Bronza

50 глава

Женщина с едва заметной сединой в темно-каштановых волосах, в клетчатом фартуке поверх домашнего платья, выглядевшая моложе своих лет благодаря стройной, подтянутой фигуре, что-то резала на кухонном столе. На плите булькала вода в кастрюле.

Он подошел сзади, ласково обнял мать, поцеловал в висок, не замечая, что делает это в точности, как отец. Заглянул через плечо, спросил, что она готовит.

– Готовлю на обед макароны по-флотски, или пасту под соусом «болоньезе», как принято нынче у гламурных хозяек, – рассмеявшись, высвободилась из объятий сына Анна Дмитриевна.

Виктор взял со стола морковку, хрустя овощем, повертел головой, спросил:

– А где Инна?

Мать легонько шлепнула его по руке.

– Хватит таскать у меня морковь! Иди, Инна в беседке, пишет что-то на своем ноутбуке. Так увлеченно, к столу не дозовешься! – заметила она с еле заметной укоризной в голосе.

Старшие Лабушевы приняли Инну как свою. Правда, Анна Дмитриевна пару дней ревниво покуксилась, присматриваясь к ней. «Не из тех, на кого все заглядываются, исхудавшая после болезни, в чем только душа держится, к тому же старше сына, да еще с ребенком…» – думала она. Но пообщавшись с Инной, понаблюдав за молодыми, поняла, что сын встретил ту, единственную женщину, и успокоилась. В семье Лабушевых мужчины были однолюбами.

Стащив у матери еще одну морковку, Виктор вышел на крыльцо. На ходу надевая куртку, спустился по высоким ступенькам, завернул за дом. Среди берез виднелась круглая ротонда. Такими беседками обычно украшались парки в дворянских усадьбах. Три небольших кушетки, круглый стол в центре – в беседке любили собираться хозяева и гости, устраивая здесь вечерние посиделки.

Инна сидела на кушетке, закутанная в плед. Руки в вязаных перчатках без пальчиков лежали на клавиатуре. На голове наушники и блуждающий где-то далеко взгляд. «Боги… любовь жестока не только к людям…» – размышляла она. Последняя глава «Книги 12-ти Лун» давалась ей с трудом. Весь трагизм безнадежной, отвергнутой любви не предполагал хеппи-энда. Может, поэтому, теряя связь, иероглифы превращались в простые, не несущие никакой смысловой нагрузки, рисунки.

Когда-то в ее прошлом тоже был человек, похожий на солнце. Божество, которое в один прекрасный момент вдруг превратилось в омерзительно-отталкивающее, гнусное существо. Воспоминание о нем уже не причиняло ей той жгучей боли, но как же хотелось вытравить из сознания саму память об этом человеке. Стереть навсегда. Но это было невозможно. Аришка взрослела и все больше становилась похожей лицом на своего отца. Вздохнув, Инна вернулась к переводу. Нужно было заставить себя работать.

«…они явились без приглашения, гостями незваными. Полутенями. Полуобразами. Разрушая его мир и создавая свой, каждый расположился там, где захотел. Вся семья оказалась в сборе. Явилась даже Она…

Сэйрю обвел надменным взглядом собравшихся вместе братьев и сестер. Его губ коснулся холодок презрительной усмешки. Боги… трусливые твари… Пришли казнить… не миловать!

Вперед выступил Бьякко. Янтарные глаза Хранителя Мудрости, сузив зрачки, смотрели на Сэйрю более чем сурово.

– Ты слышишь? – спросил он. – Близнецы читают Заклятие Двенадцати Лун. Они призывают смерть для нас – Вечных!

– Да, Сэйрю! – вспыхнуло пламенем золотое оперение Сузаку – Хранителя Времени. Гнев Священной Птицы взмахом огненных крыльев опалил нефритовую чешую Дракона. – Твоя безнадежная любовь – она как флейта без голоса! Сломай ее и выброси! Имару не любит тебя!

