Царская Русь

VI Покорение Казани и война Ливонская

Казанские походы. — Основание Свияжска. — Шиг-Али и Суюнбека. — Присяга казанцев и внезапная измена. — Последний поход. — Неудачный набег Крымского хана. — Начало Казанской осады. — Поражение Япанчи и поиск на Арский городок. — Ненастье. — Подкопы. — Храбрая оборона казанцев. — Приступ 2 октября. — Падение Казани. — Вступление государя в город. — Возвращение его в Москву. — Значение Казанского взятия. — Болезнь царя. — Поездка в Кириллов монастырь. — Мятежи инородцев. — Ногайская орда. — Покорение Астрахани. — Походы на крымцев и разногласие царя с советниками. — Враждебность ливонских немцев. — Начало сношений с Англией. — Внутреннее состояние Ливонии и водворение реформации. — Вопрос о Юрьевской дани. — Вторжение русских и разорение страны. — Завоевание Нарвы и Юрьева. — Кетлер и его договор с Польшей. — Раздел Ливонии.

Кроме важных законодательных мер в лучшую эпоху Иоаннова царствования совершилось и самое блистательное дело его внешней политики, т. е. завоевание царства Казанского.

Пока на Казанском престоле сидел один из злейших врагов Москвы, крымский царевич Сафа-Гирей, русские пределы с этой стороны испытывали постоянные тревоги и подвергались частым набегам Казанских татар. Эти хищники, подобно своим крымским соплеменникам, старались как можно более захватывать пленников, которых обращали в рабство. Многие тысячи мужчин и женщин русских томились в казанской неволе, обремененные тяжелыми работами на своих владельцев, или отправлялись для той же цели в Среднюю Азию, будучи покупаемы восточными торговцами на казанских рынках. Во время Иоанновой юности мы видим целый ряд русских походов на Казань с целью свергнуть Сафа-Гирея и восстановить зависимые отношения Казани к Москве. Весною 1545 гoдa отправлены были на Казань три судовые рати: главная Волгою, другая из Вятки по рекам Вятке и Каме, третья из Перми также по Каме. Первые две рати сошлись в один день под Казанью, повоевали ее окрестности, побили много казанцев и благополучно воротились назад. А третья опоздала, и, пришедши под Казань, уже не застала там товарищей; поэтому потерпела поражение. Однако вследствие прихода русских хан стал подозревать многих казанских вельмож в измене и начал их казнить, что повело к возмущению. Партия Московская поднялась против Крымской и выгнала Сафа-Гирея. По ее просьбе Московское правительство вновь посадило в Казани касимовского хана Шиг-Алея. Но последний на сей раз продержался там не более одного месяца и едва успел спастись бегством, потому что Крымская партия опять взяла верх и снова посадила Сафа-Гирея с помощью ногайских татар. Это было в 1546 году… Зимою следующего года сам Иоанн выступил против казанцев; но сей его первый личный поход окончился неудачею. Едва они миновали Нижний Новгород, как наступила сильная оттепель, многие пушки и пищали провалились на Волге в реку, много людей потонуло. Иоанн с великим огорчением вернулся назад. Несколько отрядов, однако, послано было под Казань под начальством князей Димитрия Бельского и Симеона Микулинского с Шиг-Алеем. Они вновь повоевали ее окрестности и воротились, а казанцы потом отомстили набегом на область Галича Мерского или Северного.

Только внезапная смерть Сафа-Гирея избавила Россию от этого врага в марте 1549 года; по свидетельству одного современника, он, пьяный, умывая себе лицо, упал и разбил голову до мозга. Перед смертью хан назначил себе преемником двухлетнего сына Утемиш-Гирея под опекою его матери Суюнбеки, которая была дочерью ногайского мурзы Юсуфа и самою любимою из жен Сафа-Гирея. (Еще прежде него она была женою его предшественника Еналея.) Иоанн думал воспользоваться наступившим в Казани безнарядьем и следующею зимою (1550 г.) во второй раз предпринял поход во главе своей рати. Впервые русский государь лично явился под стенами Казани. Но первые приступы были отбиты; меж тем наступил февраль месяц, и вдруг лютые морозы опять сменились оттепелью, пошли дожди, дороги испортились. Опасаясь недостатка съестных припасов, царь отступил. Таким образом, и второй его поход окончился неудачею, но он оставил по себе прочный след. Уходя от Казани, Иоанн остановился на устье Свияги, и здесь на так наз. Круглой горе заложил основание русской крепости, которая должна была впредь служить опорным пунктом для наших дальнейших действий против Казани. Можно даже упрекнуть Московское правительство в том, что после основания Васильсурска оно доселе не позаботилось выдвинуть далее вниз по Волге еще несколько укрепленных пунктов для облегчения тяжелых и далеких походов на восток. Но то была смутная эпоха Иоаннова малолетства. Построение и вооружение нового города, названного Свияжском, совершено летом 1551 года московскими воеводами под общим начальством Шиг-Алея. Сюда привезли Волгою бревна, срубленные в Углицком уезде и приготовленные для кладки городских стен; однако этих бревен стало только на половину горы; другую половину нарубили в окрестных лесах. Вместе со стеною воздвиг-нули и два храма, во имя Рождества Богородицы и св. Сергия. В новом городе засел русский гарнизон; тут стали хранить пушки и всякого рода военные и съестные запасы для будущего похода большой рати. Вместе с тем новый город, расположенный всего в 20 верстах от Казани, отрезал сию последнюю от ее западных областей, населенных чувашами, мордвою и в особенности горными черемисами. Старшины окрестной горной стороны немедленно начали ездить в Москву и бить челом русскому государю, чтобы он воевать их не велел, а принял бы их в свое подданство. Государь велел приводить их к присяге и подчинил их свияжскому воеводе, которому они должны были отвозить свой ясак или царскую дань; но при сем на три года освободил их от уплаты ясака. Следовательно, одним построением этой крепости Москва уже приобретала довольно обширную область и придвигала свою границу почти к самым стенам Казани. Для испытания новых подданных Иоанн велел набрать из них ополчение и послать против Казани. Это ополчение, собранное из черемис, чуваш и мордвы, действительно подошло к городу и вступило в битву с казанцами и крымцами, и, хотя было отражено, однако на первый раз показало свою верность новому правительству. После того их князья, мурзы и старшины ездили в Москву и получили там от царя угощение и подарки шубами, конями, оружием и деньгами.

В Казани по смерти Сафа-Гирея в малом виде повторилось почти то же явление, какое мы видели в Москве по смерти Василия III, а именно: вдова-правительница с малолетним наследником и с любимцем-вельможею. Наибольшее влияние на дела приобрел отважный крымский улан (собственно, оглан) Кощак, которого некоторые известия прямо называют сердечным другом царицы Суюн-беки. Ему даже приписывали намерение умертвить маленького Утемиш-Гирея, жениться на царице и самому сесть на Казанский престол. Но когда в виду Казани возникла московская крепость, в ней засел не раз бывший казанским царем Шиг-Алей и к нему начали уходить многие недовольные казанские вельможи, тогда в Казани произошли раздоры и смуты. Противная крымцам сторона взяла верх и угрожала выдать их вместе с Кощаком в руки московских воевод. Кощак и крымцы, в числе нескольких сот, бежали из Казани вверх по Каме. Но на главных путях и перевозах уже стояли сильные московские заставы из детей боярских, стрельцов и казаков. Уклоняясь от встречи с московскою стражей на Каме, крымцы вошли в реку Вятку, но тут поджидала их другая застава, именно воевода Зюзин с вятчанами; он внезапно напал на беглецов и большую часть их побил, а часть взял в плен вместе с Кощаком и отослал их в Москву. Там из них более сорока человек были казнены, в их числе и Кощак, который, по словам одного источника, не захотел купить себе прощение принятием христианства. Казанцы после того отправили в Москву посольство с старшим муллою («Куль-шериф-молною»), прося прекратить войну и дать им вновь на царство Шиг-Алея. Иоанн исполнил их просьбу, но под условие, чтобы казанцы выдали всех русских пленников и царицу Суюнбеку с сыном. Из Москвы прибыл царский любимец Алексей Адашев, торжественно посадил в Казани Шиг-Алея и вывел отсюда освобожденных русских пленников; говорят, число их простиралось до 60 000 человек.

Еще прежде чем Шиг-Алей вступил в Казань, из нее увезли Суюнбеку с Утемиш-Гиреем, а также жен и детей тех крымцев, которые бежали с Кощаком. В одном современном сочинении находим украшенный рассказ об ее отъезде и прощании с Казанью. По этому рассказу, царица, узнав о том, что Шиг-Алей хотел немедля взять ее в число своих жен, будто бы прислала ему в подарок сначала отравленные яства и напиток, а потом такую же сорочку; но хитрый хан предварительно испытал их действие на собаке, которая тотчас околела, а сорочку надел на человека, приговоренного к смерти, и тот немедля умер. Тогда Шиг-Алей решил отослать Суюнбеку в Москву. Князь Василий Серебряный с отрядом стрельцов внезапно явился в ханский дворец, заключил царицу под стражу, а царскую казну переписал и наперед отправил в лодках в Москву. Когда же наступил час отъезда для самой Суюнбеки, она упросила воеводу, чтобы он позволил ей войти в мечеть, где был погребен Сафа-Гирей. Тут она с воплем упала на его гробницу и в поэтических выражениях стала причитать, жалуясь на свою горькую судьбу. Затем прислужники и рабыни взяли ее под руки и посадили в колымагу. Весь Казанский народ, мужи и жены, проводили царицу и ее сына до берега Казанки, где ожидал ее царский струг, богато украшенный, с светлым позолоченным теремцом посредине. В других стругах помещалась стража. Садясь в струг, царица поклонилась народу, который отвечал ей поклоном в землю. Казанские вельможи проводили ее до самого Свияжска.

Шиг-Алей сел на Казанском престоле под охраною дружины из своих Касимовских татар и московских стрельцов. В Москве, по-видимому, надеялись с его помощью поставить Казанское царство в такое же подчиненное отношение, в каком находилось ханство Касимовское; но события скоро показали, что тут отношения были другие. Несмотря на торжественные клятвы и шертные грамоты, утвердившие условия мира с Москвою в августе (1551 г.), уже в сентябре (1552 г.) начинается от Шиг-Алея ряд посольств на Москву с просьбою, чтобы государь пожаловал его Горною черемисою, потому что казанцы очень недовольны потерею этой области, волнуются и затевают новые крамолы. В то же время свияжские воеводы доносят царю, что казанцы не исполнили главного условия: освобождения всех русских пленников; многих попрятали и держат их в тесноте, а Шиг-Алей не настаивал на исполнении условия, опасаясь еще больших волнений. Иван Васильевич шлет Казанскому царю и вельможам богатые подарки и строго подтверждает свое требование о выдаче всех пленных, а на просьбы об отдаче Горных черемис отвечает решительным отказом. В Казани Шиг-Алей действует с обычною своею жестокостью и жадностью: узнав, что часть вельмож сносится с ногаями и умышляет на его жизнь, он зазвал их к себе на пир и тут велел всех перебить; погибло до 70 заговорщиков, остальные разбежались. Но после того положение его еще ухудшилось, ибо волнения и нелюбовь к нему народа усилились. От Ивана Васильевича вновь приехал Алексей Адашев и начал склонять Шиг-Алея к тому, чтобы он укрепил город русскими людьми, т. е. чтобы впустил в Казань русский гарнизон. На это предложение хан дал следующий ответ: «Я мусульманин и не хочу стать против своей веры, не хочу также изменить государю; кроме него мне уехать некуда; но прежде чем уеду отсюда, постараюсь еще извести лихих людей, испорчу пушки, пищали и порох; тогда пусть государь приходит сам и промышляет». Спустя несколько времени, он так и сделал. Узнав, что казанские вельможи ссылаются с Москвою, просят взять от них Шиг-Алея и прислать своего наместника, хан в марте выехал из города под предлогом ловить рыбу на озере, причем взял с собою многих стрельцов. Но вместо рыбной ловли он приехал в Свияжск и выдал воеводам захваченных им вельмож, числом 84 человека.

Главный свияжский воевода князь Семен Микулин-ский послал к казанским начальным людям с грамотами, объявляя, что царь исполняет их челобитье: Шиг-Алея от них сводит и назначает туда его, князя Семена, наместником, а потому звал их в Свияжск для присяги. Казанцы изъявили готовность, действительно лучшие люди стали приезжать для присяги в Свияжск, а в Казань прибыл стрелецкий голова Черемисинов с толмачом и начал отбирать присягу от народа. Уже в Казани делались приготовления к приему наместника и его свиты; уже наместник прислал свой обоз под прикрытием некоторого числа детей боярских, казаков и 72 пищалей, а сам он двинулся к Казани с войском, с воеводами Иваном Шереметевым, князем Серебряным, князем Ромодановским и готовился мирно, торжественно вступить в Казань. Вдруг все изменилось. Когда воеводы приблизились, казанцы поспешно затворяли городские ворота, хватали оружие и занимали стены. Русская летопись приписывает эту внезапную перемену трем вельможам казанским, князьям Исламу и Кебеку и мурзе Аликею. Они были в числе захваченных Шиг-Алеем противных ему вельмож. Но воеводы оплошали, поверили их уверениям и позволили им наперед себя ехать в город. А эти люди, прискакав в город, начали кричать, что русские хотят побить весь народ, о чем они будто слышали от самого Шиг-Алея и его Касимовских татар. Это была искра, брошенная в порох. И без того наиболее ревностные казанские мусульмане, возбуждаемые своими муллами, с ненавистью смотрели на водворявшееся у них господство христианской Москвы, когда-то покорной татарской данницы. При таком настроении понятно, что нелепая весть о предстоящем избиении подняла весь город и он встал как один человек. Тщетно воеводы вступали в переговоры, уговаривали казанцев не верить лихим людям и предлагали дать новую присягу. Постояв дня полтора около стен, воеводы воротились в Свияжск и медлили начать военные действия в ожидании указа. Захваченных прежде казанских вельмож они посадили в тюрьмы, но некоторые из них успели спастись бегством. А казанцы не только задержали пришедших с обозом детей боярских и казаков, но потом и перебили их. Чтобы добыть себе царя, они послали в Ногайские улусы и взяли оттуда астраханского царевича Едигера. Этот Едигер, по-видимому, незадолго до того некоторое время находился в России в числе татарских служилых князей и участвовал в походе на Казань 1550 года, следовательно был знаком с московскими порядками и опытен в войсковом деле^{32}.

Весна 1552 года была временем испытания для Московского правительства. После измены и восстания Казанских татар с той стороны приходили все неутешительные известия. Так Горная черемиса, подущаемая казанцами, отложилась от Москвы и снова перешла на их сторону. Неприятели уже имели несколько удачных встреч с москвитянами и истребили несколько русских отрядов. Московская стража, расставленная на перевозах по Вятке и Каме, не устерегла царевича Едигера: он успел переправиться через Каму, благополучно пришел в Казань и сел на ее престоле. В то же время в войске, занимавшем Свияжск, открылась сильная цынготная болезнь, от которой много умирало людей. К вящему горю, царю и митрополиту донесли, что в этом войске свирепствует ужасный разврат, вследствие скопившегося там большого числа освобожденных из Казани пленниц; что многие даже предаются содомскому греху и, кроме того, бреют бороды, чтобы нравиться женщинам. Против такого бедствия царь и митрополит немедленно приняли меры. В соборном Успенском храме отслужили торжественное молебствие, освятили воду над мощами святых; после чего отправили в Свияжск архангельского протопопа Тимофея, с святою водою для окропления города и с посланием к его жителям от митрополита Макария. В сем послании митрополит увещевал воинов крепко стоять за веру, блюсти чистоту душевную и телесную, избегать «пустотных бесед» и «срамных словес», блуда и содомии, а также не «класть бритву на брады своя», «понеже сие дело есть Латынския ереси». Этими грехами послание объясняло постигшие нас неудачи и болезни и грозило царскою опалою и церковным отлучением, если люди не покаятся и не исправятся.

Между тем в Москве шли деятельные приготовления к большому походу. В созванной царем усиленной боярской думе много было разных речей о том, идти ли самому государю. Некоторые советовали ему остаться, чтобы беречь государство от Крымской орды и от ногаев; но царь склонился на сторону противного мнения и решил лично вести рати на Казань. Всеми овладела мысль, что это должен быть последний поход, что пора покончить с таким вероломным и непримиримым врагом. Начальство над ратями царь распределил таким образом: воеводою большого полка назначил князя Ивана Федоровича Мстиславского, а товарищем ему князя Михаила Ивановича Воротынского; передовой полк поручил князьям Ивану Турунтаю-Пронскому и Димитрию Хилкову; сторожевой — князю Василию Серебряному да Семену Шереметеву; правую руку — князьям Петру Щенятеву и Андрею Курбскому; левую руку — князю Димитрию Ми-кулинскому и Димитрию Плещееву. В своем собственном полку он поставил воеводами князя Владимира Воротынского и Ивана Шереметева. Кроме того, он призвал вновь Шиг-Алея с его вспомогательным отрядом Касимовских татар. В это время по просьбе Шиг-Алея царь отдал ему в жены известную казанскую царицу Суюнб. еку, вдову его брата Еналея и Сафа-Гирея. По всей вероятности, царь пристроил таким образом Суюнбеку, чтобы не выпускать ее из Московского государства, ибо отец ее ногайский мурза Юсуф прислал к царю с просьбою отпустить его дочь-вдову в ее родные улусы. Обидеть простым отказом и возбудить против Москвы сильного ногайского мурзу царь не хотел, а отвечал ему, что она уже сделалась женою Шиг-Алея. Сей последний, хорошо знавший Казанскую страну, не советовал Иоанну вести войну в летнюю пору, ссылаясь на леса, озера и болота, и говорил, что зимою там удобнее воевать, когда все пути свободны. Но государь отвечал, что было бы слишком долго медлить до зимы, что война уже началась, большой наряд и запасы уже отправлены Волгою к Свияжску, что в Божьей воле и непроходимые места сделать проходимыми. Впрочем, мы видели, как в предыдущие оба похода Иоанн был обманут расчетом на зимнее время.

