Большое солнце Одессы

СОЛНЦЕ ВОСХОДИТ НАД МОРЕМ

У девушки беда — и она пришла к морю до восхода. Кто она, эта девушка? Я не знаю. Как зовется ее беда? Я не знаю — у бед много названий. Я знаю только, что начинаются они по-разному, а кончаются часто одинаково.

Она разделась. Догола. В августовском море очень тепло. Раздевшись, она подошла к воде и окунула в нее руку. Только кисть. Затем ступила ногами по щиколотки. Вода чуть холодила. Через месяц такая вода будет казаться теплой. Девушка потерла ногу о ногу в коленях, провела влажной рукой по груди и вышла. Выйдя, она легла на спину подле купального костюма. Чтобы ветер, которого сейчас нет, но который иногда налетает внезапно, не унес одежды, девушка прикрыла ее камнем. Другой камень она положила на живот. Брюшные мышцы напряглись, противясь тяжести камня.

Над головой было синее, как густой раствор синьки, небо — ни звезд, ни месяца, ни облаков. Только небо. Небо источало тепло. Синее тепло.

Девушка лежала неподвижно. Она глядела вверх, и в глазах ее было ожидание — ожидание, которое бодрствует ровно столько, сколько бодрствует человек.

Нет, нельзя так, подумала про себя девушка.

— Нет! — сказала она громко и, отшвырнув камень с живота, села. — Нет.

Она застонала. Там, где сердце, трепыхался удушливый комок ваты. Кончиками указательных пальцев девушка придавила соски. Под натиском пальцев соски ушли в грудь. И ничего больше. Соски были чужие, и грудь была тоже чужая.

Над головой было синее, как густой раствор синьки, небо. У ног лежало море. Песок томился собственным теплом.

— Нет, — зло сказала девушка и поднялась.

Но энергия голоса не передалась телу, потому что злоба была не настоящая. Чтобы злиться, надо иметь силы.

Под ногами теснились камни — береговые со скрежетом, донные — беззвучно. Море оставалось неподвижным. Оно мягко обтекало девичье тело, расступаясь спереди, чтобы тотчас сомкнуться сзади. Соленая вода чуть-чуть стягивала, и уровень ее ощущался, как тонкий резиновый шнурок — сначала на бедрах, потом под грудью.

Когда плечи скрылись, шнурка не стало. Девушка сделала еще несколько шагов, и там, где только что виднелась голова, не осталось ничего, кроме воды. Невозмутимо спокойной воды.

Через минуту человеческое тело, как ядро, пущенное со дна, раздробило мутно-зеленое стекло моря. Стремительно выбрасывая вперед руки, распрямляя подобранные ноги, девушка быстро удалялась от берега.

Впереди и по сторонам темнели рыбачьи буйки. Они были неподвижны, как шары в лунке. А еще дальше, там, где, кроме воды, уже ничего не было, виднелось что-то черное в виде опрокинутой буквы Т. Черное, одинокое до неправдоподобия, напоминало мертвого рыбака с удочкой в руках из рассказа Честертона.

Окуная голову в воду — выдох и поворачивая ее набок — вдох, девушка торопилась к ближайшему буйку. Она не щадила сил, ибо ощущение скорости — это ощущение жизни. Стремительные, порывистые движения создавали иллюзию бешеной скорости.

Добравшись до буйка, она остановилась. Остановилась, чтобы разделить путь на участки. Наметив себе следующий буек, она снова двинулась вперед, но прежнего ощущения стремительности уже не было.

У второго буйка девушка легла на спину. Через минуту или две ноги стали уходить под воду и потянули за собой все тело. Легким толчком она вернула их на поверхность, но через минуту или две ноги опять стали уходить под воду.

— Ладно, — сказала девушка и, медленно отгребая развернутыми ладонями воду, поплыла вперед — туда, где чернел третий буек.

Море, взрыхленное человеческим телом, быстро и бесшумно заглаживало свои неровности. Девушка иногда оглядывалась назад. Но и сзади, и слева, и справа — всюду простиралось безжизненное море.

До третьего буйка оставалось метров пятьдесят, когда рукам стало вдруг холодно и по лицу скользнуло что-то студенистое, как подмороженный яичный белок. Девушка вздрогнула: студенистое было медузой или только куском ее. Если куском, это еще отвратительнее.

