VII
Эпоха казней и опричнины
Перемена в отношении Сильвестра и Адашева. — Кончина Анастасии. — Опала советников. — Второй брак царя. — Новые любимцы и начало боярских казней. — Поручные записи. — Бегство Курбского в Литву и его переписка с Иваном Васильевичем. — Кончина митрополита Макария. — Странный отъезд царя. — Учреждение опричнины и ее характер. — Александровская Слобода. — Так наз. борьба с боярским сословием. — Игумен Филипп Колычев. — Поставление его на митрополию. — Его обличения тирану и низложение. — Убиение Владимира Андреевича. — Царский погром Великого Новгорода. — Страшные московские казни. — Нашествие Девлет-Гирея на Москву. — Повторные браки Ивана Васильевича. — Симеон Бекбулатович. — Переговоры с Елизаветой Английской о союзе. — Послание Кирилло-Белозерскому игумену.
Как 1547 год явился резким переломом в царствовании Ивана IV — переломом от бедственного времени к целому ряду славных деяний внешних и важных мероприятий внутренних, так и 1560 год представляется — если не столь резкою, все-таки заметною — гранью между блестящим тринадцатилетним периодом Иоаннова царствования и последующею печальною эпохою его тиранства. Такие яркие противоречия и перемены в жизни и деятельности одного и того же государя были бы странны и непонятны, если бы мы не имели достоверных исторических свидетельств о том благотворном влиянии, которое оказывали на молодого царя иерей Сильвестр и Алексей Адашев, и о том близком участии, которое эти два незабвенных мужа принимали в делах правления в означенный тринадцатилетний период. Сильвестр действовал на Иоанна по преимуществу своим строгим, учительным словом, взывая постоянно к христианской добродетели, к чистоте душевной и телесной и напоминая о неподкупном правосудии Царя Небесного, перед которым нет изъятия для царей земных. Адашев с юности привлекал Иоанна своим светлым умом и кротким характером. Незаметно, чтобы оба эти мужа пользовались своею близостью к государю в личных видах, т. е. стремились бы к почестям и накоплению богатств: Сильвестр все время оставался протоиереем придворного Благовещенского собора и даже не сделался царским духовником; Адашев только в 1556 году достиг сана окольничего. Влияние их сказывалось в общем направлении государственных дел и особенно в назначениях на правительственные места воевод и наместников, а также в раздаче поместий и кормлений. Отсюда понятно, почему около этих неродовитых людей собралась многочисленная партия из старых знатных родов. Естественно было, что Сильвестр и Адашев хлопотали по преимуществу в пользу лиц, связанных с ними приязнию или чем бы то ни было; но нет оснований предполагать, чтобы они в этом случае злоупотребляли своим влиянием и выдвигали большею частью людей недостойных; ибо дела правительственные шли при них хорошо, даже не слышно обычных жалоб народа на неправосудие и обиды от сильных людей.
При упоминании о блестящем периоде Иоаннова царствования с именами Сильвестра и Адашева обыкновенно связывается еще третье имя — супруги царя Анастасии, и не напрасно. Самый этот период продолжался ровно столько лет, сколько Анастасия прожила на свете супругою Ивана IV; отсюда ясно, как велико было ее умиротворяющее влияние на страстную, порывистую натуру царя, который, по всем данным, любил ее очень сильно. Заслуга Анастасии Романовны перед Россией тем возвышеннее, что после известного случая в 1553 году, когда часть бояр — преимущественно сторонники Сильвестра и Адашева — отказывалась присягнуть ее сыну младенцу, она едва ли питала особое расположение к сим двум мужам. Не видно однако, чтобы она старалась воспользоваться любовью мужа для их свержения или для возвышения их противников. Хотя источники исторические (напр., Курбский) относят к числу этих противников ее братьев, Данила и Никиту Романовичей, но и с их стороны не знаем каких-либо особых враждебных действий против главных царских советников, и они все время ограничиваются довольно скромным значением при дворе и в делах правительственных.
Помянутый случай во время болезни Ивана IV не изменил тогда же его отношений к Сильвестру и Адашеву, и около семи лет после того продолжалось их влияние на управление. Хотя Иоанн и сохранил неприятное воспоминание о сем случае, но, очевидно, не это обстоятельство послужило главною причиною его охлаждения к своим советникам и привело к полному с ними разрыву. Такою причиною была сама страстная натура Иоанна, глубоко испорченная небрежным воспитанием, дурными привычками и тревожными впечатлениями детства. В тяжелый момент, во дни московских пожаров и мятежа, захваченный врасплох и напуганный кровавым призраком народного мятежа, нервный юноша поддался обаянию сильных как бы вдохновенных речей и увещаний иерея Сильвестра, и быстро изменил свое поведение. Последующие успехи в делах государственных, особенно покорение Казани и победы над крымцами, разумеется, укрепили и усилили значение его советников. Но подобные натуры не могут совершенно переродиться. Дурные стороны характера, притихшие на время, мало-помалу пробились снова наружу и потом возобладали с неудержимою силою. При деспотических наклонностях, при понятиях о своей неограниченной власти, наследованных от отца и деда и усиленных преданиями византийскими, Иоанн начал все более и более тяготиться своими советниками. Его стала беспокоить мысль, что советники не дают ему ни в чем воли и продолжают им руководить, как будто он все еще остается несовершеннолетним. Вероятно, и со стороны Сильвестра также дело не обходилось иногда без излишнего усердия или увлечения своею ролью наставника и руководителя; так он, по некоторым данным, хотя и с благими целями, но, может быть, не в меру вмешивался в самый домашний быт государя, стараясь подводить его образ жизни и времяпровождение под известные рамки, хотя бы и построенные на правилах душевного благочестия и телесного воздержания. Сильвестр не только указывал ему на умеренность в пище и питии и в супружеских удовольствиях, но и вооружался иногда против слишком частых его поездок по ближним и дальним монастырям, поездок, которые свидетельствовали уже не столько о его внешнем благочестии, сколько о наклонности к беспокойной и в то же время непроизводительной для государства деятельности; отчего, конечно, страдали дела правительственные, подвергавшиеся несмотрению и задержкам. Нашлись, конечно, люди, которые заметили в настроении царя искры подозрительности и недовольства и постарались раздуть их в пламя. Известная беседа с ним Вассиана Топоркова в Песношском монастыре служит наглядным примером, в каком духе и смысле велись подобные внушения. Не было, вероятно, недостатка и в таких льстецах, которые указывали на какие-либо неважные промахи и уверяли, что когда царь начнет действовать только по собственному разумению, то дела пойдут лучше и вся слава его царствования будет принадлежать ему одному.
Наиболее важным поводом к разногласию между царем и его советниками послужили отношения крымские и ливонские. Известно, что они в 1559 году советовали воспользоваться упадком Крымской орды и доконать этого злейшего и непримиримого врага России; но царь оставил ее в покое и обратил свои силы на завоевание Ливонии. Адашев в это время, надобно полагать, ведал по преимуществу иноземные сношения, и мы видим его главным доверенным царским при переговорах с Ливонским орденом, предшествовавших войне. Но к самой этой войне, по-видимому, не лежало сердце у Сильвестра и Адашева; особенно не одобряли они варварского образа наших действий в Ливонии, т. е. ее опустошения и разорения, в котором самое деятельное участие принимали служилые татарские орды; а первое наше нашествие было произведено, как известно, под главным начальством касимовского хана Шиг-Алея; в последующих походах также являются иногда в числе предводителей татарские царевичи крещеные и некрещеные (Тохтамыш, Кайбула и др.). Вообще Иоанн показывал как бы особое сочувствие к своим служилым татарам. Наоборот, лучшие русские люди не питали к ним расположения и с неудовольствием смотрели на их варварский способ ведения войны. Сильвестр напоминал царю, что ливонцы христиане, и грозил ему Божьим наказанием за такое неистовое пролитие христианской крови. Но на сей раз Иоанн не внимал его увещаниям и показывал, что более не пугается «детских страшил»; так сам он называет обыкновение Сильвестра отвращать царя от какого-либо грешного деяния страхом Небесной кары.
Таким образом, в душе Иоанна постепенно накоплялась горечь против своих советников и руководителей, и только их великое нравственное превосходство пока сдерживало его стремление к ничем не обузданному самовластию. Тринадцать лет согласия — это большой срок для столь испорченной, деспотичной натуры, какова была Иоаннова. Но вот он подвинулся к тридцатилетнему возрасту, т. е. к периоду возмужалости, а вместе с тем к периоду полного развития своих страстей, дотоле подавляемых внутри себя, и потому вырвавшихся наружу с особою силою, когда не стало подле него смягчающего и умиротворяющего влияния его любимой супруги.
Выше мы уже говорили о привычке Иоанна слишком часто скитаться по монастырям; причем он обыкновенно возил с собою жену, детей и многочисленную боярскую свиту. Поездки эти приходились иногда в ненастное или холодное время и вредно отзывались на здоровье его семьи; известно, что жертвою одной из них был его первый сын малютка Димитрий. По-видимому, такою же жертвою сделалась и его супруга Анастасия Романовна. Однажды в ноябре месяце царь возвращался с нею из Можайска в такую распутицу, что, по словам летописца, «невозможно было ехать ни верхом, ни в санях». В этом путешествии царица сильно занемогла и долго хворала. А следующим летом 1560 года ее болезнь получила смертельный исход вследствие испуга, причиненного пожаром. 17 июля загорелось на Арбате; отсюда при сильном ветре пожар распространился до самого Кремля. Больная царица сильно перепугалась; царь отвез ее в ближнее село Коломенское; потом сам с своими боярами усердно помогал тушить пожар, который то стихал, то возобновлялся в течение нескольких дней. Вслед затем, 7 августа скончалась «первая московская царица», оставив после себя двух малых сыновей, Ивана и Федора. Ее погребли, по обычаю, в девичьем Вознесенском монастыре, при общей народной скорби. Царь предавался сильной горести. Уже во время Можайского путешествия произошла какая-то размолвка между царицею и царскими советниками. А вскоре после кончины Анастасии мы находим их удаленными от двора: Алексей Адашев является в Ливонии на воеводстве в городе Феллине; Сильвестр же, видя явную царскую немилость к себе, добровольно ушел в Кирилло-Белозерский монастырь. Противники сих мужей, к которым принадлежали и братья умершей царицы, спешили воспользоваться их удалением и настроением Иоанна и начали нашептывать ему, будто Сильвестр и Адашев владели какими-то чарами или колдовством и будто они извели царицу. Как ни было нелепо такое обвинение, но государь как бы дал ему веру и назначил над ними суд из епископов и бояр. Обвиненные, когда дошло до них известие о том, просили позволения лично явиться на суд для очной ставки с своими обвинителями; митрополит Макарий и некоторые бояре поддерживали их просьбу. Но все противники бывших любимцев сильно восстали против их возвращения; а некоторые «ласкатели» и «лукавые мнихи» (по словам Курбского) прямо говорили царю, что присутствие бывших любимцев было бы для него опасно; что они вновь могли бы подвергнуть его действию своего чарования, ибо все прежнее влияние их теперь стали объяснять действием колдовства или волхвования. Таким образом, обвиненные были судимы и осуждены заочно. Но царь как бы не решался с них самих начать казни и ограничился заточением: Сильвестр был сослан в далекую Соловецкую обитель; Алексей же Адашев из Феллина переведен под стражу в Дерпт, где вскоре заболел горячкою и умер. Враги его не упустили случая донести царю, будто Адашев себя отравил{41}.