– Определенно не любит! Если сейчас Близнецы отдают свои жизни за твою смерть! – с радуги, на которой раскачивалась эта мохнатая обезьяна, спрыгнул озорник Санно [4] . – Слышишь… – он смешно оттопырил уши, – они говорят: сдохни, Сэйрю!

Оглядев собравшихся в круг Священных Зверей блестящими черными глазами, спросил лукаво:

– А что это у вас у всех такие постные лица, любезные мои братья и сестры? Смерти испугались? – разглаживая коричневый плюшевый мех на необъятной груди, хохотнул: – Если никто не возражает, то у меня есть предложение! Давайте отрубим Дракону хвост, вырвем клыки, пообломаем рога и запрем в теле слепой жрицы! Наградим даром оракула! – он снова ехидно хохотнул каким-то своим мыслям. – А я подарю телу смертной аромат, сводящий мужчин с ума! И наш неприступный Сэйрю на собственной шкуре, то бишь чешуе… познает насилие любви!

От его слов на лицах многих из богов появились улыбки, но Она погрозила шутнику пальцем.

– А что? – виновато потупился под ее строгим взглядом озорник Санно. – Да, жестоко! Но зато как весело! – расхохотавшись, он снова запрыгнул на радугу, качаться.

Она с улыбкой посмотрела ему вслед и повернулась к Сэйрю.

«Вся в творческом процессе…» – улыбнулся Виктор, присаживаясь рядом. Ему бы очень хотелось увидеть тот, другой мир, который сейчас разворачивался перед ее мысленным взором, но, вздохнув с легким сожалением, лишь ревниво понадеялся, что эту немного грустную улыбку на ее губах вызвало что-то, а не кто-то. Почувствовав его присутствие, Инна сморгнула зачарованное отсутствие своего взгляда и, радостно оживившись, поспешно сняла наушники.

– Что ты слушаешь? – поинтересовался он.

– Аранхуэсский концерт! – она протянула ему наушники.

Под грустные переборы гитарных струн тосковало, отчаиваясь все больше, отвергнутое, безнадежно влюбленное сердце. Но вот к аккордам гитары добавились скрипки, и мелодия, превращая ревность в ненависть, зазвучала вдруг на такой пронзительной ноте, что или убить, или умереть – третьего не дано. Ревность была естественным чувством для того, кто влюблен, но Виктор даже в отдаленном будущем не хотел бы испытать муки ревности, способные однажды поставить его перед подобным выбором. «Все-таки эти испанцы немного чокнутые…» – подумал он, передавая наушники Инне.

– Ты не замерзла, может, пойдем в дом? – предложил он.

– Нет, – отказалась Инна, – здесь особое место. Мне хорошо здесь работается! – повозившись немного, она устроилась у него между ног. Прижалась спиной к его груди.

Виктор укрыл их обоих пледом, крепче обнял.

– Ты выйдешь за меня? – спросил просто.

Те самые важные слова, что он собирался сказать когда-то, делая предложение любимой женщине, казались теперь бумажными виньетками на свадебной открытке и слащавыми до приторности. Инна потерлась затылком о его плечо. Снизу вверх заглянула в лицо.

– Когда разбился твой самолет…

– Не мой… – напомнил он мягко.

– Да, не твой… – она кивнула, – но когда самолет разбился… Не знаю, я не успела об этом подумать… Мне стало так больно… Наверное, я не захотела жить без тебя…

Ее пальцы коснулись его руки, он накрыл ее руки своими ладонями. Молчал, чувствуя, что слова сейчас не нужны. И взаимное молчание, объединяя, отгораживало их от остального мира, создавая вокруг новый, только один мир, только для двоих.

