Буржуйка

ГЛАВА 17

Вдалеке что-то ухнуло — Махач инстинктивно обнял Вику и присел.

— Послушай, Гоша, или как там тебя по — блатному звать, — Вика передёрнула плечами, высвобождаясь, — Ещё один сальный захват — и глазик минус. Ферштей?

— Гоча меня зовут, поняла? Гоча Шарикадзе. И слюшай, ти, Вика! Шла бы ти со своими понтами куда подальше! На «Двор-два», или куда ещё там у вас ходят. Нужна ты мне была, как тому паштету мой окурок! У меня моя Ларисо-джан есть, понятно? Дэвочька молодая, персик! Она ваще рядом с тобой — ну я не буду даже говорить! Я так тебя задел за грудь, чисто случайно, поняла?

— Ладно. Один раз не пидорас. Что там кони?

— И зубы у тебя длинные, кстати, насчёт коней. Кони как кони. Мерин, между прочим, вернулся. Овса до хрена, а вот ехать некуда! И жрачки у нас не осталось почти. Валить надо отсюда, короче. По всем окрестным точкам мы с Антошкой твоим прошарились — глухо. Бензин и хавчик кто-то уже подмёл. Патронов нашли полста охотничьих под двенашку.

Так они гуляли, переругиваясь, по заметённой снегом аллее, ожидая возвращения Краскова.

«Макаров» тявкнул два раза за углом — и что-то завыло предсмертно на два тона, сжав сердце Вики.

— Шагай, шагай! — из-за сугроба выползла на карачках длинная фигура бабы в вязаном платке и нелепом пальто. Ботинки были служебные, сорок четвёртого размера как минимум. Баба ими загребала как-то неестественно.

— Виктория Романовна! — не удержался от ехидного комментария Махач, — теперь у вас подружка по гламуру.

— Опа! И Махач тут. Мухтара, Вольфа — за что грохнул, садюга хренов? — запричитало сквозь сопли пленное существо.

— Так! — Вике вдруг захотелось покуражиться. — На колени, глядеть в глаза! Кто такая? Отвечать! — она вдруг осознала, что заряженная двустволка в руке — это взвешенный аргумент.

— Да Валька я, Подлевских. Ну, Тош, ну скажи ей! Пусть уже уберёт ствол!

— Валентин? Ты? Что за маскарад? Вика, отбой. Это свои. Вроде как бы…

— Ну, попросили проследить за вами скрытно. Глеб попросил. За что ты собачек-то, гад такой!

— Ладно, не причитай. Самому тошно. Что здесь в округе живого есть? Нам бы бензину купить — и мы свалим в Москву.

— Обломайтесь. Москвы не будет.

— Если можно, подробнее, — напряглась Вика.

— Святоши мосты подорвали. Так что отсюда на запад, ребята, ходу уже нет. Можно мне присесть в тепле - и кофею, если можно? Расскажу, что знаю.

— Гоча! Капуччино гостю, — распорядилась Вика, опуская ружьё и проводя пленного в дом.

— В общем, это капут, товарищи, — объяснял Валентин, жадно прихлёбывая из кружки. — Медведяев же ещё при власти пытался их взять — они у него дочку испортили. Вся ментовка тогда на уши встала — а из Москвы сказали:

— Нишкни! Нацпроект секретный. Ну, мы и нишкнули. Служба, ёлы!

— Что за святой проект? Сектанты эти, извращенцы? Отец Пидор?

— Пёдор. Тварь ещё та. Детей ворует и портит, гнида. Три года уже, как в старом обкомовском профилактории окопался. На наркоту подсаживает, а потом пацанам титьки пришивает, а девкам — члены. Говорит, не для потомства надо трахаться, а типа ради универсальной энергии. Концом света всё грозится. Крестьяне сперва жечь пробовали — а потом многие и сами повелись, сейчас детишек ему продают за бабосы. Жрать-пить-то хоцца…

— Кто за ними, знаешь? — Антону стало от такой информации интересно уже чисто профессионально.

— Кремль. Говорят, сам Сырков. И на Западе кто-то тоже, но это не по нашему профилю. А сейчас они мосты рвут. Видимо, приказ получили. Слышали взрывы утром? Это они, падлы, стараются, хотя нам велено всё списывать на прибалтов. Ну, на этих, на фундаменталистов.

— На «Аллахс Акбарс»? — Вика что-то слышала на своём ТВ про прибалтийский талибан, но тогда только посмеялись.

— Да, не так уж и глупо, я думаю… — осмелился подать голос Махач.

— Думать тебя просили, — хлюпнул кофеем Валентин, — Назавтра с утра вообще они собираются сжечь ведьму на костре. Заказ хозяйский — ну, там, типа показать, как здесь всё погано.

