Буржуйка

ГЛАВА 42

Ярко сияли в лазури луковицы Василия Блаженного. За ночь подморозило — а к полудню тут и там уже стучала по брусчатке капель, и Лобное место обросло плакучими сосульками.

— Остерегись! — толпа шарахнулась, и сотня опричников с нагайками живо выстроилась по обе стороны образовавшегося прохода. Граф Скоцкий, скрипя эксклюзивными мягкими сапожками на низком каблуке, поднялся на возвышение и возвестил в микрофон — модулированный голос громом раскатился по площади:

— Милостивым указом Ея Императорского величества и в связи с завтрашней коронацией! Всем ворам, коим назначено было на сегодня — посажение на кол заменяется на битьё жопяных телес… — по толпе прокатился стон разочарования — многие позанимали места на бесплатное анал-шоу с ночи и с немалою переплатой барыгам.

— Цыц вы! — прикрикнул Гришка на народ, — Молвить не дадут!... Жопяных телес, а следом всенародное поругание!

— Это как понимать, ваше сиятельство? — раздались дерзкие выкрики из толпы. — Матом их, что ли, пидоров?

— Ну, матом — некультурно, — осклабился Скоцкий. — А вот овощебаза имени Ярослава Мудрого жертвует нам на воров КамАЗ гнилых помидоров. И от Союза русскаго народа — пять молоковозов водки на сугрев души! Короче — гуляй, Рассея! Разговаривай, Москва!

Граф Григорий простёр руку в сторону мавзолея Петина — на площадку перед оным уже, настойчиво сигналя, втягивалась автоколонна в сопровождении эскорта мотострельцов. Часть народа, бурля, устремилась поближе к халяве. Вскоре наполненные пластиковые стаканчики уже передавали друг другу по всей площади, а толпа заметно оживилась.

— Ведут дерьмокрадов! — разнёсся радостный гул. На Лобное место государственных воров взводили по одному. Там над ними священнодействовали в красных рубахах известные палачи братья Карапузовы — в прошлом телеведущие аналитического ток-шоу «Глаз народа». Младший брательник — Алёша — рывком сдёргивал с приговорённого портки и валил на плаху — а старшой Иван с молодецким уханьем принимался охаживать холёные окорока опального боярина резиновым шлангом — иного любя, вполсилы — а коего и с оттягом, до кровянки. Затем граф Скоцкий зачитывал следующую фамилию из списка и причитаемое число ударов — и всё повторялось, перемежаясь шутками юмора.

— Зиновий Торфушкин, торговый дом «Дума». Пятьдесят горячих!

— Мало! — ревела толпа.

— Будя! — милостиво улыбался граф, — Помидоры вам на что? Генерал Пархатов, ОПГ «Лубянка»… Сто!

— На кол! В прорубь! Свободу Пархатову!

— Овняев, ООО «РПЦ»…

— Шланг в дупло!

От выпитой водки и воплей поротой кодлы народ потихоньку начал заводиться. По знаку графа Григория в толпе принялись шнырять долгоногие красные девицы из эскорт-агентства «Едримая Россия» в трёхцветных колготках и кокошниках, с лотками, полными гнилых овощей. Брали, ясно, с запасом — кто закусить со здорового краешку, а кто и деткам в дом — кремлёвского гостинчика. Каждого пятого эрзац-девушки одаривали к тому же бонусным поцелуем, привнося в действо эротический подвох.

Официальная экзекуция шла, однако, к завершению — граф Скоцкий, приблизив бумагу к лицу, зачитал последнюю фамилию из списка:

— Никифор Черных. Либерал-губернатор… Ну, ему всего-то тридцать резиновых. Несолидно даже, братцы, а? Этакому борову!

— Упс! — в морду Никифору влетел умело пущенный кем-то гнилой томат.

Сквозь красную пелену Нику на секунду померещился в толпе искажённый лик законной супруги Эммы.

— Эта ещё! Сгинь! Чур меня! — он сморгнул ресницами мелко-склизкие помидорные семечки.

— Как бы не чур! Дети твои — чур. Получи!

Далее овощи посыпались таким шквалом, что он уже перестал что-либо соображать, лишь успевая загораживать ладонями глаза. Со сдёрнутыми Алёшей Карапузовым ниже колен штанами бег его с Лобного места напоминал бег в мешках в пионерлагере — следом за Никифором сквозь толпу ломанулись и прочие опальные бояре. Народ расступался, но в основном не из сочувствия, а чтобы было место для размаха — эх, раззудись, плечо! В целом потеха пришлась москвичам по нраву. Злобы не было — так, отвесить напоследок поджопника по голому месту, да пустить гнилой помидор вослед тёмному прошлому.

Вскоре беглецы уже были опомидорены с головы до пят — а государыня всея Руси, поутру взгрустнувшая было с бодунца, уже заливалась задорным хохотом с трибуны мавзолея (впрочем, госпожа кардинал, находясь постоянно при высочайшем теле с безучастным выражением на лице, время от времени озорно щекотала ей лебединым пёрышком в чувствительнейшем месте.)

Но неожиданно во всенародной потехе произошёл пердимонокль. Потеснённая оголтелой толпой, опричная стража мавзолея предпочла куда-то слинять от греха — и заляпанный помидорами Никифор, сам себя не помня, беспрепятственно вломился кабаном в святая святых.

В склепе царил люминесцентный полусумрак. Хрустальный саркофаг с телом национального лидера словно бы парил над чернотой, в которой ему вдруг смутно привиделись какие-то провода… Черных с размаху рухнул на гробовое стекло. И тут случилось самое жуткое, невообразимое. Узко возле носа посаженные рыбьи глаза мёртвого диктатора — раскрылись. Почти полсекунды они пребывали бессмысленными, потом в них зажглась знакомая искорка тяжеловесной чекистской иронии.

— Никифор бля Черных,… — опознал его сквозь стекло мертвец.

— Я самый, Василий Васильевич! Извините за внешний вид! Бунт, беспредел полный. Быдло-с! Вы бы встали, давайте я стекло разобью! — он принялся суетливо оглядываться вокруг в поисках тяжёлого предмета.

— Швайг! — поморщился труп. — Москву просрали. А нагнись-ка сюда ко мне, пониже. Вот так — шепну чего важное, трупное… Будет, как я скажу!

Как его выволакивали крючьями из мавзолея опричники, Никифор уже не помнил — очнулся от холода, под открытым небом, среди нагромождения пищевых отходов и мириада гофрированных пластиковых стаканчиков.

— Где я? — заледеневшая томатная корка от шевеления хрустнула и стала отваливаться от тела по кускам.

— Полигон твёрдых бытовых отходов имени Всеволода большое Дупло, — произнёс склонившийся над ним зловонный бомж.

— Это что — кажись, князь такой языческий? — пролепетал, стуча зубами, Черных.

— Забудь. Князья в Кремле остались. А Всеволод — это я. Добро пожаловать в Русь изначальную. Чернозуб, накинь-ка на неофита пенопропилен, вишь — мёрзнет. Нутром чую — наш клиент.

Черныху влили в рот стакан какой-то едрёной спиртосодержащей жижи и дали сожрать банку просроченного тушёночного суррогата. Он угрелся в своём нелепом коконе возле буржуйки — и захрапел…

— Ларсик, лапонька! Ты довольна? — голос Петры показался государыне что-то не в меру слащав.

— Да ну тебя! — закапризничала Романовская. — Шампанского хочу с водкой! А то помидоры, баклажаны… Отстой! Толстяк без штанов когда к мумии в мавзол ломанулся — я конкретно чуть не серанула. Бычара! Таких мне больше не показывать. В топку!

— Уже там, — улыбнулась уголком рта старшая подруга, подливая в хрусталь щедрей. — Ну, а та, что прилетела с ним, дочка свина шепелявого — Чубака?

— Это Машка-то? Ништяк, девка прикольная! Как дала опричному в кадык — тот и лапти склеил — конкретный гамаюн. Гы! Повелю — и будет у меня лейб-шутихой — а ещё пускай драться меня научит. Я тоже хочу, как она — йопс! — йопс!

— Это Изю окучивать? — соблюдая осторожность, продолжила тихую разведку мадам кардинал.

— Ну ты дура ваще! — хохоча, откинулась на троне Лариска, швырнув бокал в окно Грановитой палаты. — Кого? Сыркова? Пускай ваши жидомасоны его кушают и какают — он мне ваще по жизни не интересен, говна пирог! Поняла? Гришу Скоцкого, чтоб не выступал, его хочу — раз! Макса Стечкина — два, если, конечно, вернётся. С Гришкой стравлю — пускай за меня бьются на дуэли. По-рыцарски — мне Николаич рассказывал, как надо. На десяти шагах, или через платок. Шпага против пистолета, как-то там. Наливай, не помню. Хотя у Макса толще, а граф зато более дерзкий. В общем, ты поняла!

— Примерно, — умудрённо поцеловала её в губы Петра. — А как звучит имя реального героя?

— Гоча! — разревелась Ярославна, упав ей на грудь и орошая брабантские кружева папского легата августейшими соплями. — Он грузин, и вор…

— Эко чем удивила — все они… В той или иной степени. И где он сейчас? Жив хоть?

— Кабы знать! Снится, паразит. Я чо могу сделать? Как дам вот счас пяткой в лоб! Меня Машка научит. И всё!

— Понято, — перевела стрелки Скандалли, — Пошли к Машке. Да ну же, пьянь! Встали, пошли!

— Петрусь, ты прелесть, что не ревнуешь. Держи меня за подмышки, дура! Я сегодня падаю. За это — поцелуемся. Идём к Манюне, её мой дядька сторожит…

Увы — камергер и великий князь Лев Николаевич Романов, оставленный полчаса назад наедине с Марией Чубак за оживлённой дискуссией об этногенезе, уже не сторожил. Он лежал навзничь на ковре бесформенной кучей — и мушка-дрозофила, жужжа, ползала по голубому приоткрытому глазу аристократа, что-то там откладывая. Ермолка закатилась под канапе — и Петра её злобно пнула…

— Суккуб! — выматерилась она на свой лад. — Всё из-за тебя.

— Петруня?

— Молчи! — Лариска, отхватив от кардинальши жёсткую оплеуху, рухнула на ковёр и принялась, вздрагивая, по-русски выть над дорогим покойником.