Рано утром 16 июня 1552 года Иоанн простился с своею супругою Анастасией, в то время беременной, помолился в Успенском соборе, взял благословение у митрополита и, сев на коня, выступил в поход, по направлению через Коломну в Муром, а оттуда к Свияжску. Москву он поручил охранять брату своему Юрию и митрополиту Макарию. В селе Коломенском была первая остановка для обеда. В селе Острове был первый ночлег. Но тут вдруг прискакал один станичник гонцом из Путив-ля с известием о скором приходе Крымской орды на Северскую или на Рязанскую украйну. То, чего опасались в Москве и на что указывали люди, советовавшие отложить поход до зимы, по-видимому, оправдалось, т. е. приходилось зараз воевать с Казанью и с Крымом.

Вести о крайней опасности, грозившей Казанскому царству, распространились по мусульманским странам и производили в них сильное впечатление. Турецкий султан, знаменитый Солиман Великолепный, принял близко к сердцу эти вести и, будучи сам не в состоянии воевать Москву по ее отдаленности, старался вооружить против нее все татарские орды восточной и южной России. Он посылал грамоты в Астрахань и к ногаям, призывая их соединиться с Крымским ханом против москвитян. Но Астрахань в то время была бессильна; ногаи, разделенные между разными князьями, не были способны к дружному и быстрому образу действий. Только новый крымский хан Девлет-Гирей, племянник и преемник Саип-Гирея, посаженный на престол Солиманом, показывал усердие к исполнению его воли и получил от него на помощь пушки и янычар. Он рассчитывал напасть на южные Московские пределы в то время, когда царь с главными силами находился уже далеко на востоке, и, угрожая самой Москве, думал отвлечь русских от Казани. Но расчет его оказался ошибочным и замедление русского похода на сей раз было кстати — наши главные силы только начали свое выступление. По-видимому, и само это замедление произошло в связи с опасением или предвидением Крымского набега.

Получив весть о крымцах, Иоанн продолжал свой поход к Коломне; в то же время он велел полкам спешить к Оке, занять главные переправы и приготовиться к бою. В Коломну к нему прискакал гонец из Тулы с известием, что крымцы показались около сего города, но не в большом числе. Царь не медля двинул туда из Каширы правую руку с князьями Щенятевым и Курбским, от Ростиславля (Рязанского) передовой полк с Турунтаем-Пронским и Хилковым, от села Колычева (близ Коломны) часть большого полка с князем Михаилом Воротынским, а за ними и сам готовился идти с остальными войсками. Распоряжения эти оказались удачны, ибо через день прискакал гонец с известием, что Крымский хан со всею своею силою, с турецкими пушками и янычарами осадил Тулу; когда же узнал о присутствии московских полков на берегах Оки, остановился и повернул назад, но чтобы не прийти в Крым с пустыми руками, он хотел по крайней мере взять и разграбить стоявший на его дороге украинный город Тулу. 22 июня Девлет-Гирей весь день приступал к городу и стрелял по нему калеными ядрами, от которых во многих местах произошел пожар, а янычары пытались влезть на стены. В Туле тогда оставалось мало военных людей, потому что большая часть ушла в Казанский поход, но воевода князь Григорий Темкин мужественно встречал нападение; горожане вместе с военными людьми стояли на стенах и храбро отражали приступы. На следующий день осажденные увидали вдали облако пыли и догадались, что идет помощь от царя. Воодушевленные тем, они сделали отчаянную и удачную вылазку, в которой принимали участие даже женщины и дети. В следующую ночь стража татарская донесла хану о приближении большого русского войска. Он подумал, что сам Иоанн пришел с главными силами и обратился в бегство. Подошедшие поутру князья Щенятев и Курбский уже не застали татар под Тулою: им пришлось встретить и поразить только те отряды, которые были распущены в загоне и возвращались к Туле, не зная о бегстве хана. Затем некоторые московские воеводы пустились в погоню за ханом, нагнали его и побили на речке Шивороне. В этих стычках не только было отбито назад много русского полону, но и захвачены самый обоз ханский со множеством телег и верблюдов и его турецкие пушки. Так неудачно окончилось предприятие Девлет-Гирея и так счастливо начался третий и последний поход Иоанна на Казань. Радостные вестники поскакали из Коломны от царя на Москву к царице и митрополиту, а также в Свияжск к стоявшим там воеводам.

Покончив с Крымским набегом, Иоанн устраивал в Коломне дальнейшее движение своих полков на Казань. Но тут обнаружился вдруг ропот в некоторых частях войска, а именно: новгородские дети боярские били челом государю, что они уже сослужили государеву службу в походе на крымцев, а теперь их посылают в дальний путь, под Казань, где придется долго стоять. Волнение, вызванное такою просьбою, было опасно, ибо могло распространиться и на другие части войска. Государь или его умные советники нашлись: велено было составлять списки тем, кто желает остаться и кто хочет идти под Казань; последних государь будет жаловать, заботиться об их прокормлении, а также награждать их поместьями. Когда дошло до переписи, то несогласных почти не оказалось: все изъявили охоту идти за государем. Кроме надежды на царские награды и пожалования, очевидно, тут подействовало и общее одушевление, которое тогда овладело русским народом при мысли покончить с исконным хищным врагом своей народности и православной веры. Со времени Куликовской битвы борьба с татарами приобрела на Руси значение крестовых походов и пользовалась наибольшим народным сочувствием.

Часть войска, именно большой полк, передовой и правую руку государь послал на восток чрез Рязанскую область и Мещеру; а с остальными полками сам пошел из Коломны на Владимир-Залесский и Муром. Во Владимире в Рождественской обители он молился над гробом своего святого предка Александра Невского, а в Муроме — над мощами князя Петра и княгини Февронии. Во Владимире встретил его протопоп Тимофей с известием, что в Свияжске он с местными священниками совершил крестный ход вокруг города и кропил святою водою по всему городу, после чего свирепствовавший там мор утих. В Муроме царь получил от митрополита Макария пространную грамоту, в которой тот вместе со всем освященным собором посылал царю и всему воинству благословение на брань с врагами и напоминал ему подвиги его предков. В Муром он вызвал подручника своего касимовского хана Шиг-Алея и отправил его с частью войска на судах Окою и Волгою. Сам же переправил полки за Оку, и в половине июля двинулся далее к Свияжску сухим путем, выслав вперед легкий конный отряд или так называемый яртоул под начальством князей Шемякина и Троекурова; а за ними послал посошных людей, которые должны были наводить мосты на речках и на ржавцах и вообще приуготовлять пути царю и бывшему с ним войску, т. е. собственной царской дружине, сторожевому полку и левой руке. Во время пути к Иоанну присоединились некоторые служилые князья и мурзы с Городецкими (Касимовскими) и Темниковскими татарами и с Мордвою. Этот путь пролегал то густыми лесами, то дикими полями; множество лосей и всякой дичи в лесах и обилие рыбы в реках представляли войску средства пропитания во время похода. Не доходя немного реки Суры, с царским войском сблизились помянутые выше полки, шедшие южнее и заслонявшие его от внезапного нападения заволжских или ногайских татар, которого по обстоятельствам того времени можно было опасаться. Переправясь за Суру, русские полки вступили в землю чуваш и Горных черемис. Уже прежде по пути встречали царя гонцы от свияжских воевод с вестями об удачных поисках над возмутившимися Горными черемисами и о новом приведении их в покорность. Теперь же при виде великой русской рати местные черемисы, чуваши и мордва показывали даже преданность Московскому царю; старшины их приходили к нему с поклонами, приносили хлеб, мед, быков и говядину частью в дар, а частью продавали; воины, долгое время впроголодь питавшиеся охотою, с радостью ели черемисский хлеб, который показался им теперь вкуснее родных калачей, по замечанию одного участника похода (князя Курбского).

Когда государь приблизился к Свияжску, навстречу ему вышли с прибывшими наперед, Волгою, отрядами воеводы князь Александр Горбатый, Семен Микулинский, Петр Серебряный, Данило Романович Юрьев, Федор Адашев и др. Кроме русского войска тут было и ополчение, вновь избранное из черемис, чуваш и мордвы, 13-го августа Иоанн вступил в город, молился в храме Рождества Богородицы, а затем расположился станом на лугу под Свияжском. Воины праздновали окончание своего долгого и утомительного похода и наслаждались изобилием съестных припасов, которые были привезены Волгою на судах вместе с пушками и военными снарядами. В Свияжск приехало и много купцов с товарами, так что всего можно было достать.

Прежде нежели приступить к осаде Казани, царь пытается увещаниями склонить ее к покорности. Для этого Шиг-Алей посылает от себя грамоту к Едигеру-Махмету, происходившему с ним из одного рода (Кучук-Магометова), а Иоанн отправляет грамоты к куль-шериф-молле и ко всем казанцам, требуя от них, чтобы исправили свои вины и били бы ему челом. Эти грамоты казанцы оставили без ответа, а Едигер отвечал потом хану Шиг-Алею бранным посланием с хулою на Русского царя и называл хана предателем за то, что, будучи мусульманином, служит христианам.

16 августа русские войска начали постепенно переправляться на луговую сторону Волги и выгружать из судов пушки и всякие военные запасы, а спустя неделю они уже обступили Казань. Около того времени один из казанских вельмож, именно Камай-мурза, тайком ушел из города со своими близкими и передался Иоанну. Этот человек оказался очень полезен русским своею опытностью и своими сведениями. От него царь, между прочим, узнал, что казанцы собрали большие запасы продовольствия и приготовились к отчаянной защите, что во главе самых упорных противников Москвы, кроме Едигера, стоят кул-шериф-молла и кадий, Зейнеш ногайский, князья (беки) и мурзы Чапкунь, Ислам, Аликей, Кебек, Дербыш, Япанча и пр. Всего войска для своей обороны казанцы собрали от 50 до 60 тысяч. В том числе находилось около 2500 всадников, присланных на помощь из Ногайской орды, и несколько вспомогательных отрядов, набранных между Луговыми черемисами и другими народами Казанского царства. Кроме того, почти все казанские граждане и духовные лица также взялись за оружие. Едигер довольно умно распорядился своими силами. Отборную половину войска он оставил в городе для обороны стен, а другую половину и преимущественно конницу скрытно расположил на некотором расстоянии от города, в лесных засеках для того, чтобы действовать в тыл осажденных; эта внешняя часть войска находилась под начальством храброго наездника Япанчи.

Город Казань расположен на левой, луговой стороне Волги; он отделен от этой реки низменной полосой, имеющей верст шесть или семь в ширину, и возвышается на холмистом берегу речки Казанки, впадающей в Волгу, в углу, который заключается между этим берегом и Була-ком; последним именем называется тенистый проток, идущий из озера Кабана в Казанку. Крутые берега Казанки и Булака, с трех сторон огибающие город, представляли естественную его защиту, а с четвертой стороны там, где простиралось так называемое Арское поле, проведен был глубокий ров с валом. Стены города сделаны из широких дубовых срубов, набитых землею, и местами вооружены пушками и пищалями. Самую вершину угла, образуемого Казанкою и Булаком, занимал особо огражденный царский двор с несколькими высокими каменными мечетями, в которых находились ханские гробницы. Тут же на Казанку выходили двое городских ворот, а именно: Муралеевы и Элбугины, а на Булак — Тюменские; со стороны Арского поля шли ворота: Арские, Царевы, Ногайские, Крымские и Аталыковы.

Русские полки окружили Казань в таком порядке. Со стороны Волги на так называемом Царевом лугу расположились станом сам Иоанн и его двоюродный брат Владимир Андреевич с царским отборным полком, состоявшим преимущественно из детей боярских, которые представляли лучшую и наиболее исправно вооруженную конницу. Впереди его по Булаку, т. е. ближе к городу, стала левая рука, на устье Булака сторожевой полк, а за Казан-кой против помянутой верхней части города расположилась правая рука. В противоположной ей стороне, т. е. на Арском поле, от Булака стал большой полк; за ним далее к реке Казанке — передовой; а на берегу Казанки связью между этим полком и правой рукой служил легкий военный отряд, или яртоул. Первое столкновение произошло в то время, когда русские двинулись занимать свои места на Арском поле. Навели мосты через тенистый Булак; по ним первый пошел передовой яртоульный отряд, заключавший тысяч семь конницы и пеших стрельцов под начальством князей Пронского и Львова. Доселе город казался пустым; никого не было ни видно, ни слышно: так притаились его защитники. Но в ту минуту, когда русский отряд, перейдя Булак, стал подниматься на высокий холм, лежавший между городом и озером Кабаном, отворились городские ворота (вероятно, Аталыковы) и толпа конных и пеших татар бросилась на наш отряд. Сей последний вначале было замешался от неожиданного удара, но меж тем успела перейти Булак остальная часть яртоула, которым начальствовали князья Шемякин и Троекуров; по приказу государя (а без этого приказа было запрещено вступать в битву) они подкрепили сражавшихся детьми боярскими и стрельцами, и неприятель с большим уроном был отброшен в город. После того полки постепенно заняли назначенные им места.

Осада началась по всем правилам русского осадного искусства того времени. Главным правилом этого искусства было тесное обложение города, так чтобы никто не мог ни войти, ни выйти из него. Для сего осаждающие копали кругом ров и вал; на удобных возвышенных пунктах, особенно против городских ворот, ставили пушки, закрытые турами, т. е. большими плетенками из хвороста, наполненными землею, а места низменные забирали тыном, или частоколом. Поэтому царь заранее распорядился, чтобы всякий человек в его войсках приготовил по бревну для тына, а всякий десяток сделал по одному туру. Артиллерия наша, или наряд, состояла из больших осадных пушек (дел) и из пищалей. Осадные пушки были, собственно, мортиры, бросавшие в крепость большие каменные ядра и потому называвшиеся «верховыми»; были и меньшего размера, но очень длинные, которые стреляли калеными ядрами и зажигали дома, почему именовались «огненными». Под словом «пищаль» разумелась, собственно, малая пушка, или большое крепостное ружье, стоявшее на стенке, длиною достигавшее сажени и более. Такая пищаль называлась «затинная»; она стреляла железными ядрами. Самые легкие пищали носились на ремне за плечами и назывались «рушницами», потом «ружьями»; из них стреляли с сошек; ими вооружены были стрельцы. Число осадных пушек и больших пищалей, выставленных против Казани, простиралось до 150. Затем Иоанн имел у себя немецких инженеров, прозванных у нас «размыслами», которые могли делать подкопы под крепость и взрывать стены. Все число осадного русского войска с вспомогательными отрядами инородцев, по летописям, простиралось до полутораста тысяч.

За первою помянутою вылазкой казанцев последовал целый ряд других, так что устройство туров вокруг города и вооружение их пушками сопровождалось частыми битвами; обыкновенно пока одна часть рати трудилась над этим делом, другая часть в то время отбивала нападение татар, старавшихся мешать осадным работам. Но мало-помалу работы были окончены; почти против каждых городских ворот со стороны осаждавших воздвигнуты были орудия, закрытые турами и защищенные стрельцами и казаками, которые впереди их вырыли для себя ровики, или шанцы. Около городских стен на устье Булака стояла каменная баня, называвшаяся Даирова; ее захватили русские казаки и сделали из нее род форта для действия против осажденных. Когда осадные работы были окончены, русские орудий начали усердно обстреливать город, и хотя по своему тогдашнему несовершенству сравнительно мало причиняли вреда неприятелю, однако держали его в страхе и производили пожары. Осажденные отвечали из своих пушек и пищалей, а также из луков, но еще с меньшим успехом. Зато в это время обнаружилась для них вся польза от войска, оставленного вне города и расположенного в лесных засеках. Русские полки, оградив себя турами, частоколами и рвами со стороны крепости, имели открытый тыл, и вот начались частые нападения на них с тыла из соседних лесов: из Арского леса нападала конница Япанчи, а из лесов на правой стороне реки Казанки приходила Луговая черемиса. Эти нападения извне обыкновенно сопровождались вылазками изнутри города. Для сего, по свидетельству современника (князя Курбского), между внутренними и внешними защитниками был условлен известный знак. А именно: осажденные выносили большое мусульманское знамя на башню или на какой-нибудь другой возвышенный пункт и начинали им махать; тогда скрытые в лесах татары устремлялись на русские осадные линии извне, и в то же время из городских ворот производилась вылазка осажденных. Однажды во время подобного нападения Япанчи казанцы сделали из города такую дружную и внезапную вылазку, что едва не завладели большим русским нарядом, и только после кровопролитной сечи были отбиты. Около трех недель продолжались эти внешние нападения, которые держали русские войска в постоянной тревоге и тем до крайности их утомляли; конники наши не смели отдаляться далеко от лагерей, а потому не могли добывать достаточно травы для корма коней. Наконец, Иоанн созвал воевод на совет, что предпринять. На этом совете придумали следующую умную меру: русское войско также разделить на две части; одну часть, большую, оставить для продолжения осады, а другую, меньшую, выставить против Япанчи. Вторую часть составили из 30 тысяч конницы и 15 тысяч пеших стрельцов и казаков. Общее начальство над нею царь вверил доблестному князю Александру Горбатому-Шуйскому, и он не замедлил оправдать это назначение полным успехом.

