Буревестник

XLII

За последнее время Спиру Василиу похудел и осунулся. Глаза его, из-за бессонных ночей, горели странным, болезненным блеском, сердце глодало ни на минуту не оставлявшее его беспокойство. Он до сих пор не знал, выйдет ли за него Анджелика. Во всяком случае уверенности в этом не было. Он даже не знал наверное, любит ли она его. Бывали дни, когда счастье казалось ему возможным и даже близким. Это случалось, когда Анджелика бывала к нему ласкова, хотя сдержанность и некоторая таинственность никогда ее не покидали. На следующий день все менялось: девушка держалась как чужая и бывала с ним холодна, насмешлива и казалась даже неприятной.

«Что мне делать? — недоумевал, приходя в отчаяние, Спиру. — За что она на меня сердится? Чем я провинился? Чем не угодил?» Он снова спешил к Анджелике, хотя заранее знал, что найдет дверь ее комнаты запертой. Она не выходила к нему, ссылаясь на плохое самочувствие или на головную боль, а он часами разговаривал с Зарифу, который тоже иногда обращался с ним холодно, чуть ли не презрительно:

— Ну как? Ты продолжаешь думать, что нам что-нибудь удастся? А может, ты просто хвастался?

И напряженно посмеиваясь, он ждал ответа с видом осужденного на гибель человека, который сделал отчаянную попытку спастись и с ужасом видит, как рушится его последняя надежда. Спиру приводил в порядок свои мысли, притупленные постоянным страхом потерять Анджелику, и принимался доказывать, что все обстоит прекрасно, притворяясь изо всех сил, что он по-прежнему уверен в себе и в ожидающем всех их светлом будущем.

— Да, но мы не можем больше ждать, — говорил Зарифу с упрямством впавшего в детство старца. — Нет, Спиру, ждать больше нельзя: ни одного года, ни одного месяца, даже ни одного дня. Сколько еще, по-твоему, я должен ждать? Ведь я могу умереть не дождавшись! Анджелика тоже не может больше ждать. Около нее увиваются какие-то шалопаи — знаешь, из теперешних, — прибавлял господин Зарифу.

Одержимый своей навязчивой идеей, он говорил это нарочно, чтобы произвести впечатление на Спиру. И действительно, от таких слов у Спиру болезненно сжималось сердце и он на некоторое время смолкал.

— Я ее, конечно, берегу, даю ей хорошие советы, — продолжал Зарифу в припадке откровенности. — Я-то знаю, какая была бы у нее жизнь, будь я богат, знаю, зачем ей нужно себя беречь, но она еще так молода, Спиру, так неопытна! Все, что я говорю, кажется ей сказкой, мечтой. Ведь она не знала той жизни — обильной, богатой, элегантной, — какую знали мы с тобой. Понимаешь? И я боюсь, как бы в один прекрасный день она не наделала глупостей…

— Что мне делать? Как быть?! — с отчаянием восклицал Спиру Василиу. — Не могу же я превратиться в пароход! Украсть пароход и бежать? Но как? Как?

Нужно что-то предпринять. Необходимо! Ты молод, умен, предприимчив, смел! Ты должен что-нибудь придумать! — твердил господин Зарифу, хватая его за лацканы пиджака и обдавая легким запахом разлагающегося трупа.

Спиру Василиу вставал и, выйдя на лестницу, хватался за голову. Потом бесцельно бродил по констанцским улицам, забирался в кабачок к Панайтаки и просиживал там целыми часами перед четвертью литра цуйки, пока хозяин его не выгонял. Тогда он шел к себе на квартиру и ложился, но не мог заснуть и долго ворочался с боку на бок, пытаясь найти выход и не находя его в своем разгоряченном мозгу. Но проходило два-три дня, Анджелика меняла гнев на милость. Спиру снова парил в небесах и потом снова, когда на нее находил дурной стих, впадал в отчаяние. Он чувствовал, что больше не может, что у него не хватает сил терпеть эти капризы. Иногда ему даже приходила в голову мысль покончить с собой, но одна улыбка, один взгляд черных, глубоких глаз Анджелики переполняли его восторженной, униженной, рабской радостью.