Несмотря на выражения сильной скорби о потере любимой супруги, на щедро рассылаемые поминки по ней как по русским церквам, так и в Царьград, Иерусалим и на Афонскую гору, Иоанн, в действительности, недолго предавался своей грусти и почти вслед за кончиною Анастасии начал помышлять о вторичном браке. Сначала он вознамерился заключить брак политический: желая предупредить разрыв с Литвою за Ливонию, он решился искать руки одной из двух сестер короля Сигизмунда Августа и остановил свой выбор на младшей Екатерине как более здоровой и красивой. Но сватовство это окончилось неудачею; король уклонился от родственного союза именно в силу близкой неизбежной войны, которая только одна могла решить Ливонский вопрос. Тогда царь обратился к одному из владетелей Пятигорских черкес по имени Темгрюк, дочь которого славилась своею красотою. Она прибыла в Москву, здесь при крещении получила имя Марии и вступила в брак с Иоанном, в августе 1561 года. К сожалению, красивая черкешенка своими душевными качествами не была похожа на первую супругу царя; напротив, по известию современников, она как истая дочь Кавказа отличалась злонравием и дикостию, а потому имела вредное влияние на Иоанна, поощряя его к жестокости. Скоро охладев к своей второй супруге, царь стал искать других средств развлечения и предаваться необузданному разврату и пьянству в кругу своих новых любимцев. Между последними наибольшее влияние получили: Алексей Басманов с сыном Федором, князь Афанасий Вяземский, Малюта Скуратов-Бельский и Василий Грязной. Грубою лестью и усердным угодничеством эти царедворцы вкрались в доверие государя и ловко направляли его гнев и опалу на людей противного им нрава и образа мыслей. В усыплении царской совести на счет совершаемых жестокостей им помогали некоторые лукавые мнихи, о которых упомянуто выше и между которыми на сем поприще в особенности отличался чудовский архимандрит Левкий.
Казни бояр и вообще знатных людей начались вскоре после кончины Анастасии и удаления советников.
Как и следовало ожидать, первыми жертвами оказались близкие и приятели Алексея Адашева. Казнены были: брат его доблестный воевода Даниил с своим малолетним сыном и с тестем Туровым, трое Сатиных — шурья Алексея и еще несколько его родственников. Тогда же погибла семья его приятельницы вдовы какого-то боярина, Марии, родом польки, принявшей православие и отличавшейся набожностию: ее обвинили в замысле извести царя колдовством и казнили вместе с пятью сыновьями. В последующие годы в числе погибших были: князья Димитрий Овчина-Оболенский, племянник известного любимца Елены, Михайло Репнин и Димитрий Курлятев. Первый, если верить одному современнику, при каком-то столкновении с молодым Басмановым, Федором, дерзнул упрекнуть его в том, что он служит государю не полезными делами, а гнусною содомией; Репнин погиб за то, что бросил на землю и растоптал ногами маску, которую царь хотел надеть на него во время своего вечернего разгула, когда пил и плясал с новыми любимцами; а Курлятева умертвил со всем семейством потому, что был когда-то другом Адашевых. Некоторые заслуженные бояре, за недостаток раболепия, подвергались тюрьме и заточению; в их числе герой казанской осады князь Михайло Воротынский сослан с семьей на Белоозеро; а гроза крымцев Иван Васильевич Большой Шереметев сначала мучился в темнице; выпущенный на свободу, он потом укрылся в обитель Кирилло-Белозерскую; но брат его Никита не избег казни. С некоторых других знатных бояр взяты были клятвенные поручные записи в том, что они будут верно служить царю и его сыновьям, Ивану и Федору, и не отведут ни в Литву, ни в иные государства. Эти записи по преимуществу брались с сыновей и внуков тех удельных русских князей, которые перешли в Московское государство из Литовского, каковы: князья Василий Михайлович Глинский, Иван Мстиславский, Иван Дмитриевич Бельский, Александр Иванович Воротынский. Если и вообще знатные бояре еще не думали отказываться от старинного права отъезда, тем более притязали на это право ближние потомки русско-литовских удельных князей и, по-видимому, не прочь были осуществить его в виду наступившей эпохи казней и опал. По крайней мере князь Иван Дмитриевич Бельский в данной им записи сознается, что он действительно думал бежать из Москвы, ссылался с польским королем Жйгимонтом Августом и уже получил от него опасную грамоту. За Бельского дали поручную запись до 27 бояр, которые обязались внести 10 000 рублей в случае его побега. Но, кроме этой поручной записи, взята была еще другая подручная: под ней подписались более 100 иных бояр и служилых людей, которые ручались за первых, т. е. обязывались в случае их неустойки уплатить за них 10 000 рублей. (Подобные же поручные и подручные записи взяты с Ивана Шереметева тоже в 10 000 рублях, а за Александра Воротынского в 15 000){42}.
Клятвенные и поручные записи о неотъезде в Литву брались не без основания. Ибо были действительные примеры таких отъездов. Так, казацкий вождь князь Димитрий Вишневецкий, прославившийся своими подвигами против крымцев и перешедший в Московское государство, теперь не хотел более служить тирану и ушел опять в Литву. Милостиво принятый Сигизмундом, он вскоре затеял отчаянный поход в Молдавию, попал в плен и был казнен в Константинополе. Тогда же ушли в Литву двое Черкасских, вероятно прибывшие в Москву вместе с Марьей Темгрюковной, еще Владимир Заболоцкий и некоторые другие; с ними бежали и многие дети боярские, спасавшиеся от Иоаннова тиранства и еще недовольные тем, что царь дьякам своим оказывал более расположения, чем военнослужилым людям, и позволял притеснять сих последних. Чтобы поощрить московских служилых людей к измене своему сильному противнику, Сигизмунд ласково принимал в литовскую службу перебежчиков и раздавал им имения. А с некоторыми знатными боярами Литовское правительство само входило в тайные сношения и склоняло их к отъезду. Мы видели, что таковые сношения с князем Иваном Дмитриевичем Бельским были открыты и он, по ходатайству митрополита, епископов и бояр, получил прощение. Зато королю удалось переманить к себе другого, более известного, боярина и воеводу, князя Андрея Михайловича Курбского, отличившегося в битвах с крымцами и при взятии Казани. Он принадлежал к сторонникам и приятелям Сильвестра и Адашева; а потому, несмотря на свои заслуги и бывшее личное расположение к нему Иоанна, находился теперь под страхом опалы. После же одной неудачной битвы с литовцами (под Невелем в 1562 г.) опасения его усилились. Хотя Иоанн еще не оказывал ему явной немилости (может быть, потому, что, находясь тогда на пограничной службе, он легко мог бежать), но Курбский предвидел готовившуюся ему участь и потому вступил в тайные переговоры с литовскими вельможами, гетманом Николаем Радивилом и подканцлером Евстафием Воловичем. Сам король Сигизмунд Август приглашал его и обещал ему свои милости. Сенаторы присягнули на исполнении этих обещаний. Наконец, получив охранную, или опасную, королевскую грамоту, Курбский решился исполнить задуманное бегство. Он в то время начальствовал в Юрьеве Ливонском; при нем находились его жена и малолетний сын. Говорят, будто он спросил жену, желает ли она видеть его мертвым или расстаться с ним навеки; получив великодушный ответ, простился с семьей и ночью незаметно покинул город. В сопровождении двенадцати преданных слуг он ускакал в соседний город Вольмар, занятый литовцами. Это было в апреле 1564 года.
По прибытии в Литву Курбский получил грамоту на Ковельскую волость, одно из богатейших и многолюднейших королевских имений и, кроме того, староство Кревское в воеводстве Виленском. Очевидно, король и литовские вельможи в своей войне с Москвою ожидали важных последствий от измены Иоанну одного из самых искусных его воевод, и тем более, что вместе с Курбским отъехало в Литву большое количество служилых людей, которые составили под его начальством целую значительную дружину. С этою дружиной он в том же году принимал участие в неудачном походе литовского войска на Полоцк. А зимою следующего (1565) года Курбский, во главе 15 000 человек, ходил в область Великолуцкую, сжег и разорил несколько сел и монастырей. Вообще, пере-шедши на литовскую службу, Курбский старался побудить короля к более деятельному и энергичному образу действия против Москвы. Побуждаемый его советами, король начал посылать частых гонцов к крымскому хану Девлет-Гирею и поднимать его на Иоанна. Несмотря на веденные в то время мирные переговоры с Москвою, хан поддался внушениям и осенью 1565 года сделал внезапный набег на Рязанскую украйну, где тогда не было приготовлено войска для отпора татарам. Боярин Алексей Басманов и сын его Федор, известный царский любимец, случились на ту пору в своих рязанских поместьях. Они поспешили в Переславль Рязанский, начали исправлять его укрепления, пришедшие в ветхость, собрали из окрестностей сколько могли Служилых людей и дали мужественный отпор татарам, когда те подступили к городу. Пограбив беззащитные села и набрав полону, хан без особого успеха ушел назад. Всеми подобными действиями против родной земли Курбский совершенно омрачил свою прежнюю славу и сделался вполне изменником отечеству. Никакое тиранство, никакие обстоятельства и понятия того времени о боярском праве отъезда не вправе оправдать таковую измену. Любопытно то, что она не принесла ожидаемых плодов для Литовской стороны; ни его близкое знание московских дел и зловредные для России советы неприятелю, ни его личные походы не дали королю особых выгод в войне с Москвою. В то же время^и надежды Курбского, взамен утраченных московских поместий, найти почетное и хорошо обставленное существование в Литве также не оправдались. Он упустил из виду то, что жалованные королевские грамоты, при упадке королевской власти, не обеспечили полного и спокойного владения имениями. Притом своею гордос-тию и горячностию он иногда сам подавал повод к столкновениям и вообще нажил себе много врагов. Возникали разные споры с соседями относительно жалованных ему земель и судебные тяжбы, которые не давали ему покою. Чтобы войти в родственные связи с некоторыми литовскими магнатами и найти в них поддержку себе, Курбский вступил в брак с одною знатною и богатою вдовою (урожденною княжною Гольшанскою), имевшею уже взрослых сыновей; но именно эти сыновья потом затеяли с ним новые имущественные тяжбы и ссоры, которые окончательно отравили его существование.
Между тем отъезд и измена Курбского произвели большое впечатление на Ивана Васильевича. Это впечатление усилилось, когда отъехавший боярин вступил с царем в письменную перебранку. Уже тотчас после бегства из Юрьева Ливонского, по приезде в Вольмар, Курбский отправил к царю послание. В сем послании он укоряет Иоанна в жестоком избиении некоторых верных бояр и воевод, в насильственном пострижении других; говорит о своих ранах и заслугах и претерпенных им гонениях; оправдывает свой побег необходимостью; с гордостию указывает на свое происхождение от князя Федора Ростиславича Смоленского и Ярославского; грозит царю встречей на Страшном суде и указывает на его недостойный образ жизни вместе с распутными любимцами. С этим письмом Курбский отправил своего верного слугу Василия Шибанова. Русские воеводы, действовавшие в Ливонии, схватили Шибанова и отправили в Москву. Летописное предание (не совсем достоверное) прибавляет, будто Шибанов подал запечатанную грамоту самому государю на Красном крыльце, сказав: «от господина моего, твоего изгнанника князя Андрея Михайловича Курбского»; царь вонзил в его ногу острый посох свой; кровь лилась из раны; но Шибанов стоял неподвижно, пока Иоанн, опершись на посох, слушал чтение письма. Знаем только то, что он велел подвергнуть слугу мучительным пыткам, чтобы узнать подробности об измене и замыслах Курбского. Шибанов рассказал, что знал, но и во время мучений хвалил своего господина; по-видимому, он был запытан до смерти.