Горбатый с своим войском спрятался в закрытом месте. Татары, вышедши из лесу на Арское поле, по обыкновению сперва ударили на стражу, охранявшую русские обозы. По заранее условленному плану сторожевые отряды отступили к самым шанцам; татары погнались за ними и уже начали «водить круги и гарцовать» перед шанцами, осыпая их частыми стрелами, как дождем. Вдруг перед ними появляется скрытая доселе часть русского войска и отрезывает им путь отступления к лесу. Татары принуждены вступить в неравный бой, который окончился их полным поражением. Взятых при сем в плен царь велел привязать к кольям, перед шанцами, чтобы они, под угрозою смерти, умоляли казанцев сдать город. Но осажденные в ответ на эти мольбы пустили в пленников тучу стрел, говоря: «лучше умереть вам от наших мусульманских рук, чем от рук гяуров необрезанных». Спустя три дня Иоанн послал князей Александра Горбатого и Семена Микулинского разорить и самую лесную засеку, где успели собраться разбитые татары и откуда уже замышляли новые нападения. А затем воеводы должны были идти на Арский городок, отстоящий на 56 верст от Казани. Поручение это Горбатый и Микулинский исполнили также с полным успехом. Засека была укреплена острогом, т. е. срубами, засыпанными землей, а также сваленными деревьями, и притом шла между великими болотами. Однако эта укрепленная засека была скоро взята и уничтожена, после чего войско два дня шло до Арского городка, который нашло пустым, потому что жители его разбежались. Этот поход совершался по стране, обильной хлебом, скотом и всякими плодами; ибо там находились частые загородные дворы и села казанских вельмож. Кроме съестных припасов русские нашли там ценные шкуры зверей, особенно куниц и соболей, а также большое количество меду. Через десять дней отряд воротился со множеством пленных из женщин и детей, с стадами скота и с богатыми запасами всякого продовольствия; в войске явилось вдруг изобилие и дешевизна, так что корову можно было купить за 10 денег московских. Опасность и тревога со стороны Арского леса были таким образом уничтожены, но нападения Луговой черемисы с другой стороны продолжались; впрочем, по своей силе и значению они не могли равняться с побитыми наездниками Япанчи.

Был уже сентябрь месяц, и наступила дождливая погода, весьма неблагоприятно действовавшая на здоровье и бодрость войска, тем более, что окрестности Казани и без того изобилуют болотистыми сырыми местами. Такое обилие дождя русское суеверие приписывало даже сверхъестественному началу или чародейству. По словам того же современника, казанские старики-колдуны и старые бабы-колдуньи при восходе солнца являлись на стенах города и с воплем произносили какие-то сатанинские слова, непристойно вертясь и махая своими одеждами на христианское войско: тотчас поднимался ветер, нагонял облака и начинался проливной дождь. Вера в такое чародейство вызвала следующую меру: по совету благочестивых людей царь послал наскоро в Москву за Животворящим крестом, заключавшим в себе частицу древа, на котором был распят Спаситель. Посланные в четыре дня на вятских быстроходных корабликах достигли Нижнего Новгорода, а отсюда поскакали в Москву на переменных подводах, и таким образом в короткое время привезли святыню. Царские священники соборне освятили воду Животворящим крестом, обходили лагеря и кропили их святою водою. Вскоре после того настала ясная погода.

Между тем иноземные размыслы делали свое дело, т. е. вели подкопы. Главный подкоп заложен был со стороны Булака и направлен под стену между воротами Тюменскими и Аталыковыми. В то же время возник вопрос, откуда осажденные берут воду, будучи отрезаны от реки Казанки. Царь призвал к себе мурзу Камая и от него узнал, что около Муралеевых ворот и берега Казанки есть ключ, куда жители ходят за водою подземельем или тайником. Стоявшие в той стороне воеводы сторожевого полка, по приказу государя, пытались перекопать этот тайник сверху, но не могли по твердости грунта; наконец узнали, что он пролегает близ Даировой бани, занятой казаками. Государь поручил Алексею Адашеву и размыслу заложить подкоп из бани под тайник, затем велел сему размыслу оставить это дело своим ученикам, а самому продолжать главный подкоп. Когда был готов подкоп под тайник, в него вкатили одиннадцать бочек пороху и взорвали. Этим взрывом тайник был совершенно уничтожен; часть соседней стены обрушилась, камни и бревна высоко взлетели на воздух и при падении своем побили много казанцев. Уныние распространилось в городе, лишенном воды. Однако не думали о сдаче и начали в разных местах копать, ища воды; докопались только до одного смрадного источника, откуда и брали воду, хотя от этой воды люди пухли и умирали.

Осаждавшие все ближе и ближе подвигали свои туры, а вместе с ними пушки, и беспрестанно били ядрами по городу; некоторые ворота были уже сбиты; но осажденные возводили за ними новые бревенчатые и дощатые укрепления, засыпанные землею, или так называемые тарасы. Не ограничиваясь устройством туров, государь велел своему дьяку Ивану Выродкову, по-видимому сведущему в строительном деле, приготовить на Арском поле подвижную башню в шесть сажен вышины. Эту башню придвинули к Царевым воротам; на ней поставили 10 больших полуторасаженных и 50 затинных пищалей. Так как она была выше городских стен, то стрельцы открыли с нее жестокий огонь вдоль улиц и стен, убивая много народу. Осажденные копали себе под воротами и под стенами земляные норы, куда и укрывались от выстрелов, а потом выползали, как змеи, делали вылазки и резались с ожесточением. Осаждавшие, наконец, уже так близко придвинули свои туры, что только один городской ров отделял их от стен; борьба принимала все более кровопролитный и упорный характер. Иоанн время от времени объезжал полки, осматривал туры, навещал и жаловал раненых воевод и благочестивыми словами поддерживал мужество воинов, бившихся против врагов православной веры. Однажды русские подкопами взорвали тарасы, поставленные за Царевыми воротами, причем бревнами побили много народу, и ужас распространился в городе. Пользуясь этим моментом, в некоторых местах русское войско устремилось вперед и заняло разные башни, мосты и ворота. Некоторые воеводы уже просили царя о повелении сделать общий приступ, но Иоанн думал, что время решительного удара еще не приспело, и велел отступить. Впрочем, часть башен и ворот осталась в руках русских; татары не медля воздвигли против них срубы, засыпанные землею.

Иоанн ждал главного подкопа. Когда тот был почти окончен и в него вкачено 48 бочек пороху, царь велел готовиться к общему приступу и сделал все важные распоряжения. 30 сентября (1553 года) он приказал наполнять городские рвы лесом и землею и устраивать многие мосты, а в стены усиленно бить из больших пушек, так что в разных местах стены были сбиты почти до основания. Собственно, для приступа Иоанн отобрал часть войска из простых ратных людей, из боярских детей, казаков и стрельцов. Казаками начальствовали их атаманы, стрельцами — их головы, а ратным людям каждой сотне был назначен голова из опытных боярских детей. Этим передовым отрядам воеводы должны были помогать людьми из своих полков, причем каждому воеводе назначено занять свое место против определенных заранее ворот и проломов. А чтобы во время приступа не подошла осажденным помощь извне, из соседних лесов, а также чтобы отрезать бегство из города, поставлена везде крепкая стража: на Арском поле, на дорогах Арской и Чувашской поставлены Шиг-Гирей с касимовскими князьями и мурзами, князь Федор Мстиславский с своим полком и Горная черемиса; на дороге Ногайской поставлены князья Оболенский и Мещерский с своими отрядами, на Галицкой, за рекой Казанкой, князья Ромодановский и Зоболоцкий; там же за Казанкой от Луговой черемисы оберегали с царскими дворянами головы Воротынский и Головин. Часть войска, кроме того, оставлена была при государе, как его охрана и как главный запас (резерв). Взрыв большого подкопа должен был послужить сигналом для начала приступа. Готовясь к решительному делу, Иоанн еще раз пытается склонить казанцев к добровольной сдаче с обещанием помилования, если выдадут главных изменников; для этих переговоров он выбрал мурзу Камая. Но казанцы дали единодушный ответ: «Не бьем челом; Русь уже на стене и в башнях; но мы поставим другую стену. Или все помрем, или отсидимся».

2 октября, в воскресенье, на заре, перед самым приступом, государь, облеченный в юмит, т. е. в боевую броню, слушал божественную литургию в своей полотняной церкви и усердно молился. Перед восходом солнца, когда дьякон, читая Евангелие, возгласил: «и будет едино стадо и един пастырь», раздался сильный гром и задрожала земля. То взорвали подкоп; часть городской стены с бревнами, землею и людьми высоко взлетела на воздух и потом обрушилась, покрыв множество народа под развалинами. Царь вышел к дверям, посмотрел на действие подкопа и потом продолжал слушать литургию. Во время чтения ектении, когда дьякон произнес слова: «и покорите под нозе его всякого врага и супостата», последовал второй взрыв, еще более ужасный, чем первый; часть стены опять взлетела на воздух, многие ее защитники разорваны на куски. Тогда русское воинство со всех сторон устремилось на город с кликом: «с нами Бог!» Татары, призывая Магомета на помощь, подпустили русских к самым стенам и вдруг осыпали их множеством камней из орудий и тучею стрел из луков. Когда же русские приставили лестницы и полезли на стены и на башни, их начали обливать кипятком и скатывать на них бревна. На самих стенах татары, на сей раз не прятавшиеся за укреплениями, вступили в жестокий рукопашный бой. Уже два раза ближние бояре посылали к царю вестников, призывая его явиться для одобрения полков. Но Иоанн дождался окончания литургии, и тогда, съев кусок просфоры и взяв благословение у своего духовника, благовещенского священника Андрея, пошел из церкви. «Благословите и простите за православие пострадать; а вы нам молитвою помогайте», — сказал он духовенству, сел на коня и выехал к своему царскому полку. В эту минуту русские знамена уже развевались на стенах казанских.

Уже наше войско ворвалось в город со стороны Арского поля. Татары покинули стены; теснимые русскими, они, со своим царем Едигером во главе, отступали к верхней части города, т. е. к царскому двору, продолжая отчаянно биться копьями и саблями; а где по тесноте не могли действовать этим оружием, там резались ножами, хватая противников за руки. Но тут ряды нападающих вдруг стали таять. Открывшаяся перед ними внутренность города с его богатствами, т. е. гостиные дворы и лавки, наполненные разными азиатскими товарами, и дома богатых людей, изобилующие золотом, серебром, коврами, дорогими каменьями и мехами, соблазнили многих русских воинов: они оставили битву и бросились на грабеж. Многие малодушные и трусы, притворившиеся мертвыми или ранеными еще во время самого приступа, теперь вскочили на ноги и присоединились к грабителям. Когда весть о том распространилась до русских обозов, оттуда прибежали кашевары, конные пастухи, даже вольные торговцы и устремились на корысть. Пока храбрые в течение нескольких часов бились с татарами, некоторые «корыстовники» успевали по два и по три раза отнести свою добычу в лагерь и опять прибежать в город. Заметив, что число истинных воинов осталось невелико и те очень утомлены битвою, татары собрались с силами, дружно ударили на нападающих и в свою очередь потеснили их назад. Князь Михаил Воротынский послал к государю просить подкрепления. В эту минуту, увидев отступление наших, корыстовники испугались и обратились в бегство; многие из них не попали в ворота, а начали скакать через стены с криком: секут! секут! Видя бегство своих из города, Иоанн побледнел и смутился: он думал, что уже все войско наше отбито и приступ окончился поражением. Но окружавшие его опытные в ратном деле бояре («мудрые и искусные сигклиты», как выражается Курбский) велели водрузить самую большую хоругвь близ Царевых городских ворот, взяли Иоаннова коня за узду и поставили его под хоругвию; а половине двадцатитысячного царского полку велели сойти с коней и идти в город на помощь сражавшимся. Часть бояр также сошла с коней с своими детьми и сродниками и поспешила на сечу. Эта свежая помощь тотчас повернула битву опять в нашу пользу. Татары снова отступили к царскому двору и большим мечетям, где к ним присоединились духовные сеиты и муллы, с куль-шериф-моллою во главе, которые почти все пали в этой отчаянной резне. Едигер с остатком дружины заперся на своем укрепленном дворе и еще часа полтора оборонялся в нем. Наконец русские вломились и в это последнее убежище. Тут на одной стороне двора они увидали толпу прекрасных женщин в белых одеждах, а в другом углу собрался остаток татар около своего хана: они думали, что русское войско прельстится женщинами и их нарядами и прежде всего бросится забирать их в плен. Но русские пошли прямо на татар. Тогда они взвели своего царя Едигера на башню и просили на минуту остановить сечу. Просьба их была услышана. «Пока наш юрт стоял и в нем был царский престол, мы обороняли его до последней возможности; ныне отдаем вам царя здравым: ведите его к своему царю! А оставшиеся из нас идем на широкое поле испить с вами последнюю чашу». Выслав Едигера с одним карачием, или вельможею, по имени Зейнеш, и двумя имилдешами (царскими молочными братьями), татары начали частию пробиваться в Елбугины ворота, а большей частью прыгать со стен и собираться на берегу Казанки. Стоявшие с этой стороны воеводы открыли по ним огонь из пушек. Татары бросились берегом вниз по реке, потом остановились, сбросили с себя лишнюю одежду, разулись и пошли вброд через реку. Их оставалось еще тысяч пять, и притом самых храбрых. Русские, стоявшие на стенах, видели, что татары уходят, но остановить их не могли, ибо в этом месте были большие стремнины. Молодой воевода, князь Андрей Михайлович Курбский, первый пустился в погоню, собрав вокруг себя сотни две или три всадников. Он перешел реку и раза три храбро врубался в густую толпу татар, но в четвертый раз упал и вместе с раненым конем своим и сам весь израненный потом замертво был поднят своими; только крепкая кольчуга охранила его от смерти. На помощь всадникам подоспел родной брат князя Курбского, он тоже несколько раз врубался в толпу татар; подоспели некоторые другие воеводы, которые били неприятелей до тех пор, пока те не достигли болотистого, лесистого места, куда и спаслось их несколько сот оставшихся от истребления.

Казань была взята, вместе с тем освобождено несколько тысяч русских пленников. В полон русским досталось огромное количество татарских жен и детей, а вооруженные люди, по приказу царя, большею частию были избиваемы «за их измены». Убитых оказалось такое множество, что по всему городу не было места, где бы можно было ступить не на мертвого, а около царского двора и по ближним улицам кучи убитых возвышались наравне с городскими стенами; рвы были ими наполнены, а также и те места, по которым уходили последние защитники, т. е. берега Казанки и луг, простиравшийся от нее к лесу. Разумеется, и русскому воинству дорого обошлась эта победа, и оно потеряло во время осады множество людей от болезней и от рук неприятельских.

Иоанн прежде всего возблагодарил Бога за победу и велел петь благодарственный молебен под своим знаменем, на котором было изображение Нерукотворного Спаса. (На том же месте он потом велел соорудить и храм в честь этого образа.) Сюда собрались воеводы и все бояре, с князем Владимиром Андреевичем впереди; потом подъехал и Шиг-Алей. «Буди государь здрав на многие лета на Богом дарованном ти царстве казанском!» — повторяли они, приветствуя государя. Окруженный воеводами и своими дворянами, государь вступил в город и направился к царскому двору. Его встречали победоносные войска с толпами освобожденных русских пленников и кричали: «Многая лета царю благочестивому Ивану Васильевичу, победителю варваров!» Город в разных местах горел. Царь приказал тушить пожары, а все взятые сокровища, пленников и пленниц велел разделить между воинами; себе взял только пленного Едигера-Махмета, царские знамена и городские пушки. После того он возвратился в свою загородную стоянку.

С радостною вестью в Москву к своей царице Анастасии, брату Юрию и митрополиту он отправил шурина своего Даниила Романовича Юрьева. К 4 октября Казань очистили от трупов и государь снова вступил в город. Тут он выбрал место, на котором велел построить соборный храм во имя Благовещения, пока деревянный; потом с крестами обошел городские стены и велел святить город. Затем, приняв челобитье и присягу о покорности от Арских людей и Луговой черемисы, царь оставил здесь своим наместником и большим воеводою князя Александра Борисовича Горбатого, при нем товарищем князя Василия Семеновича Серебряного, и дал ему многих дворян, детей боярских, стрельцов и казаков; а сам 11 октября поспешил отправиться в свою столицу, хотя некоторые опытные бояре советовали ему не спешить отъездом и прежде устроить дела казанские. Он поплыл с пехотою на судах по Волге, а конницу послал берегом с князем Михаилом Воротынским к Васильсурску. В Свияжске воеводою оставлен князь Петр Иванович Шуйский, который ведал и всей Горною черемисою. В Нижнем, кроме жителей и духовенства, государя встретили бояре, посланные приветствовать его из Москвы от царицы, брата Юрия и митрополита. Из Нижнего государь поехал на конях к Владимиру; не доезжая этого города, он встретил боярина Траханиота, который привез радостную весть от царицы Анастасии: у нее родился сын царевич Димитрий. Прежде нежели вступить в столицу, Иоанн не преминул заехать в Троицкую лавру и поклониться угоднику Сергию. Когда государь приблизился к Москве, навстречу ему вышло такое множество народу, что все поле от реки Яузы до посаду едва вмещало людей. Слышались только крики: «Многая лета царю благочестивому, победителю варварскому, избавителю христианскому!» Митрополит, епископы и все духовенство встречали государя с крестами. Царь обратился к митрополиту и ко всему освященному собору с пространным благодарственным словом за их молитвы, с помощью которых он победил неверных казанцев. Митрополит отвечал ему в том же смысле. После сего царь сошел с коня, снял доспех и заменил его царским одеянием; повесил на груди Животворящий крест, на главу возложил шапку Мономахову и пеший отправился за крестами в Успенский собор; здесь со слезами благодарности прикладывался к мощам митрополитов Петра и Ионы. И уже затем вступил он в царские палаты, где обнял свою супругу и новорожденного сына. Бесспорно, это был счастливейший и самый светлый день в его жизни.

