Буревестник

XXIV

От лодки пахло смолой и рыбой. Рыбакам хотелось пить, они устали. Косма греб медленно, широкими взмахами. Емельян, сидя на корме, тянул снасть, крючок за крючком. Прошло уже много часов с тех пор, как они на закате вышли на промысел. Теперь давно уже была ночь; их мягко покачивала крупная зыбь; зеленоватая вода вскипала под веслом тысячами мелких пузырьков. Косме она напоминала выпитую им однажды в Констанце бутылку минеральной воды. Та была такая же пузырчатая, как эта, только теперь ему гораздо больше хотелось пить, чем тогда, но вода здесь была соленая и горькая и глубокая-преглубокая… Море было черно-зеленое, небо — изумрудное, луна — серебристо-зеленоватая, звезды и те сияли зеленоватым светом. На темном горизонте не виднелось ни единого огонька. Рыбакам казалось, что они совершенно одни на свете в озаряемой луной безбрежной водной пустыне.

— Стой! — крикнул вдруг Емельян.

На крючке трепыхалась большая камбала с множеством шипов и бугров. Косма ткнул ее багром, чтобы она не ушла.

— Косма! — повернулся к нему Емельян. — Ты бы поосторожней багром-то действовал, а то в меня чуть не попал!

— Я им куда хочу, туда и попадаю… — с мрачной гордостью ответил парень. — В игольное ухо, ежели надо, попаду.

Емельян ухватил камбалу, ловко сунув ей палец в рот, снял с крючка и кинул в лодку на кучу рыбы, о которую она громко шлепнулась.

— Держи правее, — пробормотал старшина и вдруг насторожился.

Оставаясь такими же твердыми и уверенными, как раньше, движения его рук замедлились. Под водой мелькнула тень, что-то блеснуло серебром, и снова появились темные, неясные очертания какого-то длинного тела.

— Косма… — произнес Емельян, неестественно спокойным голосом.

Парень бросил весла и взялся за багор, выжидая. Емельян выбирал снасть, все быстрее захватывая все больше и больше тонкого троса. Теперь уже ясно виднелось вилявшее и бившееся в воде продолговатое темно-синее туловище. Еще сажень-две снасти выбрал Емельян; добыча приблизилась, еще сажень — и огромная, пепельно-зеленая, треугольная, остроносая голова с открытой пастью и едва различимыми маленькими глазками показалась на поверхности. Это была белуга. Она яростно барахталась, ворочая воду мощным хвостом и как струну натягивая тонкий трос. Ее удары о борта лодки звучали, как удары молота о пустую бочку. Но вот она выгнулась и погрузила голову в воду. Емельян крякнул от усилия, изо всех сил дернул резавшую ему ладони снасть и снова вытащил свою жертву на поверхность. На это понадобилось всего несколько секунд. Лодка дрожала от ударов, белуга, которая почти не уступала ей в длине, неистово била хвостом по воде. Косма, слегка присев, изо всей силы — а силы у него было хоть отбавляй, — ударил ее багром. На белом брюхе обозначилась черная кровяная полоса. Косма ударил рыбину еще и еще раз. Потом, больше не глядя на нее, кинул окровавленный багор на банку и принялся помогать старшине:

— Тащи, дядя Емельян… Головой чтобы вниз, там у нее самая тяжесть…

— Меня, щенок, вздумал учить, — прохрипел Емельян, обливаясь потом. — Без тебя знаю, только тут, в одной голове, должно, сто кило будет.

Он размахнулся и ударил белугу кулаком. В следующую минуту Косма ахнул ее по голове деревянным молотком, выбив ей глаз.

Потом оба, поддев рыбину короткими баграми, с трудом перекинули ее в лодку. За бортом болтался только хвост. Емельян взял брошенный Космой багор и подцепил им хвост в самом узком месте. Когда все было кончено, рыбаки сели отдохнуть. С них градом лил пот; они утерлись рукавами взглянув на белугу, многозначительно переглянулись:

— Двести будет — не меньше, — сказал Емельян.

— А может, и с лишком, — подтвердил парень.

После размолвки с Маргаритой, это было в первый раз, что Косма заговорил сам, не дожидаясь, чтобы его спросили. Он довольно улыбался, глядя своими ясными, детскими глазами на громадную рыбину, почти целиком заполнившую лодку. Емельян похлопал его по плечу:

— Ну и ловок же ты, малый! Будь мы с тобой враги, я бы тебя боялся… Прямо в сердце угодил!

Детские глаза Космы затуманились, лицо чуть заметно искривилось. Оно было так мрачно, что казалось возмужавшим.

— А куда же еще метить-то? — произнес он с невеселым смехом. — Ясное дело, что в сердце. Я тебе говорил, куда хочу, туда и попадаю, без промаха, значит…

После этого он снова погрузился в безмолвие. Емельян посмотрел на него пытливым, удивленным взглядом и взялся за снасть.

— Держи правее… Нажми… Лодку-то окатить придется — вся в крови…

Море сверкало, и его гладкая голубая поверхность уходила, казалось, за горизонт, сливаясь с небом, в котором нарождались, росли и таяли белые легкие облака. Неизвестно откуда появлялась вдруг розоватая тучка, потом распадалась, исходила клубами легкого пара, мгновение — и ее уже нету — растаяла в знойном воздухе. Иногда, вызывая рябь, пробегал легкий, прохладный бриз, и потом снова все успокаивалось и горячий воздух снова становился неподвижным.