Но счастьем нужно делиться. Оно притягивает к себе так же сильно, как и блеск золота. Первым явился Малыш. Потянул за плед, требуя ласки. Рассмеявшись, они почесали его за ушком, потрепали по холке. Шумно вздохнув, пес улегся у их ног, зажмурился. Скоро с парой пледов в беседку заглянул профессор Лабушев и присел на соседнюю кушетку выкурить трубочку на свежем воздухе. Следом пришли родители. Стол накрыли цветастой с цыганскими кистями скатертью. Поставили самовар. Не какой-нибудь там электрический. Настоящий. И управляться с медным чудом тульских мастеров умел только дед. Виктор принес поднос с чайным сервизом. Отец – вазу со сладостями. Запыхтел самовар. Анна Дмитриевна открыла банку земляничного варенья. Запахло ушедшим летом. Переговариваясь ни о чем и обо всем сразу, они пили чай и любовались осенними красками окружавшей их природы.

Вскоре послышался шум подъехавшей машины, ворота скользнули в сторону, пропуская серебристый кабриолет. Лялька привезла Аришку, на уикенд. Малыш отправился встречать маленькую хозяйку, а заодно обнюхать и новое Лялькино «увлечение». Проводил обратно до беседки. Приветствуя подругу Инны, мужчины встали из-за стола.

Анна Дмитриевна кивнула гостье. Впервые встретившись с ней, она сожалела о выборе сына (красавица рядом с Виктором – они смотрелись великолепной парой), может быть, минут пять, но было в молодой женщине что-то настораживающее, опасное, словно щелчок взведенного курка или шипение притаившейся в траве змеи, а Анне Дмитриевне не нравились женщины-собственницы. В мужчинах собственничество она тоже не любила. Одному Родиону каким-то образом удавалось до сих пор скрывать от нее эту основную черту своего характера.

Лялька представила своего спутника – восходящую звезду отечественного кинематографа. Молодой человек, одетый с богемным изыском, поздоровался со всеми с некоторой заносчивостью. Но такое детское жеманство гостю великодушно простили. Пригласили к столу. Потеснившись, Виктор освободил Аришке место рядом с Инной. Немного погодя, приехал Родион. Один. В гости к Лабушевым он всегда приезжал один. С корзиной цветов и незначительным презентом.

Виктор категорически запретил ему дарить матери меха и бриллианты, не желая оскорблять гордость отца. Павел Константинович работал в государственном лечебном учреждении и, в отличие от них, молодых нуворишей, не мог позволить себе на свою зарплату делать жене подобные подарки.

Чаепитие под неспешную беседу продолжилось. День начал клониться к вечеру, солнце повернулось на закат, заметно похолодало. В дело пошли свитера, шарфы и варежки. Все дружно отправились собирать хворост. Разожгли костер. Недолго думая, под предводительством великого тамады (эта роль, естественно, досталась Родиону) устроили барбекю на свежем воздухе. А если по-простому, по-русски, – нажарили шашлычков.

Отреагировав на сумерки, автоматически включились фонари. Разморенные вкусной едой и четвертой бутылкой «Хванчкары», все залюбовались водной гладью озера, засеребрившейся там внизу, чувствуя, как шелухой с души слезает суетность столичной жизни. Здесь действительно было особенное место. Вот и будущая знаменитость вдруг вспомнил, что он не какой-то там суперстар «труляляй», а обычный парень из подмосковного городка. Ему вспомнилось, как мальчишками таскали яблоки из соседского сада, а после пекли их в золе. И не было ничего слаще тех райских яблок. Избавившись от налета звездной «пыли», заиграли истинным блеском грани его таланта. И слушая проникновенное « Мой костер в тумане светит, искры гаснут на ветру», он пел дуэтом с Анной Дмитриевной старинный романс, аккомпанируя себе на гитаре, – присутствующие уже не сомневались, что перед молодым человеком и правда лежит звездный путь.

Вместо аплодисментов Лялька расцеловала его в обе щеки, а расцеловав, вдруг посмотрела взглядом Евы, уже вкусившей от запретного плода и все теперь знающей о сладости греха. Рассмеявшись глубоким, лишающим воли, роковым смехом, потянула свое «увлечение» из беседки на улицу, вниз по ступенькам к озеру, показывать настоящую русскую баню, которую тому непременно стоит посмотреть.