8 ноября у царя был пир в большой Грановитой палате для всего высшего духовенства, для многих бояр и воевод. Потом государь раздавал щедрые подарки митрополиту и всем бывшим тогда в Москве владыкам. Князя Владимира Андреевича он жаловал шубами, большими фряжскими кубками и золотыми ковшами. Также всех бывших с ним в походе воинов от бояр и до детей боярских, смотря по достоянию, он жаловал шубами с своих плеч, бархатами на золоте и соболях, кубками, ковшами, конями, доспехами, платьем и деньгами. Торжественные пиры с подарками продолжались три дня, и в эти дни, по счету царских казначеев, деньгами и вещами роздано было на 48 000 рублей, кроме вотчин, поместий и кормлений, которыми государь жаловал особо.

Велика была народная радость, с которою встречено в Москве покорение Казанского царства. Да и было чему радоваться. Уже в течение целых трех столетий борьба с татарскими ордами постоянно занимала внимание русского народа и сделалась главным его политическим интересом. Еще жива была память о татарском иге и сопровождавших его бедствиях, из которых самое значительное составлял постоянный увод огромного количества пленных христиан, попадавших в бусурманскую неволю. С окончанием непосредственного ига не кончилось это постоянное бедствие, поддерживавшее в народе ненависть к варварам и питавшее жажду мщения. Из двух главных наследниц Золотой орды, угнетавших наши окраины, орд Казанской и Крымской, первая и ближайшая к Москве была теперь уничтожена; хищное бусурманское гнездо образалось в русский город; на месте мусульманских мечетей воздвигались христианские храмы; почти вся восточная окраина Московского государства обретала спокойствие; все среднее течение Волги давало теперь полный простор русскому поступательному движению на Восток, существовавшему искони. Естественно поэтому, что Иоанн, как завоеватель целого татарского царства, сделался героем в глазах русского народа и прославлялся в его песнях; ради этой славы многое прощалось ему в его последующей менее светлой деятельности.

Так как борьба с татарами-мусульманами издавна приобрела не только национальный, но и православно-религиозный характер, то покорение Казани являлось в глазах современников прежде всего подвигом благочестия, победою православия. Оттого, подобно Куликовской битве, и это событие дошло до нас в летописях, украшенное легендами, по которым падение Казани заранее предвещалось разными знамениями и явлениями, как бы сами небесные силы принимали участие в победе над неверными.

Тою же зимою Иоанн окрестил обоих пленных казанских царей: маленький Утемиш-Гирей получил имя Александра, а Едигер-Махмет назван Симеоном. Последнему государь подарил двор в Москве, приставив к нему особого боярина и целый штат чиновников для почетной службы^{33}.

Зимою 1553 года Иоанн жестоко заболел горячкою, или «огневою болезнию», как называет ее летопись. Состояние больного было настолько опасно, что царский дьяк Иван Михайлов Висковатый напомнил ему о духовном завещании. Немедленно написали духовную, по которой государь назначал себе преемником своего сына — младенца Димитрия. Для большей крепости этого распоряжения решено было привести бояр и других ближних людей к присяге на верность царевичу Димитрию. Но тут вдруг возникла сильная распря: часть бояр присягнула, а именно, князья Иван Федорович Мстиславский, Владимир Воротынский и Димитрий Палецкий, Иван Шереметев, Михаил Морозов, Даниил Романович и Василий Михайлович Захарьины-Юрьевы, Алексей Адашев и некоторые другие; большинство же бояр, имея во главе князей Ивана Михайловича Шуйского, Петра Щенятева, Ивана Турунтая, Пронского и Семена Ростовского, отказывалось присягать на службу «пеленичному» царевичу. К этой противной стороне пристал и окольничий Петр Адашев, отец Алексея, который высказал прямо и причину отказа: «Тебе государю и сыну твоему царевичу Димитрию крест целуем, а Захарьиным нам Данилу с братьею не служити; сын твой, государь наш, еще в пеленицах, а владети нами Захарьиным Данилу с братией; а мы уж от бояр до твоего возрасту беды видали многие».

Следовательно, малолетство нового царя, повторение боярщины и правление Захарьиных — вот что страшило большинство самих же бояр. Напрасно больной царь увещевал ослушников, говоря, что они будут служить сыну его, а не Захарьиным, и укоряя их в том, что они, вопреки присяге, ищут себе другого государя. Действительно, ослушники, выражавшие желание служить взрослому государю, а не младенцу, имели в виду двоюродного царского брата Владимира Андреевича (о родном брате царском Юрии не было и речи по его малоумию). Сам князь Владимир Андреевич также отказывался от присяги и, очевидно, питал честолюбивый замысел. Мало того: в это именно время он и мать его Ефросинья (урожденная Хованская) собирали у себя своих детей боярских и раздавали им деньги. Вследствие того верные бояре начали беречься князя Владимира и перестали пускать его к государю. Тут выступил вперед известный благовещенский священник Сильвестр, издавна находившийся у князя Владимира и его матери в особой любви и приязни; он начал упрекать бояр за то, что они не допускают князя до государя, уверяя в его доброхотстве. Целые два дня во дворце происходили шумные споры и перебранка между той и другой стороною. Больной царь призвал верных бояр и через силу говорил им, увещевая стоять крепко за своего сына, не дать его извести неверным боярам и в случае нужды бежать с ними в чужую землю.

— А вы, Захарьины, — прибавил он, обращаясь к шурьям, — чего испугались? Али чаете, бояре вас пощадят? Вы от бояр первые мертвецы будете, и вы бы за сына моего, да за матерь его умерли, а жены моей на поругание боярам не дали.

Услыхав такие «жестокие слова» государя, все бояре «поустрашилися», перестали, наконец, прекословить и пошли в переднюю избу для принесения присяги. А прежде они не шли туда и отговаривались тем, что их заставляют целовать крест не в присутствии государя.

Крест держал дьяк Иван Висковатый, а у креста стоял князь Владимир Воротынский.

— Твой отец, да и ты после великого князя Василия первый изменник, а приводишь ко кресту, — сказал князю Воротынскому князь Турунтай-Пронский.

— Я изменник, — отвечал Воротынский, — а тебя привожу к крестному целованию, чтобы ты служил государю нашему и сыну его; ты прямой человек, а креста не целуешь и служить им не хочешь.

Князь Пронский смутился от этих слов и поспешил присягнуть. Заставили также присягнуть и князя Владимира Андреевича, грозя иначе не выпустить его из дворца.

Потрясение, испытанное Иоанном в эти два дня, может быть, дало благодательный толчок его нервному организму. Как бы то ни было, он вскоре оправился и встал с одра болезни. По всей вероятности, радость, причиненная выздоровлением, превысила скорбное чувство, возбужденное упомянутою распрею и ослушанием многих бояр: царь на первое время никого из них не подверг опале. Но нет сомнения, что у него осталось горькое воспоминание об этом случае, и в его впечатлительной душе зародилось чувство подозрительности к окружавшим его. В сущности, опасения бояр ввиду преемника-младенца были естественны после того, что государство претерпело в малолетство самого Иоанна; а между тем наследование престола в прямой линии помимо старшего в роде еще не успело сделаться настолько исконным государственным обычаем, чтобы о нем не могло возникнуть и вопроса в подобном исключительном случае. Иоанн, может быть, и сам отчасти сознавал эти смягчающие обстоятельства. Тем не менее первая тень на его отношения к главным своим советникам и любимцам была наброшена. Хотя Алексей Адашев сам присягнул без спора, но отец его очутился в числе явных противников присяги. Сильвестр также ничего не говорил против присяги, но он слишком неосторожно вступился за Владимира Андреевича, явившегося в эту минуту претендентом на престол. По всей вероятности, наиболее вредное влияние этот случай оказал на расположение супруги царя Анастасии к его советникам; так как означенная боярская распря направлена была против ее сына, ее самой и ее родни, то весьма естественно, что после того между нею и царскими советниками возникли холодные отношения, которые в свою очередь, конечно, подействовали на самого государя.

Едва ли не первым поводом к разногласию между Иоанном и его советниками послужила поездка по монастырям, которую он предпринял вскоре после своего выздоровления вследствие данного им обета. В то время некоторые дела государственные, особенно мятежи в Казанской земле, требовали усиленного внимания и деятельности со стороны государя, и советники его, очевидно, не одобряли этой поездки, но Иоанн, едва сам оправившийся от болезни, поехал и взял с собою не только супругу, но и маленького сына Димитрия (в мае 1553 г.). Прежде всего он направился в Троицкую лавру. Здесь в то время пребывал знаменитый старец Максим Грек. Он претерпел долгое и тяжкое заключение в тверском Отроче монастыре, но после кончины Василия III его участь была облегчена и его перевели на покой в Троицкую лавру (где он потом и скончался в 1556 г.). Иоанн беседовал с Максимом о своем обращении к заступничеству св. Кирилла Белозерского во время болезни и о своем обете ехать в его монастырь в случае выздоровления. Старец, согласно с советниками царскими, говорил, что было бы лучше и угоднее Богу, если бы Государь вместо дальней поездки своими попечениями и помощью отер слезы матерей, вдов и сирот тех многочисленных воинов, которые пали под Казанью за православную веру. Но Иоанн стоял на поездке в Кириллов и по другим монастырям, поощряемый к тому сребролюбивыми монахами, которые ожидали от него богатых вкладов и имений (по свидетельству князя Курбского). Тогда, если верить тому же свидетельству, Максим посредством некоторых спутников царя (духовника его Андрея, князя Ивана Мстиславского, Алексея Адашева и князя Курбского) предсказал ему, что сын его не воротится из сей поездки.

Из Троицкой лавры Иоанн направился к городу Дмитрову или, собственно, в Песношский монастырь, расположенный на реках Яхроме и Песноше. В сем монастыре проживал другой старец, Вассиан Топорков, бывший епископ коломенский, лишенный архиерейской кафедры во время боярщины. Он принадлежал к осифлянам, т. е. к постриженикам Иосифова Волоколамского монастыря, и был другого образа мыслей с Максимом Греком. Тот же современник передает следующую тайную беседу царя со старцем Вассианом.

— Како бы могл добре царствовати и великих и сильных своих в послушестве имети? — спросил Иоанн.

— Аще хощеши самодержцем быти, — шепотом отвечал ему Вассиан, — не держи себе советника ни единого мудрейшего себя, понеже сам еси всех лучше; тако будеши тверд на царстве и все имети будешь в руках своих. Аще будеши имети мудрейших близу себя, по нужде будеши послушен им.

— О, аще и отец был бы ми жив, таковаго глагола полезного не поведал бы ми! — воскликнул Иоанн, целуя руку недоброго старца.

Происходила ли в действительности таковая беседа, трудно сказать; но нет ничего невероятного, что Вассиан говорил в подобном роде и что его коварный совет пал на восприимчивую почву.

Отсюда Иоанн отправился на судах Яхромою и Дубною в Волгу, посетил монастыри Калязинский, Покровский, потом Шексною поднялся в Белое озеро, и прибыл в Кириллов монастырь. Оставив тут царицу, он еще ездил в Ферапонтову обитель и по соседним пустыням. На обратном пути из Кириллова он посетил святыни в Ярославле, Ростове и Переяславле. В Москву царская чета воротилась в горе: младенец Димитрий действительно не выдержал такого долгого пути и умер на дороге в столицу. Но в следующем году царь и царица были утешены рождением другого сына, названного отцовским именем Иван^{34}.

Около этого времени из Казанской земли начали приходить тревожные вести. В состав Казанского царства, как известно, входило несколько финских и тюркских народцев, именно: черемисы, чуваши, мордва, вотяки и башкиры. После взятия главного города они большею частью присягнули на русское подданство и обязались платить Москве такой же ясак, какой платили прежде Казани. Но давние связи с Казанскими татарами и привычка к подчинению последним не могли быть порваны вдруг, а татары не скоро могли помириться с прекращением своего господства и с водворением креста в их магометанской столице. Часть многочисленной казанской знати рассеялась по окрестным народцам и заодно с их князьками и старшинами стала поднимать их к бунту против Москвы; к сему удобный повод давали сборы ясака, сопровождаемые иногда разными обидами и своеволием со стороны ратных людей. Из этих народцев особенно сильные мятежи производила Луговая черемиса; ее примером увлеклись и арские люди, т. е. вотяки. Мятежники начали избивать русские отряды, посылаемые для сбора ясака. Часть их укрепилась в лесных засеках, откуда делала набеги на русских. Они поставили для себя даже укрепленный город на реке Мешке (приток Камы), для обороны от русских. Первые действия наших воевод против мятежников были не всегда удачны; силы, оставленные в Казани и Свияжске, оказались недостаточны для укрощения всего края. В Москве на первое время не обратили должного внимания на его трудное положение, и летописец обвиняет в этом небрежении тех бояр, которым государь во время своей поездки по монастырям поручил «о Казанском деле промышляти да и о кормлениях сидети». Бояре эти «начата о кормлениях сидети, а Казанское строение поотложиша». Из предводителей мятежной Луговой черемисы особенно выдался некий «сотник» или сотенный князь Мамич-Бердей. С его согласия Луговая черемиса призвала одного князя из Ногайской орды и поставила его у себя царем. Но потом, видя, что от этого царя нет никакой помощи, Мамич-Бердей убил его вместе с его ногайской свитою; отрубленную его голову черемиса воткнула на кол и глумилась над ним такими словами: «Ты с людьми твоими не столько помощи нам сотворил, сколько наших коров и волов поел; пусть голова твоя царствует теперь на высоком колу». Пришлось посылать новые полки на помощь местным воеводам. Мамич-Бердей был захвачен в плен Горными черемисами, которых он тщетно пытался поднять к бунту. Его отвезли в Москву. После того усмирение мятежа пошло успешно, в особенности благодаря энергичным распоряжениям казанского наместника князя Петра Шуйского. Воеводы Морозов и Салтыков ходили в Арскую область и страшно ее опустошили; они брали в плен только женщин и детей, а мужчин избивали. Другие отряды с таким же успехом ходили на Луговую черемису и разгромили это беспокойное племя. Наконец, в 1557 году после многого кровопролития и больших опустошений вся Казанская земля была усмирена.

Еще прежде этого окончательного усмирения Иоанн позаботился о церковном устроении вновь покоренного царства и распространении здесь православия. Для сего в Казани учреждена была особая архиепископская кафедра, и первым архиепископом сюда был поставлен игумен Селижарова монастыря Гурий. Его отправили в новую епархию с архимандритами Варсонофием и Германом, с игумнами и священниками (1555 г.). В наказе, данном Гурию, ему поручено привлекать татар разными мерами, например: избавлять провинившихся от наказания, если они изъявят желание креститься, часто угощать новокрещеных, поить их квасом и медом, вообще действовать не страхом и жестокостью, а любовью и лаской. При сем казанскому наместнику князю Петру Ивановичу Шуйскому вменено в обязанность быть в единодушии с архиепископом и советоваться с ним в делах управления. На содержание архиепископа и духовенства, кроме хлебного и денежного жалованья, назначена была часть сел и земель, бывших прежде во владении казанских царей и вельмож. К Казанской епархии причислены были Свияжск с нагорною стороною Волги, Васильсурск и вся Вятская область. В ряду русских иерархов архиепископ Казанский и Свияжский занял степень ниже Новгородского владыки и выше Ростовского. Для закрепления новозавоеванного царства за Москвою построено несколько крепостей, заселенных детьми боярскими и стрельцами; таковы в особенности Чебоксары, на нагорной стороне Волги, и Лаишев на правом берегу Камы недалеко от ее устья. Последний должен был служить защитою от «прихода Ногайских людей», как выражается летопись.