На юго-востоке виднелись куттер и две лодки: три черных точки. На западе, на голубой, зеркальной поверхности моря, была только одна точка: лодка Емельяна Романова. Он был ближе всех к «мамаше». Из-за горизонта поднимался в небо ее тонкий дымок, как бы говоривший: «Это я. В случае надобности — найдете меня здесь».

Ермолай еще не считал, что такая надобность для него настала. Голый по пояс, мускулистый, как штангист, с красным, вздернутым носом, красными скулами и маленькими, голубыми глазками, он сидел в лодке и, укладывая снасть, хохотал во все горло. Причиной его веселости было то, что говорил сидевший против него малый лет восемнадцати, усердно работавший веслами. За малым, на второй банке, греб молодой рыбак с жесткими черными волосами и сдвинутой на самый затылок пилоткой. Судя по не сходившей с его лица улыбке, он тоже, по-видимому, с удовольствием слушал говорившего.

Этот красивый, худенький паренек с зеленовато-карими глазами, был, казалось, очень сердит — и особенно потому, что на весело хохотавшего Ермолая вовсе, очевидно, не действовало то, что он говорил. Старшина смеялся над ним, не отвечая на его упреки.

— Эх, Андрей, Андрей! Когда ж ты бриться начнешь? А то у тебя борода на целый аршин отросла!

Паренек, у которого еще даже и пушка на подбородке не было, обиженно протестовал:

— Ты, дядя Ермолай, вместо того, чтобы сурьезным человеком быть и меня слушаться зря надо мной смеешься! Черт с ней с бородой, оставь ты ее, дядя Ермолай, в покое! О себе лучше подумай, как ты в полдень на промысел вышел, потому что с вечера пьян был. Ты бы, ей-богу, водку эту проклятую бросил. Много ли в ней толку, в водке-то! Я на море пришел, чтобы, значит, работать, старикам своим помогать, а ты, дядя Ермолай, пьешь, туды твою мать! Ежели ты на промысле, значит, работай, а не пьянствуй, черт бы тебя драл! Я с тобой в море больше не выйду, так и знай. С другим старшиной выйду, а с тобой нет, ну тебя к…

Паренек отчаянно ругался, но ругань его звучала как-то жалобно и просительно, что именно и приводило в восторг второго гребца. Ермолаю, однако, становилось не по себе. Он смущенно заерзал и, наконец не выдержав, заговорил:

— Из тебя бы сектантский проповедник вышел, больно ты ладно говоришь… людей на добрые дела наставляешь и, главное, все как по-писаному, без всяких выражений!

Второй гребец задыхался от смеха, держась за живот. Но Андрей был невозмутим:

— А как с тобой без выражений? Ты сам скажи: прав я, мать твою… или нет?

— Помолчал бы, срамник… — пробормотал Ермолай, не выдержав взгляда зеленых, сверкавших негодованием глаз. — Парень ты молодой, а ругаешься — слушать тошно…

— Тебе от позавчерашней пьянки тошно! Тебя четыре человека держали, воды десять ведер тебе на голову перед заседанием вылили! — не унимался паренек.

— Ну насчет ведер — это ты соврал, — обиделся Ермолай. — Меня из брандспойта окатили.

— Водка твоя, которую ты без толку лакаешь, она скверная, а моя ругань никому худа не сделала. Сведет тебя пьянство в могилу, помяни мое слово, дядя Ермолай, что сведет.

Ермолай тяжко вздохнул. Ему стало не по себе. Он подтянул еще сажени две снасти и печально посмотрел через борт, но вдруг изменился в лице и принялся работать с удвоенной скоростью.

— Готовь багор! — приказал он Андрею.

Парень повиновался. Вскоре на поверхности появилась голова большого осетра. Андрей молниеносным движением поддел его багром, и все трое, с, немалым трудом, вытащили из воды бившуюся рыбину. Когда, наконец, окровавленный осетр был уложен брюхом вверх на дно лодки, уставшие рыбаки облегченно вздохнули.

— Полтораста кило в нем, пожалуй, будет, — пробормотал Ермолай. — Теперь, кажется, можно бы и к мамаше податься…

Андрей пристально посмотрел на старшину, от чего тот сконфуженно заморгал.

— Однако мы в море еще ночку побудем… — продолжал он, — а если рыба пойдет, то и завтрашний день… А ты чего, дурак, зубы скалишь? — огрызнулся он вдруг на второго гребца. — Я тебя научу, как рожи строить! Будешь знать!

— Я ничего… — сдавленным голосом проговорил рыбак, прячась за спину Андрея и корчась от смеха.

Ермолай, сажень за саженью, продолжал выбирать из моря коричневую, пропитанную соленой водой, снасть.

— Горло она жгет, водка эта… — философски проговорил он, словно про себя. — Скверно очищена, должно быть… Молчи, дьяволенок, будет ругаться-то. Ну и хайло же у этого мальчишки, прости господи!

Ермолай продолжал работать, но прежняя веселость его исчезла. Его тошнило и сильно клонило ко сну. Он был мрачен и сердит — насколько этот добродушный богатырь вообще мог быть сердит.

Но долго сердиться он был не в состоянии, особенно на своих помощников. Через несколько минут, стоя на коленях и не выпуская спасти из правой руки, он уже бил себя кулаком в могучую грудь:

— Черт бы вас побрал! Я вас все-таки люблю! — кричал незлобивый старшина. — Здесь вы у меня, дьяволы, в самом сердце!

Повернувшись к ним широченной спиной, он снова принялся тянуть снасть. Его тяжелые, жилистые руки терпеливо повторяли тысячи раз одно и то же движение.