Громкие укоризны, написанные сильным красноречивым словом, задели за живое самолюбие тирана. Он захотел отразить их таким же письменным словом, а вместе блеснуть своею начитанностию и сочинительским талантом. На письмо Курбского Иоанн написал обширный ответ, исполненный ссылками на Св. Писание, на основании которых старается доказать божественное происхождение и неограниченность своей царской власти. Он неоднократно называет беглеца «собакой», укоряет в намерении сделаться ярославским государем, в трусости перед царским гневом; стыдит его примером слуги Шибанова; глумится над его заслугами; с горечью вспоминает боярские крамолы во время своего детства, распространяется о коварном будто бы поведении бывших своих советников Сильвестра и Адашева и отрицает взводимую на него вину в несправедливом избиении бояр; обвиняет воевод за неудачи в Ливонии и т. д. Курбский в свою очередь немедленно написал ответ на это, как он выразился, «широковещательное и многошумное писание». Он глумится над беспорядочностию царского послания, неуместно «нахватанными словесами» из Св. Писания и укоряет его за то, что так нескладно, подобно басням «неистовых баб», пишет в чужую землю, где есть люди, «в риторских и филисофских учениях искусные». Неизвестно в точности, дошел ли до царя этот краткий ответ Курбского. Переписку свою он возобновил впоследствии (спустя лет четырнадцать). Через всю эту переписку царя с отъехавшим боярином проходят две путеводные идеи: Курбский главным образом отстаивает древнее боярское право совета и проводит мысль, что государь, слушаясь не добрых, а злых советников, губит и себя и государство; а Иван Васильевич настаивает на безграничном самовластии, на праве жаловать и казнить бояр по своему усмотрению, без чего, по его мнению, невозможно прочное существование государства. Кроме главной своей мысли, т. е. права бояр на участие в царских советах, Курбский защищает старое право боярского отъезда и вооружается против так называемых проклятых грамот или поручных записей, говоря, что клятва при сем недействительна, так как вынуждена под страхом смерти. Укоряя Ивана Васильевича за избиение верных бояр, он вспоминает подобные деяния его предков, и весь род Московских великих князей называет «кровопийственным». Несмотря на явное увлечение своею ненавистию к тирану и некоторыми натяжками в оправдании своей измены, все-таки Курбский в этой письменной полемике обнаруживает более логики и вообще более грамотной подготовки, нежели его венценосный противник. При своем несомненном авторском таланте и значительной начитанности Иван Васильевич нередко впадает в явные противоречия, страдает темнотою и многословием, часто приводит исторические примеры и тексты Св. Писания некстати; поэтому доказательства его неубедительны, а изложение вообще запутанное и беспорядочное{43}.
Около этого времени начались опалы и на членов самой царской семьи. Летом 1563 года двоюродный брат Ивана удельный князь старицкий Владимир Андреевич, вместе с матерью своею Евфросиньею, был обвинен в каких-то замыслах по доносу собственного своего дьяка Савлука Иванова, которого он за что-то держал в тюрьме. По ходатайству митрополита Макария и епископов царь простил Владимира и Евфросинию; но ради предосторожности взял у него бояр, дьяков и детей боярских к себе, а к нему назначил из собственных бояр, дьяков и стольников. Княгиня же Евфросиния принуждена была постричься в монахини с именем Евдокия и отправилась в Воскресенский монастырь на Белоозере, где, по воле государя, она в изобилии снабжена была всякими припасами, утварью и прислугою; для ее «береженья», а вместе, конечно, и для надзора за нею, были приставлены к ней два государственных чиновника с подьячим. Не ограничиваясь этими мерами предосторожности, Иоанн вскоре взял у Владимира Андреевича некоторые его волости, а ему взамен дал другие. В ноябре следующего 1564 года скончался родной брат Ивана IV, слабоумный и бездетный Юрий. Спустя несколько меяцев его супруга Юлиания постриглась в московском Новодевичьем монастыре с именем Александры. Царь назначил ей на ее пожизненное содержание несколько городов с волостями и селами, дал ей приказных и дворовых людей и вообще обставил ее монастырскую жизнь всяким довольством.
Около того же времени скончался престарелый митрополит Макарий (31 декабря 1564 г.), более двадцати лет с честию занимавший первосвятительскую кафедру, муж ученый, оставивший после себя большие книжные труды. Он с прискорбием смотрел на перемену в поведении Иоанна и, если не имел охоты или мужества усовещевать тирана, зато часто докучал ему своими печалованиями об опальных. Перед кончиною он, по обычаю той эпохи, написал прощальное послание, которое и было прочитано на его погребении; в этом послании он исповедовал свою веру, давал благословение царю, царице, царевичам, епископам, боярам и всему православному народу и разрешал всех тех, которые перед ним чем-нибудь провинились. Когда в феврале собрался в Москве собор русских епископов для выбора нового митрополита, царь предварительно поставил собору вопрос о белом клобуке. — Почему покойный митрополит носил черный клобук? — спрашивал он, тогда как прежние первопрестольники Петр и Алексей, а также Леонтий, Игнатий, Исаия Ростовские изображаются в белых клобуках, новгородские архиепископы тоже носят белый клобук. Собором решено было, чтобы впредь митрополит носил белый клобук и печатал свои грамоты красным воском; на одной стороне печати быть изображению Богородицы с Младенцем, а на другой — именной митрополичьей подписи. После чего собор, по воле государя, избрал на митрополичий престол чудовского старца Афанасия, прежде бывшего благовещенского протопопа и государева духовника Андрея. 5 марта на торжественном его поставлении в Успенском храме, когда он облачился и приведен был к горнему святительскому месту, царь подошел к нему, сказал приветственное слово и вручил новопоставленному святительский посох. Царевичи и епископы провозгласили ему многая лета. Потом митрополит благословил государя и держал к нему ответную речь: почти буквальное повторение той сцены, которую мы видели около 70 лет назад, при поставлении митрополита Симона; очевидно, теперь это был уже священный обычай.
Измена Курбского, последовавшие за нею наступательные действия литовцев и нападение крымского хана во время мирных переговоров — все это произвело чрезвычайное впечатление на подозрительного тирана; ему стали повсюду мерещиться бояре-изменники; он жаждал их казней, но как бы боялся каких-то помех, укоров и заступничества. Наконец, с помощью Басманова и других любимцев, он придумал нечто странное и нелепое: он придумал опричнину.
Москвичи уже привыкли к частым поездкам Иоанна то на богомолье по монастырям, то на «свои потехи», т. е. на охоту. Но его выезд 3 декабря 1565 года не был похож на прежние выезды; народ с недоумением смотрел, как снаряжен был огромный обоз из саней, которые нагрузили всем царским добром, дорогими иконами и крестами, золотою и серебряною посудою, платьем, денежною казною. С царем отправилась теперь большая толпа бояр, дворян и приказных людей: многим из них он велел взять с собою жен и детей; поезд сопровождал значительный конный отряд боярских детей, не только московских, но и вызванных из дальних городов. Отслушав обедню в Успенском соборе, приняв благословение от митрополита и простясь с народом, Иоанн сел в сани с царицею и царевичами и отправился в ближнее село Коломенское, где праздновал Николин день; но сделалась оттепель с дождями и распутица, которая задержала его здесь на две недели. Когда реки снова стали, он поехал в село Тайнинское; оттуда в Троице-Сергиев монастырь, а из Троицы в Александровскую Слободу. Митрополит, пребывавшие тогда в Москве некоторые епископы, бояре и все московские граждане оставались в тяжелой неизвестности о том, что означал такой торжественный и вместе таинственный царский выезд. Неизвестность продолжалась ровно месяц. 3 января явился в Москву дьяк Константин Поливанов с товарищами и вручил митрополиту царскую грамоту, обращенную к духовенству и боярам. В этой грамоте написаны были «измены боярские и воеводские и всяких приказных людей». Тиран повторял обычные свои жалобы на то, что во время его малолетства бояре и приказные люди поступали своевольно, расхищали поместья, вотчины и кормления, о государе же и государстве не радели; от крымцев, литвы и немцев христианство не обороняли. А затем, когда он хочет своих бояр и служилых людей наказать, епископы, игумены заодно с боярами и дьяками стараются их покрывать. Посему, «не хотя их многих изменных дел терпети», царь и великий князь положил на них свою опалу, оставил свое государство и поехал жить там, где Бог укажет. Но кроме этой грамоты Поливанов привез другую, обращенную к московским гостям, купцам и простым людям. Ее прочли всенародно; в ней хитрый тиран писал, что его опала и гнев их не касаются.
Расчет на сильное впечатление и разъединение сословий оказался верен. Опасаясь коварства и какой-либо западни, бояре вместе с народом завопили, что без государя им быть нельзя, как овцам без пастыря, и начали просить митрополита, чтобы он, епископы и весь освященный собор вместе с ними ехали к государю бить челом и молить его о прощении и возвращении. «А изменников и государевых лиходеев государь волен казнить и никто за них стоять не будет» — прибавляли они. Немедленно отправились в путь многочисленные челобитчики. Митрополит Афанасий остался оберегать столицу от беспорядков, так как все дела остановились и приказы сделались пусты. Вместо себя он послал новгородского архиепископа Пимена и чудовского архимандрита Левкия. Поехали и другие архиереи, Никандр Ростовский, Елевферий Суздальский, Филофей Рязанский, Матвей Крутицкий, а также архимандриты Троицкий, Спасский, Андроньевский. Князья Иван Дмитриевич Бельский и Иван Федорович Мстиславский со многими боярами, окольничими, дворянами и приказными людьми прямо из митрополичьих палат, не заезжая домой, поехали вслед за архиереями в Александровскую Слободу.
Не вдруг Иоанн допустил к себе челобитчиков; только после разных переговоров сначала он принял епископов, а потом и боярам с приказными людьми дозволил видеть свои царские очи. Не вдруг он согласился сложить свою опалу; потребовалось много усиленных просьб, пока Иоанн объявил, что ради отца своего митрополита и богомольцев своих епископов снова берет в руки «свои государства», а на каких условиях, о том прикажет особо отцу митрополиту. Часть бояр он удержал при себе; остальных с приказными людьми отпустил, чгобы они по своим приказам ведали дела по-прежнему. Все казались ликующими и благодарили Бога за окончание общей опалы. Вскоре сделались известны и пресловутые условия, на которых лицемерный тиран отказывался от своего мнимого намерения покинуть государство.