Ногайские татары занимали тогда своими кочевьями и становищами все огромное пространство между Волгою и морями Аральским и Каспийским. Это, собственно, так называемая Большая Ногайская орда; средоточием ее был город Сарайчик, лежавший на нижнем течении реки Яик. На юге, между Азовским и Каспийским морем, кочевала Малая Ногайская орда. Главная или Волжско-Яицкая орда, при своей многочисленности, могла бы сделаться очень опасным соседом для Московского государства, но в ней не образовалось единой власти подобно Крымскому ханству. Ногайские князья (беки или бии) происходили от известного мурзы Эдигея. Достоинство улу-бия, т. е. великого князя, переходило к старшему в Эдигеевом роде и служило нередко предметом междоусобий. По образцу Золотой Орды и Крымской, этот верховный князь был окружен татарской аристократией, носившей титулы мурз, карачиев и уланов, которые стояли во главе своих родов; но власть его не была велика и сила его зависела от верности или преданности этих знатных людей. Раздорами и разъединением ногаев московская политика ловко пользовалась в своих видах. В данную эпоху улу-бием в этой орде считал себя Юсуф, отец Суюнбеки, дед маленького Утемиш-Гирея. Он, конечно, с неудовольствием смотрел на плен своей дочери и внука и на падение Казанского царства; но, несмотря на возбуждения со стороны крымцев и турецкого султана, оказал лишь ничтожную помощь Казани, ибо его силы и внимание были заняты борьбою с собственным братом мурзой Измаилом. Последний не признавал старшинства Юсуфа и сам стремился занять место верховного ногайского князя; торговые выгоды связывали его с Москвою. Меж тем как татары Юсуфа торговали главным образом с Бухарой, Измаиловы татары гоняли на продажу в Москву огромные конские табуны и получали большие выгоды от этой торговли. Кроме того, Московское правительство посылало Измаилу богатые подарки, а также давало ему на помощь стрельцов и вообще усердно поддерживало его соперничество с Юсуфом, с которым, впрочем, тоже старалось быть в добрых отношениях и награждало его подарками. После взятия Казани, когда произошли мятежи казанских народцев, Юсуф оказывал им помощь и даже собирался с своими мурзами идти на Москву во главе стотысячного ногайского ополчения; Измаил же не только отказался принять участие в этом походе, но и отговорил других мурз, и таким образом поход не состоялся. Тот же Измаил помог Москве завоевать царство Астраханское.

Как известно, Астрахань сделалась средоточием небольшого татарского царства, которое возникло на нижней Волге, на месте бывшей Золотой Орды. Этот город приобрел важное торговое значение благодаря тому, что он лежал на водном пути из Каспийского моря в Азовское, т. е. из Азии в южную Европу, а также на пути от Каспийского моря вверх по Волге до Казани. Внутренним своим устройством Астраханское царство походило на Казанское; здесь также верховная власть находилась в руках царя или хана, ограниченного местной аристократией беков, мурз и уланов. Господствующая религия также была магометанская. Но по своей слабости Астраханское царство не могло приобрести полной самостоятельности, и влияние крымских Гиреев здесь соперничало с влиянием соседних князей ногайских и государя Московского, хотя и отдаленного от Астрахани, но опиравшегося на близких к ней Донских казаков. Отсюда довольно частая перемена ханов. Изгнанные противной партией из отечества, астраханские царевичи нередко уходили в Россию и вступали в службу Московского государя. К таким царевичам, как известно, принадлежал Авлиар, отец Шиг-Алея и Еналея. В 1552 году прибыл в Москву царевич Кайбула, сын прежнего царя астраханского Аккубека. Иоанн женил его на Шиг-Алеевой племяннице и дал ему в кормление город Юрьев. А в Звенигороде в это время проживал изгнанный из Астрахани царь Дербыш-Алей. Преемник Дербыша астраханский царь Ямгурчей в 1551 году присылал к Иоанну посольство бить челом о принятии его вместе с юртом в свою службу. Государь отправил своего посла, чтобы привести астраханского царя к присяге на верность России. Но после падения Казани Ямгурчей подчинился влиянию крымского хана и ногайского князя Юсуфа, оскорбил и ограбил Иоаннова посла и вообще заявил себя неприятелем России. Измаил-мурза уже прежде просил Иоанна прислать приходившегося ему родственником Дербыш-Алея и посадить его в Астрахани на место Ямгурчея. Теперь государь исполнил эту просьбу и послал в Астрахань Дербыша с 30 000 войска под начальством князя Пронского-Шемякина и его товарища Вешнякова, с которыми должен был соединиться и Измаил-мурза. Последний, однако, не соединился, занятый в то время своим междоусобием с Юсуфом. Но посланного войска оказалось слишком достаточно для завоевания Астраханского царства. Ямгурчей после небольшого сражения бежал из своей столицы почти со всем ее населением; войско его рассеялось, его семейство попало в плен к русским, пушки и пищали также были взяты. Дербыш посажен на царство, а многие разбежавшиеся жители Астрахани были пойманы, снова водворены в городе и вместе с астраханскими вельможами приведены к присяге на верность новому царю. Сам Дербыш обязался платить дань Московскому государю, частью деньгами, а частью рыбою, причем московские рыболовы получили право свободно и беспошлинно ловить рыбу от Казани до моря. Это происходило в 1554 году.

Война между Юсуфом и Измаилом велась с большим ожесточением; в ней с обеих сторон легло такое множество ногаев, что, по словам Русской летописи, «как стала орда Ногайская, такого падежа не бывало над ними». В этой войне погиб Юсуф со многими своими родичами. После того Измаил получил титул верховного ногайского князя. Но сыновья Юсуфа вскоре собрались с силами и возобновили войну против Измаила. На их сторону перешел и астраханский царь Дербыш; вскоре последний вступил в союз и с Крымским ханом против Москвы. Очевидно, татарину и мусульманину трудно было устоять в верности христианскому государю и во вражде к единоверному, единоплеменному хану. Теперь Измаил обратился к Иоанну уже с просьбою оборонить его от Дербы-ша и затем или поставить в Астрахани своих людей, так же, как в Казани, или посадить там царевича Кайбулу. Этот Измаил, сделавшись главным ногайским князем, до того возгордился, что начал было в грамотах к царю Московскому писать себя его отцом и требовать ежегодной присылки известной суммы денег. В ответе своем Иоанн высказал Измаилу, чтобы он впредь «таких бездельных слов не писал». Тот смирился, но продолжал просить о разных присылках, например ловчих птиц (кречета, сокола и ястреба), олова, шафрану, красок, бумаги и полмильона гвоздей.

Дербыш-Алей открыто выступил против России; он побил вельмож, друживших Москве, и выгнал из Астрахани московского посла Мансурова с его пятисотенною дружиною. Уведомляя о сем царя, Измаил просил поспешить присылкою войска ему на помощь. Действительно, весною 1556 года Иоанн послал требуемое войско, состоявшее из стрельцов, казаков и вятчан. Дербыш получил от Крымского хана на помощь 1000 человек, в том числе 300 турецких янычар с пищалями. Но когда стрелецкие головы Черемисинов и Тетерин и начальник вятчан Писемский подошли к Астрахани, они нашли ее опять пустой, и русские на сей раз прочно в ней укрепились. Дербыш еще до прихода главного русского войска был побит казачьим атаманом Ляпунбм и бежал из города вместе с жителями. С помощью ногайцев и крымцев он еще несколько времени держался в поле против русских; но когда Юсуфовы сыновья оставили его и перешли на московскую сторону, он бежал к Азову и более не возвращался. Астраханские жители «черные люди» воротились в город и присягнули русским, а за чернью воротились князья, мурзы и шейхи. Царь на сей раз никого не назначил преемником Дербыша, а стал управлять Астраханским краем чрез своих воевод, из которых первым является помянутый выше стрелецкий голова Черемисинов.

Таким образом, все течение Волги от устья Суры до самого Каспийского моря в течение каких-нибудь шести лет было завоевано и закреплено за Московским государством, и вся эта великая историческая река вскоре окончательно сделалась русскою рекою, ибо теперь открылся по ней свободный путь не только для русских ратных людей, но и для русских торговцев, промышленников (особенно рыбных) и колонистов-земледельцев.

Завоевание Казани и Астрахани повлекло за собою непосредственные сношения Москвы с владетелями Прикавказских стран. Подобно ногайским князьям эти владетели соперничали и враждовали друг с другом; более слабые из них начали искать покровительства и помощи сильного Московского государства, Так, еще в 1552 году в Москву прибыли двое черкесских князей с просьбою, чтобы государь заступился за них и взял их в свое подданство. Потом приходили другие черкесские и кабардинские князья (в том числе Темрюк): кто просил помощи против крымского хана и турецкого султана, кто против шамхала Тарковского, а шамхал присылал бить челом о помощи против черкесских князей. Некоторые князья при сем принимали крещение. Влияние Москвы на ногайские орды теперь еще более усилилось. Даже хан отдаленных от нее сибирских татар, по имени Еди-гер, прислал в Москву посольство с предложением покорности и дани. Государь отправил к нему своих послов, чтобы привести его к присяге и переписать у него «черных людей».

С другой стороны, покорение Казани и Астрахани усилило враждебные к нам отношения разбойничьей Крымской орды. Мы видели, как во время Иоаннова похода на Казань Девлет-Гирей пытался внезапным вторжением в Россию отвлечь его силы, но безуспешно. Также и во время измены астраханского царя Дербыша-Али, чтобы отстранить от него удар, хан повторил внезапное вторжение в русские украйны летом 1555 года. Он объявил, что идет на черкесских князей, поддавшихся Москве; Иоанн немедленно послал воеводу Ивана Васильевича Шереметева с 13 000-м войском к Перекопу, чтобы отвлечь хана от черкесов. Только дорогою Шереметев узнал, что крымцы идут на рязанские и тульские украйны в числе 60 000 всадников. Он пошел за ними и послал известие о том в Москву. Сам царь выступил в поход к Коломне, а наперед себя послал князя Ивана Федоровича Мстиславского. Узнав о походе самого Иоанна, хан повернул назад. В 150 верстах от Тулы, на Судьбищах, он встретился с Шереметевым. У последнего в это время недоставало третьей части войска, которая была отряжена на задний крымский полк, охранявший запасных татарских коней и верблюдов, и отбила у него огромное их количество. Несмотря на чрезвычайное неравенство сил, Шереметев храбро вступил в битву, в течение почти двух дней богатырски дрался с татарами и одерживал над ними верх. Но когда он был тяжело ранен, малочисленное русское войско пришло в расстройство и потерпело поражение; однако остатки его, с воеводами Басмановым и Сидоровым, засели в лесном овраге и отбили все приступы неприятеля. Опасаясь приближения царской рати, хан не стал более медлить и поспешил назад в Крым, делая по 70 верст в день.

В следующем 1556 году хан задумал новое вторжение в Россию, но царь, получивший своевременно о том известие, решил не только приготовиться к новой встрече его на русских украйнах, но и произвести отвлечение (диверсию) с другой стороны. С этою целью он отправил дьяка Ржевского с казаками из Северской области к Днепру, а другой отряд послал к Дону. Ржевский, построив суда на реке Пселе, выплыл на Днепр. К нему пристали еще три сотни Малороссийских казаков. Этот отряд сделал удачное нападение на турецкие крепости Ислам-Кермен и Очаков; на обратном плавании Ржевский с помощью своих пищалей отбил нападения крымцев и благополучно вернулся назад. Слух о появлении русского войска в низовьях Днепра удержал Девлет-Гирея от вторжения в Московское государство. Мало того, этот удачный поиск возбудил соревнование атамана Днепровских казаков, старосты Каневского, удалого князя Дмитрия Вишневецкого. Он укрепился со своими казаками на Хортицком острове и. бил челом Московскому государю о принятии его в свою службу. Просьба его была исполнена. Вишневецкий напал на Ислам-Кермен, взял его, вывез из него пушки к себе на Хортицу и отбил нападение самого хана на этот остров (1557 г.). В то же время поддавшиеся Москве князья Пятигорских черкесов напали на Тамань и взяли там два татарских городка. Когда же Вишневецкий, осажденный турками, волохами и татарами, по недостатку съестных припасов покинул Хортицу и снова занял свои прежние города на Днепре, Канев и Черкасы, Иоанн велел ему ехать в Москву, а города эти возвратить польскому королю, с которым находился в мире. В Москве Вишневецкий получил от Иоанна город Белев со всеми волостями и селами.

Зима 1557 года отличалась лютыми морозами, от которых погибло множество людей и скота в ногайских улусах, так что ногайские орды, прежде весьма многочисленные, сильно ослабели, а следующее лето сопровождалось чрезвычайною засухою, от которой выгорела в южных степях трава; скот в Крымской орде падал от бескормицы, а на людей напала моровая язва. Говорят, число воинов там до того уменьшилось, что хан едва мог собрать 10 000 исправных наездников. Умные советники Иоанна убеждали его воспользоваться такими благоприятными обстоятельствами для совершенного разорения этого разбойничьего гнезда. Но царь продолжал ограничиваться легкими поисками: в 1558 году он посылал Вишневецкого с 5000 человек на Днепр и к Перекопу; в 1559 году того же Вишневецкого отправил на Крым Доном, а окольничего Даниила Адашева с 8000 посылал туда же Днепром. Поиск Адашева оказался чрезвычайно удачным. Он выплыл Днепром в Черное море, взял два турецких корабля, высадился на западных берегах Крыма, опустошил татарские улусы и освободил много пленников из Московской и Литовской Руси. Прежде нежели хан успел собраться с силами, Адашев, обремененный добычей и пленными, ушел назад и благополучно вернулся. Девлет-Гирей прислал в Москву смиренно просить о мире. Тщетно царские советники уговаривали Иоанна ковать железо, пока горячо, и доконать Крымскую орду: или самому идти, или послать воевод с большим войском и завоевать ее так же, как царство Казанское и Астраханское. Царь находил это предприятие слишком трудным; притом он уже был занят тогда начавшеюся войною Ливонскою.

Хорошо ли сделал Иоанн, отказавшись от наступательной и решительной войны с Крымскою ордою? Об этом историки неодинакового мнения. Некоторые из них склоняются к его оправданию, указывая главным образом на обширные степи, отделявшие тогда Московское государство от крымских татар и затруднявшие продовольствие большого войска, и на вассальную зависимость крымского хана от могущественного турецкого султана, с которым, по всей вероятности, пришлось бы вступить в упорную борьбу. Указывают также на позднейшие походы (князя Голицына и Миниха), не приведшие к покорению Крыма. Все это справедливо, но мы думаем, что и советники Иоанна также были люди умные и понимавшие дело, а главное, хорошо ценившие современные им обстоятельства. Во-первых, много значило овладевшее тогда русскими людьми воодушевление в борьбе с мусульманскими соседями, а затем хотя поход степной был труден, однако возможен, как доказали те же названные сейчас последующие походы. Кроме главной московской рати к услугам Иоанна были тогда не только казаки донские и днепровские, но отчасти и ногайские татары, а также князья черкесские. Между последними именно в это время проявилось значительное движение к православию и к войне с крымцами, так что Иоанн по их просьбе послал им князя Вишневецкого, как общего предводителя, и многих священников для крещения народа. Не надобно забывать, что раз благоприятные обстоятельства были упущены и Крымская орда надолго оставлена нами в покое, эта орда вновь оправилась, окрепла и явилась потом еще более сильным хищником, постоянно истощавшим русские области огромными полонами и мешавшим движению русской колонизации в соседние южные степи^{35}.

Начавшийся при Иване III призыв в Москву иноземных архитекторов, литейщиков, лекарей и всякого рода мастеров продолжался и после него. Московское правительство ясно видело отсталость своего народа в искусствах и промышленности от Западной Европы и потому очень желало привлечь в свою службу знающих людей, в особенности для усиления своих военных средств, т. е. для постройки не только каменных храмов, но и прочных крепостей, для изготовления пушек, пороху и разного оружия, а также для удовлетворения разнообразных потребностей царского двора. Наши западные соседи с своей стороны также ясно видели, какая грозная сила растет против них в лице Московского государства, объединившего Великорусскую народность; они понимали, что пока эта народность лишена европейских знаний, она не может развить вполне свое могущество, а потому с неудовольствием смотрели на поездки итальянских и немецких мастеров в Москву и доставку туда военных снарядов. Польско-литовские государи, оба Сигизмунда, I и II, прямо старались мешать подобным сношениям и не позволяли европейским купцам возить чрез свои земли в Московскую Русь оружие и военные припасы. Еще с большей подозрительностью относился к таковым сношениям слабый Ливонский орден. Свою враждебность он выказал особенно по следующему поводу.

В 1547 году, когда царь приблизил к себе умных советников, он дал поручение одному находившемуся в Москве немцу Шлитте, родом саксонцу, набрать в Германии разных художников и мастеров на царскую службу, для чего снабдил его своею грамотою к императору Карлу V. Шлитте получил от Карла разрешение и набрал более ста человек; тут были архитекторы, оружейные мастера, литейщики, живописцы, ваятели, каменщики, мельники, рудокопы, слесаря, кузнецы, каретники, типографщик, органист, медики, аптекари и пр.; даже было несколько богословов, отправлявшихся по желанию Римской курии с целию католической пропаганды. Но в Любеке, по наущению Ливонских немцев, Шлитте задержали под предлогом одного старого долга. Спустя два года ему, однако, удалось с частью собранных людей добраться морем до Ливонии; тут орденские власти задержали его снова и посадили в заключение. На сей раз они выхлопотали у императора декрет, которым приказывалось ордену не пропускать в Москву подобных людей, несмотря ни на какие паспорты. Впоследствии Шлитте удалось освободиться и даже снова побывать в Москве; но предприятие его уже расстроилось: собранные им люди разошлись в разные стороны; лишь немногие из них успели пробраться в Москву и поступить на царскую службу. Как строго относились к подобным людям Ливонские власти, показывает пример одного пушечного мастера, которого завербовал Шлитте, по имени Ганса. Его поймали на дороге в Россию и посадили в тюрьму. Ганс бежал из тюрьмы, но около русской границы его вновь поймали и на сей раз отрубили голову.