Медузы всегда вызывали ощущение мрака и вечной ночи.

Девушка свернула вправо, и буек остался в стороне. Тело быстро скользило в холодной воде, но линия буйка по-прежнему была впереди. Девушка прошла еще несколько метров, и линия буйка оказалась вдруг далеко позади.

Теперь нужно было выбрать новую веху. Буйки шли параллельно берегу, а до единственного предмета впереди — лодки с рыболовом — было не меньше километра. Километр туда, километр обратно — это много. Можно бы пойти вдоль берега, но вдоль берега — это чересчур безопасно, вдоль берега — это просто водная процедура.

Нет, вперед и только вперед — вперед, до восхода солнца.

Небо уже утратило свою непроницаемую синеву. На горизонте оно было цвета подержанного театрального неба. Скоро взойдет солнце. Во всяком случае раньше, чем расстояние до лодки сократится наполовину.

Скорость девушки оставалась неизменной и нарушалась только с переходом от стиля к стилю. Не хотелось глядеть ни назад, ни вперед. Зарываться головой в море, выбрасывать с силой руки и скользить, скользить, скользить — вот единственное, ради чего стоило прийти сюда до восхода.

Лодка, в виде опрокинутой буквы Т, была по-прежнему мертва. Но теперь она стала выпуклой и весомой, и то, что было шестом, уже походило на человека. Мертвый рыболов Честертона растворился, как призрак, в лучах еще невидимого солнца, уступив место человеку. Света было много, и девушке вдруг показалось, что сейчас вечер и солнце только зашло. Навалилась вечерняя духота — предвестница знойной ночи. Чтобы убедить себя в нелепости этого ощущения, пришлось остановиться и осмотреться. Нет, она ошиблась, она плыла на восток, навстречу дню, навстречу солнцу. Может быть, думала она, лучи его уже в пути, и отделяет их только время — восемь минут, о которых она узнала впервые еще в пятом классе. Девушка улыбнулась: она вспомнила маленькую школьницу с удивленными глазами, которая никак не могла понять, что вот предмет перед нею, а она его не видит, потому что скорость света не беспредельна. Это казалось почему-то досадным. Через несколько лет она узнала, что видит звезды, умершие еще до рождения человека. Которая же из них? — думала она, глядя в ночное небо. На этот вопрос никто не мог дать ответа, и она опять чувствовала себя обманутой и бессильной разоблачить обман. Впрочем, никакого значения в ее жизни это не могло иметь. И все-таки становилось холодно и неуютно, а земля под ногами утрачивала самое драгоценное свое качество — незыблемость центра Вселенной.

Но бывало и хуже: откуда-то извне внезапно налетал вихрь, и человеческое сердце трепетало в жутком предчувствии. Да, теперь она твердо знала — земля не центр Вселенной. И солнце, великое солнце — тоже не центр. Может быть, человек…

Полоса холодного течения осталась где-то позади. Девушка не заметила, когда это произошло, но вернулось ощущение лени и тупости. Удивительной тупости, когда нет ничего, даже страха перед смертью. Море отдавало метр за метром с легкостью, губившей всякое желание одолевать эти необъятные просторы покоя и равнодушия. Пусть буря, пусть гроза, пусть двенадцатибалльный шторм — только не это… Что это? Ну просто горькая, просто соленая, просто вода.

Девушка встряхнула свое тело, резко, как встряхивают часы, которые остаются безжизненными, хотя пружина их заведена до отказа. Потом она неистово секла воду ногами, пронзала ее, точно упавшими с высоты копьями, руками — и море ожило. Оно пенилось и пузырилось, оно гудело, как водопад. Но гнев его был недолговечен: едва утихла девушка — море замерло. И хотя человеческое сердце еще содрогалось в отголосках бури, морю до этого не было никакого дела.

Девушка чувствовала бодрящую боль, которая так же быстро исчезает, как и возникает — боль от порывистых движений. Скоро взойдет солнце, скоро в обратный путь. И с чем? Ни с чем, если не считать этой боли. Но через минуту не будет и боли — ничего, кроме нудной ломоты.

Почему же солнце не восходит! Почему солнце медлит! Ах, ерунда, какая ерунда! Солнце вовсе не медлит, солнце никогда не медлит. Медлят только люди. Медлят или торопятся.