В один из таких счастливых дней он купил билеты в цирк и пригласил Анджелику, которая, по этому случаю, нарядилась в узкое розовое шелковое платье с короткими пышными рукавами, которое очень шло к ее черным, как воронье крыло, волосам. Но вместе с тем это платье напоминало чем-то ночную рубашку, и Спиру Василиу не мог удержаться от гримасы. Он на своем веку видел немало хорошо одетых женщин и знал, как должно выглядеть красивое платье. Безвкусный наряд Анджелики унижал его. В прежнее время он никогда не решился бы выйти в город с дамой в таком наряде. Но Спиру слишком боялся рассердить Анджелику малейшим намеком на ее платье. Стиснув зубы, он старался не глядеть по сторонам, но не мог не чувствовать на себе любопытных, а иногда и насмешливых взглядов окружающих.

Выйдя из цирка, он пригласил ее есть мороженое в ресторан «Морские чары».

— У нас будет много денег — у твоего папы и у меня, — говорил он ей по дороге. — Мы будем одевать тебя в лучших парижских домах.

— Все это сказки, — улыбалась Анджелика. — Какие деньги?

— Увидишь, — твердил Спиру. — А деньги у меня были и будут, так же как и у твоего отца. Ты будешь одеваться у лучших портных, дорогая: у Скиапарелли, у Баленсиаги, у Пату, у Пакэна; будешь ездить на примерку в их роскошные салоны, где нога утопает в толстых, пушистых коврах. Откуда-то струится мягкий, невидимый свет; воздух насыщен ароматом тонких духов Ланвэна: «Moment supreme», «Adoration», «Desir», «Invitation». Закрой глаза и представь себе, что ты там. Примерка кончена, ты спускаешься на улицу, где тебя ждет сверкающая, роскошная машина. Веду ее я. Мы катим по бульварам к Елисейским полям… Вечером мы приглашены к кому-нибудь из знаменитостей. Там тебя окружают международные богачи, почтительно целуют тебе руку, какой-нибудь Вормсон, нефтяной король, или модный ювелир Мастокьян, богатые американцы, приехавшие развлекаться в Париж, аргентинские или бразильские плантаторы с бриллиантовыми перстнями чуть ли не на всех пальцах — у одного такого, я помню, в кольце и в галстуке было по крупному розовому бриллианту, — словом, Анджелика, люди, у которых есть власть и деньги. В прежние времена я видал, бывало, как где-нибудь в Александрии или в Марселе им грузили на пассажирские пароходы собственные машины — только для того, чтобы они могли, не покупая другого лимузина, ездить играть в карты, заворачивать миллионными, аферами в Египте или кататься по южной Франции. Я в те годы был глупцом. Меня не интересовали деньги, хотя у меня были в этом отношении великолепные возможности. Но теперь для тебя я скоплю горы золота, и ты будешь у меня так же богата и элегантна, как любая из женщин, которых можно встретить в больших международных отелях. Ты сможешь вести шикарную жизнь в одной из таких гостиниц, где нам будут отведены целые апартаменты; мы познакомимся с мировыми богачами, нас будут приглашать на приемы, где ты встретишь знаменитых киноартистов, модных художников и нашумевших в Париже писателей. Все будут любоваться твоей красотой… твоими нарядами… потому что ты действительно будешь хорошо одета, — закончил он с усмешкой, боясь рассердить свою капризную спутницу.

Анджелика молчала, погрузившись в свои мысли. Они спустились на мол, где медленно прогуливались парочки, а иногда и целые группы весело разговаривавшей, шутившей, перекликавшейся молодежи. За «Морскими чарами» начинался порт. Отсюда виднелось здание Морского вокзала, за ним мачты, столбами поднимавшийся в небо дым и высокая, как дом, корма грузового парохода, водоизмещением в десять тысяч тонн, стоявшего у пристани против Морского вокзала. Спиру без умолку болтал, упиваясь собственным красноречием, воскрешавшим его воспоминания о шикарных господах и, особенно, о шикарных, богатых, беззаботных женщинах, которых он встречал в больших портовых городах, да и вообще о всем том, что всегда его притягивало и прельщало, заставив его потратить лучшие годы на периферии того блестящего мира, который теперь, когда он о нем рассказывал, представлялся ему выдуманным, ирреальным, обманчивым, как сон, как ежеминутно готовый исчезнуть мираж. Настоящий, реальный мир был здесь, вокруг него: бетонная пристань; сердитое море, безжалостно колотившее волнорез; дымившие в порту грузовые пароходы; равнодушные юноши с засученными рукавами, пившие пиво за соседними столиками…