В то время, когда Ливонский орден и Ганзейский союз старались преграждать доступ в Россию западноевропейским искусствам и ремеслам посредством Балтийского моря, почти внезапно открылся иной путь для сношений России с Западной Европой, путь Беломорский.

Соревнование с испанцами и португальцами, открывшими пути в Америку и Ост-Индию, желание найти неведомые дотоле страны и завести с ними прибыльные торговые сношения побудили английских купцов, в царствование Эдуарда VI, составить особое общество для снаряжения морской экспедиции в северо-восточном направлении. На собранный им капитал общество это снарядило три корабля, начальство над которыми принял Гуг Виллоби. В мае 1553 года корабли вышли из Темзы. Дорогою буря рассеяла их. Два корабля остановились у берегов русской Лапландии, и тут Виллоби замерз со всем экипажем; рыбаки нашли его потом сидящим в палатке за своим журналом. Третий же корабль, по имени «Благое предприятие» (Бонавентура), с капитаном Ричардом Ченслером вошел в Белое море, и в конце августа пристал в устье Северной Двины, в окрестностях монастыря св. Николая. От встреченных рыбаков он узнал, что находится во владениях Московского царя. Власти ближнего города Холмогор дали знать царю о прибытии английских гостей; по государеву указу Ченслер со своими людьми был отправлен в Москву, где вручил Иоанну грамоту короля Эдуарда, обращенную к владетелям северных стран. Царь и его советники оценили ту пользу, какую могла извлечь Россия от непосредственных сношений с Англией для получения военных материалов и иноземных мастеров. Ченслер был ласково принят при Московском дворе и отпущен с царскою грамотою к королю Эдуарду, в которой Иоанн изъявлял готовность даровать англичанам права свободной торговли в России. Ченслер не застал уже в живых Эдуарда VI. Преемница его королева Мария и ее супруг Филипп Испанский утвердили привилегии купеческого общества или компании, основанной для торговли с Россией, и отправили послом в Москву того же Ченслера на том же корабле «Благое предприятие», в сопровождении двух агентов компании. Царь действительно даровал этой компании право беспошлинной торговли во всем своем государстве с разными другими льготами. Кроме того, он велел отдать ей оба корабля Виллоби со всеми найденными в них товарами и отправил в Англию вместе с Ченслером в качестве русского посла вологодского наместника Осипа Непею. Корабль его бурею был разбит о береговые скалы Шотландии, и сам Ченслер погиб с большею частью своего экипажа и русской посольской свиты. Но Непея спасся, достиг Лондона и удостоился весьма почетного приема при дворе. Филипп и Мария с своей стороны тоже даровали русским купцам право свободной и беспошлинной торговли. Этим правом русские купцы, конечно, тогда еще не могли воспользоваться. Действительнее оказалось королевское позволение на свободный выезд в Россию разных художников и ремесленников, так что уже Непея вместе с предметами, купленными для царской казны, привез из Англии и несколько мастеров для царской службы. Прибывший вместе с ним агент англо-русской компании, опытный в путешествиях и ловкий капитан Дженкинсон сумел весьма понравиться царю и выхлопотал у него для своей компании позволение вести через Россию торговлю с Персией. Тот же Дженкинсон первый из англичан совершил поездку с товарами своими в Прикаспийские страны и доезжал до Бухары. Плывя нижней Волгой, он в своем дневнике сообщает любопытное сведение о междоусобиях и моровом поветрии, свирепствовавших тогда (весною 1558 г.) в ногайских ордах: остатки их потянулись к Астрахани, надеясь найти там пропитание, но тут они гибли от голода в таком огромном количестве, что берега Волги в тех местах были покрыты грудами мертвых и смердящих тел.

Итак, холодное и пустынное дотоле Белое море оживилось торговыми судами разных европейских наций; ибо вслед за Ченслером сюда явились также корабли голландские и бельгийские. Хотя право свободной торговли в этих странах даровано было только известной Английской компании, но этим правом пользовались и нидерландские подданные Филиппа при жизни его супруги королевы Марии. Когда же после ее смерти (1558) ей наследовала сестра ее Елизавета, то сия последняя в своих грамотах к Иоанну пыталась, хотя и тщетно, настаивать на исключительном праве англичан пользоваться Беломорскими торговыми пристанями. Впрочем, при великих естественных богатствах России англичане не терпели никакого ущерба от такой конкуренции и получали огромные барыши на своих товарах, особенно на сукнах, привозимых в Россию, откуда они вывозили главным образом меха.

Завязавшиеся торговые сношения России с Англией не замедлили возбудить живейшие опасения со стороны наших соседей, именно Польши, Ливонии и Швеции. Король шведский Густав Ваза даже обращался к английской королеве Марии с убеждениями не торговать с Россией, чтобы не доставлять Московскому царю средств к завоеванию соседних стран. Мария отказалась От подобного запрещения, но обещала принять меры, чтобы англичане не доставляли в Россию военных снарядов. Дело в том, что шведский король именно в это время находился в войне с русскими (с 1554 по 1557 г.). Она возникла вследствие пограничных распрей; кроме того, король питал неудовольствие на царя за то, что тот не хотел лично сноситься с ним, а по старому обыкновению предоставлял эти сношения своим новгородским наместникам. Рассчитывая на помощь Ливонского ордена и польско-литовского короля, Густав смело начал войну. Шведы осаждали город Орешек и имели успех в незначительных встречах. Но пришло большое русское войско под начальством князя Щенятева, двинулось на Выборг и двукратно разбило шведов; хотя Выборга русские не взяли, зато сильно опустошили страну и набрали столько пленных, что, по словам нашей летописи, «мужчину продавали по гривне, а девку по пяти алтын». Не получив помощи ни от ливонцев, ни от литовцев, Густав вступил в переговоры, и мир был заключен на прежних условиях и старых рубежах. Во время сих переговоров, на требование шведских послов, чтобы впредь королю непосредственно сноситься с царем, а не с новгородскими наместниками, московские бояре указали на знатные роды этих наместников, происходивших от князей русских, или литовских, или татарских, и прибавили: «А про государя вашего в рассуд вам скажем, а не в укор, которого он роду и как животиною торговал и в Свейскую землю пришел, того не давно ся делало и всем ведмо». Тут, конечно, разумелись те превратности и приключения, которым подвергался Густав Ваза после своего бегства из Дании. Вообще при заключении сего мира Иоанн относился к шведскому королю гордо, как победитель к побежденному. Посылая несколько вещей из шведской добычи в подарок известному ногайскому князю Измаилу, он писал ему в таком смысле, что «король немецкий нам сгрубил, и мы его наказали»^{36}.

Все эти успехи во внешних войнах внушили молодому Московскому царю высокое понятие о своем могуществе и еще крепче утвердили в намерении завоевать Ливонию.

…Ливония в данную эпоху представляла замечательное по своей отсталости внутреннее устройство, основанное на сословном, церковном и племенном разделении.

Первенствующее значение в стране принадлежало духовно-рыцарскому ордену Меченосцев, с магистром ордена во главе. После того, как прусско-тевтонский орден принял реформацию и обратился в светское владение, прекратились зависимые отношения Ливонского магистра к Прусскому гроссмейстеру, и знаменитый Вальтер фон Плеттенберг занял положение почти самостоятельного имперского князя, только номинально зависимого от германского императора. Владения орденские были разбросаны по всем частям Ливонии и занимали едва ли не большую часть ее территории. Местопребыванием магистра служил замок Венден; но ему принадлежало еще более десяти замков, и половина города Риги находилась под его верховною властию. Помощник его, или ландмаршал, жил в замке Зегевольде и владел еще несколькими замками. За ним следовали восемь орденских окружных начальников или комтуров: Феллинский, Пернавский, Ревельский, Мариенбургский, Динабургский, Гольдингенский, Виндавский, Добельнский; каждый владел несколькими замками. Потом восемь орденских фогтов: в Зонненбурге, Вейсенштейне, Везенберге и пр. Всех замков в руках орденских властей находилось более 50; к каждому замку приписано было известное количество земли с сельскими жителями, которые были обложены доставкою ржи, ячменя, овса, сена и других припасов для содержания замковых обитателей.

Рядом с духовно-рыцарским орденом существовали чисто духовные власти, в лице Рижского архиепископа и четырех епископов, которые считали себя духовными князьями и признавали над собой только авторитет папы, именно: Дерптский, Ревельский, Эзельский и Курляндский. Архиепископ Рижский сохранил верховную власть только над одной половиною Риги; но сам он обыкновенно не жил здесь, а смотря по времени года проводил весну в замке Лемзале, лето в Кокенгузене, на берегу Двины, а зиму в изобилующем лесными окрестностями Ронненбурге. Кроме того, во владении архиепископской кафедры и капитула было много других замков, также и во владении епископов.

За орденом, епископскими кафедрами и их капитулами следовало светское рыцарское сословие, которое владело замками на земле ордена или духовенства на ленных правах. Вся страна была покрыта, таким образом, более чем полутораста укрепленными замками. Рядом с духовенством и рыцарством стояли граждане нескольких значительных городов, каковы: Рига, Ревель, Дерпт, Пернава, Вольмар, Нарва и некоторые другие; они пользовались самоуправлением, т. е. имели собственные выборные чины, признанные в то же время верховною властью епископов или ордена.

Единственным объединяющим все эти четыре сословия учреждением с XV века служили общие сеймы, или ландтаги, куда собирались уполномоченные от ордена, духовенства, земского рыцарства и городов. Сеймы созывались обыкновенно магистром и собирались по преимуществу в городе Вольмаре, по его серединному положению в стране. Только постановления или рецессы этих сеймов считались обязательными для всей страны и для всех сословий. Но при недостатке общей исполнительной власти, сеймовые решения нередко оставались недействительными и не могли прекратить внутренние раздоры между разными сословиями, а в особенности борьбу между светскою и духовною властию. Наконец, рядом с сими господствующими сословиями, состоявшими из пришлых немцев, жило большинство населения, покоренное, крепостное и бесправное, принадлежавшее к племенам чудскому и литовскому, которое с ненавистью сносило свое иго и при случае готово было восстать против своих притеснителей.

Распространившаяся около того времени в Ливонии реформация еще более усилила существовавший там политический хаос. Реформация проникла сюда из Пруссии. Один школьный учитель и вместе последователь Лютера, по имени Кнеппен, спасаясь от преследования местного епископа, в 1521 г. убежал из Пруссии в Ригу и здесь успешно начал распространять Лютерово учение. В числе его последователей и пособников явились бургомистр города Дуркоп и городской секретарь Ломиллер. Попытки рижского архиепископа Бланкенфельда строгими мерами подавить партию реформации в Риге оказались безуспешны при том самоуправлении, которым пользовался этот богатый город; а из Риги евангелическое учение стало распространяться и по другим местам, между прочим в Ревеле и Дерпте, которые после Риги были наиболее значительными городами. Магистр ордена Плеттенберг сам питал расположение к реформации. По примеру тевтонского гроссмейстера Альбрехта Бранденбургского, он мог бы попытаться, вместе со введением реформы, обратить Ливонию в светское герцогство; но, находясь уже в престарелом возрасте, он не рассчитывал на основание собственной династии. Поэтому Плеттенберг отнесся к делу реформы сдержанно и во время борьбы с ней духовенства вел себя нейтрально; но в распре Риги с архиепископом явно принимал сторону горожан. Чтобы подкрепить католическую партию, архиепископ, при помощи рижского капитула, выбрал своим коадъютором и вместе преемником маркграфа бранденбургского Вильгельма, который был братом помянутому Альбрехту. Но маргкраф Вильгельм явился далеко не ревностным противником реформации: он более заботился о сохранении себе архиепископских владений и доходов. Точно так же отличались веротерпимостью и преемники Плеттенберга (умершего в 1535 г.). В Ливонии отражались события, волновавшие тогда Германию. Так здесь явились подражатели секте анабаптистов и иконоборцев, производившие разные бесчинства; они выбрасывали из церквей алтари и статуи, выгоняли монахов и монахинь из монастырей и даже разрушали церкви. Между прочим, в Дерпте они не пощадили и православного храма, сооруженного для русских купцов. Когда в Германии образовался Шмалькальденский союз для защиты реформации, город Рига пристал к этому союзу. По смерти Бланкенфельда (1539 г.) рижане в течение нескольких лет отказывались принести обычную присягу новому архиепископу, т. е. Вильгельму Бранденбургскому, как своему светскому государю и уступили только под условием свободы вероисповедания. Эта свобода, наконец, была признана архиепископом и епископами для всей Ливонии на Вольмарском сейме 1554 года. Таким образом, к дроблению населения на отдельные сословия и народности присоединилось еще церковное разделение на католиков и протестантов.

Победы Плеттенберга в русско-ливонской войне начала XVI века надолго обеспечили внешний мир для Ливонии. Этот продолжительный мир, вместе с усиленною торговою деятельностью важнейших ливонских городов способствовал накоплению богатств и вообще произвел экономическое процветание страны. Но зато он способствовал также водворению роскоши и изнеженности и особенно вредно подействовал на рыцарский орден, который отвык от воинской деятельности, предался праздности и большой распущенности. Не стесняясь своими обетами безбрачия, рыцари открыто держали и меняли любовниц, следуя примеру своих духовных сановников. От духовенства и рыцарства эта распущенность нравов распространялась на горожан и на самое крестьянское сословие. Эсты и латыши, принявшие христианство только внешним образом и плохо наставляемые своими духовными пастырями, вполне сохраняли свои языческие обычаи и верования и почти не имели у себя браков, освященных церковью, в чем они подражали своим духовным господам и церковным пастырям. При таком упадке религии и нравственности на первый план выступила любовь к веселью и всякого рода празднествам. Бароны и земские рыцари в том только и проводили время, что ездили друг к другу в гости, пировали, охотились. Если в дворянском доме праздновалась свадьба или крестины, то это событие служило поводом для съезда и пиров на несколько недель. Горожане также при всяком празднестве предавались разгулу и пьянству; героями пиров являлись такие гуляки, которые выпивали самое большое количество вина или пива. Последнее пилось из таких кружек и чаш, в которых, по выражению ливонского летописца, можно было детей крестить. Празднества сопровождались также играми и плясками; особенно шумные, непристойные игрища происходили зимою вокруг Рождественской елки, а весною в ночь под Иванов день. Но при всей наклонности к веселью и разгулу ливонские немцы не отличались мягкосердием и добродушием. Напротив, их отношения к покоренным туземцам были самые суровые: последние находились в угнетении и нищете, ибо немецкие господа старались выжимать из них как можно более доходов и облагали их чрезмерными поборами. О жестоком, мстительном характере немецких баронов свидетельствуют многие человеческие скелеты, находимые в ливонских замках, эти останки людей, которые были или замуравлены живыми, или прикованы цепью в каком-нибудь подземелье^{37}.

Враждебность ливонских немцев к России, постоянно проявлявшаяся разными притеснениями русских купцов и недозволением провозить военный материл, конечно, вызывала русское правительство на возмездие. В Москве, очевидно, знали политическую несостоятельность Ливонии. Считая ее легкою добычей, Иван — Васильевич, возгордившийся покорением Казанского царства, задумал воспользоваться первым удобным поводом для завоевания и этой страны. Повод не замедлил открыться.

Когда истекло пятидесятилетнее перемирие, заключенное между Иваном III и Плеттенбергом в 1503 году, то ливонские чины отправили к Ивану IV посольство, чтобы вести переговоры о продлении перемирия еще на тридцать лет. В 1554 году прибыли в Москву послы от Ливонского магистра, Рижского архиепископа и Дерптского епископа и просили, чтобы государь велел своим новгородским и псковским наместникам заключить новое перемирие… Царь поручил вести переговоры с посольством окольничему Алексею Федоровичу Адашеву и дьяку Висковатому. Окольничий и дьяк объявили, что государь на всю землю Ливонскую гнев свой положил и не велит своим наместникам давать перемирие за следующие вины: 1) Юрьевский (т. е. Дерптский) епископ уже много лет не платит дани с своей волости, 2) гостей русских ливонские немцы обижают и 3) русские концы в Юрьеве и некоторых других городах (Риге, Ревеле, Нарве) немцы присвоили себе, вместе с находившимися в них русскими церквами, которые разграбили и частию разрушили (протестанты). Послы выразили недоумение, о какой дани им говорят: никакой дани они не знают по старым грамотам. Но Адашев напомнил, что немцы пришли из моря и взяли силою русскую волость (Юрьевскую), которую великие князья уступили им под условием дани; что эту дань они давно не платили, а теперь должны заплатить и с недоимками, а именно за 50 лет, и вперед с каждого человека платить ежегодно по гривне немецкой (марке). Напрасно послы пытались оспаривать эту дань. Наконец они уступили, и переговоры кончились согласием продолжить перемирие еще на 15 лет под следующими главными условиями: уплатить означенную Юрьевскую дань с недоимками в три года и за ручательством всей Ливонии; очистить русские концы и церкви; русским и ливонским гостям обоюдно предоставить свободную торговлю в своих землях; дать управу в торговых и порубежных обидах и не заключать союза с королем Польским. Так как условия эти вступали в силу только после подтверждения их ливонскими чинами, то послы и согласились на них, предоставляя решение вопроса своим властям. Они привесили к перемирной грамоте свои печати, которые при утверждении договора должны были быть отрезаны и заменены печатями магистра, архиепископа и епископа. В Ливонии, однако, весть о таком договоре произвела смятение; архиепископ немедля созвал сейм в Лемзале. На чем он решил, нам неизвестно; но вскоре затем в Дерпт прибыл от новгородских наместников посол Келарь Терпигорев за подтверждением перемирного договора. В епископском совете долго рассуждали и спорили о том, как поступить. Канцлер епископа Гольцшир предложил привесить свои печати к договорной грамоте, но в действительности дани не платить, а представить это дело тотчас на решение императора, как своего верховного ленного государя. «Московский царь ведь мужик (ein. Baur); он не поймет, что мы передаем дело в имперский каммергерихт, который все это постановление отменит», — пояснил канцлер. Мысль показалась удачною. К договорной грамоте привесили новые печати, возвратили русскому послу и тут же в его присутствии начали писать протестацию на имя императора. «Что это один говорит, а другие записывают?» — спросил Терпигорев. Когда ему объяснили, в чем дело, он заметил: «А какое дело моему государю до императора? Не станете ему дани платить, он сам ее возьмет». Пришед к себе домой в сопровождении епископских гофюнкеров, Терпигорев вынул из-за пазухи договорную грамоту и приказал своему подьячему завернуть ее в шелковый платок, уложить в ящик, обитый сукном; причем шутя заметил: «Смотри, береги этого теленка, чтобы он вырос велик и разжирел».

