Большое солнце Одессы

КОМНАТУ ПОПОЛАМ

Она была веселая девочка, по-настоящему веселая и по-настоящему хорошая девочка. Вообще-то, наверное, надо бы объяснить, что это такое — хорошая девочка. Но я не философ, я инженер, мое дело — рациональное размещение подъездных путей и овощехранилищ на консервных заводах, а психологические промблемы, как говорил сержант Орлов, пусть волнуют тех, кто чешет левое ухо правой рукой.

Она была хорошая девочка. Она была беззаботная, веселая и на редкость ясная девочка: никаких штук, никаких капризов, никаких фиглей-миглей — всегда все на месте.

Когда она пришла к нам? Хоть убейте, не помню. Бывают, знаете, такие счастливчики — вписываются в обстановку, как сама вечность: вроде бы иначе и не было.

В общем, не помню когда, помню только, что первую декаду школьным фартучком своим будоражила весь архитектурный отдел, пока Стефа Конецпольский, начальник наш, не обеспечил ее синим халатиком. Я сказал тогда Стефе откровенно: случается, спецробу ждут по месяцу и более. Но Стефа сделал большие глаза и признался, что только врожденное отвращение к грубым словам не позволяет ему сказать: изыди вон, пошляк. Ну что же, Стефан Владиславович, разоткровенничался я, и меня гнетет бремя лицемерия, иначе… Тихо, сказал Стефа, тоскливо озираясь, идите, лицемер, работать — завтра объект сдавать, иначе премии нам не видать, как своих ушей. И помогите девочке, только без этих…

Послушайте, сказала она, я не хочу быть роботом — я должна знать, что я делаю. Да, Светочка, вы должны знать, что вы делаете. Вы имеете на это право, святое право человека — творенья мира и его творца. Светочка удивилась: вы пишете? Увы, я лишь черчу, но чертежи мои подобны письменам, в которых мысль сокрыта в хитросплетениях прямых, кривых и линиях иных, которых имя не открыто человеком.

— Для нынешнего века вы слишком мудры, я — проста. Не подыскать ли мне иного человека, который бы помог читать нам с этого листа?

— Зачем иной? Я помогу вам, я!

— Хорошо, — сказала она, — но, ради бога, без стихов.

Да, Света, теперь уже без: видите, Стефан Владиславович наблюдает за нами. Он строгий, правда, он очень строгий? Я прикусил губу, закрыл глаза и оцепенел. Да, зашептала Света, вы знаете, я сразу увидела это. У него лицо даже такое. И глаза.

— Да, — кивнул я, — особенно глаза: он всегда прячет их, чтобы не смущать подчиненных.

Ну ладно, Светочка вдруг очаровательно улыбнулась, мы заболтались с вами. Да, сказал я, заболтались, но легкая беседа… Нам не заменит, подхватила Света, ни работы, ни обеда. И с этим вопросом все. Светочка еще раз улыбнулась, и я понял, что с этим вопросом действительно все.

Мне очень, мне ужасно, как говорит копировщица Розита Михална, захотелось сказать: Светочка, вы — молодец, вы — наш человек, Светочка. Но Розита Михална, самая проницательная из сорокалетних девушек "Гипропрода”, пожелали узнать, нельзя ли потише. Можно, я дал согласие в космическом темпе, но Рози успела все-таки ввернуть: И вообще, если хотите знать, для этого существует бульвар и Соборная площадь.

Светочка покраснела, потому что Соборная площадь есть Соборная площадь, а я, между прочим, напомнил Розите, что мамы со своими дочками говорят на другие темы. Не ваше дело, ответствовала Розита, и вообще вам здесь не место. Если вообще, сказал я, тогда совсем другой ракурс. Но Розита Михална сделали каменное лицо и повернули ко мне свой орлиный профиль: Беседа, милостивый государь, окончена. Благодарствую, сказал я, и помахал перед Розитой шляпой с плюмажем.

Я уверен, это мне только почудилось — малахольный! — но поразительно, до чего явственными бывают слуховые галлюцинации. На всякий случай, чтобы сохранить драгоценную репутацию джентльмена в "Гипропроде”, я поблагодарил Розиту Михалну на теплом слове.

Светочка улыбалась блаженной улыбкой девочки в новом халатике, и только Розита, у которой вместо сердца желчный пузырь, могла реагировать на эту детскую радость зелеными тонами, а не алыми красками утренней зари.