Загасив остатки костра, остальные вернулись в дом. Посиделки закончились. Виктор пошел провожать друга, собравшегося ехать дальше, в Питер. Проследив за его долгим взглядом, провожающим сладкую парочку, предложил остаться, бросить вызов судьбе и отбить у молокососа такую женщину! Родион глянул на него так, будто он сказал что-то непростительно глупое.

– Я что, похож на витязя в тигровой шкуре? – спросил он с обидой. – Царица Тамара мне, знаешь ли, ни к чему. С меня довольно моих пушистых болонок. Там я король! А тут – я раб у ее ног… – он покосился в сторону берез, на мелькавшую среди деревьев фигуру «Хозяйки Медной Горы» и ее «Данилы», и покачал головой. – Больше не шути так…

Извиняться Виктор не стал. Спрашивается, зачем тогда весь вечер пялился на нее этим своим взглядом сластолюбца?

– Ладно, двигай! – напутствовал он друга на прощание.

Подождал, пока за брутальным, вызывающим острую зависть, «хаммером» Родиона закроются ворота. Скользнув на место, щелкнет замок, сработает запорный механизм и замигает красный огонек сигнализации. Задумавшись над словами друга, шагал обратно к дому, спрятав руки в карманы куртки.

Родька всегда был любвеобильным. Легко влюблялся. Легко расставался. Деньги он тоже любил, и те платили ему взаимностью. Сами липли к рукам, как и женщины. Если его завистливо спрашивали, как заставить женщин и деньги плясать под свою дудку, Родион великодушно давал совет: для начала, – говорил он, – научись играть на дудке!

Родители, позаботившись о будущем единственного сына, сосватали для него хорошую грузинскую девочку из приличной семьи, а он женился на русской, молчком, никому ничего не сказав. И хотя уже обзавелся наследником, все равно продолжал вести холостяцкий образ жизни. Кольца обручального никогда не носил. Не выдержав бесконечных измен, жена поставила ему ультиматум: или он бросает гулять, или она забирает ребенка и уезжает к маме.

– Скучно? – хмуро глянул на нее Родион, собираясь на очередной «корпоратив». – Если скучно, заведи подружку-массажистку… – и обернулся уже в дверях, – но почую запах чужого мужика… учти, шею сверну.

Свет горел только в гостиной. Виктор поднялся в мансарду, стараясь не шуметь, приоткрыл дверь в комнату. Инна с дочкой спали на широкой софе, напротив окна. Послышалось тихое угрожающее ворчание.

– Знаю, знаю… ты ночи страж… – шутливо заметил он псу. Но все-таки сделал шаг назад, так, на всякий случай. Спускаясь вниз, качал головой. Не хотелось бы встретиться с этим зверем на узкой дорожке. Злобный высверк в собачьих глазах, фосфором мелькнувший в темноте, оставил неприятное ощущение.

Заглянул в гостиную. У догорающего камина в кресле сидел профессор Лабушев. Набросив на плечи плед, нахохлившись, он неотрывно смотрел в огонь. В руке потухшая трубка.

– Дед, ты в порядке? – спросил Виктор, вдруг ощутив непонятную тревогу. Тот показался ему похожим на старого-престарого пса, уже собравшегося уйти из дома, чтобы где-нибудь умереть.

Он не был наивным мальчиком и понимал, что рано или поздно человек, который значил для него так много, уйдет из его жизни. Но только не сейчас! Сейчас, когда он был счастлив, он не мог, не был готов принять его смерть.

