Большой день в жизни Кости

14. «ЭТО ЕСТЬ НАШ ПОСЛЕДНИЙ…»

— И чуяли мы недоброе — фашисты задумали нас кончать. Но все равно мы готовы были драться за каждый подвал и каземат, за каждый угол!

Фашисты нас больше не агитировали, только предъявляли ультиматумы. И вот прокричали они по радио: «Если не сдадитесь — сравняем с землей, час даем на размышление». За этот час, ребята, решили мы провести партсобрание, может быть, последнее. Пойдемте-ка, покажу вам, где оно проходило.

Ребята с Петром Гавриловичем прошли вдоль узкого дворика, и там, где дворик поворачивал направо, увидели сквозь широкую низкую арку помещение в толще зала. В нем, как и в других казематах, стояли ящики, обитые железными полосами, только здесь было попросторнее.

Ребята посторонились, пропуская в каземат Петра Гавриловича и его спутников. Петр Гаврилович встал за один из ящиков, как за стол, военный и «колхозник» стояли по бокам.

— Вот здесь я и вел собрание, а ты, — Петр Гаврилович указал на «колхозника», — тут, у стенки сидел, кажется.

— Нет, — оживился «колхозник», — здесь на ящике военврач сидела, а я — вон в том углу!

— Мы собрание ведем, — продолжал Петр Гаврилович, — а микрофон: «Цык, цык, цык… Осталось вам жить сорок минут… Цык, цык, цык, цык… Тридцать минут…» Мы все знали, что, может быть, и правда, мало осталось жить, неизвестно, какую пилюлю нам враг приготовил. А у нас — ни страха, ни паники, настроение торжественное, радостное. Да, радостное, не удивляйтесь! Вы знаете, ребята, когда человек бывает счастлив? Когда он твердо знает, что делает именно то, что сейчас важнее всего для народа. В этот страшный час мы были готовы отдать жизнь за Родину. И все как один решили умирать коммунистами. Заявления писали на клочках бумаги, на обрывках газет, даже на обратной стороне гитлеровских листовок — неважно, слова писались правильные.

— Я и сейчас помню, что тогда писал, — сказал «колхозник». — Вот: «Буду драться с врагом до последнего патрона и до последнего вздоха, а если придется погибнуть, то считайте, что погиб за свободу и независимость матери Родины, за счастье наших детей».

Наступило молчание. Костя подумал: «Значит, за нас, за наше счастье. Они умирали, а мы счастливы. Мы тоже непременно должны что-то сделать для людей, непременно! И мы сделаем».

Петр Гаврилович нарушил молчание:

— И каждый боец вставал и рассказывал о своей жизни. А жизни-то еще коротенькие, ребята молодые — родился, учился в школе, вступил в комсомол, а больше-то у многих ничего и не было! Они рассказывают, а микрофон им, может быть, последние минуты их молодых жизней отсчитывает. «Цык, цык… Осталось вам двадцать минут, пятнадцать, десять…» Кончилось собрание, встали мы все и, как полагается, запели «Интернационал»: «Это есть наш последний и решительный бой…» И все знали — да, может быть, последний. Но умирали мы хорошо. Коммунистами умирали. Мы сделали все, что могли, и жизни наши недешево отдаем. И мы тут все вместе, советские люди.

Закрыл я собрание, все разошлись по своим местам. Сижу я вот тут, в уголке, слушаю — цык, цык, цык… Наконец микрофон замолчал, минут пять была страшная тишина и… все обрушилось — земля и небо. Дальше ничего не помню.

Уж кажется, все, — закончил Петр Гаврилович и развел руками, — а вот живой стою перед вами.