Стефа, одаренный потрясающей способностью просматривать местность даже лопатками, направился к нам со своей очаровательной улыбкой. Эту улыбку непосвященные принимают за левосторонний парез.

— Тетиевская, — кстати, с женщинами Стефа только на вы и только по фамилии, — будьте вдумчивы. И если вам что-нибудь непонятно, можете обратиться к нему, к Таргони… Розите Михалне… и ко мне, конечно, тоже. То есть не в порядке субординации, а так…

Стефа непринужденно повел пальцами в воздухе.

— Спасибо, — сказала Светочка, по Стефа уже шествовал вдоль столов, на которых цепенели, скользили и нервно дергались рейсшины.

За шестью или семью столами Стефа не обнаружил своих сослуживцев и посему покинул зал, нежно притворив за собою дверь. Началась дегальюнация — ежедневная процедура, которая имеет своей целью вернуть столам хозяев, а отделу и его начальнику — творческих работников. Творческие работники возвращались в зал по одному, и Светочка, привлеченная шумом хлопающей двери, полюбопытствовала, почему их так много и откуда они. Кивком я указал на Розиту Михалну, как человека, который может дать исчерпывающий ответ.

— Если хотите знать, они ходили в «уборную», — объяснила Розита. — Ну что, вам интересно?

— Да, — очень серьезно ответила Светочка, — и я еще раз убедился, что, не в пример всяким гарпиям, Светочка — действительно наш человек.

Наклонившись над столом, Света напряженно выискивала нечто в испещренном кабалистическими знаками листе, и лицо ее было потрясающе серьезно. Я оглянулся, я смотрел по сторонам, но ни у кого из ста двадцати семи остальных моих коллег и сослуживцев не было такого лица — сосредоточенного и просветленного. И тогда я сказал себе, она не останется копировщицей, она будет архитектором, и о ней будут писать в газетах: во всех окнах уже было темно, и только в одном долго еще светилась желтым светом настольная лампа — грибок, подле которой без труда можно было рассмотреть четкий, чуть-чуть утомленный профиль Светланы Тетиевской — сегодня еще копировщицы, а завтра — выпускницы института строительства и архитектуры.

Ошибся я самую малость: Светочка подалась в институт годом позже.

— Можете поздравить меня, — сказала она в одно прекрасное августовское утро, и все поздравляли ее, а Стефа от имени отдела преподнес ей почти новый чертежный стол. — Спасибо, — сказала Светочка, — большое спасибо.

Розита Михална подарила ей авторучку с анодированным колпаком и, целуя в обе щечки, объяснила, что это — поршневая ленинградская и не будет капать.

А потом, когда первый экстаз прошел, Розита, задумчиво покачивая плотным бюстом, признавалась Эдику Цоневу, что пусть ее убьют на месте, если она хоть столечко вот понимает, зачем молоденькой девочке и работать, и учиться. Столечко вот — это одна фаланга знаменитого мизинца нашей Рози. Какой он? Ну, как вам сказать — в общем есть вещи, которые надо видеть собственными глазами.

Эдик Цонев ответил не сразу, Эдик вообще не терпит торопливых ответов. Если не хотите, говорит он, извиняться, не торопитесь, лучше подумайте лишние семь минут.

Через семь минут Эдик объявил Рози, что в общем все в норме, что он лично ничего особенного не видит: просто способная девушка. Очень способная. И хорошенькая.

— Ах, Эдик, — встрепенулась Розита Михална, — я лично всегда считала вас умным человеком, но в этом мое вечное несчастье — я думаю о людях чересчур хорошо.

— Ну и что же? — Эдик никогда не разыгрывает удивления, Эдик у нас — без штук. — При чем тут вы?

— Я, — Розита сделала улыбку а ля шарм и проникновенно глянула Эдику прямо в его неповторимые мартовские глаза, — я ни при чем, но вы такой же, как и он.

Он — это я. Сравнить со мною, по кодексу Розиточки, это больше, чем изничтожить просто физически. Сравнение со мною — гражданская и нравственная смерть, необратимая, как само время. Правда, при этом требуется еще одно небольшое условие: изничтоженный сам должен понять, что он безнадежно мертв.

Эдик этого не понимал и, гальванизируясь на глазах у изумленной публики, через семь минут ошарашил присутствующих страшным признанием:

— Мне тоже тридцать пять лет, у меня тоже нет мужа… жены, я имею в виду… но я всегда следую указателю: переходить здесь. Жизнь есть жизнь.