В начале февраля Иоанн торжественно воротился в столицу. Говорят, все видевшие его в это время были поражены резкою переменою в его наружности. Он был высок, статен, худощав, но крепко сложен, имел глаза небольшие, серые, но светлые и острые; нос прямой, длинный ус и вообще в молодости своей отличался довольно приятною наружностию. Теперь же, хотя ему было не более 35 лет от роду, он уже смотрелся сморщенным, лысым стариком, с мрачным полупотухшим взором. Явные признаки тех страхов и опасений и той жажды крови, которые постоянно терзали его душу. Он объявил, что вновь принимает на себя бремя правления с тем, чтобы, во-первых, ему вольно было казнить своих изменников, класть на них опалу, лишать имущества и жизни без докуки и печалований со стороны духовенства; а во-вторых, чтобы в государстве учинить ему себе опричнину — слово не новое в смысле особого имущества или владения, но получившее теперь небывалое и страшное значение. В эту свою опричнину Иван IV отделил часть бояр, приказных, служилых и дворовых людей с особо назначенным для того «обиходом»; туда же он велел выбрать 1000 человек из князей, дворян и детей боярских, дворовых и городовых и раздать им поместья в тех городах и волостях, которые назначены в опричнину, а не принадлежавших к ней помещиков и вотчинников перевести из этих мест в иные. Число отделенных на содержание царского двора и опричнины городов с волостями простиралось свыше двадцати, а именно: Можайск, Вязьма, Козельск, Перемышль, Белев, Лихвин, Медынь, Суздаль, Шуя, Галич, Вологда, Юрьевец Повольский, Ба-лахна, Старая Руса, Устюг, Каргополь и некоторые другие. В самой Москве отделено было несколько улиц с околотками и слободами, каковы: Чертольская, Арбатская, Сивцев Враг, часть Никитской и пр. В этих улицах поселены бояре, дворяне и приказные люди, принадлежавшие к опричнине, а не принадлежавших к ней перевели в иные улицы, на посад. В той же части города, именно за Неглинной на Воздвиженке, царь велел строить для себя особый дворец и оградить его крепкою каменною стеною. Все же остальное Московское государство или так наз. «земщину» он поручил ведать боярам земским (собственно боярской думе), во главе которых поставил князей Бельского и Мстиславского. Разумеется, о всяких важных делах земские бояре должны были докладывать государю. Странные распоряжения сии Иоанн завершил ограблением земской казны: он велел взыскать из Земского приказа сто тысяч рублей «за свой подъем», т. е. за свое последнее путешествие с огромным обозом в Александровскую Слободу и обратно.
Имущества всех опальных и осужденных на смерть отныне должны были отбираться на государя. Все эти распоряжения исполнены были беспрекословно, как ни странны они казались русскому народу. Но воля государя в его глазах имела священный характер. Отделяясь от народа и окружая себя преданными, надежными телохранителями, очевидно, робкий тиран прежде всего думал оградить свою личную безопасность, за которую более всего страшился. А затем он думал уже без всякой помехи предаться утолению своей безумной ненависти к влиятельному в народе и гордому своими знатными предками боярскому сословию, многие члены которого были виновны в своей дерзости перед государем во время его малолетства и потом в своих притязаниях на право совета и отъезда.
Началась вторая вереница казней и опал. В числе первых казненных теперь был доблестный князь Александр Горбатый-Шуйский, потомок удельных князей Суздальских, отличившийся во время казанской осады; его казнили вместе с молодым сыном Петром. Современник рассказывает, что сын первый наклонил голову; но отец отвел его и сказал, что не хочет видеть его мертвым. Юноша уступил ему первый черед, взял в руки отрубленную голову отца, поцеловал ее и затем положил на плаху свою собственную. В ту же эпоху казнены: Петр Ховрин, окольничий Петр Головин, князья Петр Горенский-Оболенский, Иван Сухово-Кашин и Димитрий Шовырев. (Последний был посажен на кол, на котором мучился целый день, пока испустил дух). Князья Иван Куракин и Дмитрий Немаго насильно пострижены в монахи. С князей и бояр Василия Серебряного, Ивана Охлябинина, Ивана Яковлева, Льва Салтыкова, а также с Очина Плещеева взяты клятвенные грамоты о верной службе с денежными поручительствами. Князь же Михаил Воротынский возвращен из ссылки; причем с него взята запись с двойным поручительством в 15 000 рублях. В записи этой он клялся не отъехать ни к литовскому королю, ни к турскому султану или крымскому хану, или к нога-ям, ни к князю Владимиру Андреевичу! В то время многие дворяне и дети боярские также были заподозрены в изменнических замыслах, подверглись опале, лишены своего имущества и частию сосланы в новоприобретенную Казань.
Из имущества казненных и опальных царь обыкновенно раздавал награды своим опричникам, число которых не ограничилось одною тысячью, а впоследствии доведено было до 6000. Они набирались из молодых людей, принадлежавших к сословию дворян и детей боярских, и должны были отличаться удалью, отчаянною готовностью на все по царскому приказу. Они давали особую клятву на верную службу с обязанностию знать только одного государя, ради него забыть об отце и матери, доносить ему на изменников и не водить хлеба-соли с людьми земскими. Оделяя их дорогими конями, одеждами, оружием, царь придумал для них еще особое отличие: прикрепленные к седлам собачьи головы и метла, в знак того, что они грызут и метут царских недоброжелателей. Чтобы крепко привязать их к себе, тиран сквозь пальцы смотрел на их проступки; при столкновении с земскими людьми опричники всегда выходили из суда правыми; ибо судьи не смели их обвинять. Понятно, что, почувствовав свою безнаказанность, они скоро сделались бичом для мирных граждан, обижали их, грабили и нарочно заводили с ними тяжбы, чтобы взыскивать с них денежные пени. Но чем более становились они ненавистны народу и чем более от него отделялись, тем более Иоанн рассчитывал на их преданность к себе и верность. Самая Москва казалась ему небезопасным местопребыванием, и он стал большею частию проживать с своими опричниками в любимой им Александровской Слободе, расположенной посреди глухих Клязьменских лесов, которую он обратил в хорошо обстроенный город, огороженный каменною зубчатою стеною с башнями. Кругом стояли крепкие заставы с военною стражею, которая никого не пропускала без царского разрешения; почему жители стали вместо Слободы называть ее Неволею. Соединяя в себе кровожадность вместе с лицемерною на-божностию — как это обыкновенно бывает у робких тиранов, — Иоанн не только прилежал к церковной службе, но и простер свою набожность до того, что, если верить современникам, по наружности обратил свой дворец в монастырь, выбрал из опричников 300 человек братии, себя назвал игуменом, князя Вяземского келарем, Малюту Скуратова параклисиархом, или пономарем, и вместе с ним ходил на рассвете звонить к заутрене. Во время церковной службы он принимал участие в пении и чтении, а молился в землю так усердно, что на лбу у него оставались знаки поклонов. Во время братской трапезы сам совершал вслух душеспасительное чтение. Но все эти наружно-благочестивые занятия не мешали, конечно, самозванной братии ежедневно вдоволь и вкусно есть и пить, носить шитые золотом и опушенные соболем кафтаны под черными рясами и предаваться разным бесчинствам. Сам Иоанн, посреди однообразия сей мнимомонастырской жизни, развлекал себя пытками и казнями многочисленных жертв своей свирепости. А на ночь заставлял усыплять себя сказками, для чего держал особых слепцов-сказочников. Он не покидал также своей привычки к частым разъездам по областям для надзора за крепостями или на богомолье и на охоту (особенно любил медвежью травлю), а иногда являлся и в столицу, где казни принимали тогда ужасающий характер. Хотя он и поручил управление государством земским боярам, но в действительности они ничего не делали без его воли{44}.
Так называемая некоторыми писателями борьба Иоанна с боярским сословием, в сущности, никакой действительной борьбы не представляет, ибо мы не видим никакого серьезного противодействия неограниченному произволу тирана со стороны сего сословия. Очевидно, самодержавная власть в Московском государстве была уже настолько сильна и так глубоко вкоренилась в нравы и воззрения народа, что наиболее строптивым боярам не на кого было опереться, если бы они вздумали оказать какое-либо неповиновение. Им оставалось только орудие слабых и угнетенных — тайная крамола, и жестокие казни Ивана IV являлись бы до некоторой степени понятными, если бы доказано было существование какой-либо опасной для московского самодержавия боярской крамолы. Но таковой при Иване IV мы не видим. Нельзя же назвать опасною в этом смысле крамолою попытки некоторых бояр бегством в Литву спасти свою жизнь от кровожадного тирана или мстить ему за причиненные обиды и насилия. Хотя в последнем случае такие попытки, несомненно, имеют характер государственной измены, но подобные явления встречались во все времена и во всех государствах и не могут быть названы борьбою какого-либо сословия против государственного строя. В Москве было только одно сословие, которое могло оказать некоторое противодействие кровожадному самодурству Ивана IV, хотя бы только одним своим нравственным авторитетом. Мы говорим о высшем духовенстве. И как ни было оно в свою очередь зависимо от царской власти и угнетено тираном, оно все-таки выставило из среды себя достойного борца. Но любопытно, что этот человек вышел не из другого какого сословия, а именно из боярского. Следовательно, только чрез духовный авторитет сие сословие могло тогда проявить какой-либо открытый протест против тирана.
Митрополит Афанасий занимал первосвятительскую кафедру с небольшим два года. Устрашенный, вероятно, ужасами опричнины и не имея силы характера противостоять им, он отказался от своего сана и удалился в Чудов монастырь. Выбор Иоанна остановился было на Германе, архиепископе Казанском; но когда сей последний, еще до своего поставления, вздумал поучать царя и напоминать ему о Страшном суде, любимцы стали внушать Иоанну, что в сем митрополите он найдет второго Сильвестра, и убедили его отстранить Германа от митрополичьей кафедры. Посему несколько удивительным является то, что Иоанн пожелал возвести на эту кафедру такого мужа, как соловецкий игумен Филипп.
В миру Феодор, Филипп принадлежал к боярскому роду Колычовых, одному из родов, происшедших от известного Андрея Кобылы наравне с Захарьиными-Юрьевыми, Шереметевыми и др. Переход его от мирской суеты к иноческим подвигам в общих чертах напоминает историю подобных подвижников прежнего времени. В молодости своей Федор Колычев некоторое время находился при великокняжем дворе, и здесь узнал его Иоанн, тогда еще малолетний. Это было в последний год правления Елены, когда вследствие придворных крамол и переворотов семья Колычевых подверглась гонению. Житие Филиппа рассказывает, что, однажды услыхав на литургии слова Спасителя: «никто не может двема господинома работати», молодой боярин решился навсегда покинуть мир, и тайком ушел из столицы. После разных странствий он явился в Соловецкую обитель, и, никем незнаемый, принял на себя суровое послушание: рубил дрова, копал в огороде землю, работал на мельнице и на рыбной ловле. Постриженный в иноки, с именем Филиппа, и усердствуя к церковной службе, он продолжал также деятельно работать то в монастырской кузнице, то в хлебне и т. п. Еще при жизни престарелого игумена Алексея Филипп был уже избран его преемником. После его смерти, вступив в управление монастырем, Филипп вполне проявил свои замечательные хозяйственные способности. Он умножил и улучшил соляные варницы, служившие главным источником монастырских доходов; устроил мельницу, проведением каналов соединил многие озера и осушил болотистые места для сенокосов; на одном из островов построил скотный двор, развел рогатый скот и оленей, из шкур которых стали выделывать меха и кожи. Не однажды Филипп по делам своего монастыря посетил Москву и Новгород, к епархии которого принадлежала Соловецкая обитель, и выхлопотал для нее разные жалованные грамоты. Вообще, бедная дотоле, обитель сия при нем пришла в довольно цветущее состояние: он не давал времени для праздности и лени, а заставлял всех трудиться. Монастырь украсился новыми и притом каменными храмами. Слава его благочестия и строительных подвигов распространилась до царского двора. В 1566 году Иоанн вызвал его в Москву и объявил ему свое желание видеть его на кафедре митрополичьей. Филипп колебался принять сей высокий сан при трудных обстоятельствах того времени и указал на опричнину, как на великое зло, от которого страдает Русская земля. Иоанн разгневался, однако настоял на своем. Мало того, принимая митрополию, Филипп особой грамотой обязался: «В опричнину и в царский домовый обиход не вступаться и митрополии из-за опричнины не оставлять, и советоваться с царем, как прежние митрополиты советовались с его отцом и дедом». После того, с обычным торжеством, в Успенском соборе Филипп был поставлен на митрополичью кафедру освященным собором русских архиереев, 25 июля 1566 года.