Теперь согнутые руки и ноги распрямлялись, потому что в воде иначе нельзя, потому что нельзя оставаться неподвижным, когда морское дно так далеко, что соприкосновение с ним может означать только смерть. Я смелая, подумала девушка. Перебирая в уме знакомых, она не нашла среди них никого, кто решился бы на такое.

Нет, я не могу этого знать, ведь они тоже не знают, решилась бы ли я на такое. И я сама прежде не знала. А теперь мне вовсе не нужно было думать об этом: просто разделась и плыву. Ну и что? Ничего, все как прежде.

Но почему все-таки нет солнца? Странно, наверное, уже шесть. Нет, шести еще нет. Солнце восходит до шести. В шесть солнце уже высоко. Интересно, можно увидеть здесь дно? Когда мы проезжали через Ангару, я видела дно. А там гораздо глубже. С самолета, говорят, морское дно как на ладони. А я пролетала — ничего не видела. Почему?

Лодка уже не напоминала опрокинутую букву Т. Это была настоящая байдарка с живым рыболовом, который сидел чуть сгорбившись с удочкой в обеих руках. Когда удочка взвилась, видно было, как рыболов протянул левую руку к чему-то темному, повисшему над лодкой. Сняв темное и закрепив удилище на борту, человек стал попеременно выставлять вперед то левую, то правую руку, вытаскивая что-то из воды. Тянуть пришлось долго: всякий раз, подымая голову, девушка заставала рыболова за той же работой. Движения человека в лодке были до того отчетливы, что от километра, должно быть, осталось не больше десятой доли его.

Но это невероятно, этого не может быть. За такое время нельзя пройти километр. За какое такое? Разве я знаю, сколько я плыву?

Не понимаю, ведь солнцу уже давно пора взойти. Я не чувствую усталости, но не может быть, чтобы я не устала. Нельзя столько проплыть и не устать. И нога левая будто в чулке резиновом. Ну и что ж что в чулке! В чулке — так в чулке. А все-таки неприятное ощущение — вроде приживили чужую ногу. Но ведь это не судорога; нет, это не судорога. Может, повернуть? Или лучше к лодке? Лодка ближе. Нет, туда нельзя, я голая, а там мужчина. Надо повернуть — сама доберусь до берега. А солнце? Ведь оно еще не взошло. Ах, мало ли что!

Берег был далеко, невероятно далеко. Песчаная отмель пляжа не была видна вовсе. Казалось, вода подходит к самому обрыву, хотя между ними — обрывом и морем — умещаются тысячи людей.

Боли в ноге еще не было. Но ощущение, что она должна вот-вот возникнуть, не покидало ни на секунду. Обе ноги действовали согласованно, как и прежде. Но левая занимала все больше места, и, когда пальцы ее свело стремительно нараставшей щемящей болью, не осталось ничего, кроме левой ноги.

— Не надо думать о боли, не надо думать о боли, — шептала девушка, и где-то в глубине, за этими приказами, трепетала бессловесная мольба: пусть только пальцы, только пальцы.

Боль немного утихла, но одно неосторожное движение — и судорога возобновится. Девушка глянула вверх: высоко над головой росла огромная дуга — след невидимого реактивного самолета. Дуга была розовой. Для человека на самолете солнце уже взошло. Значит, скоро и она увидит солнце. Только не надо волноваться, не надо суетиться — и все будет хорошо. Взойдет солнце — и все будет хорошо. В это утро взойдет то же солнце, что восходит каждое утро.

Но почему бы не двинуться чуть быстрее? Чуть-чуть. Ведь пальцы уже не болят, только резиновый чулок все еще стискивает ногу, только чулок.

Девушка осторожно подбирала ноги и так же осторожно распрямляла их. Но каждое движение ног к туловищу сопровождалось тягостным ожиданием судороги. И то, что судорога не возвращается, казалось неправдоподобным и неестественным. А может, судороги и не было, вовсе не было? Ну, конечно, не было.

Где же солнце? Почему нет солнца? Солнце! Девушка вдруг почувствовала, как мир стремительно погружается в океан света, надвигающийся не откуда-то извне, а идущий изнутри — из земли, из воды, из воздуха. Нет, это было даже не стремительно, потому что и стремительное во времени. А это было вне времени.