Розита чудовищно покраснела. Розита была красна, как багровый лик удалого Лафы, улана из юнкерских поэм Лермонтова. Мне даже казалось, что без слез не обойдется, и я отвернулся. Но мое джентльменство всегда некстати. Розита вскочила, подошла к Эдику впритык и объяснила ему:

— Если хотите знать, я уже два раза замужем была.

— Два, — подтвердил я, — и если понадобятся свидетели, Розита Михална, можете рассчитывать на меня.

Н-да, нехорошо немножко получилось. Но кто же мог предвидеть, что она вдруг сорвется с места и пустится через весь зал?

— Вы негодяи, — сказала Светочка, — вы вампиры и вурдалаки.

Весь день, до семнадцати ноль-ноль, Светочка хмурилась. Нет, ничего такого — не хочу, мол, с вами, грубиянами, циниками и пр., общаться — не было, но в глазах у нее, на лице, в позе оставалось что-то нехорошее. Эдик говорил, что Светочка в растрепанных чувствах, что она встревожена и озабочена. Ну, насчет тревоги он малость перегнул, а вот озабоченность — это, пожалуй, было.

Но в общем все это пустяк в сравнении с фантастическим финалом — Розита со Светочкой вмиг сделались подругами. И какими! Эдик утверждал, что не может без слез смотреть на них, и требовал вознаграждения за светлые узы, которыми он скрепил два сердца. Но Розита попросту не замечала своего благодетеля, а Светочка сказала, что все долги причитаются мне, и он, Эдуард Цонев, просто жалкий вымогатель.

Я поклонился и пробормотал в великом смущении, что и впредь готов служить в меру сил, дарованных мне господом и умноженных любовью, своей повелительнице.

Светочка блеснула глазами, но Розита была неумолима:

— И с кем ты объясняешься! — стонала Розита. — Нашла с кем объясняться.

— Не надо объясняться! — воскликнул я. — Позвольте нам лишь туфельку ее, прелестной вашей дщери, поцеловать…

— …и если можно, отвернитесь иль опахалом прикройте на секундочку свой зрак, — выскочил вдруг Эдик.

— Кисло мне в борщ. — парировала Розита. — Можете не только туфельку.

И расхохоталась. Клянусь… ну, чем поклясться? Хотите — жизнью?.. Клянусь жизнью, никто еще за все восемь лет моей работы в "Гипропроде” не выдавал у нас такого хохота. Сначала она просто тряслась, как на хорошем вибраторе, потом стала судорожно валиться с боку на бок, как будто сто тысяч муравьев одновременно забегали у нее под мышками, а потом вытащила из роскошного своего портмоне носовой платок и бухалась в него через каждые две с половиной секунды.

— Товарищ Таргони, — трогательно произнес Стефа. — Товарищ Таргони, здоровый смех — это витамины. Не спорю. Но только здоровый. Вы слышите?

Три дня кряду после этого Розита была на уровне: Эдик — о себе я уже не говорю — был для нее то же, что мягкие ткани для рентгеновых лучей, а Стефа, наш неустрашимый Стефа, во все эти дни предпочитал окольные дороги обычному своему железобетонному большаку.

— Н-да, — задумчиво произносил в эти дни Стефа, — мы рассмотрим, обязательно рассмотрим.

Прослушивая это Стефино "рассмотрим”, я готов был рыдать от умиления, потому что в прежние, пещерные времена, Розита Михална неизменно получала ответ, сработанный бивнями мамонта: — Чушь, милая Таргони, вы порете чушь.

— Как вам не стыдно! — клокотала Рози. — Я женщина.

— Э, — возражал Стефа, — есть кассиры и кассирши. Но архитекторша… не звучит. Кстати, надевая брюки, подумайте на тему "Право как долг”.

— Хорошо! — с силой выдыхала Рози, и это было все, чем она могла выразить свое негодование.

А теперь Розита Михаила бесстрашно оставляла свое рабочее место, уверенно хлопала дверью, покидая зал, а Стефа только вздрагивал и украдкой скашивал глаза.

Но спустя три дня порядок был водворен: Эдик вновь стал непроницаем для гамма-взглядов Розиты, я — тоже, а Стефа опять отрастил пару хороших бивней.

Каждый день Эдик рассказывал мне трогательную сказочку о дружбе семимесячной козочки со своей приемной бабушкой и том, что из этого получилось.