– Спасибо, Витюша! Я в порядке! – откликнулся на заботу внука Константин Павлович. – Иди, ложись спать, небось, родители уже легли… – он выбил трубку, достал кисет с табаком, глянул на Виктора. – Иди, а я еще немного посижу у камелька, по-своему, по-стариковски. Думы меня одолевают…

За окном шелестел мелкий, зарядивший надолго дождик. С веранды он увидел подъехавшую машину. Услышал радостный возглас мальчика лет десяти.

– Ой, дедуль, смотри! Приехал Ма! Я побегу!

Мальчик сорвал с вешалки оранжевый дождевик и затопал по ступенькам вниз навстречу высокому, статному мужчине, только что вышедшему из машины.

Молодая женщина рядом с Константином Павловичем, слабо охнув, опустилась на стул. Словно в замедленной съемке, он тоже видел поскользнувшегося на мокрой траве мальчика, падающего вперед на торчащий из земли камень. Мужчина успел подхватить его на руки за мгновение до того, как острый край камня, убивая, вонзился бы ребенку в глазницу. Выпрямившись во весь свой рост, он подбросил не успевшего толком испугаться мальчика высоко в воздух, поймал, затормошил, заставил весело рассмеяться.

Константин Павлович смотрел, как тот поднимается на крыльцо, бережно прижимая к себе горячо шепчущего ему что-то на ухо мальчика. Взгляды мужчин встретились. В них было молчаливое соглашение. Врач, военный хирург – он знал все о строении человеческого тела. О суставах, мышцах, связках, моторике, силе и динамике движений. Знал, что обычный человек, даже с отличной реакцией, даже самый быстрый и натренированный, не успел бы спасти ребенка. Слишком далеко он находился. А этот – спас. И больше не мучили смутные догадки. Очевидное не требовало доказательств. Красивый мужчина с волосами цвета серебра, появившись пять лет назад, – он вошел в жизнь их семьи и остался. Не спрашивая разрешения. Разделив с отцом ребенка отцовские обязанности на двоих. Сомнений, зачем он здесь, тоже больше не осталось.

Мужчина поставил мальчика на пол, и тот бросился к матери, продолжавшей сидеть на стуле. С ее лица медленно сходила мертвенная бледность.

– Мама! – задергал ее мальчик. – Смотри, что мне подарил Ма!

Женщина неуверенно кивнула. Держа на руках щенка, на веранду поднялся молодой азиат. Личный шофер и телохранитель. Приятно улыбнувшись, передал свой живой «груз» мальчику.

– Я назову его в честь Малыша – Персевалем! – радостно и возбужденно воскликнул тот, пытаясь удержать на руках довольно тяжелого щенка.

Крупный, толстый, с пушистым серым мехом, своими острыми ушками и недобрым взглядом желтых глаз щенок напоминал волчонка. Высвободившись из детских рук, тут же сделал на полу лужицу. Мальчик заливисто рассмеялся, взрослые улыбнулись.

– Ой! Я забыл! Покажу папе! Дед и бабуля тоже не видели! – перехватив поперек туловища сразу же недовольно закряхтевшего щенка, мальчик потащил его в дом, прижимая к своему животу.

В ярко освещенной гостиной за большим столом, застеленным цветастой с цыганской бахромой скатертью пили чай трое. Остальные присоединились к ним.

Женщина с налетом седины в темно-каштановых волосах сказала, что раз все в сборе, пора ужинать.

После ужина Константин Павлович вышел на веранду. Огляделся. Заметил чиркающий красным огонек сигареты – тот, кого он искал, курил у самой воды. Невдалеке разглядел молодого человека, со скучающим видом подпиравшего плечом ствол березы. «А вот и барский холуй…» – иронично хмыкнув, он стал спускаться к ним, к озеру. Встал рядом. С лица молодого человека тут же исчезло выражение скуки. «Хорошо иметь такого недремлющего стража…» – с невольным уважением подумал Константин Павлович.

– Не помешаю? – кашлянул негромко.

Мужчина повернул голову, в его взгляде было молчаливое позволение. Константин Павлович достаточно пожил на белом свете, и смерть уже не пугала, поэтому решил, что может позволить себе не бояться – даже Его.