Солнце взошло. Человек забыл об осторожности: когда светит солнце, не должно быть боли. Но боль появилась. И росла от пальцев к колену, хотя человек внушал себе, что боли нет. А потом, когда боль стала невыносимой и когда уже нельзя было внушать себе, что ее нет, осталось только одно: вытянуть левую ногу и не тревожить ее. И не отчаиваться, ни в коем случае не отчаиваться. В конце концов, одна нога и две руки — это не так мало. Ведь плавают и с одной ногой. И вообще, в среднем на человека приходится меньше двух ног. Особенно после войны.

Ах, какая глупая статистика. Никогда не думай, что тебе труднее, чем всем. И никогда не думай, что другие сильнее тебя.

Черт возьми, все-таки трудновато с одной ногой. А что, если и правая откажет? Но она не может отказать, она не должна отказать! Где-то здесь путь к берегу пересекает холодное течение. В холодной воде судорога усиливается. Но зачем об этом думать, если к берегу все равно нет другого пути. К тому же правая нога действует безотказно, и нет оснований беспокоиться о ней.

Ну и холодная вода! Неужели она казалась мне приятной, неужели она приносила бодрость? Просто не верится. И нет ей ни конца ни краю.

Каждый рывок тела приближал девушку к берегу. Но глаз все еще не обнаруживал никаких изменений, море по-прежнему подступало к самому обрыву, и знание утрачивало свою убедительность.

Но все-таки я приближаюсь. Берег большой, и потому он изменяется незаметно. А лодка и человек опять стали меньше, гораздо меньше. Значит, берег уже не очень далеко. А правая нога — молодчина. И руки тоже. Странно, о своих ногах и руках я думаю, как о посторонних. И хвалю, как посторонних, будто моя воля — это не их воля. Надо бы проверить левую ногу. Боже, какая боль, какая дикая боль. Во всем теле боль. Нет, больше не буду. Смелость смелостью, но нельзя же быть дурой.

Левая нога совершенно одеревенела. Теперь она уже была не просто балластом, теперь она была помехой. Движения правой ноги стали осторожнее и напряженнее. И вместе с напряжением росла усталость, наполняя вязкой тяжестью все тело.

Я устала, немножечко устала, говорила себе девушка. Но иначе и быть не может. Так бывает всегда, когда трое работают за четверых. И даже четверо тоже устают. Ну что, попытаемся отдохнуть? Попытаемся, дорогие мои.

Она легла на спину. Над водой остались только лицо и соски. Розовые соски с розовыми пятачками в основании. Но солнечный луч, пронизав тонкий слой воды, обласкал все, что было обращено к небу. И девушка опять подумала об Ангаре, хрустальные воды которой не скрывают дна.

— Хватит отдыхать, пора! — сказала она громко. Но трудно было понять, почему, собственно, пора: потому ли, что нельзя медлить, или по другой причине. В мгновенном приступе злобы на себя девушка забыла об осторожности и круто подобрала обе ноги. Стиснутое болью тело тотчас расправилось. Но судорога, точно маятник, пройдя низшую точку, стала стремительно нарастать в обеих ногах. Море опрокинулось куда-то влево, с головокружительной быстротой удаляясь от неба. Потом небо пустилось вдогонку, норовя прихлопнуть своей синей громадиной море. Самым страшным была уже не боль, а эта нелепая, дикая погоня двух гигантов. Девушка подняла руку, как это делают на море те, кто просит о помощи. Она поднимала руку еще и еще раз, но с берега эту руку некому было заметить, а человеку в лодке оглядываться было незачем.

Девушка медленно поплыла к берегу. Теперь, когда судорога поразила обе ноги, она не щадила ни одной. Но боль была нестерпимо мучительной, и рукам приходилось работать втрое быстрее ног. Неестественный ритм заставлял неистово колотиться сердце, забивая дыхание, и стоило на миг отвлечься, как вода тугим кляпом застревала в горле. А изнутри, из живота, навстречу кляпу катилась тошнота. Сплевывая воду, девушка мотала головой, как пес, противящийся наморднику. Это обессиливало. Девушка перестала мотать головой, и морская вода утратила свою горечь.