— Что же именно? — торопил я его.

— А ничего особенного: две козы по полета лет.

— Ну, это вы загнули, Эдуард Петрович: козы так долго не живут.

— А кто сказал, что они живут? Вот именно — не живут.

— Ты слышишь, Светочка? Эдуард Петрович, повторите, пожалста, свое фабльо.

Эдуард Петрович охотно повторил, но, увы, ожидаемой реакции на это весьма поучительное фабльо не последовало. А в обеденный перерыв, когда Эдик вынимал из полиэтиленового мешочка со шнуровкой яйца в мундирах, искрошенные и душные, как мидии на преющем берегу Ланжерона, Светочка пожелала всем приятного аппетита. Спасибо, сказал Эдик, и тогда Светочка шепнула ему на ухо: Эдуард Петрович, берегите сказочки — они пригодятся вам для детей. Своих, конечно.

— Ага, — ответил Эдик, — но зачем этот дипломатический протокол: Эдуард Петрович! Ее же ты по имени, а я на три года моложе.

— Да, — сказала Светочка, — по имени. А вы, извините, просто бегемоты. Толстокожие бегемоты.

— И мы непременно утонем в болоте!

— В болоте, болоте, болоте!

После работы я проводил Светочку к троллейбусу. Очередь была огромная, я остановил такси, но Светочка сказала: не надо. Не надо.

Мы сидели на реечной сине-красно-зеленой скамье, против витрины с фотографиями.

— Разве это витрина? — пробормотала Светочка. — Это же целая стена.

— Это не стена, — сказал я. — Это остатки стены.

Светочка всматривалась в меня, и глаза ее были серьезны, как глаза ребенка, заглянувшего внутрь часов, которые вечно тикают.

— Раньше, моя девочка, давно-давно, когда земля была еще новая, как новая копейка, здесь стоял дом. Потом этот дом снесли, но один из тех, кто сносил дом, чтобы на его месте разбить цветущий сад, вдруг сказал: давайте оставим кусок стены и высечем свои имена — дети по нашим именам будут учить буквы. И воскликнули другие: воистину давайте, ибо это не дело, чтобы наши дети просто слонялись по саду, ни о чем не думая.

— Костя, — сказала Светочка, но не сразу, а так, секунд через шестьдесят-семьдесят, — Костя, какой вы? Почему я не могу понять, какой вы?

— Света, я люблю тебя. Я очень тебя люблю. Не надо считать, все расчеты уже готовы — если бы вместе с аттестатом мне вручили жену, я мог бы сказать сейчас: Света, дочь моя… Но аллах милостив, и я могу сказать: Света, жена моя.

— Поцелуйте меня. Костя. И еще раз. А теперь я. Смотрят? Ну и пусть.

— Да, — твердил я, — пусть смотрят, пусть очень, пусть очень-очень смотрят, потому что сейчас мы встанем и уйдем… встанем и уйдем.

— А теперь пошли, — сказала Светочка. — И хватит целоваться. И еще одно: перестань издеваться над Розитой.

— Я не издеваюсь.

— Да, ты не издеваешься, но перестань делать так, чтобы ей было больно.

— Она злая, она не любит тебя.

— Она хочет любить меня. Ей трудно. Ей очень трудно. Скажи, ты когда-нибудь думал, как ей трудно?

— У нее нет своей комнаты, у нее нет мужа. Но у нее нет мужа, потому что она гарпия.

— У нее нет мужа, потому что вас на десять миллионов меньше. Ты сам говорил. И еще потому, что вы хотите иметь молодых жен.

— Мы боимся старости.

— А она — одиночества. Кому страшнее?

— Тому, кто трусливее.

— Трусливее? Слабее, ты хотел сказать.

— Слабее. Но никому не страшно. Тоскливо — да. Но страшно? Нет, никому не страшно. А если страшно, надо делать по утрам зарядку, обтираться морской водой и пить натр-бром. Лучше 5-процентный. Это очень помогает.

— Ты — циник.

— Разумные советы часто кажутся циничными.

— Поцелуй меня. Крепче. Вот так. И будь здоров, до завтра.

— Света!

— Милый, мне надо.

— Света!

— Меня ждут, Костя.

Да, ее ждали, и она на ходу вскочила в троллейбус, чтобы те, что ждали, не напрасно ждали.

Дерибасовскую перекрасили. Теперь она канареечного цвета, и от этого цвета легко на душе. И хочется смотреть, смотреть, смотреть, потому что от канареечного цвета легко на душе.