– Простите, не уверен, как правильно к вам обращаться… – начал он, – Князь Тьмы… Повелитель Ночи или…

– Довольно! – оборвал его мужчина. – Вижу, ты догадался, кто я такой… Тогда что тебе в имени моем? – небрежно пожал плечами, посмотрел с некоторым интересом. Улыбнулся ласково.

И от ласковости этой в душе все заледенело, заставив в полной мере ощутить неслыханную дерзость собственного поступка.

– Вы заберете мальчика, не так ли? – обратился к нему Константин Павлович. И вдруг закашлялся. – А что же будет со всеми нами?

Вопрос был риторическим. Но тот, к кому он обратился, все же удостоил его ответом.

– Вы умрете, – сказал он.

Услышав ответ хозяина, молодой азиат мазнул по лицу Константина Павловича недолгим взглядом по-волчьи раскосых глаз. Нехорошо усмехнулся. Да, вопрос был чисто риторическим. Несколько минут Константин Павлович молчал, изучая красивый, четко прорисованный даже в сгущающихся сумерках, профиль своего собеседника.

– Хорошо, но рано или поздно мальчик спросит, что случилось, пусть не с отцом, с матерью? Дети больше не верят, что их находят в капусте… – Константин Павлович посмотрел вдаль, на спокойную гладь воды. – Бросила ли она его или умерла – любая из версий оставит в детском сердце незаживающую рану… – продолжил он, – и будет ли мальчик сожалеть или ненавидеть… он уже никогда не будет счастливым, таким, как сейчас…

Его взгляд оторвался от водной глади озера, та равнодушно переливалась ртутным серебром в ярком свете показавшейся луны.

– Почему бы не оставить все как есть? Пусть ребенок вырастет в семье, окруженный любовью и заботой близких ему людей. У него ведь прежде не было настоящей семьи, верно? – он обернулся к своему собеседнику. – Тогда почему бы не подождать, пока он сам не придет к тебе? По своей воле! С любовью в сердце и покоем в душе. Счастливый.

– И сколько же времени нужно для счастья? – услышал он в ответ ироничный вопрос.

– Бывает, что обстоятельства сильней воли человека и ты не в силах что-нибудь исправить или изменить… Но если бы я был тем, кто волен решать судьбу, я бы подождал, пока он вырастет! – закончил свою речь Константин Павлович, заглянув, впрочем, без особой надежды в глаза Демону.

– Не хитри со мной, старик! – нахмурился его собеседник. – Я не имел в виду мальчика! Он будет счастлив со мной, даже если я заберу его сегодня. Я спрашивал, сколько нужно времени вам? Всем. Для счастья…

Благородная красота его лица приобрела оттенок холодного высокомерия. Во взгляде мелькнуло что-то змеиное, пугающее до оцепенения. Как будто змея, приподняв голову, раздвоенным жалом трогает воздух, предупреждая о себе громким шипением.

– Я бы подождал, пока он вырастет! – остался тверд Константин Павлович.

Они стояли у свежих могил. Все, кто был ему дорог, уже лежали здесь. Тяжело опираясь на трость, Константин Павлович поднял голову. Шел снег. Тоскливо пахло сырой землей. Прах к праху… На дереве хрипло закаркала большая серая ворона. Медленно кружась, крупные мокрые хлопья снега ложились на еще зеленую траву.

Жестом собственника, положив руки на плечи мальчику, которому полагалось бы плакать сейчас, но так и не проронившего ни слезинки, рядом стоял тот, от кого он хотел услышать единственно верный ответ, задав один-единственный вопрос.

Он сказал, что не имеет к этим смертям никакого отношения. Ни он, ни его лакеи! Но так ли это? Долго, очень долго они смотрели друг другу в глаза, и неожиданно Константин Павлович понял, что тому, собственно, было по барабану, верит он ему или нет.