Солнце уже оторвалось от моря, огромный полыхающий диск его тяжело взбирался по небосклону. Удаляясь от горизонта, солнце теряло скорость. Секунда становилась минутой, минута — часом, — время стремилось к бесконечности, как и зеленые воды моря, лежавшие на пути человека к берегу.

С тех пор как отказали обе ноги, девушка не решалась на остановку. Надо во что бы то ни стало плыть, пусть медленно, пусть из последних сил, но плыть, только плыть. Мысль об отдыхе подкрадывалась незаметно и внезапно вспыхивала, как принятое решение. Коварство ее было так велико, что приходилось быть постоянно настороже. Усталые руки двигались медленно и вяло. Ладони, которые прежде отгребали воду, как лопасти, скользили по поверхности и часто оказывались над водой. Девушка добросовестно пыталась придать им нужное положение, но непослушание рук не вызывало у нее ни гнева, ни досады. Боль в ногах не утихала ни на минуту, и после каждых трех-четырех толчков приходилось держаться на одних руках, чтобы предупредить усиление судороги.

Девушка плыла вперед, не глядя на берег. Цель, которая не приближается, лишает человека сил, и лучше не искать ее беспрерывно глазами. Один взгляд на берег через каждые сто движений, взгляд для ориентировки — и никаких уступок. Один взгляд через сто движений!

Зарываясь головой в воду, девушка с силой выдыхала воздух. Воздух убегал стайкой игривых серебристых пузырьков, которые подымались на поверхность, едва исчерпывалась энергия, заложенная в них человеком. За это время тело успевало уйти достаточно далеко, и пузырьки проделывали свой обратный путь вне поля зрения пловца. Но девушка теперь отчетливо видела, как пузырьки почти рядом с ней стремительно уходили из воды. Значит, каждое движение давало ей каких-нибудь несколько сантиметров. Несколько сантиметров, а впереди сотни метров — тысяча порывистых толчков изнемогающего от боли и усталости человеческого тела. Тысяча толчков или… Что или? Никаких или — только жизнь!

Девушка подняла правую руку над водой и повторила это движение несколько раз. Потом она крикнула, но голос ее был так слаб, что не стоило зря тратить силы. Захотелось пить. В горле стояла сухость и перхота, точно его на совесть протерли холстом. Где-то рядом, чуть не у самого уха, закричала чайка. Крик был скрипучий, старческий, холодный. Должно быть, рыба близко, подумала девушка. Сверкнули перламутровые нити: рыбешки шарахнулись в сторону. Испугались, наверное. Меня или чайки? Меня, конечно. Чайки уже и след простыл. Не за ними, значит, охотилась. Хорошо ей, везде у нее дом. И небо, и море, и земля. Посмотреть бы, где она сейчас.

Девушка подняла голову, и первое, что она увидела, был по-прежнему далекий берег.

Но я же не должна смотреть на берег, я не имею права смотреть. Я это сделала нечаянно. Я искала чайку. Разве я знала, в какую сторону понесло ее? Ладно, хватит рассуждать. Что бы там ни было, больше этого не будет.

Вода стала тяжелой и вязкой, как жидкое стекло. Снизу и с боков потоком стремительных микроскопических шариков тело пронизывал холод. Пробуравив спину, шарики исчезали, и вместе с ними исчезал озноб.

Потом все начиналось сызнова.

Мне холодно, мне очень холодно, я хочу обогреться. Сколько я движений сделала? Опять сбилась. Кажется, восемьдесят четыре. Восемьдесят пять, восемьдесят шесть, восемьдесят семь… Можно взглянуть. Теперь честно, теперь сто, даже чуть-чуть больше.

Между водой и обрывом появилась желтоватая полоса пляжа. Но, боже, до чего же она узка! Совсем как тропка, присыпанная песком.

Чтобы видеть песчаную отмель, надо было держать голову на весу. То, что прежде давалось небольшим усилием мышц, теперь требовало невероятного напряжения. Внимание раздваивалось, и ноги, лишенные контроля, поражались новым приступом судорожных болей, отдававших в живот и грудь. Ну что ж, решила девушка, тем лучше. У меня есть еще одна причина не засматриваться на берег.

Опустив голову в воду, девушка почувствовала облегчение. Но ненадолго. Тело настойчиво требовало отдыха, а не просто смены позы. Оставалось только одно: уговаривать свои мышцы, уговаривать руки и ноги, как маленьких непокорных детей. И щедро обещать им покой, абсолютный покой: на песке, в траве, на диване, в кровати среди несметного множества подушек.