То, о чем он рассказывал Анджелике, было так далеко… Да и существует ли еще все это на самом деле? Не померли ли все эти шикарные господа и дамы, как дядюшка господина Зарифу в Пирее? Держится ли еще на своих очень тонких и непрочных ходулях весь этот призрачный мир роскоши и наслаждений? Одного толчка, одного порыва ветра достаточно, чтобы он рухнул, рассыпался на мелкие обломки, бесследно исчез. «Сколько еще времени это может продлиться там? — с тревогой спрашивал себя Спиру Василиу. — Хоть бы хватило на мой век!..»

Он взял Анджелику за руку и крепко ее стиснул.

— Ты любишь меня, Анджелика? — прошептал он, наклоняясь к девушке.

Она отдернула руку и, не отвечая, продолжала есть мороженое. Спиру наклонился еще ниже:

— Знаешь что? Давай поженимся. Чего еще ждать? Нет никакого смысла откладывать… Я с завтрашнего дня займусь подготовкой бумаг. Хочешь?

Анджелика стала вдруг очень серьезной и положила свою ложечку на стол.

— Ты мне позволишь завтра же начать формальности? — повторил Спиру, блаженно улыбаясь.

— Ни в коем случае! — сказала Анджелика с такой решительностью, что сама, спохватившись, заставила себя прибавить:

— Подождем еще… может быть, дня через два, через три…

Спиру позеленел. Две девицы, сидевшие несколько поодаль от них с воспитанниками Морской офицерской школы, шепнули что-то своим кавалерам. Те оглянулись и засмеялись, а потом начали очень оживленно о чем-то разговаривать с девицами, то и дело поглядывая на Спиру с Анджеликой и покатываясь со смеху. Спиру был так расстроен, что ничего этого не замечал, да и в другое время вряд ли обратил бы внимание на молодежь, но Анджелика побледнела и даже изменилась в лице.

— Плати и пойдем, — проговорила она чуть слышно, — скорее!

В ее глазах стояли слезы. Не дожидаясь, пока он расплатится, она встала и пошла между столиками к выходу, сопровождаемая восхищенными взглядами пивших пиво моряков. Спиру пришлось долго ждать официанта. Наконец расплатившись, он бросился бегом за Анджеликой и едва догнал ее под соснами — уже над Казино. Она, очевидно, торопилась домой. Он взял ее под руку и почувствовал упругость молодого тела и нежную, прохладную кожу.

— Что случилось, Анджелика? — спросил он, запыхавшись, потому что ему пришлось бегом подниматься по лестнице, а годы были уже не те. — Что с тобой, дорогая?

— Ах, оставь меня в покое! — крикнула Анджелика, вырываясь. — Пусти же, наконец!

Она повернулась к нему спиной и быстро зашагала дальше. Спиру бежал за ней, бормоча что-то испуганным, умоляющим голосом. Прохожие оглядывались на них. Анджелика упрямо шла вперед, покусывая губы, и остановилась только дойдя до дому:

— Оставь меня в покое, слышишь! Мне наскучили все твои сказки. Ты меня ими не приворожишь! — отрезала она и побежала к себе наверх.

Было слышно, как хлопнула дверь и как в замке щелкнул ключ. Спиру уходил в величайшем смятении, ломая себе руки от отчаяния. «Чем я ее рассердил? Почему такая перемена? — недоумевал он. — Что мне теперь делать? Боже мой, боже мой, что мне делать!»