В хорошую погоду "Оптика” выставляет лоток. Сегодня отличная погода.

— Девушка, подберите мне, пожалуйста, очки. Нет, не эти: эти очень темные. Мне бы канареечные — как этот дом, как ваши волосы. Нет, не оправа, стекла — только стекла. Не бывает? Почему не бывает? А когда вы освобождаетесь? Да, конечно, не мое дело. А жаль. Оч-чень жаль. А улыбаться надо. Как это говорится: цветы — не только на могилу, улыбки — не только любимым.

Девушка с канареечными волосами улыбнулась.

— Спасибо, красавица. Хочешь, красавица, погадаю: тебя ждет валет бубновый, коктейль-холл "Чайка” и почти новый "Запорожец”.

— Ну-да, — ответила красавица, — рассказывайте!

Ах, девушка, девушка, какие же у вас чудесные канареечные волосы: нам бы с вами клеточку, клетку золоченую, нам бы с вами зернышки, зернышки лущеные, нам бы с вами блюдечко с голубой каемочкой — вот бы показали фокус мы под названием «СЧАСТИЕ».

И как она торопилась: на ходу в троллейбус! И дверь прищемила ей руку; рука и сумка с этой стороны, а она там, внутри, и, наверное, очень спокойно: кондуктор, откройте, пожалуйста, дверь — мне прищемило руку. Спасибо, кондуктор.

Я никогда не думал, что кто-то ее ждет. Почему? Почему я никогда не думал об этом? А ее ждали, ее ждали каждый вечер. И по утрам, наверное, ждали, и в полночь ждали, и на рассвете, и в то не имеющее названия время, которое между вечером и ночью, между утром и днем, между днем и вечером.

Но завтра она опять придет на работу, и я опять увижу ее и скажу: Светочка — ты наш человек.

Мы встретились у дверей. — Здравствуй, — сказала она, — какое утро. — Ага, прекрасное утро. Ну что, не опоздали вчера? — На шесть с половиной минут. — Это страшно, — сказал я. — Если бы ровно на шесть — еще куда ни шло, но с половиной — это уже страшно.

Светочка прошла вперед, и я видел, как она улыбается, чуть-чуть поводя своим носиком.

— Моему Светику салют, — Розита Михална подняла руку и сделала пальчиками. — Светик, ты обратил внимание, какое утро. Во! — стиснув четыре пальчика в кулачок, Рози выпростала большой палец с перламутровым ногтем в полтора вареника.

— Утро — что надо! — кивнула Светочка. — Прямо, как в песне: была бы только утра, да утра посветлей!

— Была бы только ночка, да ночка подлинней!

Светочка посмотрела на меня: зачем это? Эх, милая, если бы я сам знал — зачем? Прет из меня — вот и все.

В обед Эдик Цонев, пятилетний бессменный член месткома, огласил новость: исполком выделил "Гипро-проду” четыре квартиры. Светочка зарделась, как персик под красной ретушью, а Розита Михална пошла бледнеть, потому что Эдуард Цонев умеет подавать новости только в освежеванном виде: квартиры — исключительно семейным.

— Не понимаю, — прошептала Рози.

Эдик Цонев любезно объяснил ей:

— Семейные — это у которых жена, муж, дети.

— Товарищ член месткома, — сказал я, — это лишнее. Поверьте человеку на честное слово, это лишнее.

— Если вы так настаиваете, — уступил член месткома, — я готов поверить вам. Но они… они поверят вам? Вы же циник, вы же легкомысленный человек, вы же променяли свое сердце на шарманку.

— Предатель, так ты хранишь чужие тайны! — Я обложил шею предателя пальцами и, пока он мотал головой, освобождаясь от прелестного колье, нежно шептал ему на ухо: — Будь добрым, доброта — это памятник, который живые ставят себе при жизни. И перестань издеваться над Розитой.

Человек, который за тридцать пять лет жизни не заготовил ни одного камешка для своего памятника, отчаянно вращал глазами и выжимал из себя по слогам клятву:

— Я, председатель жилищно-бытовой комиссии месткома Э. П. Цонев, клянусь, буде это в моих силах, добыть квартиру члену союза Р. М. Таргони и присобачить у порога означенной квартиры подкову.

— Хорошо, — сказал я, — можешь считать, что ты начал сооружение памятника. Но имей в виду, клятвопреступникам памятников не ставят и даже в сырой земле не всегда находят для них место.

