Буревестник

XIV

В этот вечер старший помощник капитана Николау вместе с боцманом Мартиникой отправились в областной комитет партии. Их принял второй секретарь. Это был небольшого роста худой человек, с иссеченным морщинами лицом, — бывший шахтер. Он сидел за своим письменным столом, сомкнув пальцы и положив руки на лист бумаги, и внимательно смотрел на сидевших перед ним моряков. Они тоже не вышли ростом; Николау был скорее тучен, с уже заметным животом и прилипшей к потному лбу — он легко и часто покрывался испариной — прядью черных волос; боцман, наоборот, был худ и жилист — весь мышцы, кожа да кости, — с мощной челюстью и бледно-голубыми глазами, вопросительно глядевшими в эту минуту на секретаря обкома.

— Вот поэтому мы и пришли, товарищ секретарь, — закончил Николау. — Собирались было написать областному комитету письмо, но потом решили, что лучше зайти лично.

— Я не понял: вы — делегация от команды или вы говорите только от своего имени?

— Только от своего имени, — сказал боцман.

Наступило неловкое молчание. Моряки переглянулись и выжидающе посмотрели на секретаря.

— Нас здесь двое, — сказал Николау, — но большинство членов нашей парторганизации того же мнения, что и мы, только они запуганы.

— Боятся, — подтвердил боцман.

— Кого? Партии? — с недовольным видом спросил секретарь.

Моряки смущенно молчали. Нельзя было сказать, что люди потеряли доверие к партии. Да это было бы и неверно. Тут было другое…

— Видите ли, — начал объяснять Николау, — партии они, собственно, не боятся, но просто сбиты с толку… Некоторые даже начали думать, что то, что делается у нас, и есть партийная работа… Дрязги, сведение личных счетов, критика по пустякам, никакой партийной учебы, никакой заботы о производстве…

— Как? Разве у вас не обсуждаются вопросы производства? Однако мы регулярно получали отчеты о деятельности.

— Для отвода глаз, — сказал боцман.

Он сидел, стиснув челюсти, с трудом выговаривая, словно выжимая из себя слова, — скажет и снова замолчит. Второй секретарь обкома посмотрел на него, ожидая, не прибавит ли он еще чего-нибудь, но Мариникэ ничего больше не прибавил. Опять заговорил Николау:

— Отписываются формально. Производству от этого не легче. Если оказывается, что оно хромает, всегда находятся объективные причины — обвинят инженеров треста и готово… Потом опять начинаем критиковать друг друга за всякие мелочи… Настроение у людей подавленное, и вообще атмосфера на корабле не та, что нужно, товарищ секретарь…

Бывший горняк долго, в раздумье, глядел на своих собеседников. «Я ведь не моряк, — думал он с горечью, — и не рыбак. Однако у них тоже своего рода предприятие, со своей спецификой, конечно, но предприятие производственное, со всеми проблемами, свойственными производству…»

Пока все это еще очень неясно. Но факт, что эти люди нуждаются в помощи.

— Хорошо, — наконец сказал он, — благодарю вас за то, что вы осведомили областной комитет… Мы вам поможем и даже очень скоро.

Моряки внимательно посмотрели на секретаря. «Что с ними? — недоумевал между тем секретарь. — Может быть, они чего-нибудь не договаривают? Может быть, они сами не разбираются в положении? Специфика спецификой, море морем, но ведь здесь — живые люди, а людей он знает — и чувствует, что здесь что-то не то… Непременно нужно им помочь…»

— Мы вам поможем, — повторил он просто.

Моряки также просто встали, пожали ему руку и ушли.

Теперь Николау сидел против Прикопа Данилова и всем своим существом чувствовал, что тот его ненавидит.