Выпав из сухих пальцев, потухшая трубка громко стукнулась об пол. Константин Павлович вздрогнул от этого звука и проснулся. Огонь в камине почти прогорел. Синие язычки пламени еще лизали угли, но тепла уже не было. Подобрав трубку, он бережно погладил ее и убрал в карман. Знаменитой английской фирмы «Dunhill», вересковая, с черным мундштуком. На серебряном ободке полустертая надпись на латыни, звучащая девизом. Dum spiro, spero! Но были ли слова «Пока дышу, надеюсь!» девизом того, кто заказал для себя трубку, его жизненным кредо или просто взглядом на жизнь, он не знал. Она была памятью о дорогом ему человеке. Когда-то эта вещь принадлежала его деду. Земский врач в небольшом городке между Питером и Москвой, он вырастил Константина, заменив внуку и ушедшего из семьи отца, и рано умершую мать.

В страшную для России годину, когда страна захлебывалась в братской крови, когда каждый считал себя правым, а всех остальных виноватыми, дед спас от смерти одного комиссара. Озлобленного рабочего паренька с окраин Санкт-Петербурга, натянувшего черную кожанку и возомнившего себя мечом справедливого возмездия. Размахивая маузером, тот приказал расстрелять всех раненых белогвардейцев из госпиталя и получил за это пулю в грудь прямо там, на городской площади, ставшей местом казни.

Прожигая буржуйского доктора насквозь взглядом, полным классовой вражды, вцепившись в рукав белого халата, голосом с визгливыми нотками страха, перепуганный мальчишка требовал спасти его от смерти. На губах уже пузырилась кровь, а он продолжал, тыча в нос свой красный мандат, угрожать расстрелом за неповиновение.

Неисповедимы пути Господни, и кто знает, что было на уме у Господа, но дед спас жизнь этому человеку, вынув пулю, застрявшую в нескольких миллиметрах от сердечной сумки. Может, Господь позаботился не об этой черной душе, а о семье Лабушевых?

Тот комиссар не забыл своего спасителя. Заматеревший на партийных харчах, разжиревший, как напившийся крови клоп, теперь крупный советский функционер, которому предстояла сложная полостная операция: из боязни умереть на операционном столе или еще хуже – быть зарезанным на этом самом столе, – он вспомнил о земском враче, когда-то спасшем ему жизнь.

Семья Лабушевых переехала в Ленинград. Дед получил должность главврача ведомственного госпиталя и трехкомнатную, просто огромную по советским меркам квартиру. Его пригласили в угрюмое, будто нависшее над тротуаром, высокое здание. Проводили в просторный кабинет с большим портретом Сталина на стене и, поменьше, Дзержинского. Хозяин кабинета в отличном костюме-тройке (черные кожанки, звезды на фуражках и кобура с маузером уже были не в моде) подождал, пока секретарша расставит на столе стаканы с чаем в серебряных подстаканниках и выйдет, закрыл за ней дверь на ключ и пересел поближе к гостю. Ослабив узел галстука, словно тот мешал ему дышать, расстегнул воротник рубашки, достал цепочку с кусочком покореженного металла. Ту самую пулю. Сжал в кулаке и, придвинувшись почти вплотную, с лихорадочным блеском в глазах выдохнул:

– Заговоренный я! Понимаешь! Заговоренный…

Поцеловал реликвию и спрятал обратно. А потом, подскочив с места, стал нервно расхаживать по кабинету. Нервишки у бывшего комиссара пошаливали, да так, что от страха выцветала радужка глаз, делая их стеклянными шариками. Нелегко, оказалось, быть иродом. Стоять по самое горло в крови убиенных и не захлебнуться. Дед не успел сделать ему операцию. Тот застрелился в своем кабинете. Засунув дуло пистолета себе в рот и заляпав мозгами портреты апостолов коммунизма.