Настало как бы затишье, которое продолжалось более года; не слышно было о свирепых деяниях Иоанна и его опричников. Но вот польский король и литовские вельможи подослали с каким-то гонцом Козловым грамоты к некоторым московским боярам, именно к князьям Бельскому, Мстиславскому, Воротынскому и конюшему Челяднину, склоняя их перейти на литовскую службу.
Грамоты эти попали в руки Иоанна, и он велел от имени бояр написать ругательные ответы королю. Тем не менее сие обстоятельство подало повод к новым и страшным казням. Тогда погибли конюший боярин Челяднин, три князя Ростовских, Петр Щенятев, Турунтай-Пронский и многие другие, обвиненные в каких-то заговорах. Казни эти сопровождались иногда глумлением и разными утонченными жестокостями, на которые Иоанн был очень изобретателен. Так, рассказывают, будто престарелого Челяднина он сначала посадил на трон и, сняв шапку, приветствовал его царем земли Русской, а потом, собственноручно ударив его ножом в грудь, велел докончить его опричникам и бросить псам на съедение. Во время этих казней остервенелые опричники так опьянели от крови, что с ножами и топорами бегали по Москве, отыскивая участников мнимого заговора; убивали их всенародно и трупы бросали на улицах и площадях, где они долго лежали непогребенными, так как ужас обуял граждан и они не только не смели хоронить погибших, но и сами боялись выходить из своих домов.
При таких-то мрачных обстоятельствах поднял свой голос митрополит Филипп. Сначала он пытался скромно печаловаться об опальных и усовещевать Иоанна поучительными беседами наедине. Но подобные попытки оказались безуспешны. Притом тиран уже изменил свое расположение к нему под влиянием разных нашептываний со стороны своих любимцев, всегда опасавшихся появления при дворе нового Сильвестра. Среди самого духовенства нашлись недоброжелатели митрополита, старавшиеся вооружить против него царя, каковыми были особенно новгородский архиепископ Пимен, сам метивший на архипастырскую кафедру, и царский духовник, протопоп Благовещенского собора Евстафий, которого митрополит за какую-то вину подверг епитимии. Видя бесполезность тайных увещаний, крепкий духом Филипп дерзнул на явные, всенародные обличения. В Успенском соборе после богослужения царь, окруженный своими опричниками, обыкновенно подходил к митрополиту за благословением. Филипп то делал вид, что не замечает царя, то прямо отказывал ему в благословении. При сем завязывались между ними горячие речи, вроде следующих:
Филипп. «От века не слыхано, чтобы благочестивые цари волновали свою державу, и при твоих предках не бывало того, что ты творишь; у самих язычников не происходило ничего такого».
Иоанн. «Что тебе, чернецу, за дело до наших царских советов? Разве ты не знаешь, что ближние мои встали на меня и хотят меня поглотить? Одно тебе говорю, отче святый, молчи и благослови нас».
Филипп. «Я пастырь стада Христова. Наше молчание умножает грехи твоей души и может причинить ей смерть».
Иоанн. «Филипп! Не прекословь державе нашей, да не постигнет тебя мой гнев, или сложи свой сан».
Филипп. «Не употреблял я ни просьб, ни ходатаев, ни подкупа, чтобы получить сей сан. Зачем ты лишил меня пустыни? Если каноны для тебя ничего не значат, твори свою волю».
Или:
Филипп. «Здесь мы приносим Богу бескровную жертву за спасение мира, а за алтарем безвинно проливается кровь христианская. Ты сам просишь прощения пред Богом; прощай же и других, согрешивших перед тобой».
Иоанн. «О, Филипп, нашу ли волю думаешь изменить? Лучше было бы тебе быть единомысленным с нами».
Филипп. «Тогда суетна была бы вера наша, напрасны и заповеди Божии о добродетелях. Не о невинно преданных смерти скорблю, они мученики. О тебе скорблю, о твоем спасении пекусь».
Иоанн. «Ты противишься нашей державе; посмотрим на твою твердость».
Филипп. «Я пришлец на земле, и за истину благочестия готов потерпеть и лишение сана и всякие муки».
Митрополит укорял царя и за то, что он одевал своих опричников в черные одежды с татарскими тафьями на голове и сам с ними в такой же одежде являлся в храм Божий. Однажды во время крестного хода, увидав опричника в тафье, он обратился к государю и сказал, что Слово Божие должно слушать с непокрытою головою, а покрывать ее это агарянский обычай. Иоанн обратился и ничего не заметил, так как опричник успел снять тафью. Приближенные уверили его, что митрополит осмеливается в глаза ему говорить неправду. В гневе Иоанн тогда назвал его лжецом и мятежником. Как бы назло увещаниям архипастыря, поведение Иоанна в это время было в особенности омерзительно. Он ездил с своею сатанинскою дружиною по окрестностям Москвы, жег усадьбы опальных бояр и убивал даже их скот. Мало того, не довольствуясь обычными забавами, сопровождавшимися пьянством, шутовством и развратом, однажды ночью он послал толпу своих кромешников в дома тех бояр, чиновников и купцов, жены которых известны были своей красотой. Несчастные женщины забраны силою и приведены к Иоанну; одних он выбрал для себя, а других роздал своим приближенным. Спустя несколько дней их развезли обратно по домам. Некоторые из этих жен не выдержали позора и наложили на себя руки.
Решив низложить архипастыря, Иоанн хотел придать сему насилию вид справедливого наказания, постановленного по приговору освященного собора. Сначала отправили несколько духовных и светских лиц в Соловки для производства следствия о жизни и деятельности там Филиппа. Следователи угрозами и обещаниями склонили игумена Паисия и некоторых малодушных старцев к разным лжесвидетельствам. С этими клеветами явились они перед духовным собором, который был созван царем для суда над митрополитом. Призванный к ответу, Филипп не считал нужным оправдываться перед взведенными на него обвинениями и говорил с достоинством, приличным его сану, прибавив, что он не боится умереть. Созванный собор не осмелился вступиться за своего архипастыря и раболепствовал перед тираном. 8 ноября 1569 года, во время богослужения в Успенском храме, явился Басманов с толпою опричников и велел всенародно прочесть соборный приговор о низложении митрополита. Затем опричники бросились на Филиппа, били его, сорвали с него святительское облачение, одели в худую монашескую рясу и, посадив на крестьянские розвальни, отвезли в Богоявленский монастырь. После нескольких недель тяжкого темничного заключения, опасаясь народа, который смотрел на Филиппа как на святого мученика и толпою собирался перед его темницей, Иоанн сослал его в Тверской Отроч монастырь (где в следующем году его постигла мученическая кончина). Так этот достойный представитель вместе и боярского, и духовного сословия пал в неравной борьбе с полоумным тираном, отстаивая свое архипастырское право печалования, увещания и поучения.
Вместе с Филиппом подвергся гонению и весь род Колычевых; некоторые его родственники были казнены по приказу Иоанна. Вслед затем настала очередь и того, с кем этот род был связан давнею приязнию: настал черед двоюродного брата царского Владимира Андреевича. Можно, пожалуй, удивляться тому, что тиран так долго щадил князя, на которого многие бояре указывали как на царского преемника еще во время известной Иоанновой болезни. Царь, очевидно, считал его опасным для себя соперником и принимал против него разные меры предосторожности: несколько раз брал с него клятвенные записи верно служить не только самому Иоанну, но и его сыновьям; не раз менял у него не только бояр и слуг, но и самые города и волости, составлявшие его удел. По-видимому, Владимир своим поведением не подавал повода к опале. Решив погубить его, Иоанн прибег к обычному средству: к обвинению в небывалых заговорах. Он послал звать Владимира с семьей к себе в Александровскую Слободу. Не доезжая нескольких верст, несчастный князь был остановлен в одном селе; сюда явился царь с полком опричников и начал судить Владимира за то, что тот будто бы подкупал царского повара отравить государя. Конечно, тщетными остались все оправдания и мольбы. Осужденный на смерть, несчастный князь, по некоторым известиям, должен был выпить чашу с ядом. Вместе с ним погибла его супруга Евдокия, большая часть его детей, а также находившиеся при них боярыни и слуги. Мать Владимира, инокиня Евдокия, была потом по приказу тирана утоплена в Шексне. Такой же участи подверглась и его невестка, вдова брата его Юрия, инокиня Александра{45}.
Все эти отдельные казни на сей раз были только прологом к деянию еще более ужасному и неслыханному: к избиениям русских граждан целыми толпами и к такому варварскому разгрому нескольких русских городов, который мало чем разнился от татарских нашествий.
Несмотря на удары, нанесенные Иваном III и Василием III древним вечевым городам, Новгороду и Пскову, эти города продолжали еще пользоваться некоторым благосостоянием, благодаря торговому, промышленному духу своего населения, и конечно сохраняли еще многие старые обычаи вместе с преданиями о своей минувшей славе и вольности. Иван IV с ненавистью смотрел на такие предания и обычаи, несогласные с тем раболепием, которое он хотел видеть повсюду в своем государстве. Он начал с того, что повторил отцовские и дедовские «выводы». В 1569 году, по его приказу, было вновь выведено в Москву из Новгорода полтораста, а из Пскова пятьсот семей. Затем, как бы по заранее составленному плану, в Москву явился из Новгорода какой-то бродяга, Петр Волынец, и донес царю, что архиепископ Пимен с лучшими людьми умыслил передать город польскому королю, о чем будто бы написали грамоту и спрятали ее в Софийском соборе за иконою Богородицы. Посланный с Петром доверенный человек нашел изменную грамоту в указанном месте. По всем признакам, эта грамота была подложная; но она была нужна тирану как предлог к задуманному погрому.
В декабре 1570 года Иоанн выступил из Александровской Слободы с дружиною опричников, с отрядом стрельцов и другими ратными людьми. Разгром начался с Тверской области, которая подобно Новгородско-Псковской, конечно, еще помнила о своей недавней самобытности. Первые избиения и грабежи жителей совершены в Клину и отсюда уже продолжались непрерывно. В самой Твери опричники свирепствовали с особою силою, убивали людей, грабили имущество и жгли, чего не могли унести с собою. В это-то время Иоанн послал Малюту Скуратова в Отроч монастырь под предлогом взять благословение у бывшего митрополита Филиппа. Что произошло между ними, в точности неизвестно; но когда Малюта вышел из митрополичьей келии, то объявил игумену и братии, что старец умер от угара: говорят, злодей задушил его подушкою («возглавием»). Той же участи, как Тверь, подверглись Торжок, Вышний Волочек и другие места, лежавшие по пути; причем опричники также избивали сидевших по крепостям крымских и ливонских пленников. 2 января передовые воинские отряды с боярами и детьми боярскими подошли к Новгороду. Часть их учинила вокруг него крепкие заставы, чтобы ни единый человек не мог ускользнуть из города. Другую часть войска бояре расположили по окрестным монастырям; причем все монастырские и церковные казнохранилища опечатали, а потом собрали игумнов и монастырских старцев, числом до 500, и поставили их в Новгороде на правеж. В то же время третья часть дружины опечатала в самом городе подцерковные кладовые с хранившимся в них имуществом, а также кладовые палаты под домами именитых граждан и приставила стражу. Приходских попов и дьяконов также поставили на правеж, приказав выбивать с них палками по 20 рублей как и с монахов; гостей, торговых и приказных людей схватили, заковали и роздали приставам; а семьи их велено содержать под стражею в собственных домах.