Он остановился, озираясь по сторонам. Куда идти? Домой? Но он чувствовал, что, запершись в четырех стенах, в его состоянии немудрено сойти с ума или покончить с собой, размозжив себе голову. Тогда, по крайней мере, все будет кончено. «Что говорила Анджелика? — вспоминал он. — Может быть, дня через два, через три… Но разве так говорят влюбленные девушки?» Когда-то, давным-давно, когда Спиру был маленьким и ему случалось быть больным, к нему приходила мать и заставляла глотать горькую микстуру. «Подожди немножко, мама, — упрашивал он, — я приму, только не сейчас, пожалуйста, не сейчас…» Сомнений быть не могло: Анджелика его не любит, иначе она бы так не говорила. «А может быть, тут другое?» — мелькнуло у него в голове, и сразу, несмотря ни на что, снова появилась надежда — безумная, проклятая, упрямая надежда. «Может быть, ей просто надоело жить в мечте? Ведь она так и сказала: «Мне наскучили все твои сказки. Ты меня ими не приворожишь!» Это могло означать, что сна материально заинтересована, думает о деньгах, о замужестве с богатым человеком… Он, Спиру Василиу, еще может разбогатеть, лишь бы осуществились планы, которыми он прельщает Зарифу, но в которые сам плохо верит. Да, будь он при деньгах, при больших деньгах, Анджелика вышла бы за него, не задумываясь. По расчету, без любви, но вышла бы». Спиру теперь дошел до того, что был готов на все, лишь бы овладеть Анджеликой: «Нужно во что бы то ни стало разбогатеть — но вот вопрос: как? Время не терпит, нужно торопиться, а то около нее, по словам Зарифу, уже увиваются какие-то молодые люди…» От мысли, что Анджелика могла достаться другому, у Спиру Василиу сжимались кулаки, мутилось в голове. Красный, с безумно блуждающим взором, с вздувшимися на висках венами, вошел он к Панайтаки, решив напиться, чтобы забыть свое горе.

Ни на кого не глядя и ничего не видя, он уселся за столик, положил на него локти и, сжав голову ладонями, уставился сумасшедшими глазами в грязную скатерть.

Хозяин поставил перед ним заказанную порцию — четверть литра цуйки, — и Спиру проглотил ее одним духом, но, ничего не почувствовав, понял, что в этот вечер ему не удастся напиться. Он был слишком возбужден, слишком близок к чему-то, чего сам еще не сознавал. Алкоголь в этом состоянии мог только прояснить его мысли, открыть ему глаза на окружающее. Первым, кого он увидел, подняв голову, был Прикоп Данилов. Между ними, был незанятый столик. Прикоп сидел лицом к Спиру, хмурый, с неподвижными, словно окаменевшими чертами, крепко стиснув зубы. Перед ним, немного сбоку, стояла бутылка с зеленоватой жидкостью. Он находился, казалось, в глубоком раздумье, но не отвернулся, когда их взгляды встретились, из чего можно было заключить, что Данилов в эту минуту не особенно дорожит одиночеством.

— Что с тобой, а? — хрипло спросил Спиру.

— Да вот пью, так же как и вы. Воспользовался сейнером и съехал на берег, а к вечеру должен быть обратно на пароходе.

— Один?

— Один.

— Бери бутылку и пересаживайся сюда, — коротко приказал Спиру. — Как твои дела?

Прикоп пожал плечами:

— Плохо.

— Выгнали из партии?

Прикоп, не отвечая, играл подобранным со стола огрызком хлеба, пока не размял его пальцами:

— Мерзавцы, негодяи! — прошипел он сквозь стиснутые зубы. — Сукины дети, мать их…

И прибавил длинное, отвратительное ругательство.

— Я перед вами не таюсь, — продолжал он со смехом, — потому что вам на своей службе тоже не усидеть, да и еще кое-кто вылетит. Опять же мы друг с другом знакомы… давненько даже.

— С «Арабеллы».

— Да, с «Арабеллы».

— А неплохо было на «Арабелле», — сказал Спиру со злобной усмешкой, похожей на волчий оскал. — Совсем неплохо!

Прикоп вздохнул.

— Слушай, Прикоп, — неожиданно страстно заговорил Спиру. — Мы с тобой были дураки, форменные дураки. В рожу нам за это нужно было плюнуть и того мало! Жили со дня на день, от одного барыша до другого. Когда деньги кончались, мы опять что-нибудь выдумывали и опять сидели и пьянствовали до следующего случая… Идиоты! Я, брат, знаю рулевых, как ты, у которых теперь собственные дома, имущество, капитал…

— Где? — спросил Прикоп.

— Черт их знает… в Барселоне.