Добровольно уйдя из жизни, он сохранил имя верного сталинца незапятнанным. Следующая волна чисток и репрессий не коснулась тех, кому покровительствовал этот человек. В тот раз беда обошла семью Лабушевых стороной. Но незадолго до войны вороньими крыльями она постучалась и к ним в окно. Неожиданно из семьи ушел отец, бросив их с матерью. Это оглушило Константина Павловича (тогда еще просто Костика) настолько, что он даже не мог заплакать. Стоял под дверью в спальню и слушал рыдания матери, закрывшейся внутри. К нему подошел дед, обнял внука, сказал:

– Поплачь, Костик! Поплачь! Сегодня можно… Сегодня даже нужно… А завтра мы снова станем мужчинами. А мужчинам, сам понимаешь, не к лицу распускать нюни.

Странный сон, всколыхнувший воспоминания, оставил в душе неприятный осадок. Смутное ощущение. Предчувствие. Константин Павлович прошел на кухню. Поставил на плиту чайник. Потом, в хрущевскую оттепель, он нашел в обнародованных расстрельных списках фамилию отца. И стала понятна тихая горечь слез матери, чахнущей прямо на глазах. Она так рано ушла из его жизни, что он уже не помнил ее лица. И обида на деда, утаившего от него правду, прошла не сразу. Как он мог? Зачем? Зачем испачкал память об отце позорным клеймом непутевого? Не сразу, но все же смог понять, что дед просто хотел сохранить отца для него, Костика, живым…

Послышался скрежет когтей по деревянному полу. В кухню заглянул Малыш.

– И тебе не спится? Отчего же, вроде бы не старик? – кивнул ему Константин Павлович.

Пес наклонил голову набок, будто прислушиваясь к его словам.

– Все понимаете, только сказать не можете, – потрепал он овчарку по загривку.

Шумно вздохнув, тот ткнулся влажным носом в ладонь, требуя новой ласки.

– Ну, что, полуночник, будем делать? – обратился к нему Константин Павлович.

На часах было за полночь.

Встряхнувшись, пес запрыгнул на кресло.

– Ишь ты, барин! А голый пол тебя уже не устраивает? – пожурил он собаку, но тут же вспомнил: – Извини, я и забыл, что вы там все сплошь «фоны» да «бароны»! Немцы, одним словом…Тогда, может, и чайку… с медом, а? – и усмехнулся в усы.

В ответ на его замечание пес громко, со вкусом зевнул и положил морду на лапы.

– Не хочешь? Ну и ладно! А я вот себя побалую! – сказал Константин Павлович, снимая с плиты закипевший чайник. – Но, смею надеяться, побеседовать со мной ты не откажешься?

Навстречу неслись, мелькая один за другим, фонари. Ночное шоссе стелилось под колеса пожиравшему дорогу «хаммеру». Родион вел машину почти не глядя, на «автомате», размышляя над бестактностью друга. Надо же ляпнуть такое? Куда подевалось наше хваленое чувство такта? Неужели, влюбившись, люди и впрямь глупеют? Потянувшись было за сигаретами, лежащими на пассажирском сиденье, курить расхотел.

Он признался Виктору в своей любви еще на первом курсе. Тот принял его чувства к Анне Дмитриевне с уважением, без истерик («как ты мог, ты же мой лучший друг»!) Достойно. Правда, и сейчас, да и тогда тоже, продолжает считать это блажью, которая обязательно когда-нибудь пройдет. Один Ванька знает, насколько он влюблен. Мельком Родион глянул в зеркало заднего вида, и хорошо, что никто не увидел этого его взгляда.

Когда появились настоящие деньги, он хотел выкрасть свою Снежную Королеву, увезти куда-нибудь в Эмираты. Запереть во дворце посреди пустыни. Завладеть ее телом, душой. Подчинить себе ее волю. Получить ее сердце. Он хотел разрушить мир, в котором она жила, и подарить ей совершенно новый. Она могла бы заново родиться в его объятиях. Познать настоящую любовь.