Со времени первого прибытия ливонских послов в Москву протекло три года. В это время возникла и успела окончиться война Густава Вазы с Иоанном IV. Ливония, как мы видели, не двинулась на помощь Густаву; в ней самой произошло тогда подобное междоусобие вследствие борьбы между светской и духовной властию. В 1546 году на Вольмарском сейме постановлено было, чтобы впредь архиепископ, епископы и магистр не назначали себе в коадъюторы или преемники лиц из германских владетельных домов. Сам архиепископ Вильгельм подписал это постановление; но в 1554 году он вдруг назначил своим коадъютором семнадцатилетнего Христофа герцога Мекленбургского, своего родственника, призвал его в Ливонию и передал ему некоторые из своих замков. Орден решительно восстал против такого незаконного поступка. Магистр фон Гален созвал сейм в Вендене, где сословия решили употребить силу против архиепископа и его коадъютора. Для найма ратных людей магистр отправил в Германию молодого динабургского комтура Готгарда Кетлера, бывшего родом из Вестфалии. Началась междоусобная война. Ландмаршал фон Минстер, раздраженный тем, что магистр назначил своим коадъютором не его, а феллинского комтура Фирстенберга, принял сторону архиепископа. Город Рига и Дерптский епископ держали сторону ордена. Фирстенберг осадил Кокенгузен и взял в плен архиепископа вместе с его коадъютором; их посадили под стражу. Но за них вступился король польский Сигизмунд Август, родственник Вильгельма, и потребовал их освобождения, в чем получил отказ. К этому поводу присоединилось еще случайное убийство на Ливонской границе польского гонца Ланского. Сам король с большим польско-литовским войском вступил в пределы Ливонии. Орден оказался не в силах ему сопротивляться. Новый магистр Фирстенберг (фон Гален, между тем, умер) у курляндского местечка Позволя, близ замка Бауске, заключил мир с королем (в сентябре 1557 г.): архиепископ и его коадъютор были вполне восстановлены в своих правах. Эти события ясно показали упадок Ливонского ордена и его военную несостоятельность. Чтобы предотвратить опасность, грозившую со стороны Московского государя, магистр вскоре после Позвольского мира поспешил заключить с Сигизмундом Августом, как с великим князем Литовским, оборонительный и наступательный союз. Один уже этот союз давал Московскому царю повод к войне, так как был нарушением прямой статьи пятнадцатилетнего перемирия.

В феврале 1557 году в Москву прибыли ливонские послы. Трехлетний срок для внесения дани истекал; но они явились сюда не с деньгами, а с просьбою о сложении дани с Дерптского епископа. Царь не пустил к себе на глаза этого посольства, а чрез тех же Алексея Адашева и дьяка Висковатого велел отвечать, что он сам будет искать на магистре и на всей Ливонской земле за ее неисправление. Послы уехали. Дорогою они ясно поняли, что москвитяне готовятся к войне: в известных расстояниях видны были новопостроенные ямские дворы с помещениями для большого количества лошадей; к западной границе тянулись санные обозы с съестными и военными припасами. Вслед за послами царь отправил окольничего князя Шастунова с товарищами строить на устье Наровы ниже Ивангорода «корабельное пристанище», или гавань; причем запретил новгородским, псковским и ивангородским купцам ездить с товарами к немцам. Испуганные сими приготовлениями, ливонцы в декабре того же 1557 года вновь прислали посольство с предложением внести за прежние годы одну определенную сумму в 45 000 ефимков (или 18 000 московских рублей), а впредь с Юрьева ежегодно брать по тысяче угорских золотых. Царь согласился; но когда от послов потребовали денег, их не оказалось. По известию ливонских летописцев, послы понадеялись на обещание московских купцов дать им денег взаймы; ибо для русских купцов торговля с Ливонией была выгодна, и они не желали войны. Но царь будто бы под страхом смертной казни запретил своим купцам ссудить немцев деньгами. Напрасно послы просили оставить их самих заложниками, пока деньги будут доставлены из Ливонии. Царь не соглашался ни на какие отсрочки. Очевидно, он уже решил войну бесповоротно. Послы уехали; говорят, на прощанье их посадили обедать и подали пустые блюда в знак того, что они приехали с пустыми руками^{38}.

В январе 1558 года русские воеводы вторглись в Ливонию. Русское войско, простиравшееся до 40 000 и заключавшее в себе отряды хищных касимовских и казанских татар и пятигорских черкес, состояло под главным начальством известного касимовского хана Шиг-Алея; а товарищами его были Михаил Васильевич Глинский, дядя царя, и Даниил Романович, царский шурин. Воеводы имели наказ не заниматься осадою городов и замков, а только повоевать, т. е. опустошить, неприятельские волости, что и было исполнено в точности. Войска наши, разделясь на несколько отрядов, прошли Ливонию на полтораста верст в длину параллельно с литовским рубежом и на сто верст в ширину; деревни и посады они сожигали, скот и хлебные запасы истребляли, стариков и детей убивали, но молодых забирали в плен; причем, по словам ливонских летописцев, совершали ужасные варварства. Местами немцы пытались обороняться в открытом поле, но были везде побиваемы по своей малочисленности. Дошедши недалеко до Риги и Ревеля, русское войско повернуло назад и вышло в Псковскую область, обремененное огромною добычей; ибо страна была до того времени богатая и цветущая. По выходе из Ливонии, Шиг-Алей с воеводами послал к магистру грамоту (конечно, сочиненную в Москве), в которой говорилось, что государь Московский присылал свою рать покарать ливонцев за их неисправление и что если они повинятся и пришлют челобитье, то воеводы готовы просить за них. Ливонские чины съехались на Вольмарском сейме и тут решили хлопотать о мире. Магистр прислал просить опасной грамоты для послов; в Москве грамоту дали, велели приостановить военные действия и заключить перемирие. Большие ливонские города сделали складчину, собрали 60 000 талеров и отправили их в Москву с посольством, во главе которого был поставлен брат Фирстенберга. Но это посольство еще не успело прибыть по назначению, как перемирие было нарушено.

На возвышенном левом берегу реки Наровы, недалеко от ее устья, расположен значительный и в то время хорошо укрепленный город Нарва, в русских летописях известный под именем Рутодива. Супротив него, на другом менее высоком берегу реки, Иваном III поставлена была русская крепость или так наз. Ивангород. Было время великого поста. Ивангородцы строго соблюдали перемирие и усердно посещали церковную службу; а жители Нарвы, большею частью лютеране, пили пиво и веселились. С нарвских башен видна была почти вся внутренность Ивангорода, и пьяные немцы ради потехи стали осыпать картечью православных людей, собиравшихся в церкви, причем некоторых убили. Русские воеводы не отвечали на выстрелы, а послали тотчас известить о том царя; от него пришло разрешение стрелять, но только из одного Ивангорода. Воеводы принялись усердно обстреливать Нарву из пушек и пищалей каменными и калеными ядрами. Тогда нарвские городские власти послали просить пощады, обвиняя в нарушении перемирия своего фохта («князьца», как выражается Русская летопись), и предлагали поддаться Русскому царю. Уведомленный о том особым посольством, царь приказал прекратить пальбу и отправил Алексея Басманова и Даниила Адашева с отрядом стрельцов и детей боярских, чтобы принять город Нарву с округом в русское владение. В этот город между тем пришло от магистра подкрепление в тысячу человек, и городские власти начали перед русскими воеводами, отпираться от собственного посольства, говоря, что они не поручали ему говорить о своем подданстве царю. Но тут как бы сама судьба наказала их за вероломство. 11 мая в городе вспыхнул страшный пожар. Русская легенда приписывает его чуду: хозяин одного дома в горнице, в которой останавливались прежде русские купцы, нашел православную икону Богородицы; насмехаясь над иконой, он бросил ее в огонь под котел, где варилось пиво; оттуда вдруг поднялось пламя до потолка и произвело пожар, а внезапно налетевший вихрь разнес его в разные стороны; так как дома большею частью были деревянные, то огонь разлился с неудержимою силою. Произошло ужасное смятение. Ивангородцы воспользовались им, бросились переправляться через реку и, сбив ворота, ворвались в город. Гарнизон заперся было в замке, но не выдержал беспрерывной пальбы и сдал его, выговорив себе свободное отступление. Вслед за тем взят был замок Нейшлот (у русских Сыренск), стоявший при истоке Наровы из Чудского озера. Вскоре завоеван и городок Везенберг (у русских Раковор), средоточие провинции Вирланда. Таким образом, все Занаровье с значительною частию Эст-ляндии очутилось в русских руках. Царь был очень обрадован этим успехом. Он отпустил ливонское посольство ни с чем и решил продолжать войну; завоеванные же города велел очищать от Латинской и Лютерской веры и строить там православные церкви, для чего из Новгорода был прислан в Нарву Юрьевский архимандрит. Жителям ее он дал жалованную грамоту и всех нарвских пленников, находившихся в России, велел возвратить в отечество. Иоанн особенно дорожил Нарвою, как первою гаванью, которую русские приобрели на Балтийском море, и он постарался через нее немедленно открыть непосредственные торговые сношения России с иноземцами, помимо Ганзейских городов, старавшихся удержать в своих руках монополию Балтийской торговли.

Вообще вместо варварского опустошения страны, совершенного при первом нашествии русского войска на Ливонию, теперь началось постепенное завоевание городов и замков с очевидною целью прочно в ней утвердиться. В то время как одно войско действовало к северу от Чудского озера, т. е. в Эстляндии, другое войско выступило из Пскова под начальством князя Петра Шуйского, двинулось мимо южной части Чудского озера, вторглось в собственную. Ливонию, осадило пограничный замок Нейгаузен и, окружив его турами, громило частою пальбою из пушек и пищалей. Обороняемый храбрым рыцарем Иксулем фон Паденорм, Нейгаузен задержал русских почти на целый месяц; но, не получая ниоткуда помощи, наконец сдался, причем гарнизон выговорил себе свободный выход из крепости. В это время магистр ордена с 8000-м войском стоял лагерем неподалеку, именно около Киремне, на дороге между Нейгаузеном и Дерптом. Лагерь его был защищен со стороны русских рекою и болотами. Он еще окопался и принял выжидательное положение, не решаясь напасть на осаждавшее войско; когда же Нейгаузен пал и русские двинулись на самого магистра, он поспешил снять лагерь и ушел к Валку. Находившийся в его войске дерптский епископ Герман Вейланд с своим отрядом поспешил в Дерпт, причем задняя часть его отряда была настигнута русскими и побита. Местное земское рыцарство собралось было в Дерпт по призыву епископа, как своего ленного владыки; но когда приблизилось русское войско, большая часть рыцарей покинула город и спаслась в западные области. Кроме того, в эту критическую минуту в городе поднялась распря между католиками и протестантами. Католики громко говорили, что русская гроза ниспослана на Ливонию за отступление ее от истинной веры. Когда собрался городской совет и рассуждал о том, что предпринять в виду близкой осады, послышались разные мнения: одни советовали обратиться за помощью к Швеции, другие к Дании, третьи к Польше. На помощь германского императора не было никакой надежды, так как после отречения Карла V брат и преемник его Фердинанд был слишком озабочен собственными делами и особенно враждебными отношениями турок, чтобы думать о Ливонии. Посреди разногласия выступил бургомистр Антоний Тиле и со слезами на глазах начал увещевать собрание, чтобы оно оставило всякие расчеты на помощь извне, а лучше обратилось бы к собственным средствам обороны. Он предлагал принести все частное достояние на защиту отечества, продать все золотые и драгоценные украшения их жен, чтобы нанять войско, а вместе с ним и самим единодушно выступить против неприятеля. Но речь этого ливонского Минина была голосом вопиющего в пустыне.

Прежде чем осадить Дерпт, русские взяли еще несколько замков, каковы Костер и Курславль. Окрестные сельские жители, ненавидя своих немецких господ, приходили к воеводам и добровольно принимали русское подданство. Воеводы обращались с этим туземным населением мягче, тогда как с немцами поступали жестоко.

В июне русское войско явилось под Дерптом и начало возводить вокруг него валы и устанавливать пушки, после чего принялось осыпать город ядрами. Главная опора осажденных заключалась в двухтысячном немецком отряде, присланном из Германии. Около двух недель длилась осада и пальба по городу. Гарнизон сначала защищался храбро и делал частые вылазки. Но бедствия осады и малое число защитников скоро поколебали мужество граждан. Шуйский искусно завязал переговоры, предлагая самые льготные условия сдачи. Несколько раз осажденные просили сроку для размышления, стараясь между тем известить магистра о своем крайнем положении; но когда от него вместо помощи получено было письмо с обещанием молиться Богу за осажденных, епископ и граждане пришли в уныние и решились сдаться. При сем они выговорили себе следующие условия: епископ остается во владении своими имениями и получает для жительства ближайший монастырь Фалькенау, дворяне удерживают свои земли, граждане сохраняют свободу Аугсбургского исповедания, городовое самоуправление и свои торговые и судебные привилегии; кто пожелает, может выехать с имуществом из города, а военные люди и с оружием; вывода в Россию не будет, и русские ратные люди не будут иметь постоя в домах обывателей. При занятии города русским досталось в добычу большое количество пушек, пороху и других военных припасов; но Шуйский строго наблюдал, чтобы ратные люди не обижали жителей, и своим ласковым обхождением вообще снискал благодарность и доверие побежденных. Царь подтвердил условия сдачи только с небольшими исключениями, касавшимися судебных привилегий; при сем дал дерптским гражданам право беспошлинной торговли в Новгороде и Пскове. Чтобы закрепить за Россией Юрьевскую область, он начал раздавать в ней поместья боярским детям, а епископа и некоторых граждан переселил в Москву. Дерпт тотчас переименован был русскими в свое древнее имя Юрьева; в нем стали возобновлять старые русские храмы, а потом царь учредил особое православное Юрьевское епископство.

Падение Дерпта (третьего и последнего города после Риги и Ревеля) произвело такой страх и смущение в Ливонии, что многие укрепленные места после того сдавались русским без сопротивления, и тем более, что черные люди, т. е. туземцы Чудь и Ливы, охотно приносили присягу на русское подданство. Число всех завоеванных в северной части Ливонии городов и замков простиралось теперь до 20. Русские доходили до Ревеля, и Шуйский посылал склонять граждан к сдаче, но пока не решился осаждать этот крепкий город. Заложив в некоторых местах православные церкви и расставив везде гарнизоны, русское войско к осени по обычаю удалилось в отечество.

После отступления Фирстенберга от Киремпе к Валку неспособность его сделалась столь очевидною, что орденские чины решились назначить ему коадъютора. Выбор их пал на динабургского комтура Готгарда Кетлера, который в это критическое время выдвинулся своими талантами и энергией; он особенно отличился при помянутом отступлении, храбро прикрывая тыл уходившего войска от русских, причем не раз подвергал свою жизнь опасности. В его руки теперь перешло дальнейшее ведение войны с Москвою; а Фирстенберг, оставаясь магистром только по имени, удалился в крепкий замок Феллин. Когда князь Шуйский с главным войском ушел из Ливонии, Кетлер поспешил воспользоваться этим обстоятельством, чтобы отвоевать обратно завоеванные города, главным образом Дерпт. Ему удалось собрать до 10 000 человек; но по пути к Дерпту его задержала мужественная оборона замка Рингена, который занимали всего 90 человек под начальством боярского сына Русина Игнатьева. Хотя Ринген был наконец взят, но князь Курлятев и другие русские воеводы, сидевшие в Дерпте, успели дать в Москву весть об опасности и приняли все меры предосторожности; между прочим, многих юрьевских граждан, подозреваемых в сношениях с Кетлером, они отправили в Псков, где их держали до минования опасности. Во время осады Рингена некоторые немецкие отряды ходили даже в Псковскую землю и разорили там несколько волостей. Узнав о приближении большой московской рати, Кетлер ничего не решился предпринять против Юрьева и ушел назад. Вскоре потом, в январе 1559 года, явилась в Ливонию эта русская рать, предводимая князем Микулинским и татарским царевичем Тохтамышем. На сей раз она обратила свои опустошения на южную часть Ливонии и разными отрядами пошла по обеим сторонам Двины. По словам ливонских летописцев, это нашествие сопровождалось таким же разорением и жестокостями, которыми ознаменовано было и первое вторжение русских. Они доходили до самой Риги и к весне воротились назад с огромною добычею. В эту трудную эпоху ливонцы снова обратились к государям Швеции, Польши и Дании с просьбою о помощи или о ходатайстве, и те действительно отправили посольства в Москву. Из них наиболее посчастливилось послам датского короля Фридриха II; снисходя на его просьбу, Иоанн согласился дать ливонцам шестимесячное перемирие. Главною причиною такой внезапной уступчивости были, впрочем, военные действия против крымских татар, отвлекшие тогда силы и внимание царя. Это шестимесячное перемирие имело важные последствия: оно не спасло самобытного существования Ливонии, но немало помогло ей ускользнуть от русского завоевания.