— Эти возили женщин… торговали живым товаром, — спокойно подтвердил Прикоп.

— Неважно, чем они занимались. Важно то, что они скопили себе капитал и теперь живут припеваючи. Ты, если бы представилась возможность, погнушался бы делать то же, что они?

Прикоп пожал плечами:

— Ничем бы я не погнушался. Я за деньги в басурманскую веру перейти готов, на голове ходить готов…

Он не договорил, на что именно он еще готов.

— Ты знаешь, — продолжал Спиру, — до «Арабеллы» я служил на турецком судне, тоже старшим помощником. Первое время я все удивлялся, почему капитан лично наблюдает за погрузкой, словно не я, а он — старший помощник. Потом, уже присмотревшись ко мне, он сам мне объяснил: мы, оказывается, возили гашиш. Весь остальной груз был только для отвода глаз. Заработок на этом получался завидный. Я, по глупости и молодости лет, довольствовался подачками в несколько десятков фунтов стерлингов за каждый рейс, а капитан умер миллионером. Сколько раз, если подумать, сколько раз мне представлялись интереснейшие возможности, а я, как слепой, проходил мимо! — проговорил он сквозь зубы с сосредоточенной злобой. — Потерянные годы! Зато вот теперь и сижу на мели. Можешь полюбоваться!

— Вам нельзя жаловаться, — сказал Прикоп. — Хоть голодно, но спокойно. Побыли бы вы в моей шкуре, тогда и говорили бы! Я работал с ними честно, никому зла не делал. Могу прямо сказать: честно служил партии. Да, да, не смейтесь! А они накинулись на меня, как бешеные псы. Следили за мной все время, с тех пор как я на «Октябрьской звезде», а теперь вцепились в горло. Особенно этот самый Жора. Как проказа! Вот уже десять лет, как он затаил на меня злобу, десять лет, как ждет не дождется случая меня потопить. Теперь я попался ему в лапы и он, конечно, не постеснялся. Ну и наиздевались же они надо мной и натешились! Словно я не человек, а последняя собака, которую пинком выкидывают за дверь!.. Но ничего!.. Будет и на моей улице праздник, посчитаюсь я с ними… уж не помилую… Без крови не обойдется…

Они говорили вполголоса, вплотную придвинувшись друг к другу, напряженно, страстно, как говорят, когда злоба высказывается до дна, до последней затаенной мысли.

— Какой там праздник! Ты, брат, пропал. Никому ты теперь не нужен — ни тем, ни этим. Твоя песенка спета.

— Сам знаю. Однако не может быть, чтобы не нашлась лазейка. Вот я через нее и пролезу. Я живучий, так просто не околею, — бормотал Прикоп, и в его голосе звучали бешенство и безрассудная, безумная самоуверенность: — Так просто не околею…

— Мы здесь, как на привязи, — не можем уехать… Уедем, Прикоп, уедем отсюда! — страстно шептал Спиру. — Закрутим какое-нибудь дело, займемся контрабандой, чем угодно, лишь бы загребать деньги, побольше денег! Дай мне пароход — и я богач, сам себе владыка! Что хочу, то и делаю, куда хочу, туда и плыву, что хочу, то и гружу… Пароход, брат, пароход!..

Он посмотрел на своего собеседника такими глазами, что Прикоп испугался, несмотря на то, что у него были очень крепкие нервы. Спиру, казалось, был не в своем уме или ему померещилось что-то очень страшное.

— Давай удерем отсюда на «Октябрьской звезде»! — шепнул он, нагнувшись к самому уху Прикопа.

— На «Октябрьской звезде»? — удивился Прикоп.

— Что ж такого? Бывало. Наши сейчас в ссоре с турками. Нас не выдадут. Скажем, что мы политические эмигранты! Воспользуемся правом убежища! Наши скажут, что мы воры — угнали пароход, государственную собственность, а мы будем стоять на своем, — бежали, мол, из-за политических убеждений. В Истамбуле заинтересуем какого-нибудь турецкого капиталиста, он заплатит где следует, и турки не будут торопиться с возвратом судна. А мы тем временем выберемся из турецких вод, и тогда нам сам черт не брат! Станем плавать под панамским флагом, займемся крупными делами. Кредит достать легко, у нас есть связи — то есть у меня есть связи — в каждом большом порту. За один год заработаем столько, сколько стоит целый пароход. За два года — два парохода, за три — три. Через два или три года мы уже не будем связаны друг с другом. Подумай: у тебя будет свой пароход, ты ему хозяин, никакого капитана не слушаешься, а сам ему приказываешь. Лишь бы удалось, лишь бы удалось!