— Знаю, знаю. Но ты не представляешь себе ситуации. Могу тебе только сказать, что ожидается мощнейшая резка овощей. Кстати, Светочка подала сегодня новое заявление: поскольку у сестры, на жилплощади которой я проживаю, родился ребенок и поскольку я вступаю в брак, прошу предоставить… Что вы на это скажете, Монте-Кристо?

— Даже если ты покажешь заявление, не поверю.

— Воинствующий безбожник, заявлениям вы не верите, но заявителю-то вы поверите? Светлана Григорьевна!

Эдик сказал сущую правду. Непонятно даже, зачем мне понадобилось свидетельство заявителя, — наверное, только затем, чтобы успеть ассимилировать суперинфо рмацию.

— Светочка, вы торопились вчера к нему? К будущему супругу?

— Да, мы торопились вчера к нему, Костя.

”Мы” Светочка выдала полным весом. И еще кончик языка показала при этом. Но господь, как известно, делает всех дураков по одному шаблону — нуль-юмор. Все же прочее, особливо память и бдительность, не ущемляются.

И меня понесло.

— А зачем вы целовали накануне другого? Светлана Григорьевна, я сам видел, как у фотовитрины вы целовались с другим. Не так ли?

— А вам какое дело! — вспыхнула Рози. — Светик, умоляю тебя, не отвечай ему.

— Я его целовала. Костю.

Светочка была бледна. Но дело даже не в бледности: она смотрела на меня огромными, как море, как небо, как океан, зелеными глазами, и я был песчинкой, я был маленьким песочным человечком, которого слепила на берегу девочка в белой панамке и который рассыплется, как только девочка забудет о нем и перестанет смачивать его водой.

Эдик вдруг вспомнил, что ему нужно экстренно выдрать у экономистов информацию о гидропоне, и ринулся прочь, а Рози ничего не вспомнила — Рози прищурила глазенки и неотразимым, сверлящим взглядом делала дырочки в венецианском окне, которое выходит на улицу Пастера. Продырявив окно, Рози вскочила, отшвырнув задом стул, и сказала Светочке:

— Если бы ты только знала, какая ты отвратная, какая ты грязная. Я ненавижу тебя. Ненавижу.

У меня негнущиеся ноги, у меня голень и бедро смонтированы на стальной трубе, иначе я бросился бы на колени и воскликнул:

— Не верь ей, Светочка, ты самая лучшая, ты самая чистая, и мы не стоим твоего сношенного накаблуч-ника.

Проскакивая мимо Светочкиного стола, Рози сбросила на пол два листа ватмана. Два листа — это ерунда, если учесть, что общая цель была куда грандиознее — опрокинуть стол и перебить Светочке ручки-ножки.

Я поднял листы, положил их на Светочкин стол и сказал:

— Светлана Григорьевна, вы еще молоды, вы еще не знаете: благотворительность оскорбляет. Благотворителей ненавидят. Не надо плакать. Да, я вижу, вы не плачете, но я так, забегая немножечко вперед: никогда не надо плакать — слезы только от смеха. Только от смеха.

И сотворил господь чудо: Светочка улыбнулась. Слезы еще стояли у нее в глазах, две слезинки еще стояли в уголках рта, а она уже улыбалась. И как! Это была именно та улыбка, ради которой господь создал целый мир.

Розита рвала и метала с девяти до пяти, включая час обеденного перерыва. Стефа уведомил товарища Таргони, что еще немного — он тоже начнет ронять разные тяжелые предметы на пол.

— Можете поступать, как вам заблагорассудится, Стефан Владиславович, лично меня это не касается.

— Цыц, — сказал Стефа, — не затевайте скандала в благородном семействе. Чем вы так взволнованы?

— Не ваше дело. Благородное семейство! — воскликнула Рози, заливаясь хорошим детским смехом.

Опустив голову, Стефа побрел к аптечке. Он долго стоял у полированного ящика с алым крестом на дверце, перебирал разные флакончики, пузырьки и пробирки, просматривал их на свету, а потом покачал головой и захлопнул дверцу — весь этот фармакологический скарб был целителен, как жмеринские минеральные воды.

Ни в этот день, ни в следующий Рози не замечала своего Светика. А на третий, утром еще, до работы, она ледяным тоном потребовала у Светочки честного объективного ответа по поводу липового заявления, о котором гремит весь "Типропрод”. Учти, втолковывала Светочке Рози, уже назначена комиссия для расследования, и ты вылетишь отсюда, как из пушки.

— Послушайте, — рассвирепел Эдик, — вы знаете, как называются ваши действия?

— Как? — Рози шикарно улыбнулась.

— Шантаж. А шантаж уголовно наказуем.

— Н-да? Что вы еще знаете? — Рози обдала Эдуарда Петровича очередной дозой шикарной улыбки, а тот не нашел ничего лучшего как тьфукнуть и развести руками.

К вечеру по "Гипропроду” действительно пошли слухи. Но это были вялые, умирающие на корню слухи.

Расширенное заседание месткома с повесткой дня "Распределение жилплощади” назначили на вторник. А во вторник его отложили на пятницу, потому что понадобилось дополнительное расследование бытовых условий Р. М. Таргони. После дополнительного расследования, Розита Михална не вышла на работу.

— Товарищ Таргони нездорова, — объявил месткому Цонев. — Будем рассматривать заявление в отсутствие заявителя?

Местком решил: рассмотреть. Так, подбил итоги председатель жилищно-бытовой комиссии, пересмотреть мы успеем всегда. Стефа поморщился, но от реплики вслух воздержался.

Через полчаса три квартиры из четырех нашли своих новых хозяев.

Наступил черед последней — четвертой квартиры. На нее, как явствовало из справки жилищно-бытовой комиссии, претендуют двое — Таргони и Тетиевская.

— Будем характеризовать? — поинтересовался председатель.

Не надо, сказал Стефа и объявил собранию, что лично для него вопрос решен давно: Таргони работает у нас, правда, на два года дольше, но нельзя забывать, что Тетиевская — растущий, перспективный специалист. Это — во-первых. А, во-вторых, жилищные условия Тетиевской явно менее удовлетворительны и, кроме того, их почти двое. Местком улыбнулся, местком уже знал: Светочка подала документы в ЗАГС.

— Кто согласен? Не согласен?

— Я не согласен. — Стефа ухватил себя за кончик носа: ты? — Товарищ Конецпольский упрощает ситуацию. Розита Михайловна нуждается в квартире: она не может вековать с папой и мамой. Мы обязаны дать ей комнату.

Я хотел еще поговорить, я хотел развернуть свою мысль, чтобы лаконизм не был в ущерб ее убедительности, но заключительная часть моей речи была загублена в зародыше — и кем! — моей же подзащитной. Она ворвалась, как вихрь, как самум, как смерч, который играючи опрокидывает лайнеры и супертанкеры в сто тысяч тонн.

— Не слушайте его, — закричала Рози, — он не терпит меня! Он всегда смеется, как будто я не такой человек, как другие. Мне же надо жить! Я не могла устроить свою личную жизнь, потому что у меня не было своего угла, потому что я не могла пригласить мужчину к себе в дом! Неужели вы не понимаете этого?

Стефа тремя пальцами усердно втискивал глаза в орбиты, в руке Эдика цанговый карандаш ходил неутомимо и безостановочно, как у паркинсоника, а местком опустил голову и тяжело задумался.

— Хорошо, — сказал Стефа, — комната большая, тридцать метров, два окна. Кухня тоже большая. Временно можно разделить.

— Нет! — взвизгнула Рози.

— Не надо, Стефан Владиславович, — Светочка была желта, как евпаторийский песок. — Костя прав: Розите Михайловне комната нужнее. Это ее комната.

— Зря торопитесь, Тетиевская, подумайте лучше, — Стефа был откровенно раздосадован. — Зря торопитесь.

— Не надо, — повторила Светочка.

Стефа внимательно рассматривал наше огромное венецианское окно, которое выходит на улицу Луи Пастера.

Через месяц Светочка уехала на восток. Одна. В новый город. Она не сказала, как называется этот город, она сказала только, что будет писать нам. Мне.

Где Светочка?

Трижды на день Эдик задавал этот вопрос, и трижды на день я отвечал: нету Светочки, ту-ту Светочка.

А сегодня пришло письмо, и в девять ноль-ноль я подал заявление Стефе: "В связи с отъездом прошу уволить меня”. Две недели, опираясь на закон, Стефа может удерживать меня. Две недели — ни минутой дольше.

А потом, через четырнадцать днев, ту-ту, мой милый "Типропрод”!

Прощайте, други-гипропродовцы!