Время перемирия ливонские власти употребили на то, чтобы отыскивать себе помощь и собирать средства для дальнейшей борьбы с Московским царем. Отправлены были новые посольства к императору и к Шведскому королю; с Датским королем вступил в переговоры епископ Эзельский, к Сигизмунду Августу отправился сам Кетлер; принужденный выбирать между соседями, он наиболее склонялся на сторону Польши и Литвы. Имперские чины по-прежнему отказались от всякой военной помощи; они обещали денежную ссуду от имперских городов, но и та не состоялась. С польско-литовским королем Кетлер, совместно с архиепископом Рижским, заключил договор, по которому Ливония отдавалась под его покровительство с обязательством защищать ее от русских; за что литовцы получили в залог полосу земли с несколькими орденскими и архиепископскими замками, каковы Динабург, Зельбург, Бауске, Мариенгаузен, Ленневарден и др. Ливония оставляла за собою только право по окончании войны выкупить эти земли за 700 000 гульденов. Получив земли, король, однако, не спешил своею помощью, ссылаясь на продолжавшееся перемирие с Москвою, и ограничивался пока отправлением к царю посольства с предложением оставить в покое Ливонию. Между тем, Кетлер, рассчитывая на литовскую помощь и заняв у города Ревеля 30 000 гульденов (под залог своего замка Кегеля), призвал из Германии новые наемные отряды и возобновил войну с русскими. Нечаянным нападением он разбил стоявший близ Дерпта русский отряд воеводы Плещеева и потом осадил самый Дерпт. Отбитый отсюда, он попытался еще взять замок Лаис, но тут встретил мужественное сопротивление и ушел назад, узнав о приближении большой русской рати. Весною 1560 года виленский воевода Николай Радивил вступил в Ливонию и занял литовскими гарнизонами заложенные замки; но на помощь против русских литовцы не двигались.

В Ливонию снова вторглись русские под начальством князей Шуйского, Серебряного, Мстиславского и Курбского. Взяв Мариенбург, они распространили свои опустошения до самого моря. Положение Ливонии сделалось критическим. Наемные немецкие отряды, не получая жалованья, бунтовали и нередко сами сдавали крепости русским; в некоторых местах крестьяне поднимали мятеж против своих немецких господ, которые не умели защитить их от неприятеля. Воеводы из Дерпта двинулись с пушками на замок Феллин, считавшийся весьма сильною крепостью в Ливонии; там пребывал старый магистр Фирстенберг. Ландмаршал Филипп Бель думал остановить это движение и около Эрмеса неосторожно вступил в битву с превосходными русскими силами; он был разбит и взят в плен. Это был опытный, храбрый рыцарь; в плену он держал себя с таким достоинством и вел такие умные речи, что бояре оказывали ему большое уважение; бедствия, постигшие орден, он прямо объяснял отступлением от старой веры и распущенностью нравов. Отправив его в Москву, бояре просили царя быть к нему милостивым. Но когда он в глаза царю стал сурово выговаривать за несправедливую и кровопийственную войну, разгневанный Иоанн велел отрубить ему голову. После победы под Эрмесом воеводы осадили замок Феллин; более трех недель они громили его из пушек, но толстые стены, глубокие рвы и обилие всяких запасов не подавали надежды на овладение замком. Вдруг немецкие наемники заволновались и вступили в переговоры с русскими воеводами. Тщетно престарелый магистр умолял их продолжать оборону и роздал им все свои сокровища: наемники предварительно разграбили их и, выговорив себе свободное отступление со всем имуществом, впустили русских. Но те, видя, что удаляющиеся немцы обременены всякого рода ценными вещами, напали на них и отняли добычу. Многие из этих наемников потом попали в руки Кетлера, который велел их перевешать. Привезенный в Москву Фирстенберг был милостиво принят царем и получил себе в кормление ярославский городок Любим, где спокойно доживал свой век. Хотя после взятия Фел-лина русские потерпели неудачу под Вейсенштейном, или Белым Камнем (главным городом провинции Эрвии), который они тщетно осаждали в течение нескольких недель, однако поход 1560 года привел Ливонию в такое расстроенное состояние, что она уже не могла продолжать борьбу собственными средствами. Вслед затем совершилось ее распадение и прекратилось самое существование Ливонского ордена.

Первым из ливонских владетелей покинул страну епископ эзельский Менигхаузен. Он продал датскому королю Фридриху II за 30 000 талеров свое епископство, т. е. Эзель с соседнею частью Эстонии и свой Пильтенский округ в Курляндии, хотя не имел никакого права уступать эти земли без согласия ордена и своего капитула. Он удалился в родную Вестфалию, там перешел в протестантство и вступил в брак, а король Фридрих передал эти земли своему младшему брату Магнусу взамен его прав на герцогство Голштинское. Весною 1560 года Магнус высадился с датскими отрядами на острове Эзеле в городе Аренсбурге. Тогда и ревельский епископ Врангель, после введения в Ревеле реформации находившийся в стесненном положении, последовал совету Менигхаузена, т. е. продал Магнусу свои владетельные права и удалился в ту же родную Вестфалию. Но город Ревель и большинство эстонского рыцарства тянули более к соседней Швеции, чем к Дании: с шведами их связывали общая теперь религия, сходство нравов и торговые сношения; от Швеции они скорее всего могли ожидать помощи против Московского завоевания. Поэтому они не склонились на убеждения Магнуса, а вскоре по смерти Густава Вазы вступили в переговоры с его преемником Эрихом XIV. Эти переговоры окончились тем, что Ревель, а вместе с ним провинции Гаррия и Эрвия отложились от ордена и поддались шведскому королю в июне 1561 года. Тщетно Готгард Кетлер противодействовал сему подданству и старался удержать единство Ливонии, чтобы в целости передать ее под владычество польско-литовского короля, с которым он уже вел деятельные переговоры. Видя распадение орденских земель, этот ловкий человек более всего позаботился о собственных интересах. В то время как северная часть Ливонии тянулась к шведам, южная и большая половина ее обнаруживала влечение примкнуть к великому княжеству Литовскому, с которым связывали ее близкое соседство и выгодная торговля.

К польскому королю тянул и его родственник архиепископ рижский Вильгельм Бранденбургский. Поэтому рыцарству и архиепископу не стоило большого труда склонить ливонские чины отдаться под верховное владычество Сигизмунда Августа. Вместе с тем орденские власти признали дальнейшее существование ордена невозможным и решили сложить с себя духовное звание. Последний Ливонский магистр пошел по стопам последнего прусского гроссмейстера: с согласия польского короля он обратил самую южную часть Ливонии в наследственное герцогство, поставив себя в вассальную зависимость от Польской короны. Осенью 1561 г. Готгард Кетлер принял титул герцога Курляндии и Семигалии, а Ливония соединена с великим княжеством Литовским. Тот же Кетлер пока остался королевским наместником в Ливонии. Герцог Магнус отказался в пользу Кетлера от Пильтенского округа, получив взамен эстонские замки Гапсаль и Леаль. Только город Рига не соглашался на новое подданство и пытался еще сохранить за собою значение вольного имперского города; но в следующем 1562 году рижане уступили настояниям Кетлера и поддались Сигизмунду Августу, причем выговорили себе условия самоуправления.

Таким образом, Ливонская земля распалась на пять владений: 1) север отошел к Швеции; 2) остров Эзель с прилегающим побережьем (провинция Вик) составил особое княжество герцога Магнуса; 3) средняя часть, или собственно Ливония, присоединилась к государству Польско-литовскому; 4) Курляндия и Семигалия обратились в вассальное герцогство; 5) северо-восточная часть или Юрьевская и Ругодивская области остались у Московского государя^{39}.

Раздел Ливонии между соседними государствами ясно показал, в какой степени были правы советники Иоанна, не одобрявшие его слишком широких завоевательных замыслов с этой стороны. Ливонский орден оказался несостоятельным в борьбе с могущественным Московским государством; но было великою ошибкою считать его землю легкою добычею и стремиться к ее полному скорому захвату: вместо одного слабого ордена приходилось иметь дело с несколькими сильными претендентами на его наследство. Едва ли умные советники Иоанна не предвидели двух главных затруднений, долженствовавших воспрепятствовать быстрому и легкому завоеванию Ливонии. Во-первых, множество крепких городов и замков. Ливонию отнюдь нельзя было сравнивать с Казанским царством, где по взятии столицы оставалось только усмирять полудикие туземные народцы и взимать с них ясак. Здесь каждый город, каждый замок, имевший сколько-нибудь мужественного коменданта, приходилось добывать трудною и долгою осадою; а в осадном деле, где требовалась борьба с артиллерией, именно московская рать была наименее искусна. Поэтому после трехлетней войны, после страшных опустошений неприятельской земли, Москвитяне могли похвалиться приобретением не более одной четвертой ее части. Во-вторых, это (сравнительно с потраченными усилиями) небольшое приобретение, в соединении с дальнейшими притязаниями, приводило нас к одновременному столкновению с Швецией, Данией и Польско-литовским государством. На первых порах Москве удалось отклонить новую войну со шведами, которые обратились на датчан, желая отнять у них западную часть Эстонии; но борьба с главным наследником Ливонского ордена, т. е. с Польско-литовским королем, оказалась неизбежною.

С Польшей и Литвой, со времени боярщины, у нас не было ни войны, ни прочного мира, а только возобновлялись истекавшие перемирия. Всяким попыткам к заключению вечного мира мешали притязания Литвы на возвращение Смоленска, к которым обыкновенно присоединялись требования возвратить все приобретения, сделанные Иваном III, и даже уступить Псков и Новгород; а с московской стороны, в ответ на эти странные требования, выдвигали свои права на старые русские области: Полоцкую, Витебскую, Киевскую и Волынскую. После же 1547 года прибавился еще один повод к распрям: в переговорных грамотах королевская канцелярия продолжала именовать Иоанна только «великим князем» Московским и отказывала признать за ним новый его титул царский. Московское правительство с своей стороны именовало Сигизмунда-Августа только великим князем Литовским, отказываясь называть его в грамотах королем. В связи с пререканиями о титулах в это время, не без участия самого Иоанна, распространяется в Москве легенда о происхождении древнего Русского княжеского рода от Пруса, брата римского императора Октавия-Августа, чем Московский государь думал умножить свою славу и величие.

Последнее перемирие заключено было в 1556 году на шесть лет. Война Ливонская подала повод польскому королю к новым посольствам, имевшим целию отвратить московские притязания с этой стороны. Но правительство наше постоянно отвечало, что Ливония в древности принадлежала прародителям московских государей, что ливонские немцы давно обязались платить дань и что государь воюет их землю за их неисправление. Иоанн даже в своем титуле стал именовать себя государем Ливонския земли града Юрьева. Когда же Ливонский орден начал явно склоняться на сторону польского короля, намереваясь отдаться под его покровительство, т. е. в 1560 году, Иоанн, в то время овдовевший, попытался уладить свои отношения к Польше и Литве помощию родственного союза. Посол его Федор Сукин сделал от имени царя брачное предложение младшей сестре короля Екатерине. Король показал вид, что не прочь от этого брака, но потребовал предварительно прекращения Ливонской войны и заключения вечного мира с уступкою Смоленска, Пскова и Новгорода. При подобных требованиях, понятно, переговоры о брачном союзе окончились ничем. Когда же Ливонский орден прекратил свое существование, а король Польский завладел всей южной половиною Ливонии, тогда немедленно открылась и новая Русско-литовская война. Вначале, пока она ограничивалась нерешительными действиями и взаимными опустошениями, переговоры о мире не прерывались. Но в январе 1563 года Иоанн лично выступил в поход с большим войском и осадил древний русский город Полоцк, по своему положению на Двине важный как для Литвы, так и для Ливонии. Для этого похода одной посохи, т. е. земской рати, конной и пешей, было собрано более 80 000 человек, а главное, для обстреливания крепости привезен был большой наряд, т. е. тяжелые осадные пушки, называемые «павлинами» и «огненными», т. е. бросавшие каленые ядра. Такими ядрами выжгли 300 сажен деревянной стены, так что 7 февраля взяли острог, или посад, расположенный за Полотою, а неделю спустя Станислав Довойна, воевода литовский, сдал и самый город, или кремль. Этот воевода и епископ полоцкий Арсений Шишка, взятые в плен, отосланы в Москву вместе с некоторыми знатными воинами и гражданами; но бывших в городе польских ротмистров с 500 товарищами царь одарил шубами и отпустил в отечество. С гражданами вообще царь обошелся милостиво; только захваченные в городе жиды подверглись жестокой участи: будучи ненавистником жидовства вообще, Иоанн, по словам летописи, велел их утопить в Двине вместе с семьями.

Высоко ценя приобретение Полоцка, царь принял все меры, чтобы удержать его и укрепить за собою. Он оставил в нем воеводою известного князя Петра Ивановича Шуйского, а товарищами — его двух братьев Серебряных-Оболенских, князей Василия и Петра Семеновичей. Воеводам царь дал подробный наказ, как чинить стены, чистить и углублять рвы и вообще беречь город и от внезапного приходу литовских людей, и от измены жителей. Поэтому в город, т. е. в кремль, только в торжественные праздники дозволил он пускать в Софийский собор граждан из острога, или посада, и то понемногу и усилив на то время везде стражу. В городе он велел сделать «светлицу» (род гауптвахты), где ночевали бы очередные военные начальники с своими людьми, а по городу ночью постоянно ходили дозоры с фонарями. Для производства суда велено устроить в остроге судебню и выбрать из дворян «добрых голов», которые бы судили людей по их местным обычаям безволокитно и без посулов и поминов, в присутствии бурмистров и выборных земских людей.

С известием о взятии Полоцка царь послал в Москву к митрополиту и семейству своему нескольких знатных людей, вместе с шурином своим кн. Михаилом Темрюковичем Черкасским. В грамоте митрополиту Макарию говорилось: исполнилось пророчество чудотворца Петра митрополита о граде Москве, «яко взыдут руки ее на плеща врагов». Когда Иван Васильевич возвращался из похода, то ему оказана была самая торжественная встреча от духовенства, бояр и всего народа. В Полоцке учреждена архиепископская кафедра, на которую поставлен Трифон, бывший епископ Суздальский. С крымским ханом Девлет-Гиреем уже лет семь как не было мирных сношений, и татарские гонцы были задержаны в Москве; ибо, подстрекаемый Сигизмундом, хан вероломно во время мира нападал на московские украйны. Теперь на радостях Иоанн послал в Крым Афанасия Нагого с богатыми подарками из полоцкой добычи, а именно с литовскими конями в седлах и уздах, отделанных серебром, и с королевскими дворянами-пленниками. Главною же целью посольства было возобновить мирные сношения, чтобы по возможности обеспечичь себя со стороны крымцев.

С Сигизмундом тоже возобновились переговоры. В Москву в декабре 1564 года приехало большое литовское посольство, с Юрием Ходкевичем, Григорием Воловичем и Михаилом Гарабурдою. Они просили о полугодовом перемирии; но так как послы не соглашались на уступку Полоцкого уезда и Ливонских земель, то им отказали, считая эту просьбу только за желание выиграть зимнее время, тогда как московские рати уже были готовы начать зимний поход. Посольство уехало. По царскому приказу в январе двинулись московские воеводы из Полоцка, Вязьмы, Смоленска и Дорогобужа: они должны были сойтись под Оршею и отсюда под главным начальством кн. Петра Шуйского идти на Минск и другие места. Но поход сей кончился бедственно. Полоцкие воеводы, очевидно не рассчитывая встретить неприятеля в поле, шли с своею ратью очень оплошно; а другие воеводы еще не успели с ними соединиться. Недалеко от Орши на них внезапно ударило польско-литовское войско, предводимое трокским воеводою Николаем Радивилом Рыжим. Русские не успели надеть свои доспехи, ни устроиться в полки. Местность случилась лесистая и тесная, так что развернуться было негде; а Литва, ударив на передовой отряд, тотчас его разгромила и погнала назад на главную рать, которая тоже смешалась и дала тыл. Поражению способствовала смерть главного воеводы кн. Шуйского, который пал вместе с двумя князьями Палецкими; а воеводы Плещеев и Охлябинин попали в плен. Но так как дело произошло к ночи, то большая часть войска успела спастись и ушла в Полоцк. Таким образом, 50 лет спустя после великой Оршинской битвы около тех же мест произошло новое, хотя не столь тяжкое, поражение русской рати, которое уменьшило радость о завоевании Полоцка (как тогда Смоленска). Это поражение послужило для нас началом многих других неудач. Между прочим, вслед за ним князь Андрей Курбский, один из лучших московских воевод, изменил Иоанну и убежал в Литву^{40}.

Дело в том, что уже произошла важная перемена в самом Московском правительстве: наступила печальная эпоха казней и опричнины.