Его воображение, победившее Зарифу, а теперь еще страстная энергия и непоколебимая уверенность в успехе, с которыми все это говорилось, не могли не подействовать на Прикопа.

— Как это ты до сих пор не удрал? — спросил Спиру.

— Об «Октябрьской звезде» я не подумал, — тихо ответил Прикоп. — Рассчитывал смыться на куттере, но это не так легко. Никто не хочет уходить.

— Рыбаки?

— Ни рыбаки, ни куттерные старшины. Зачем, мол, нам уходить? Что мы там будем делать? Здесь у нас дом, жены, дети, служба, а там что? Все они так думают. Можно их отправить хоть на край света — все равно вернутся. Да я с ними об этом и не пробовал говорить. Опасно, можно нарваться. А вот пароход угнать — другое дело!.. Это уже легче… гораздо легче…

— Перевести машинный телеграф на «полный ход вперед» ночью, конечно, когда все спят, — сказал Спиру. — А когда проснутся, уже будет поздно!

Он засмеялся нервным смехом.

— А радист? — спросил Прикоп.

— Свяжем, а нет, так…

— Нужно достать револьвер, — пробормотал Прикоп. — Я достану.

— Правильно. В Констанцу можно будет послать радиограмму об успешном лове, — сказал Спиру. — А в случае, если на пароходе кто-нибудь двинется…

— Жора, — чуть слышно проговорил Прикоп, — опуская глаза. — Но ничего, пускай…

— Хватит одного, а другие — увидят, как он дрыгает ногами в луже крови, и успокоятся.

Спиру побледнел. Его мутило от мысли о крови. Но идти на попятную было уже невозможно. Нужно было продолжать начатое.

— У меня из команды найдется человека два, на которых можно положиться, — сказал Прикоп. — Этим мы выдадим по револьверу. Двоих-троих достаточно, чтобы держать в повиновении остальных шестьдесят. Пикнуть не посмеют. Один из нас должен находиться при машине…

Прикоп говорил толково, уточняя каждую мелочь. Но подробности не очень интересовали Спиру, для которого главным было то, что нашлось, наконец, решение, нашелся выход из невыносимо мучительного положения. Он знал, конечно, что его нервам готовится новое испытание: сначала томительное ожидание, потом приготовления, потом решительная, опасная минута. Но он знал также, что после этого Анджелика будет, наконец, его, что измучившая его страсть будет удовлетворена в первую же ночь, в ту ночь, когда решиться их судьба.

— Я возьму с собой жену, — произнес он самым равнодушным тоном.

Прикоп посмотрел на него и снова опустил глаза:

— Я не знал, что вы женаты…

— Я женился совсем недавно, — сказал Спиру тем же безразличным голосом. — И ты, конечно, понимаешь, что мне вовсе не улыбается бросить жену на произвол судьбы… Тестя тоже придется захватить…

Он не мог не подумать о Зарифу: связи были у Зарифу, не у него. Старика нужно будет обязательно взять с собой.

— С ними будет труднее, — пробормотал Прикоп, не поднимая головы.

— Это уж моя забота. Давай-ка, брат, выпьем за твое здоровье. Будь здоров, Прикоп! Удачи и счастья! Через год мы будем богатыми. Как знать? Может, к тому времени у тебя уже будет собственный пароход!

Все это говорилось шепотом, хотя у Панайтаки было в этот час пусто, и их столик стоял одинаково далеко и от кассы и от двери в кухню. Чокнувшись и осушив стопки, Спиру с Прикопом принялись обсуждать и с увлечением разрабатывать подробности плана.

Ушли они поздно — когда Панайтаки закрыл свое заведение. Разговор вполголоса продолжался и на улице, прерываясь всякий раз, когда вдали показывался прохожий. Спиру побаивался Прикопа, считая его лживым, нечестным, способным на всякую подлость. «Как бы он не проговорился…» — мелькнуло у него в голове.