Лучи августовского солнца, пробивая толщу воды, рассеивались в глубине, из сумрака которой выступали зыбкие очертания огромных черных пятен. Это были скалы, покрытые водорослями. Здесь гнездились крабы и безобидные бычки. Более крупным обитателям в прибрежных скалах делать нечего. И все-таки огромные пятна в иссиня-черной дымке подводного царства рождали страх, который иногда притуплялся, но никогда не исчезал полностью. Постепенно очертания пятен становились явственнее, и это должно было принести радость, ибо, подымаясь, морское дно становится наконец опорой пловцу. Но радости не было: из глубины веяло холодом, и человеческое тело цепенело, погружаясь в щемяще-сладостный сон.

Девушка рывком подняла туловище над водой, и наваждение прошло. Силы вернулись к ней, и руки уже не скользили, норовя выбраться на поверхность, а отгребали воду, точно негнущиеся лопасти. Берег стремительно приближался, и не было надобности следить за ним, чтобы знать это. Еще один взмах, еще один — и она станет ногами на твердое морское дно. Дно это будет ясным, камни его будут камнями, водоросли — водорослями, песчинки — песчинками, и не будет никакой дымки и никаких пятен. Это будет честное дно, которому человек может довериться.

Девушка вдруг остановилась и, не открывая глаз, стала опускаться. Дна не было. Она снова двинулась вперед, но в движениях ее уже не было неистовства. Лет пятнадцать назад девочка с удивленными глазами так же бешено неслась по косогору в надежде, что сила, необоримо влекущая вниз, вынесет ее с такой же легкостью наверх. Но, едва взбежав на одну треть, она почувствовала, что вот-вот опять покатится вниз. Она упала на землю и, вонзив пальцы в рыхлый грунт, стала кричать:

— Спасите! Спасите!

Тону, я тону. Это я тону! Неужели конец?

Двадцать. И три. И три. У-у-у-у-у-у!..

Нет, гадина, не сдамся! Не сдамся. До последней капли. Волосы, золотые волосы.

Длинные золотистые нити протянулись в воздухе.

Мысли исчезли. Тело уходило под воду, но какая-то сила опять выталкивала его на поверхность, и опять руки отгребали воду, а ноги распрямлялись в такт рукам. Потом руки стали погружаться во что-то тяжелое, липкое. Это продолжалось долго, бесконечно долго. Липкое скользило по лицу, животу, бедрам. Потом липкого не стало — колония медуз была позади. Но тяжесть не проходила. Потом появилась резь в правой ноге, будто полоснули зазубренным ножом по стопе — стопа была невероятно далекой. Потом руки ухватились за что-то, и это что-то потянуло за собой тело, которое стало удивительно длинным и легким…

— Наконец-то, — сказал голос. — Теперь вы меня видите?

— Вижу, — сказала девушка. — Кто вы?

Человек в лодке рассмеялся:

— Я рыболов.

— Рыболов? Я думала, вы старый.

— Почему вы не плыли к лодке?

— Тогда я еще не боялась. Страшно сделалось потом. Вы меня спасли?

— Нет, вы сами себя спасли.

— К чему это? Думаете, мне стыдно?

— Я говорю правду. Вы молодец. Осторожно, здесь скалки — побьете колени. Выходите, я отвернусь.

— Ладно.

Прижатые камнем, на берегу лежали купальник и платье. Девушка легла рядом, и горячие песчинки мягко впились в тело. Помедлив, она прикрылась платьем и сказала:

— Уже.

— Почему вы не оделись? Вам надо домой. Я помогу вам.

— Нет.

— У вас кровь на ноге. Это когда вы искали дно.

— Ничего, мне не больно. Можете идти. Спасибо.

— Послушайте, у вас может быть обморок.

— Не волнуйтесь. Все в порядке. Мне хорошо. Идите.

Столкнув лодку в воду, мужчина вскочил на корму. Лодка отошла метров на пятьдесят. И замерла.

— Послушайте…

Девушку знобило. Зарывая руки в песок, она думала: в полдень, когда солнце будет в зените, песок станет горячим.

Как долго: в полдень!