6 января прибыл сам царь с старшим сыном Иваном, со многими князьями и боярами и с главными силами. Он расположился на старом княжеском дворе, или так называемом Городище, за две версты от Торговой стороны. Первым безумным его распоряжением было: поставленных на правеж игумнов и монастырских старцев забить палками до смерти и развести по монастырям для погребения. Затем 8 числа в Воскресенье с своим сатанинским воинством он отправился к обедне в кафедральный Софийский храм. Архиепископ Пимен со всем освященным собором и с иконами встретил государя у конца Волховского моста и хотел, по обычаю, осенить его крестом; но Иоанн не пошел ко кресту, назвал владыку изменником, волком и хищником и велел ему идти служить обедню. После обедни Иоанн с сыном и боярами вошел в архиепископскую столовкую палату и сел за трапезу. Тут посреди обеда он вдруг «возопил гласом велиим с яростию к своим князем и бояром, по обычаю ясаком царским» (вполне уподобляясь какому-либо дикому татарскому хану). По этому ясаку, или приказу, тотчас начался неистовый грабеж архиепископских палат, клетей и всего двора; причем сам владыка, его бояре и слуги были взяты и отданы под стражу. Мало того, грабеж распространился и на самые храмы: из св. Софии были взяты «ризная казна», дорогие сосуды, корсунские иконы и колокола; точно также церковная казна, иконы, дорогая утварь и колокола отбирались по всем церквам и монастырям Великого Новгорода. Захваченных владычных бояр и других именитых граждан тиран приказывал в собственном присутствии на Городище подвергать разным мукам, чтобы вынудить от них деньги и желаемые признания; особенно излюбленным способом пытки была у него мука огненная, или так наз. поджар. Таких поджаренных людей потом привязывали к саням, волокли на Великий мост и бросали в Волхов. Тут же на мосту было устроено какое-то возвышенное место, откуда свергали в реку, также связанных вместе, жен и детей несчастных мучеников. В это время дети боярские и другие ратные люди на лодках разъезжали вокруг моста с рогатинами, баграми и топорами; они пронзали или рассекали тех, которые всплывали на поверхность воды, чтобы никто из них не мог спастись от ужасной смерти. Такие избиения совершались в течение пяти недель. Если верить Новгородскому летописцу, были дни, когда число погибших простиралось до тысячи и даже до полутора тысяч; когда же они не превышали пяти- или шести сот, то за этот день надобно было уже благодарить Бога. Следующую затем шестую неделю своего пребывания здесь Иван Васильевич употребил на то, чтобы с своим воинством ездить вокруг города, грабить монастыри, жечь хлебные скирды и убивать скот; а в самом городе грабить товары и разорять до основания лавки, опустошать в домах бояр и купцов подклети, выбивать окна и ворота. В то же время большие военные отряды разосланы были на все четыре стороны в Новгородские пятины по волостям и станам, верст за 200 и за 300 от Новгорода, чтобы разорять боярские поместья и усадьбы, расхищая имущество и побивая скот.
Наконец кровожадность тирана пресытилась. На второй неделе великого поста, в понедельник, государь велел поставить перед собою с каждой улицы по человеку из оставшихся в живых. «Дряхлые и унылые, отчаявшиеся живота своего, стояли они как мертвые», по выражению новгородского летописца. «Государь воззрев на них кротким, милостивым оком, глаголал им свое царское слово». Это слово состояло в поручении молиться о его царском благочестивом державстве, о его чадах и всем христолюбивом воинстве, о том, чтобы Бог даровал ему победу и одоление на врагов, а пролитая кровь пусть взыщется на изменнике Пимене и его злых единомышленниках. После этого Иван Васильевич, оставив в Новгороде правителем и воеводою князя Петра Даниловича Пронского, со всеми полками своими выступил во Псков; а владыку Пимена и бывших на правеже попов и дьяконов и еще не избитых опальных новгородцев, вместе с награбленными богатствами, под крепкою охраною отправил частию в Москву, частию в Александровскую Слободу. Трудно сказать, какое побуждение наиболее руководило действиями тирана при описанном разгроме Великого Новгорода: неукротимая кровожадность и злоба на бывшую вечевую общину или ненасытное корыстолюбие и зависть к богатствам этого древнего торгового города? Трудно также с точностью определить число избитых им новгородцев, по разным известиям оно различно; во всяком случае, едва ли оно было менее 30 000 душ обоего пола! Удар, нанесенный благосостоянию города Иваном III, не может идти в сравнение с погромом его внука. От сего последнего Великой Новгород потом никогда не мог оправиться, и тем более, что за этою казнию последовал неизбежный голод и мор, так что Новгород значительно запустел. Какое страшное впечатление оставил здесь погром Грозного, можно отчасти судить по следующему случаю. Года два спустя (25 мая 1572 г.) много народу стояло за обедней в каменном храме Параскевы Пятницы на Торговой стороне, на Ярославле Дворище. Когда кончалась литургия, как-то громко и неожиданно зазвонили в колокола, и этот звон произвел панический ужас. Весь народ, мужчины и женщины, тесня и толкая друг друга, бросился опрометью из церкви, побежал в разные стороны, куда глаза глядят, и распространил переполох по всему городу; купцы покидали свои лавки незатворенными, а товары свои отдавали первому встречному. Только к вечеру граждане опомнились и пришли в себя.
Пскову Иван Васильевич готовил участь Новгорода. Но судьба пощадила его, хотя и не вполне. Спасение его летописи объясняют разными причинами. Уже великий звон, раздавшийся посреди ночи и призывавший к заутрене, умилил Иоанна, остановившегося в загородном Никольском монастыре на Любятове. На следующий день он вступил в город. Тут, по совету своего наместника и воеводы князя Юрия Токмакова, псковичи при въезде Ивана Васильевича встретили его каждый перед своим домом с накрытыми столами и хлебом-солью, стоя на коленях со всеми своими семьями. Эти знаки преданности и покорности тронули даже Иоанна. Может быть, тиран был уже пресыщен страшными новгородскими избиениями и на сей раз оказался доступнее другим чувствам сравнительно с жаждою крови. Встреченный духовенством с печорским игуменом Корнилием во главе, он отслушал молебен в Троицком соборе и поклонился гробу Всеволода Гавриила; причем с любопытством осмотрел его тяжелый меч. А затем выехал из города и расположился в предместье. Во время короткого пребывания своего здесь он ограничился немногими казнями псковичей и грабежом их имущества; так он отобрал на себя из монастырей казну, наиболее дорогую утварь, т. е. иконы, кресты, целены, сосуды, книги и колокола. Опричникам своим он позволил грабить самых зажиточных граждан, только священников и монахов запретил трогать. Предание прибавляет, что псковский блаженный человек Никола, прозванием Салос (юродивый), когда царь посетил его келию, будто бы стал угощать его куском сырого мяса; причем укорял его в кровожадности и предсказывал ему самому большое бедствие, если он посягнет на город Псков. Тиран сначала не обратил большого внимания на его слова; но когда он велел снять колокол с Троицкого собора, тотчас пал его лучший конь, согласно с предсказанием блаженного; тогда царь ужаснулся и вскоре уехал из Пскова.
Погромом Новгорода дело о мнимой новгородской измене, однако, не кончилось. Начались усердные розыски о единомышленниках Пимена в самой Москве. Помощию жестоких пыток у разных сановных лиц, обвиненных в измене, вымучены были признания об их намерении отдать Новгород и Псков Литве, извести царя и посадить на престол князя Владимира Андреевича — обвинения, сами говорящие за себя явною своею нелепостию. Тем не менее все обвиненные осуждены были на казнь, вместе с остатком опальных новгородцев. К общему удивлению, в числе их на сей раз явились трое главных любимцев Ивана Васильевича, именно оба Басмановы, отец с сыном, и князь Афанасий Вяземский, который будто бы предуведомил новгородцев о царской на них опале. За ними следовали заслуженные государственные люди, каковы: печатник Иван Михайлов Висковатый, казначей Фуников, боярин Яковлев и некоторые из дьяков. В конце июля 1570 года столица оцепенела от ужаса при виде целой вереницы расставленных на главной площади виселиц и зажженного костра с висящим над ним огромным котлом. Сам царь, окруженный толпою опричников, распоряжался казнями. Видя пустую площадь, он разослал своих кромешников сгонять попрятавшийся народ, который вскоре и наполнил место казни. Сия последняя совершалась с некоторыми обрядами и обычаями государственного правосудия. Так предварительно думный дьяк прочел имена осужденных и их вины. Первыми казнены Висковатый и Фуников. Современные известия передают при сем разные возмутительные подробности. В течение нескольких часов палачи-опричники кололи, рубили, вешали и обливали кипятком несчастных. Иоанн собственноручно принимал участие в этом адском деянии. Умерщвлено было около двухсот человек. Конец сего деяния опричники приветствовали татарским криком гойда! гойда! Среди казненных на площади не было ни Вяземского, умершего под пытками, ни Алексея Басманова, который, как говорят, по приказу тирана умерщвлен был собственным своим сыном Федором, что, однако, не избавило последнего от казни. Тиран не ограничился, однако, мужами; после того он свирепствовал над женами, детьми и домочадцами казненных своих сановников. Имение их было отобрано на государя. Некоторые обвиненные были, впрочем, помилованы от смерти и частию разосланы в заточение. В числе их находился и бывший новгородский архиепископ Пимен, сосланный в один из тульских монастырей, где он вскоре и умер.
Казни после того возобновлялись время от времени. В ту зиму между прочими жертвами Иоанновой кровожадности погибли славный воевода князь Петр Семенович Серебряный, думный дьяк Захарий Очин-Плещеев, Иван Воронцов, сын Федора, бывшего любимцем Иоанна во время его юности, и многие другие, истребляемые иногда не только со своими семьями, но и со всеми родственниками. Тиран не просто казнил, а с свойственною ему изобретательностию придумывал для сего разные более или менее мучительные способы, как-то: раскаленные сковороды, пылающие печи, железные клещи, острые когти, тонкие веревки, перетирающие тело, и т. п. Мало того, иногда в своих казнях Иван Васильевич отличался особого рода юмором или глумлением. Например, одного боярина (Козаринова-Голохвостова), принявшего схиму в надежде избежать смерти, он велел взорвать на бочке пороха, говоря, что схимники суть ангелы и должны лететь прямо на небо. В самых своих забавах тиран постоянно проявлял кровожадность. Так, любимою его шуткою было внезапно выпускать голодных медведей на мирную толпу граждан и от души смеяться их испугу и увечьям. Иногда кого-либо из осужденных на казнь он приказывал зашивать в медвежью шкуру и затравливать собаками. (Такою казнию, говорят, впоследствии погиб бывший чудовский архимандрит, преемник Пимена на новгородской кафедре, архиепископ Леонид.) Самые шуты, в большом числе окружавшие его, иногда собственною жизнию платили за какую-нибудь неудачную остроту (как это рассказывают, например, об одном из них, князе Осипе Гвоздеве, которого Иоанн заколол собственноручно, а потом спохватился, и тщетно просил доктора иноземца исцелить своего верного слугу). К довершению совершаемых Иваном ужасов, Московское государство страдало в это время от сильных неурожаев, так что дороговизна была страшная, и многие гибли от голода; а следствием голода и часто неестественной пищи явилась прилипчивая смертоносная болезнь, против которой учреждены были конные заставы с приказом хватать торговцев, едущих без письменного вида, и жечь их вместе с лошадьми и товарами{46}.