— Слушай, Прикоп…

— Чего изволите?

— Смотри, брат, не разболтай…

— Что вы! Кто же сам в петлю полезет! Вы вот как бы супруге не признались…

— Я ей ничего не скажу, пока она не будет на пароходе. Даю тебе честное слово, — торжественно обещал Спиру.

Они расстались, сговорившись о месте и времени будущей встречи. Спиру пошел прямо к Зарифу. Улица спала. Стук в дверь поднял собак, которые залились отчаянным лаем. Потревоженные соседи высовывались в окна, спрашивая, кто и зачем стучит. У Спиру выступил на лбу холодный пот. Наконец Зарифу проснулся и испуганно выглянул в приоткрытую дверь:

— Что такое? Кто там?

— Я, дядя Тасули, я — Спиру! Откройте!

Господин Зарифу пропустил его вперед и пошел за ним, шлепая ночными туфлями. Он был в пижаме.

— Вы не забыли запереть? — спросил Спиру, нагибаясь к его уху.

— Что? — не понял Зарифу, удивляясь произошедшей в Спиру перемене, его неестественно блестевшим глазам, всему его преобразившемуся от радостного возбуждения облику.

— Дверь! Дверь, конечно! Вы ее заперли?

Не дожидаясь ответа, Спиру вернулся в переднюю и попробовал дверь. Она оказалась запертой. Он отдернул шторку и посмотрел на улицу. Там никого не было. Спиру повернулся к Зарифу и схватил его за тощие плечи:

— Есть пароход! Уходим!

Старик опять не понял и что-то промычал, а Спиру, задыхаясь от волнения, нервно смеясь и тыкая его пальцем в худые ребра, принялся шепотом рассказывать новости.

— Вы понимаете, что это значит? Понимаете?

Сморщенное личико господина Зарифу вдруг озарилось блаженной улыбкой; Спиру еще раз ткнул его пальцем в ребра; Зарифу стало щекотно, он слабо захихикал, схватил Спиру за руки и пустился с ним в какой-то смешной, несуразный пляс.

— Уезжаем, уезжаем, — повторяли оба, заливаясь смехом.

Наконец старик увлек гостя в комнату Анджелики. Смешанный запах дешевых духов и молодого тела опьяняюще подействовал на Спиру. Теперь только почувствовав усталость от всего пережитого за этот вечер, он прислонился к дверному косяку и долго стоял в полузабытье, не слыша ни того, что Зарифу объяснял девушке, ни ее ответов. Он очнулся только тогда, когда старик, хрипло хихикая, взял его за рукав и вытолкнул за дверь:

— Ступай, ступай… кавалерам не место в девичьей спальне, да еще среди ночи…

Пожелав покойной ночи Анджелике и наказав молчать — «Смотри, чтобы никто ничего не узнал, папа ведь знает, что его дочка умеет держать язычок за зубами…» — Зарифу прикрыл за собою дверь и на радостях обнял Спиру:

— Ты мне все равно, что сын родной, — бормотал он надтреснутым от волнения голосом, целуя его в обе щеки. — У меня не было детей, кроме Анджелики. Теперь вас у меня двое.

Он нежно гладил его по голове, хотя она была почти совсем лысая. К тому же между Зарифу, которому было под шестьдесят, и Спиру, которому было лет сорок пять — сорок шесть, не было разницы в целое поколение. Но Спиру, разомлевший от усталости и одурманенный запахом Анджеликиной комнаты, не сопротивлялся ласкам названного тестя.

Между тем, Прикоп стоял у причалов и дожидался куттера, который должен был доставить его на «Октябрьскую звезду». «Ну и умница этот Василиу! — думал он. — Видно, голова у буржуев все-таки лучше нашего работает… Надо будет повторить все, что он говорил, Силе… Пьяница Прециосу и Лае будут нам полезны. Надо будет найти еще одного. Четверо вооруженных и решительно действующих людей без труда завладеют судном…»

Он заранее предвкушал, как они расправятся с Адамом. Мысль об этом доставляла ему острое наслаждение — такое, какого он давно уже не испытывал. Жгучая жажда мести будет, наконец, утолена…