И действительно, Прикоп его недолюбливал. Он недолюбливал старшего помощника капитана Николау, который сидел теперь в узкой душной каюте, где стоял покрытый красным стол и шкаф с книгами, а на стене висели портреты вождей. Нет, Прикоп не любил Николау и с удовольствием наблюдал, как у маленького, толстого первого помощника выступила на лбу испарина, как взъерошились волосы и как смирно сидит он на стуле, обиженный, доведенный до бешенства, но не смеющий повысить голоса, как это было в его обычае. Не любил Прикоп и капитана Хараламба. Он вообще не любил людей с золотыми нашивками на рукавах. Многие из них были простыми людьми, такими же, как он; многие начали со швабры, служили когда-то простыми матросами на тех же судах, где впоследствии, дожив до седых волос, они получили командные должности. Но Прикоп ненавидел их какой-то тупой, безжалостной ненавистью. Какое дело было ему до того, кем они были раньше и что они были за люди: хорошие или плохие. Главное то, что они приказывали, пользовались властью, говорили: «Сделай то-то», — и приходилось подчиняться. А подчиняться Прикоп не любил. Убежав из дому, он, правда, попал в такое положение, что ему все-таки пришлось подчиняться, — чтобы не умереть с голоду, но делал он это стиснув зубы и лишь в ожидании того блаженного времени, когда сам он получит право повелевать. Вот тогда уж он будет жать, топтать каблуками, давить… Ему непременно хотелось получить какую-нибудь власть. Он никогда не думал о том, какую именно — лишь бы это была власть. О ней мечтал он еще с детства, когда жестоко избивал бедного Семку — отцовского мальчишку на побегушках. Другие мальчики побаивались его и Симиона, хотя больше потому, что их отцам внушал опасение Евтей: сами они — Прикоп с Симионом — были не бог весть какими богатырями. Так рос Прикоп. Понятия эти вошли ему в плоть и кровь. Поэтому он ненавидел людей, которые знали больше чем он, которые приобщились к наукам, изучили математику, астрономию, мореходство, морской устав. Неужто этого было достаточно, чтобы командовать им, Прикопом Даниловым? Но разве было в целом свете хоть что-нибудь, чего было достаточно для этого? Пускай хоть сам господь бог сойдет с небес с золотыми нашивками на рукаве — Прикоп Данилов научит его уму-разуму, покажет, как командовать судном и людьми!

С самого 1944 года он только и делал, что учил уму-разуму командный состав. Коммунисты, глядя на него, думали: «Парень — что надо! — работяга, бунтарь, ненавидит буржуев, чего еще?» Они ошибались, принимая за революционность то, что на самом деле было оскорбленной гордостью, тщеславием и врожденным стремлением к тиранству. Видя, что Прикоп, как цепной пес, кидается на всех, кто выше его, — это было в те годы, когда руководство, капитаны, пароходные общества — словом, все еще зависело от частных владельцев, — они решили, что у этого боевого, смелого парня высоко развито классовое сознание. Репутация эта оказала Прикопу большую услугу в последующие годы. Ему простили даже кулацкое происхождение: «Данилов человек не робкого десятка, зубастый, он отрекся от своего класса, у него рабочая хватка, он подойдет», — говорили коммунисты, которые должны были высказать о нем свое мнение и установить его положение в партии. Прикоп знал это, но лестное мнение о нем коммунистов ни на йоту не расположило его в их пользу: мрачный и скрытный, он оставался таким, каким он всегда был на самом деле. Но этого настоящего Прикопа никто не знал.

Никто не подозревал его в человеконенавистничестве, а между тем он действительно никого не любил. Недолюбливал он и третьего члена бюро парторганизации — Продана. У Продана была мужественная наружность, он говорил басом, был серьезен и молчалив. Это был лучший рулевой старшина на судне — не сегодня-завтра он мог выйти в боцманы. А возьмись Продан за учебу, он с легкостью стал бы лоцманом или даже помощником капитана — и начал бы командовать. Командовать им, Прикопом! Сам Прикоп учиться не мог, потому что его одолевал сон, как только он брал книгу в руки, а потому и дорога в командный состав была ему заказана. Прикоп это знал. Он не хотел сознаться в этом даже себе, но понимал все это какой-то темной клеткой своего мозга, откуда, как пламя из нечищеной, забитой сажей, печи, исходили и решения и злая, непреклонная воля. Как мог он любить людей? Он не мог и не хотел их любить; он не нуждался в них, тогда как они в нем нуждались и боялись его. А тех, кто в нем не нуждался и не боялся его, нужно было заставить и нуждаться, и бояться.

К тому же Прикоп презирал Продана за то, что тот был добрым человеком, то есть, по его понятию, дураком; презирал он и третьего помощника капитана Константина, потому что он был молод и застенчив.

Прикоп не любил даже Прециосу. Его раздражало, когда тот, высокий, тощий, с непомерно длинной шеей и маленькой головой, уродливый и глупый, садился рядом с ним со своей неизменной, болтавшейся в углу рта папиросой — сам Прикоп не курил. Не следует забывать, что Прикоп был родом из Даниловки, где мужчины глядят молодцами, где уважают ум — и даже хитрость — и презирают простаков. Нет, он решительно не любил Прециосу, хотя и работал с ним рука об руку, часто беседовал, рассказывал ему про свои морские похождения, старался повлиять на него, внушал мечты и желания.

У Прикопа был гибкий, коварный ум, еще более изворотливый, чем у старого Евтея, сколотившего себе состояние не честным трудом, а плутовством, тонкой хитростью, которую скрывала его грубая, угрюмая наружность. В этом отношении Прикоп был на него похож. Ему было теперь под сорок и волос его уже коснулась преждевременная седина. Жирный, с квадратным, словно высеченным из камня, чисто выбритым, блестящим, непроницаемым лицом, он сидел положив локти на стол, покрытый красным полотном, и угрюмо, тяжело молчал. Продан тоже молчал. Лицо его ничего особенного не выражало, но Прикоп знал, что он недоволен. «Ну и ладно — пускай себе!..» — думал Прикоп. Капитан делал вид, что он в прекрасном настроении, но его натянутая улыбка выдавала мучительное нервное напряжение. Старший помощник, Николау, сидел потный, стиснув зубы. В углу примостился Константин. Второй помощник стоял на вахте и потому отсутствовал, что, однако, не должно было помешать ему своевременно узнать обо всем, что здесь произойдет.

— Командирские замашки, товарищ капитан, — холодно и высокомерно начал Прециосу. — Не годится!

— На то я и капитан, чтобы командовать! — неестественно весело воскликнул Хараламб. — На судне, так же как в воинской части, кто-нибудь ведь должен командовать, а другие слушаться, иначе, когда нагрянет шторм или произойдет сражение, все погибнут!

— Мы знаем это, — сказал Прециосу. — Знаем…

Он был видимо смущен, но боялся оказаться неправым. Как Прикоп презирал его в эту минуту! «Неужто так трудно, — думал он, — когда тебя припрут к стенке самой простой, бабьей логикой, самым простым расчетом, таким, например, что дважды два будет четыре, неужто трудно заткнуть противнику рот? Ведь это детские игрушки!

— Вы оправдываете поступок товарища Николау? — обратился он к капитану с деланным равнодушием, рассчитанным на то, чтобы показать Прециосу, куда нужно метить.

Продан, который все время молчал и которому не понравился такой оборот дела, остановил его:

— Погоди, обсудим организованно.

— Несогласен! — подскочил Прециосу. — Товарищ Данилов прав! Вполне прав! Вы, стало быть, поддерживаете товарища Николау? Вы несогласны с партией?

Капитан не спускал с него глаз. Весь раскрасневшись, он утер платком морщинистый лоб и пожал плечами, показывая, что он считает всякое дальнейшее словопрение бесполезным.

— Если вы ставите вопрос так, то разговаривать, конечно, больше не о чем…

— Какие же тут могут быть разговоры, — заметил Прикоп с коротким, жестким смешком.

Этот смех вовсе не походил на веселость.

— Какие же тут могут быть разговоры? — повторил Прециосу. — Недопустимо, товарищ капитан, чтобы командный состав кричал на людей, оскорблял их…

— Кто его оскорблял? — вскипел Николау, который до сих пор молчал, пристально глядя на Прециосу. — Я сам из матросов и прекрасно знаю, что допустимо и что недопустимо. Будь я на месте того парня, я бы слова не сказал! Понял бы, что помощник капитана прав и смолчал бы! И, пожалуйста, не говорите мне, что я оскорбляю людей… Меня самого в прошлом достаточно оскорбляли, я слишком хорошо знаю, что значит оскорбление! Давайте, товарищи, говорить серьезно, честно!

— Товарищ старший помощник! — строго и самодовольно заметил Прикоп, — недопустимо, чтобы вы кричали на секретаря парторганизации.

Николау смолк и отвернулся, потом удрученно пожал плечами и снова повернулся к членам бюро:

— Такой у меня голос — громкий! Я человек вспыльчивый, горячий. Что мне прикажете делать? Повеситься? Что у нас тут, товарищи, пансион для благородных девиц? Лае обижается, товарищ секретарь обижается… Спрашивается: что нам сейчас важнее — это или производство?