— Они что — будут сжигать куклу? Кострома, вроде чучела Петина, то ли?

— Как бы не чучело. Завтра по решению Особой тройки Всероссийского общества святых будет предана огню за святотатство ведьма — госпожа Агнесса, выявленная прислужница Сатаны, — огласил по замусоленной бумажке Валентин, — На базарной площади села Дворища. Утром, в восемь нуль-нуль. Вход свободный…

— А что такое Источник вечного наслаждения, дед? — Анькины яркие глаза отражались в сполохах костра, как будто у малолетней ведьмочки.

— Мала ещё про Источник знать. Кушай лучше яблоко, и Ванюшке другое оставь.

— Деда, а чего ты Ваньку меньше любишь? Меня не трогаешь, а ему то плюху, то поджопник… Потому что негр?

— Потому что заткнись. И не подписывался я никого любить в натуре. Не моя тема. Спи, вообще.

— Деда, ты хороший.

— Нормальный. Ты знаешь, час который? Утром — наезд, а ты тут с гнилым базаром липнешь. Любишь — не любишь. Спать!

Анюте все равно спалось урывками. Ночью снилась мама, сгоревшая год назад стюардессой в самолёте. Потом Ванька снился, брат, негр. Он вообще родителей плохо помнил — детдомовский, из беглых. Дедушка Буржуй не снился. Чего сниться ему — всё равно утром разбудит и строить начнёт. Строгий такой, а всё равно он лучше всех…

— Анька, подъём! — шёпот Ивана оборвал девичью дрёму. — Я воды в бак натаскаю, а ты давай там насчёт завтрака пошурши — яйки, млеко — сама в курсе.

— Ты генератор проверь ещё раз, Вань. И ружья тоже там…

— Ссышь?

— Ссу, Вань. Мы ж на людях ни разу ещё не проверяли…

— А мне, Ань, похер. Правда. Это ж пидормоты, садюги. Если не мы их, то завтра они вообще всех сожгут или уродами сделают…

— Хорош, распизделся, идеолог! — дед Буржуй, протирая глазки, явил своё жёваное лицо из танкового люка. — Анька! Рюмку спирта и огурец! — выпил, перемял железными зубами солёный огурчик и от удовольствия зажмурился. Потихоньку рассветало.

— Дед, всё готово, — осторожно прервал его нирвану чернокожий внук.

— Готово, говоришь? А подшипник в башне смазывал когда?

— Вчера днём в три тридцать и смазывал. При тебе… Тоже очкуешь, да, дедушка?

Буржуй молча почесал в бороде. Без трёх минут восемь.

— А хрен ли мне на вас. По местам. Заводи шарманку!

Вездеход фыркнул и завёлся. Буржуй, надвинув ушанку, высунулся из башни и дал отмашку рукавицей по-гагарински:

— Ну, едрён-батон, поехали!

Громоздкое сооружение неожиданно легко перемахнуло через сугроб и, взметая из-под гусениц серебристую пыль, устремилось по снежной целине к главной площади посёлка, где уже вовсю клубился народ. По центру площади, в бывший газон перед памятником голове бывшего Ленина, был врыт чёрный столб, обложенный кучей дров и валежника. Местные жители трусливо жались поодаль, образовав перед помостом пустое пространство, на котором суетилось несколько сгорбленных фигурок с фото- и видеокамерами.

Потом раздалось торжественно-заунывное пение и на площади показалась процессия.

— Вомбат, батяня, батяня Вомбат! — под звук литавр пела толпа пёдоровцев в траурных одеяниях с мрачным готическим гримом на застывших лицах. Перед всеми шествовала св. Катрина, неся на серебряном блюде дохлого хомяка. Окружив столб, сектанты расступились, дав дорогу двум плечистым палачам в красных капюшонах. Они под руки втащили на помост голую Агнессу в пластиковых кандалах и принялись толстыми верёвками прикручивать её полубесчувственное тело к чёрному столбу. В толпе местных пробежал сочувственный ропот, но двенадцать святых, вооружённых автоматами, останавливали всякую мысль об активном вмешательстве. Дети ревели, женщины отворачивались, мужики, матюгаясь, не без любопытства пробирались поближе. Вика, Красков и Махач наблюдали за казнью из задних рядов. Эта голая женщина у столба вчера собиралась их убить. Сейчас её сожгут заживо. Но торжества справедливости никто из них отчего-то не испытывал. Было жутко. Вику в объятиях Краскова колотила крупная дрожь. Раздался гулкий и страшный рокот барабана, и перед помостом возник отец Пёдор в шитой золотом ризе. Голову его венчала парадная фуражка МЧС.