К печальному внутреннему положению России присоединились внешние бедствия и жестокие поражения от соседей.
Ведя войны с соседями за Ливонию, Московский царь одновременно с тем должен был постоянно разделять свои силы для обороны южных пределов от крымских татар. Теперь он мог наглядно убедиться в том, как правы были Адашев и его сторонники, которые советовали покончить прежде с сими последними или по крайней мере надолго их обессилить: крымский хан по-прежнему являлся то союзником России против Польши, то союзником Польши против России, смотря по тому, кто успевал склонить его на сторону более щедрыми дарами. Поэтому разбойничья орда обыкновенно по очереди делала набеги то на польско-литовские, то на московские украйны. Посол Иоанна, умный Афанасий Нагой, долго пребывал в Крыму, иногда терпел разные невзгоды и хлопотал о том, чтобы склонить Девлет-Гирея к заключению прочного мира; главным же образом он ловко выведывал там разные вести и уведомлял о них царя. Так, от него вовремя узнавали в Москве о сношениях ногайских князей и казанских инородцев с Крымом, а также о замыслах турецкого султана. Уже знаменитый султан Солиман не хотел помириться с русским владычеством в Казани и Астрахани и намерен был послать войско для обратного завоевания нижней Волги. Но крымский хан, и без того тяготившийся своею зависимостию от Константинополя, опасался подпасть еще большей зависимости, а потому под разными предлогами отговаривал султана от этого похода. Солиман вскоре умер. Но его преемник Селим решил привести в исполнение план отца. Весною 1569 года в Кафу приплыл значительный турецкий отряд, который под начальством кафинского паши Касима должен был идти Доном до Переволоки, тут прокопать канал, соединяющий Дон с Волгою, чтобы провести по нем суда с пушками и затем идти под Астрахань. Крымскому хану приказано было сопровождать турок с 50 000 своих татар. Турки и татары пошли степью; а суда с пушками поплыли Доном под прикрытием 500 янычар. В числе гребцов, сидевших на этих судах или так наз. «каторгах», находился московский человек Семен Мальцев, посланный гонцом к ногаям и захваченный в плен. Он-то после рассказывал об этом походе. Турки шли Доном целых пять недель и под великим страхом нападения от московских ратных людей или от казаков. В половине августа они достигли Переволоки и стали копать канал, но скоро убедились в чрезвычайной трудности сего предприятия. Между ними начался ропот, а крымский хан советовал Касиму воротиться назад. Бросив работу, паша двинулся К Астрахани и думал зимовать под нею. Испуганные приближавшеюся зимою и недостатком съестных припасов турки подняли бунт. К тому же пришли вести о приближении русских воевод с большим войском. Тогда Касим снялся с лагеря и вместе с Девлет-Гиреем ушел назад. Так счастливо для Москвы окончилось это турецкое предприятие, грозившее ей большими бедами. Однако султан все еще не думал отказаться от Казани и Астрахани, несмотря на московских послов, отправляемых в Константинополь хлопотать о мире (Новосильцев и Кузьминский). Селим гневался еще и за то, что Иван IV посылал ратных людей своему тестю черкесскому князю Темгрюку на помощь против его кабардинских соседей; мало того, чтобы иметь здесь опорный пункт, царь велел поставить русский город на Тереке.
Русские станичники (пограничная стража) дали знать, что летом 1570 года крымский хан готовится сделать вторжение в Россию с огромными силами. Московские воеводы все лето сторожили по берегам Оки; но хан не являлся. Бдительность вследствие того ослабела, и воеводы стали менее доверять тревожным слухам. А между тем действительно хан собрал более 100 000 конников и весною 1571 года внезапно ворвался в Московское государство. Нашлись изменники между некоторыми детьми боярскими, ожесточенными против тирана; они перебежали к хану и рассказали ему о том, что большая часть русского войска находится в Ливонии, что в Московской земле множество людей погибло от голода и морового поветрия. Те же изменники вместе с некоторыми ново-крещенными и бежавшими от нас татарами провели крымцев через Оку так, что воеводы не успели помешать переправе. Вследствие тревожных слухов сам царь с своею опричниною выехал к войску на Оку. Он находился в Серпухове, когда узнал о переправе татар, которые отрезали его от главного войска. Тогда он поспешно бежал в Александровскую Слободу, а оттуда в Ростов, оставив Москву на произвол судьбы. Однако Бельский, Мстиславский и другие воеводы успели с берегов Оки прибыть к Москве и заняли ее посады, готовясь оборонять столицу. На следующий день, 24 мая, в праздник Вознесения, явились татары и подожгли окраины города. Гонимый сильным ветром, огонь начал свирепствовать с страшною силою и в несколько часов обратил в пепел большую часть посадов. При сем множество народа, собравшегося в город из окрестных мест, погибло в пламени или задохнулось от дыма. Сам главный воевода Иван Дмитриевич Бельский задохся у себя на дворе в каменном погребе. Москва-река до того наполнилась трупами, что некоторое время не могла их пронести вниз по течению. Хан, однако, не решился осаждать уцелевший Московский Кремль и, услыхав о приближении другой русской рати, ушел назад, уводя громадный полон (говорят, до 150 000). После того хан тотчас возвысил свой тон в сношениях с Москвою, хвалился своим торжеством и высокомерно требовал возвращения Казани и Астрахани. Иоанн, наоборот, понизил тон, стал посылать хану челобитные грамоты и согласился даже отдать ему Астрахань; Афанасию Нагому он поручил обещать такие поминки, какие получал Магмет-Гирей, да еще прибавить к ним и то, что посылал польский король. Однако Девлет-Гирей не поддался на эти обещания, понимая, что Иван хочет выиграть время. Поэтому летом следующего 1572 года он снова нагрянул со стотысячною ордою и опять успел переправиться через Оку. Но воевода Михаил Иванович Воротынский, стоявший с русским сторожевым войском у Серпухова, погнался за татарами и настиг их на берегу Лопасни, не доходя верст 50 до столицы. Тут в нескольких неудачных схватках хан потерял много людей; после чего повернул назад и поспешно ушел. Вместо прежнего требования Казани и Астрахани хан теперь мирился на одной Астрахани; но Иоанн тоже вновь переменил тон и не соглашался уже ни на какую уступку{47}.
Как ни велико было бедствие, произведенное погромом Москвы от Девлет-Гирея, но оно только на короткое время прервало заботу Ивану Васильевичу об отыскании себе третьей супруги, а своему старшему сыну Ивану — первой. Царица Марья Темгрюковна скончалась в 15б9 году, и ее смерть тиран не преминул приписать тайной отраве от своих воображаемых недругов. Более 2000 знатных и незнатных девиц было собрано в Александровскую Слободу. Из них царь выбрал для себя Марфу, дочь новгородского купца Василия Собакина, а для царевича Ивана Ивановича — Евдокию Богдановну Сабурову. Незнатные отцы этих избранниц немедленно получили боярский сан; другие родственники Марфы возведены кто в окольничие, кто в кравчие. Но Во время приготовлений к свадьбе царская невеста занемогла. Тем не менее обе свадьбы одна за другою были отпразднованы с обычными обрядами и церемониями; а спустя две недели после венца царица Марфа скончалась. Неизвестно в точности, была ли она жертвою зависти и придворных козней или естественной болезни; но подозрительный тиран отнес ее кончину злонамеренной порче. Он заодно начал разыскивать между боярами и виновников ее смерти, и изменников, приведших крымского хана на Москву. Мучительства и казни оживились с новою силою. В эту эпоху погибли между прочими: брат бывшей царицы Марии Михаил Темгрюкович, Иван и Василий Яковлевы, Замятня-Сабуров, Лев Салтыков и др. Не довольствуясь упомянутыми выше изысканными способами казней, тиран некоторых осужденных им истреблял еще тонким ядом, умерщвляющим в назначенный заранее срок; его для сей цели приготовлял придворный врач, Елисей Бомелий. Этот Бомелий, по происхождению голландец, получивший образование в английском Кембриджском университете, старался втереться в доверенность царя и угождать его диким порывам. От такого яда погибли тогда: бывший царский любимец Григорий Грязной, князь Иван Гвоздев-Ростовский и пр. А не далее как на следующий год, после отражения крымского хана на берегу Лопасни, сам победитель его, знаменитый воевода Михаил Иванович Воротынский, также пал жертвою свирепости тирана, для которого слава и заслуги отечеству были только лишним поводом к подозрениям и зависти. Если справедливо известие Курбского, то собственный холоп обвинил Воротынского в замысле извести царя посредством колдовства. Как ни нелепо подобное обвинение (м. б. внушенное самим тираном), но его было достаточно для того, чтобы доблестного воеводу пытали огнем и потом едва дышащего послали в заточение, так что он скончался на пути. Тогда же погибли князь Никита Романович Одоевский и боярин Михаил Морозов, немного после князь Куракин и родственники покойной царицы Марфы, дядя Григорий и брат Каллист, и многие другие.
Между тем, потеряв третью свою супругу, Иван Васильевич почти немедленно (в том же 1572 г.) вступил в новый брак, четвертый! Выбор его пал на девицу Анну Алексеевну Колтовскую. Но так как сей четвертый брак по правилам церкви был незаконный, то царь обратился к духовенству; он созвал в Москве собор епископов и написал ему смиренное послание, моля утвердить его новый брак, а предыдущий не считать за действительный, ибо Марфа только по имени была царица и преставилась девою. Собор не посмел противоречить и утвердил брак, возложив на государя легкую епитимию. При сем, чтобы предупредить соблазн для народа, собор под страшной церковной клятвой запретил всякому иному вступать в четвертый брак. За смертию митрополита (Кирилла) на этом соборе председательствовал угодник тирана, новгородский архиепископ Леонид. Тот же собор избрал нового митрополита, именно Антония, бывшего архиепископа Полоцкого. Около трех лет прожил Иван Васильевич с четвертой супругой; наскучив ею, любострастный тиран заключил ее в монастырь, а себе взял в сожительницы Анну Васильчикову; вскоре она умерла, и тиран на ее место взял некоторую вдову Василису Мелентьеву. Наконец, в 1580 году, царь вздумал торжественно вступить в пятый брак. В это время он женил второго сына своего Феодора, для которого из собранных красавиц выбрал Ирину Федоровну, сестру своего нового любимца Бориса Годунова; сей последний происходил от татарского мурзы Чета, в XIV веке выехавшего из орды в Москву. Затем царь для себя избрал Марию, дочь Федора Нагого. Обе свадьбы были отпразднованы с обычными обрядами. На сей раз Иван Васильевич уже не счел нужным обращаться к духовным властям за церковным разрешением, а ограничился тем, что после своего пятого брака некоторое время только исповедовался, но не приобщался.