— Оставьте производство в покое, — сказал Прециосу. — О производстве мы поговорим в другой раз. Рассуждайте организованно — вы член партии.

— Да, я член партии! — мрачно, словно в этих словах заключалась угроза, откликнулся Николау.

Но секретарь не обратил на него внимания.

— Сейчас мы обсуждаем ваши командирские замашки, ваши и других товарищей из командного состава, — продолжал он. — И пусть товарищ Константин не воображает, что если он спрятался в угол, то я его не вижу… Я слышал, что вы сказали товарищу Лае, — прибавил Прециосу, обращаясь к Константину и громко рассмеялся, словно невесть какой шутке.

— Не годится, товарищи… — снова заговорил он скучным, монотонным голосом. — Нынче страной управляет народ… Это вам не прежние времена, когда офицеры избивали матросов…

— Кто избивает матросов на этом судне?! — воскликнул окончательно выведенный из себя Николау. — Что за вздор! Кто их оскорбляет? На что мы тратим драгоценное время? На что уходят наши часы отдыха? Ведь целые часы уходят на бесполезную болтовню!

— Если вы не допускаете никакой критики по своему адресу, — колко заметил Прециосу, — то по крайней мере разрешите мне говорить… Потом можете, если хотите, попросить слова… Народ, товарищи! Вы на службе у народа! Хотите вы или нет, вы должны служить народу! Иначе нельзя! А прежние командирские замашки пора оставить! Учитесь, товарищ помощник капитана, поднимайте свой уровень. Учитесь работать с людьми, воспитывать их, а не орать на них, как при буржуазном режиме… Я вижу, что критика совершенно на вас не действует, товарищи. Вы не поддаетесь критике, но мы терпеливы, товарищи, и будем вас критиковать, пока вас наша критика не проймет…

Николау сидел, как на горячих углях, то и дело утирая лоб платком, и ничего не видящими глазами смотрел на переборку. Капитан курил, опустив голову. Прециосу продолжал поучать; он повторялся, возвращался к уже сказанному и говорил, говорил, говорил… В конце каждой фразы Прикоп одобрительно кивал головой.

Продан хмурился и молчал, чувствуя себя здесь чужим. Когда все кончилось, командный состав, холодно простившись, ушел, и они — Продан, Прециосу и Прикоп — остались втроем в тесной кабине; Прециосу потянулся и сказал:

— Ну и отделал же я этих господ!..

— Туды их мать… — выругался Прикоп. — Пускай чувствуют, кто руководящая сила!

— Я вам уже говорил и повторяю снова, — сказал Продан, — так не годится! Партия, брат, нас этому не учит. Неужто ты сам не видишь, что ты доводишь их до белого каления? Зачем ты их зря критикуешь? Критику заслужил только Николау — за свой невоздержанный язык, но не забывай, что он товарищ, каких мало! Ты говорил о работе с людьми. Разве так работают с людьми? Неужто вы думаете, что вы этим приблизили к партии капитана и Константина?

Он сердито смолк. Потом повторил:

— Не годится!

— Если ты с нами не согласен, то никто не запрещает тебе выступить на партийном заседании, — сухо заметил Прециосу.

— И выступлю! — сказал Продан, выходя и хлопая дверью.

— Не очень-то мы тебя испугались, — злобно засмеялся Прециосу, глядя на железную дверь.

Прикоп молчал. Он презирал Прециосу за его неумение владеть собой. Что касается угрозы Продана выступить на партийном собрании, то Прикоп, задав себе вопрос: может ли из этого выйти история или не может, решил, что беспокоиться не о чем. Однако, — подумал он, — в тот вечер надо будет подсесть к Продану и шепнуть: «Не горячись. Прециосу тоже случается ошибаться, по линия у него правильная… Одумайся. Не станешь же ты выступать против партийной линии!» Это заставит Продана усомниться. Нет, беспокоиться не о чем. Ему, Прикопу, ничто не угрожает. На этом судне хозяин — он. Это нигде не значится, официально Прикоп Данилов — простой рулевой. Но все знают, что он хозяин, хотя об этом и не говорят. Да и как это скажешь, как выразишь словами?

Но знать — все знали: парторганизация — это товарищ Прециосу, а товарищ Прециосу во всем слушается товарища Данилова.

Как ни странно, однако даже мысль о том, что он хозяин судна, не доставила ему удовольствия.