В правительственных делах самодурство Ивана Васильевича особенно высказалось следующим его поступком. Продолжая игру в земщину и опричнину и как бы не доверяя старым земским боярам, царь вздумал во главе земщины поставить особого государя, и притом человека не русского, а татарского происхождения. В Касимовском ханстве известному Шиг-Алею (умершему в 1567 г.) наследовал его дальний родственник Саин-Булат, сын татарского царевича Бек-Булата. Сей служилый касимовский хан принимал с своими татарами такое же деятельное участие в походах и войнах Ивана Васильевича, как и предшественник его Шиг-Алей. В 1583 году он принял христианство с именем Симеона; тогда вместо Касимова царь дал ему в кормление Тверь, с титулом великого князя Тверского. Этого-то крещеного татарина, Симеона Бекбулатовича, Иван Васильевич вдруг (около 1575 года) посадил государем в Москве, даже венчал его царским венцом и окружил пышным двором; а себя стал именовать только Иваном Московским, поселился на Петровке, ездил к Симеону на поклон как бы простой боярин, писал ему разные челобитные, величая его «великим князем всея Руси», себя же и своих сыновей называя уменьшительными именами, Иванцом и Федорцом. От имени Симеона писались и некоторые правительственные грамоты (впрочем, неважные по содержанию). Такое чудачество с Симеоном Бекбулатовичем продолжалось около двух лет. Хотя разделение на опричнину и земщину не было отменено при жизни Ивана Васильевича, но в последнюю эпоху его царствования названия «опричнина» и «опричник» постепенно вышли из употребления, заменяясь названием двор и дворовый.
Наряду с тиранством и самодурством Ивана IV, видим у него черты замечательной подозрительности, трусости и малодушия. Окружив себя преданною, надежною дружиною опричников или телохранителей, он далеко не считал себя в безопасности и постоянно опасался боярских замыслов и козней, направленных будто бы к свержению его с престола. На сей случай он заранее искал себе верного убежища с своей семьей и своими сокровищами, а потому не только строил для себя каменные укрепленные палаты в Вологде, но и устремил свое внимание за море, на отдаленную Англию. Выше мы видели, что член английской Беломорской компании Дженкинсон, человек ловкий и предприимчивый, сумел понравиться Ивану Васильевичу, приобрести его доверие, и, пользуясь тем, выхлопотать у царя расширение льгот для своей торговой компании. Эта компания получила почти исключительное право приставать к нашим северным берегам, получила разрешение учредить свои склады кроме Москвы в Вологде, Ярославле, Костроме, Нижнем, Казани, Астрахани, Новгороде Великом, Пскове, Ругодиве и Юрьеве Ливонском, а также беспошлинно провозить свои товары Волгою в Каспийское море и Среднюю Азию. При помощи того же Дженкинсона царь попытался войти в непосредственные сношения с королевой Елизаветой и предложил ей (в 1567 г.) заключение тесного оборонительного и наступательного союза; причем тайною статьею договора должно быть предоставлено обоюдное право находить себе полный приют во владениях союзника в случае какой-либо невзгоды. Но умная королева по отношению к России заботилась только о торговых выгодах англичан и отнюдь не желала заключать такой договор, который бы обязал ее принимать участие в происходивших тогда войнах России с Польшею и Швецией из-за Ливонии; да если бы и желала, то не могла сего сделать одною собственною волею при конституционном строе своего государства. Чрез своего посланника (Фому Рандольфа) она словесно и уклончиво отвечала на предложение союза, а в своей грамоте говорила только о торговых делах. Иоанн настаивал на заключении тесного союза; вновь получив уклончивый ответ, он вспылил и разразился резким письмом к королеве. «Мы думали, — писал он 24 октября 1570 года, — что ты в своем государстве государыня». «Но видим, что твоим государством правят помимо тебя мужики торговые, а ты пребываешь в своем девическом чину как есть пошлая девица». Вместе с тем он объявил опалу на английских купцов, велел захватить их товары и прекратить их торговлю в России. Больших хлопот стоило потом Елизавете и английским купцам с помощью того же Дженкинсона смягчить царя и восстановить свою торговлю с Россией и через Россию с азиатскими странами; но прежние их привилегии не были восстановлены вполне. Иван Васильевич, впрочем, сам нуждался в этой торговле, особенно когда началась его война с Баторием: английские торговцы доставляли необходимых ему техников, а также военные снаряды и припасы, каковы: медь, свинец, селитра, сера, порох и пр.
Говорят, что мысль искать убежища в Англии была внушаема Ивану Васильевичу его доверенным врачом извергом Бомелием, который своими наветами поддерживал в царе страх перед воображаемыми боярскими кознями и наводил его на новые мучительства, чем заслужил общую ненависть. Русские называли его еретиком и колдуном, которого немцы будто бы нарочно подослали к царю. Но и сам этот изверг, подобно разным другим любимцам, погиб лютою смертию. В начале войны с Баторием Бомелий был уличен в тайных с ним сношениях, за что Иоанн, как говорят, осудил его на сожжение. Из всех недостойных любимцев Иоанна только самый близкий к нему и наиболее свирепый Малюта Скуратов не успел на самом себе изведать непостоянство тирана. Он погиб смертию храброго: во время Иоаннова похода в Эстонию в 1573 году Малюта сложил свою голову при взятии приступом крепости Пайды (Вейсенштейн). Иоанн отправил тело павшего любимца в монастырь Иосифа Волоцкого, а в отмщение за его смерть велел сжечь на костре несколько пленников, немцев и шведов!
В эту последнюю эпоху царствования у Ивана IV развилась особая страсть к сочинительству. Посреди многочисленных забот, правительственных и церковых, посреди тиранских деяний и ничем не стесняемого разгула чувственности он находил возможность сочинять длинные наставительные послания к разным лицам — послания, исполненные лжесмирения или лицемерия и явных притязаний на большую книжную начитанность. Образчик таковых произведений его пера мы уже видели в знаменитой переписке с Курбским. Не менее любопытно весьма пространственное, велеречивое послание царя к игумену Кирилло-Белозерского монастыря с братией, написанное около 1575 года по следующему поводу.
Между знатными боярскими родами, подвергшимися преследованиям тирана, находилась и семья Шереметевых, состоявшая из нескольких братьев. Один из них, Никита Васильевич, был казнен, а другой, Иван Васильевич Большой, когда-то славный воевода и гроза крымцев, был ввергаем в темницу и претерпел разные мучения от царя. Спасая свою жизнь, он удалился в знаменитый Кирилло-Белозерский монастырь и там постригся под именем Ионы, сделав при сем, по обычаю, значительный вклад в имущество монастыря. Естественно, что этот знатный и богатый инок пользовался в обители особым почетом от братии и жил в довольстве. Он имел под монастырем свой двор с поварнею, со всякими годовыми запасами и многочисленною дворнею; братья присылали ему людей с грамотками или письмами и с разными гостинцами в виде сладких коврижек, пастилы, овощей и т. п. Он любил угощать монахов, которые нередко сходились в его келию для духовной беседы. В том же Кирилловом монастыре проживали тогда и другие знатные иноки, каковы Хабаров (сын знаменитого Хабара Симского) и Василий, в монашестве Варлаам, Собакин, присланный сюда самим царем и не ладивший с Шереметевым. Обо всех этих обстоятельствах наушники доносили царю, и тот прислал приказ не допускать ни малейшего отступления от монастырского устава и чтобы Шереметев ел в общей трапезе. Монастырские старцы отправили царю челобитную, в которой ходатайствовали за Шереметева ввиду его болезненного состояния. На эту-то челобитную Иван Васильевич и разразился помянутым широковещательным посланием. Назвав себя в начале послания «псом смердящим», пребывающим в пьянстве, блуде, убийстве, граблении и прочих тяжких грехах, он тем не менее решается «изречь» «некая малая» от «своего безумия» и надеется, что «Господь Бог сие писание в покаяние ему вменит». В оправдание своего близкого участия к славе обители он вспоминает также одно из своих посещений, во время которого выразил желание впоследствии в ней постричься; причем он припадал к стопам игумена, а тот, по его просьбе, положил на него руку и благословил его. На сем основании Иван Васильевич считает себя уже полуиноком Кирилловой обители! («И мнится мне, окаянному, яко исполу есмь чернец; аще и не отложих всякого мирского мятежа, но уже рукоположение благословения ангельского образа на себе ношу»). Послание пересыпано, по обыкновению, выписками из Отцов Церкви и примерами из истории Ветхозаветной, Римской и Византийской (т. е. из палеи и хронографа). Вообще же, по силе слова и сравнительной ясности изложения, оно едва ли не лучшее из дошедших до нас писаний Грозного царя. Приведем некоторые характеристичные его места.
«И потому вашему ослаблению ино то Шереметева для и Хабарова для, такова у вас слабость учинилася и чудотворцеву преданию преступление. И только нам благоволит Бог у вас пострищися, ино то всему Царскому Двору у вас быти, а монастыря уже и не будет. Ино почто в чернецы и как молвити: «отрицаюся мира и вся яже суть в мире», а мир весь в очех? И како на месте сем святем со братиею скорбя терпети и всякия напасти приключшаяся и в повиновении быти игумену и всей братии в послушании и в любви, якоже во обещании иноческом стоит? А Шереметеву как назвати братиею? Ано у него и десятой холоп, которой у него в келии живет, есть лучше братий, которые в трапезе едят. И велиции светильницы Сергий и Кирилл, и Варлам, и Димитрий, и Пафнутий и мнози преподобнии в Рустей земли уставили уставы иноческому житию крепостныя, якоже подобая спастися; а бояре к вам пришед свои любострастные уставы ввели; ино то не они у вас пост-риглися, вы у них постригшася; не вы им учители и законоположители, они вам учители и законоположители. Да, Шереметева устав добр, держите его, а Кирилов устав не добр, оставите его. Да сегодня тот боярин ту страсть введет, а иногды иной иную слабость введет, да по малу и по малу весь обиход монастырской испразнится и будут вси обычаи мирские… Восе над Воротынским церковь есте поставили! Ин над Воротынским церков (князем Владимиром Ивановичем), а над чудотворцем нет; Воротынский в церкви, а чудотворец за церковью. И на страшном Спасове судище Воротынский и Шереметев выше станут по тому: Воротынский церковью, а Шереметев законом, что их Кирилова крепчае… Восе у вас сперва Иоасафу Умному (Колычеву, дяде Филиппа митрополита) дали оловянники в келью, дали Серапиону Ситцкому (князю Семену Федоровичу), дали Ионе Ручкину, а Шереметеву уже с поставцем, да и поварня своя. Ведь дати воля Царю, ино псарю, дати слабость вельможе ино и простому… Год уже равен как был игумен Никодим на Москве; отдоху нет, таким Собакин да Шереметев; а яз им отец ли духовный или начальник? Как собе хотят, так и живут, коли им спасение души своея не надобеть. Но доколе молвы и смущения, доколе плища и мятежа, доколе рети и шептания и суесловия, и чего ради? Злобесного ли ради пса Василья Собакина или бесова для сына Ивана Шереметева или дурака для и упиря Хабарова? Воистину отцы святии несть сии чернецы, но поругатели иноческому житию».
Но ни ревностное поборничество за чистоту и ненарушимость строгих иноческих уставов, ни благоговейное отношение к памяти святых подвижников не закрывают от нас задних мыслей Ивана Васильевича; обычная подозрительность, ненависть и злоба против бояр ясно проглядывают и в этом послании Грозного, кощунственно называющего себя полуиноком и кощунственно подражавшего со своими опричниками иноческому житию в мрачном убежище своем, Александровской Слободе, посреди всевозможных оргий и неистовств. Любопытно при сем и следующее противоречие. Укоряя кирилловских иноков в отступлениях от строгого отшельнического жития, Грозный в то же время прислал им в дар золотую братину, украшенную рельефными изображениями нагих женщин{48}.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги