Царская Русь

XI Государственный строй Московской Руси

Московское самодержавие. — Царский дворец и его обряды. — Боярство и его ступени. — Наплыв княжеских фамилий. — Местнические счеты. — Легендарные родословия. — Придворные чины. — Дети боярские и развитие поместной системы. — Испомещение отборной царской дружины. — Крестьянское сословие. — Условия крестьянского отказа. — Стеснение переходов. — Указы о беглых и начало закрепощения. — Кабальное холопство. — Отпускные грамоты. — Сельская община. — Городское население. — Кремль и посад. — Губные и земские учреждения. — Выборные власти. — Попытка к отмене кормлений. — Областное управление. — Московские приказы. — Боярская дума. — Великая земская дума и ее значение.

Со второй половины XV века положение и значение верховной власти в Восточной Руси поднялись на неведомую у нас дотоле высоту и получили вполне государственный характер. Вместе с постепенным внутренним объединением этой Руси и приобретением внешней независимости, естественно, в той же постепенности возрастали народное сочувствие и уважение к своим высшим вождям, т. е. к великим князьям Московским — уважение, тесно связанное с их наружным почитанием и покорностью их власти. Прежнее, господствовавшее в эпоху удельную и объединяющее все области, понятие «Русской земли» постепенно заменилось понятием Государя, как воплощением идеи Русского государства. Эта идея, издревле присущая великорусскому племени — из всех славян наиболее способному к государственному быту, — нашла наконец свое широкое и прочное осуществление в лице московских собирателей Руси и в форме московского самодержавия. Сплоченный в один крепкий государственный организм, продолжая вести энергичную борьбу с враждебными соседями на западе и на востоке, русский народ отныне неуклонно стал занимать принадлежащее ему место в ряду европейских народов, идущих во главе новой мировой истории. Отсюда само собой вытекает важное всемирно-историческое значение Московского самодержавия.

С расширением внешних пределов государства и развитием самодержавной власти явилась потребность в соответственном изменении как ее обстановки, так и самого ее титула. Эта потребность удовлетворялась развитием обрядности и пышности при Московском дворе и принятием царского титула. То и другое произошло под двойным влиянием преданий византийских и золотоордынских. Относительно первых главными проводниками были церковная иерархия и письменность, а брак с Софьей Палеолог послужил только внешним толчком. Влияние же золотоордынских образцов действовало долго и непосредственно. Понятие о царском достоинстве у русских людей того времени, кроме царей ветхозаветных, в особенности тесно связывалось с представлениями об императорах византийских и могущественных когда-то властителях Руси ханах татарских. Татарское влияние, несомненно выразилось и в тех суровых чертах, с которыми царская власть относилась к своим подданным; особенно ярко эти черты выступили наружу при Иване Грозном в эпоху опричнины. Не вполне справедливо то мнение, которое приписывает Ивану Грозному усиление и упрочение Русского самодержавия. Нет, более всех для его развития сделал великий его дед Иван III расширением государственных пределов, утверждением независимости и вообще разумной государственной политикой; причем его меры строгости не переходили границ, свойственных его времени. В тех же границах действовал Василий III, и при нем власть Московского государя была уже так велика, как нигде, по замечанию наблюдательного иноземца Герберштейна. Сей последний, очевидно, разумел при сем известные ему европейские земли; он не мог бы сказать то же самое, если бы имел в виду азиатские, особенно мусульманские страны, с их деспотическим строем. Но именно эти-то азиатские деспотии и служили образцами, которым с таким успехом подражал Иван IV. Его ничем не обузданный произвол и общий террор, внушаемый беспощадными и нередко бессмысленными казнями, доказали только великую силу терпения и глубокую покорность Провидению со стороны Русского народа — качества, в которых его закалила особенно предшествующая эпоха татарского ига. И сам Иван IV есть не что иное, как отражение или порождение этой эпохи. Но истинное, государственное самодержавие основывается не на общем страхе, а на потребности народной в сильной правительственной власти и на уважении народа к своим государям. С этой стороны Иван IV едва ли не нанес нравственный удар русскому самодержавию, на что указывают некоторые последующие события. Но государственный смысл великорусского племени выдержал и это испытание, взглянув на него как на временную кару, ниспосланную Богом. Вообще иностранцы, посетившие Россию в XVI столетии, с некоторым удивлением отзываются о том почитании и благоговении, которые русский народ питал к особе своего государя. Русские смотрели на него как на исполнителя воли Божией: «Воля Божия, да государева», «ведает Бог, да государь», — говорили они во всех затруднительных случаях. Даже во время простой беседы при имени государя они снимали шапки. Именины его уже тогда справлялись народом наряду с самыми большими праздниками. Но тяжелое, двухвековое татарское иго сказывалось в этих отношениях нагляднее, чем где-либо; так как к столь естественному чувству глубокого уважения перед своим государем примешивались черты грубого раболепия, выражавшегося отчасти в том, что и самые знатные члены боярского сословия, т. е. внуки удельных князей, стали называть себя его холопами. И азиатский деспотизм Ивана Грозного, как порождение татарского ига, имел, несомненно, значительное влияние на развитие сего раболепия.

Достоинство усилившейся верховной власти и то почитание, предметом которого сделалась особа московского государя, требовали соответственного внешнего величия по отношению к его жилищу или дворцу и к обрядовой стороне придворного быта. И эта потребность получила надлежащее удовлетворение со времени Ивана III, в особенности со времени его брака с Софьей Палеолог. Московский Кремль, как главная резиденция государя, быстро преобразился и украсился под руководством вызванных им итальянских мастеров. Извне его опоясали каменные зубчатые стены с красивыми воротами, стрельницами и башнями, а внутри воздвигались каменные церкви, соборы и палаты. Деревянный великокняжеский дворец Иван III велел разобрать и на его месте начал строить каменный, поручив сию постройку Фрязину Алевизу, миланскому уроженцу. Дворец этот был окончен и украшен уже при Василии Ивановиче. Он представлял группу разных приемных, или парадных, палат и постельных, или жилых, хором великого князя и великой княгини с высокими теремами, или чердаками. Дворцовые здания возвышались над нижними, или подклетными, этажами, которые, в свою очередь, местами были выстроены на белокаменных погребах. Они соединялись красивыми открытыми сенями, или переходами, и крыльцами с лестницами. Приемные палаты шли по фасаду, обращенному к площади, занятой соборами Благовещенским, Архангельским и Успенским. Тут были палаты Большая, или Грановитая, и Середняя, или Золотая, богато украшенные позолотой и стенным расписанием; на Москву-реку выходили палаты набережные, Большая и Малая. Внутрь дворца были обращены Столовая изба, Постельная изба, жилые терема и т. д. А посреди государева двора стоял заново построенный каменный Спасо-Преображенский собор. Благовещенский собор примыкал к самому дворцу и был соединен с ним крыльцом, или папертью; а между соборами Благовещенским и Архангельским построена особая кирпичная палата, назначенная для хранения государевых сокровищ или казны и получившая потом название Казенного двора. Была во дворце и особая палата Оружничья, т. е. наполненная разного рода оружием. Кремлевский дворец вообще изобиловал дорогой утварью и всякого рода сокровищами. Он был оберегаем многочисленной стражей, состоявшей из стрельцов и московских дворян. Обрядовая сторона придворного быта также получила большое развитие под влиянием преимущественно византийским, которое оживилось с прибытием в Москву Софьи Палеолог и окружавших ее греков. Эта сторона, по-видимому, наиболее была обработана именно при сыне Софьи Василии III. Доступ к особе государя затруднен теперь разными церемониями и целой лестницей придворных чинов. Венчание на царство получило характер сложного и величественного обряда, основанного главным образом также на византийских преданиях. Государевы выходы в дни праздников и вообще торжеств приобрели невиданную дотоле пышность. Особенной роскошью и великолепием отличались приемы иноземных послов и их угощение за царским столом. В обзоре событий при Василии III мы уже видели, какими обычаями и обрядами сопровождались прием и угощение германского посольства, во главе которого стоял Герберштейн. Любопытно, что описание приемов и угощений, совершавшихся при его сыне Иване Грозном, является почти дословным повторением тех же обычаев, только с небольшим разнообразием согласно обстоятельствам. В этих обычаях, как и вообще при сношениях с иноземцами, Московский двор отличался замечательной устойчивостью (консерватизмом); а московская дипломатия строго наблюдала достоинство и честь своего государя, преимущественно когда дело касалось его полного титула, который она не позволяла умалять ни под каким предлогом, что, как известно, нередко вело к долгим пререканиям с соседями, особенно с поляками. Московское правительство хотя и своеобразно, но хорошо понимало, что твердость и неуклонность в подобных случаях оказывают немалое влияние на наше международное положение, в те времена еще не совсем упроченное и подвергавшееся разным спорам со стороны соседей. Рядом с развитием монархической самодержавной власти в Московском государстве получило более прочную организацию и высшее служилое сословие, т. е. боярское. При обзоре предыдущего периода нашей истории мы видели, какая масса князей и бояр приливала в Москву из бывших удельных княжеств, как увеличилось чрез то московское боярство и какую внутреннюю борьбу вызвал в нем этот прилив, борьбу за старшинство или так наз. «местничество». Со второй половины XV века, вместе с окончательным упразднением уделов, число княжеских семей, поступивших на службу Московского государя, возросло до такой степени, что придворная аристократия — если можно так выразиться — окрасилась в княжеский цвет, что еще более придавало блеску Московскому самодержавию. Сыновья и внуки еще недавно самостоятельных владетелей теснились теперь вокруг его трона и заискивали его высоких милостей. Но вместе с тем они, конечно, еще не успели забыть о недавнем прошлом и при удобном случае могли высказать притязания, несогласные с развивающимся самодержавным строем, в особенности притязание на право быть главным советником государя и занимать важнейшие места в управлении. Хотя вообще княжеские фамилии и успели занять в Москве высшие ступени аристократической или боярской лестницы, однако далеко не все разросшиеся ветви этих фамилий достигали сих ступеней. Московские государи, именно Иван III и Василий III, чтобы ограничить их притязания и предупредить их сплоченность, искусно воспользовались высшим правительственным учреждением, т. е. боярскою думою. Сия дума, около того времени получившая более определенную и прочную организацию, состояла из трех классов: бояр, окольничих и думных дворян, с прибавлением нескольких дьяков. Тот член боярской фамилии, который заседал в думе, носил сан истого боярина. Этот сан сделался высшим достоинством в московской служебной аристократии; он давался государем только лицам самых знатных и старых родов, как княжеских, так и некняжеских. В течение XVI века в составе думных бояр встречаются, с одной стороны, потомки Игоревичей и Гедиминовичей, как князья Ростовские, Ярославские, Пронские, Микулинские, Шуйские, Бельские, Воротынские, Мстиславские, Щенятевы, Булгаковы, Голицыны, Куракины, Оболенские и пр., а с другой — потомки старого московского нетитулованного боярства, каковы: Воронцовы, Юрьевы, Бутурлины, Челяднины и некоторые другие. Хотя число княжеских фамилий здесь преобладало, зато многие члены этих фамилий, особенно младшие их ветви, остались вне боярского сана и поставлены были ниже помянутых нетитулованных фамилий.

Члены княжеских фамилий, менее знатных, попали в Думу только в качестве окольничих и только отчасти потом дослужились до боярского сана. В числе окольничих в XVI веке вообще преобладало старое московское (нетитулованное) боярство, которое, как видно, успело отстоять за собой вторую ступень, уступив первую только знатнейшей княжеской аристократии и став выше менее знатных княжеских родов; таковы фамилии Морозовых, Тучковых, Салтыковых, Шеиных, Беззубцевых, Шереметевых, Сабуровых, Годуновых, Колычевых и т. д. После бояр и окольничих третью ступень в думе занимали «думные дворяне»; о них источники упоминают со времени Василия III и малолетства Грозного, называя их «дети боярские, которые в думе живут». Такое выражение ясно указывает на их происхождение: государь (может быть, уже Иван III, а тем вероятнее Василий III) брал наиболее родовитых людей из сословия детей боярских и сажал их в думу, где некоторые из них потом дослуживались до окольничества и даже до боярства. Эти думные дворяне принадлежали обыкновенно к обедневшим и захудалым фамилиям, выделившимся из родов княжеских и простых боярских. Подобных захудалых фамилий, иногда даже утративших свой прежний княжеский титул (напр. Ржевские, Татищевы и пр.), с течением времени образовалось большое количество. Иногда же государь жаловал в думные дворяне людей совсем не родовитых, но хороших дельцов, которых потом возвышал в окольничие; например, Алексей Адашев. Точно так же думные дьяки иногда жаловались в думные дворяне и могли достигать окольничества (напр., Василий Щелкалов), но никогда боярства.

Организованная таким образом боярская дума хотя и ставила на первом месте знатные княжеские роды, но сильно ограничивала их как немногочисленным выбором, так и помещением наряду с ними людей менее родовитых, зато отличавшихся заслугами и умственными дарованиями.

Удельные князья, переходившие на московскую службу, обыкновенно сохраняли за собой владение многими землями и вотчинами, находившимися в их прежних уделах, пользуясь при сем разными привилегиями в отношении суда и администрации; таковы были потомки князей Ярославских и Белозерских. Иногда они продолжали ведать своими уделами в качестве наместников великого князя Московского; некоторые из них выступали в походы все еще во главе своих особых удельных дружин, как, например, князья Воротынские и Одоевские. Таким образом поддерживались тесные связи между потомками удельных князей и населением их бывших уделов, поддерживались старые воспоминания и притязания. Иван III и Василий III относились к этим связям с осторожностью и терпимостью, предоставляя действовать времени и обстоятельствам; при случае они покупали вотчины у бывших удельных князей и выменивали их на другие. Но Иван IV, с свойственным ему нетерпением, деспотизмом и ненавистью к знатнейшим фамилиям, старался возможно скорее порвать их старые связи с бывшими уделами; поэтому часто или конфисковал у них наследственные вотчины под каким-либо предлогом, или произвольно менял их на вотчины и поместья, расположенные в других областях государства. Рядом с казнями, заточениями, насильственным пострижением и даже запрещением жениться для прекращения или ослабления знатнейших родов, эти меры хотя и ускоряли движение цели, но как всякое насилие, производимое при том без особой государственной нужды, они вызывали пока глухое раздражение и прибавляли лишние семена для будущих смут.

Наплыв удельно-княжеских фамилий в Москву, как известно, повел к частым столкновениям как между ними самими, так и со старым московским боярством из-за мест или, собственно, из-за близости к государю. Прошло немало времени, пока боярская аристократия сложилась в определенную иерархическую лестницу, верхние ступени которой заняли прямые потомки важнейших удельных князей. Но, при сложности и запутанности генеалогических счетов и притязаний, сделались неизбежными споры и пререкания из-за мест в войске, в управлении, в придворных чинах и обрядах и т. п. Московские государи вначале относились к этому местничеству благодушно и даже, по-видимому, поощряли его, так как оно возбуждало соперничество среди боярской знати и мешало ей сплотиться в одно сильное сословие, опасное для развивавшегося московского самодержавия. Такие строгие государи, как Иван III и Василий III, терпеливо разбирали местнические споры, обсуждали взаимное положение предков и прежнюю службу споривших сторон и произносили довольно беспристрастные решения. Неудобства притязаний на важнейшие места — притязаний, иногда не соответствовавших личным способностям, скорее всего начали сказываться, конечно, в военном деле. Местнические пререкания воевод, происходившие нередко в виду неприятеля, служили одной из причин наших неудач и поражений. В 1550 году, как мы видели, были изданы правила взаимного счета местами для воевод всех пяти частей московской рати. Само правительство таким образом признавало законность этих счетов; причем только младшим членам княжеских фамилий, или «княжатам», и потом детям боярским приказывало не считаться местами. Сие последнее правило является первой слабой попыткой ограничить распространение местничества. Затем в течение всего XVI века мы не видим никаких серьезных мер к его ограничению: верховная власть, очевидно, находила пока небезвыгодными для себя счеты породой и службой, возбуждавшие столько соперничества и розни между знатными фамилиями. И это явление все более и более укоренялось в боярской среде. Сам Грозный царь довольно мягко относился к местническим спорам и счетам; он или сам разбирал их, или назначал нескольких бояр и дьяков для обстоятельного разбора этих счетов. Иногда он разводил месячников, признанных равными по своему отечеству (по своей породе), т. е. одного из них отставлял от назначенной должности, и тем прекращал жалобу челобитчика на то, что ему ниже такого-то быть невместно. А за челобитье, признанное неправильным, назначал пеню с челобитчика в пользу его противника. Иногда для прекращения или предупреждения споров какая-либо временная служба объявлялась безместной («служить без мест, а когда служба минет, тогда и счет будет дан»). Учреждение опричнины, как бы направленной против старых боярских притязаний, нисколько не уменьшило местнических споров. Напротив, со времени ее число спорных дел о местах значительно увеличилось, может быть, именно потому, что опричнина не могла не внести некоторой путаницы в родовые счеты.

Так как местнические споры вращались главным образом в сфере родословия, то, естественно, для каждой боярской фамилии ее родословное древо получило большое значение. Пример многих знатных фамилий, ведших свое происхождение, с одной стороны, от князей, перешедших в Москву из Литвы или Западной Руси, с другой — от выезжих из орд мурз и царевичей, заразительно влиял на боярскую аристократию нетитулованную, т. е. не причислявшую себя к потомкам Владимира Великого. В ее среде возникло явное стремление выводить своих предков от каких-либо знатных иноземных выходцев. Во главе этого стремления, впрочем, стояла великокняжеская династия с ее легендарным происхождением от пришлых варяжских князей.

В XVI веке, вероятно, под влиянием Софьи Фоминичны и приезжих с ней греко-итальянцев, при Московском дворе легенда о варяжском происхождении династии пошла еще далее. Варяжских предков начали производить от Пруса, якобы родственника или брата Октавию Августу, и таким образом связывали Московское царство с Римской империей. Известно, что наши старые книжники называли Москву Третьим Римом, наследницей второго Рима и Византии. Иван Грозный в особенности усвоил себе эту легенду и открыто хвастался своим иноземным происхождением от мифического Пруса. На родство своих предков с императором Октавием Августом он даже ссылался в официальных грамотах; так впервые встречаем эту ссылку в грамоте 1556 года к польскому королю Сигизмунду Августу. Под влиянием такого стремления многие чисто русские боярские семьи повели свои родословные от более или менее знатных иноземных выходцев. Попав в официальные бумаги того времени, эти легендарные родоначальники потом получили право генеалогического гражданства. Вот почему едва ли не большинство старых боярских (некняжеских) фамилий оказалось иноземного происхождения. Между прочим, вероятно по примеру Грозного, некоторые боярские роды начали выводить своих предков именно «из Прус» или «из немцев»; таковы Романовы-Юрьевы-Захарьины, Шереметевы, Морозовы, Шеины, Салтыковы, Воейковы и др.

Пышность и великолепие, которыми стали окружать себя самодержавные Московские государи, начиная с Ивана III, естественно, выдвинули на первый план службу по преимуществу придворную, которая сделалась теперь главным средством возвышения и предметом особого почета со стороны старого служилого сословия. Служба сия получила строгие формы и многочисленные подразделения или ступени, представлявшие довольно сложную иерархическую лестницу. Верхние ступени этой лестницы занимали помянутые члены государевой думы, т. е. бояре и окольничие, думные дворяне и думные дьяки. За ними следовали чины собственно придворные, или ведавшие государевым дворцом и разными, связанными с ним хозяйственными учреждениями, или находившиеся при особе государя для личных его услуг и для стражи. Таковы: дворецкий, ключник, казначей, оружничий, шатерничий, конюший, ясельничий, ловчий, сокольничий, печатник, кравчий, стольники, чашники, постельничий, спальники, стряпчие, рынды, жильцы. Чины эти и значение их большей частью мы видели уже в предыдущую эпоху. Теперь же их число и значение расширилось, и кроме того встречаем новые: таковыми является «оружничий» как начальник Оружничей, или государевой оружейной палаты, «шатерничий», ведавший походными палатками государя, «ясельничий» или помощник конюшего, «кравчий», прислуживавший государю во время стола; «постельничий» и «спальники» смотрели за царской опоче-вальней и ночевали в соседних с ней комнатах; «стряпчие» смотрели за платьем и бельем государя и помогали ему одеваться; «рынды», выбиравшиеся из красивых боярских сыновей, соответствовали западноевропейским пажам и оруженосцам; они служили украшением царской свиты, а также возили за государем его оружие во время походов, причем имели своих помощников или поддатней. В разрядных книгах обыкновенно встречается следующее их распределение: «с большим саадаком» такой-то рында, а поддатень у него такой-то; «с писанным саадаком» то же самое; с третьим (нохтармяным) саадаком то же. Затем особый рында «с копьем» и у него поддатни; с другим копьем то же, «с рогатиною» тоже особый рында с поддатнями. «Жильцами» Назывались отборные дети боярские, составлявшие внутреннюю дворцовую стражу и военную свиту государя при его поездках. В число их записывались иногда и сыновья знатных фамилий, так как жилецкий чин представлял первую придворную ступень для получения дальнейших и потом высших должностей, а последние были доступны только людям родословным.

Наибольшую роскошь и великолепие развивал Московский двор в дни церковных торжеств, а также при приеме иноземных послов и во время их угощения за царским столом. Тогда все придворные чины, одетые в богатое платье, наполняли царский дворец, занимая места согласно с своим званием и своей породой. Иностранцы в своих записках не без удивления рассказывают о многолюдстве и роскоши Московского двора, особенно о дорогой утвари и золотых сосудах, в изобилии появлявшихся за царским столом. Но, любя при случае блеснуть своим великолепием, Московский двор отличался также расчетливостью и экономией. После царского пира обыкновенно дорогая утварь и посуда тщательно убирались в дворцовые кладовые; туда же прятались и нарядные парчовые кафтаны, раздававшиеся на время торжества стольникам, чашникам, жильцам и т. п.

Вышедшие из древней княжеской дружины все означенные придворные чины вполне сохраняли свою принадлежность к военному служилому сословию, и каждый из них всегда готов был выступить в поле по назначению или по росписи, утвержденной государем: бояре в качестве воевод, а прочие чины в качестве их помощников и второстепенных начальников или просто как военная свита государя, если он сам участвовал в походе. В таком случае он обыкновенно становился во главе своего дворового полка (гвардейского корпуса), который состоял преимущественно из детей боярских, испомещенных в Московском уезде.

Начавшееся при Иване III чрезвычайное расширение пределов Московского государства требовало большой военной силы, как для внешней обороны сих пределов, так и для внутреннего сплочения областей, вошедших в состав сего государства, и притом для сплочения их в духе самодержавия. Поэтому московские государи прилагают особые старания об увеличении своего военнослужилого сословия и его материальном обеспечении. Мы видели, что уже в предыдущую, татарскую, эпоху, за недостатком денежных средств, кроме пожалования вотчин как вознаграждения за военную службу, великие князья начали раздавать поместья, т. е. земельные участки во временное пользование. Вотчинник, или помещик, должен был выступать в поле на добром коне, в исправных доспехах и с известным числом вооруженных слуг, сообразным с количеством владеемой земли. Вотчины переходили по наследству к детям и вообще родственникам владельца; он мог их продать или обменять. Но поместья, как участки обложенные, так сказать, военной повинностью, давались только людям, лично отправлявшим службу; в случае старости или болезни помещика они отбирались и отдавались другим лицам; иногда передавались его сыновьям по их челобитью, но только таким, которые уже способны были к отправлению службы. Отсюда, естественно, для увеличения своих ратных сил московское правительство старалось умножать количество государевых земель, чтобы было из чего широкой рукой раздавать поместья военнослужилым людям. Поэтому великие князья, присоединяя к Москве уделы, прежде всего отбирали на себя значительную часть земель из владений удельно-княжеских, боярских и церковных. Так мы видели, что Иван III при сдаче Новгорода Великого выговорил себе половину всех волостей владычных и монастырских и все волости Торжковские: отобранные земли потом он роздал служилым людям. Кроме того, великие князья и цари московские умножали свои земли покупкой, конфискацией (за какое-либо преступление), а также стеснением, наследственных вотчинных прав, ограничивая их, например, только мужеским потомством или самым близким родством, за неимением которого вотчины отбирались на государя. С теми же целями московское правительство старалось стеснять умножение церковного землевладения. Так, Иван IV в 1551 году запретил епископам и монастырям приобретать села и деревни без доклада государю, а в 1580 году совсем запретил духовенству приобретать по завещанию недвижимые имущества. Наконец, завоевание в его время обширных областей на востоке России и постепенное занятие земель на юге давали государству богатый источник для испомещения служилых людей.

Таким образом, в Московском государстве развилась целая поместная система, тесно связанная с развитием того военнослужилого сословия, которое известно было тогда под именем «детей боярских» и отчасти «дворян» и которое со времени Ивана III сделалось главной опорой московского государственного порядка. Каждый сын помещика, достигший 18-летнего возраста, верстался, т. е. записывался, на государеву службу и получал право на поместный оклад. При раздаче этих окладов, или «испомещении», дети боярские делились на три «статьи»: большая, средняя и меньшая. Сообразно с сими статьями давалось в поместье определенное количество четвертей земли (полдесятин). Обыкновенно лица первой статьи получали по 200, второй по 150 и третьей по 100 четвертей. Ядро этого сословия составляли дети боярские, собственно «московские»; тогда как областные служилые люди, испомещенные большей частью в присоединенных к Москве уделах, носили название «городовых». Московские дети боярские составляли собственное или дворовое государево войско (его конную гвардию); они поочередно держали стражу у царских палат, следовали за государем во время его походов и путешествий, служили у него на посылках и исполняли разные его поручения. Самую отборную царскую дружину составляли, по-видимому, бояре и дети боярские, в числе с небольшим 1000 человек, испомещенные вокруг столицы не более как на 60—70-верстном от нее расстоянии.

Об этом испомещении мы имеем любопытный указ Ивана IV, изданный в 1550 году по царскому приговору вместе с боярской думой. Тут дети боярские разделены на обычные три статьи. К этой тысячной дружине приписано некоторое количество бояр и окольничих, которые должны «быть готовыми к посылкам», и тем из них, кто не имел поместья в Московском уезде, велено раздать по двести четвертей земли, т. е. наравне с первой статьей боярских детей. Этих бояр и окольничих, вместе с оружничим и казначеем, назначено 28 человек, а всей земли им роздано 5600 четвертей. Тут в числе бояр встречаются известные имена Д. Ф. Бельского, И. Ф. Мстиславского, А. Б. Горбатого, С. И. Микулинского, П. И. Шуйского, М. В. Глинского, В. И. Воротынского, И. В. Шереметева, Василия Михайловича и Данила Романовича Юрьевых, а в числе окольничих Ф. Г. Адашев. Детей боярских, прибранных из разных областей, оказалось немного более тысячи, именно 1050 человек, а всей земли им роздано 182 600 четвертей. Замечательно, что большинство этих детей боярских принадлежали к удельным княжеским фамилиям, преимущественно к младшим членам этих фамилий или к их младшим линиям, каковы: князья Оболенские, с их подразделением на Репниных, Овчинов, Серебряных, Стригиных, Щепиных, Лопатиных. Долгоруких; Ярославские, Куракины, Хворостинины, Пронские, Микулинские, Троекуровы; Ростовские, подразделенные на Катыревых, Приимковых, Буйносовых, Лобановых; Шемякины, Хилковы, Татевы, Ромодановские, Ногтевы, Звенигородские, Мезецкие, Мещерские, Пожарские, Масальские, Сицкие, Шуйские, Прозоровские, Барятинские, Шаховские, Ушатые, Солнцевы, Засекины, Кропоткины, Щетинины, Дашковы и пр. Между ними встречается знаменитый впоследствии А. М. Курбский с братом Иваном, из числа князей Ярославских. А между детьми боярскими нетитулованными тут упомянуты многие впоследствии весьма известные имена; таковы: Никита Романович Юрьев, назначенный из Коломны (оттуда показан здесь и родственник его Иван Михайлович Юрьев), Алексей Феодорович сын Адашев — из Костромы, Алексей Басманов — из Переяславля, Андрюшка Яковлев сын Щелкалов — Московский. Ясно, что звание боярского сына в те времена было первой служебной ступенью для знатных и незнатных молодых людей в служилом сословии. Тот же приговор 1550 года прямо указывает на связь поместья со службой, говоря: «А который по грехам вымрет, а сын его к этой службе не пригодится, ино в того место прибрать иного». Вообще к этому периоду царствования Иоанна IV, т. е. к 50-м годам XVI столетия, относится упорядочение поместной системы, а вместе с ней и самой военной службы. Так, в 1556 году поставлено было, чтобы вотчинник и помещик с каждых ста четвертей «доброй угожей земли» выводил в поле человека на коне в полном доспехе, а в дальний поход о «дву конь»; а кто выведет на службу лишних людей против своей земли, тому обещано государево награждение денежным жалованьем, кормлением или поместьем. За неявку на службу (за «нетье») помещикам угрожало лишение этих поместий.

Как ни строги вначале были правила о временном пользовании поместьями и об их ненаследственности, однако с течением времени естественный порядок вещей мало-помалу получил преобладание, к концу XVI столетия выступило стремление отцов оставлять свои поместья в наследство детям, вообще распространять вотчинные права и на земли поместные. Дорожа служилым классом, правительство мало-помалу уступало этим стремлениям. К концу того же века оно принуждено было уступить и другому стремлению служилого сословия: закрепить за своими землями жившее на них рабочее или крестьянское население^{73}.

На севере Московского государства, особенно в областях, принадлежавших Новгородской общине, еще сохранялось кое-где мелкое крестьянское землевладение. Но возраставшее бремя государственных податей и повинностей, в связи с притеснениями чиновников, а также дробление земли между наследниками, вынуждали таких крестьян-своеземцев причисляться или к черным волостным общинам, или к сельским владельцам, каковыми были монастыри и знатные люди. Таким образом, к концу XVI века крестьян-своеземцев оставалось очень немного и они затерялись в общей массе безземельного крестьянства, которое пользовалось землей на правах оброчных, или арендных. Крестьянские общины за свои земли несли государево тягло, т. е. отправляли общественные подати и повинности по мирским разрубам и разметам, а жившие на’ частных или монастырских землях, кроме того, платили условленные оброки своему владельцу. Право крестьянских переходов в значительной степени умеряло эти оброки и доставляло крестьянам разные льготы со стороны владельцев, нуждавшихся в рабочих руках, особенно при заселении необитаемых участков или пустошей. Но это право, как мы видели, было уже стеснено в XVI веке установлением известного в году срока для переходов, именно Юрьевым днем осенним, который окончательно был утвержден Судебником 1497 года в виде срока двухнедельного. Этот Судебник Ивана III определяет и плату уходившего или, как тогда говорилось, «отказавшегося», крестьянина землевладельцу за т. наз. пожилое, или за пользование двором, т. е. жильем и хозяйственными постройками. При сем различаются местности лесные и полевые: в последней за пожилое платится рубль в четыре года, а в первой полтина; за три года платится три четверти двора, за два — половина, за один — четверть. Царский Судебник 1550 года повторяет тот же срок крестьянского перехода, или «отказа», т. е. неделю до Юрьева дня и неделю после него; но несколько увеличивает плату за пожилое, а именно: за полный срок, т. е. четыре года, с каждых ворот в степной местности один рубль и два алтына, а в лесной, где расстояние до строевого леса не более десяти верст, полтина и два алтына. Кроме того, Судебник Ивана IV прибавляет особую пошлину по два алтына с двора за «повоз», а крестьянину, продавшемуся в полные холопы, дозволяет выходить без срока и без платы за пожилое, только обязывает платить царскую подать с хлеба, оставшегося на корню.

В судебниках говорится только о плате за пожилое при крестьянском отказе; но в действительности расчет крестьянина с землевладельцем тем не ограничивался. Обыкновенно, редкий крестьянин садился на земельный участок без подмоги от владельца; на свое хозяйственное обзаведение он получал или денежную ссуду (серебро), или скот и земледельческие орудия, или хлеб на семена и на прокорм; а иногда все это вместе. Следовательно, он становился должником частного владельца или монастыря, и проценты с своего долга большей частью отбывал издельем, т. е. своей работой, сверх условленного оброка или части жатвы на землю. Покидая участок, крестьянин, конечно, обязан был не только уплатить пожилое, но и возвратить ссуду. А так как обыкновенно редкий был в состоянии исполнить эту обязанность, при тяжести лежавших на нем податей, повинностей и оброков, то право крестьянского перехода в действительности почти прекращалось само собой. Это право перехода обращается, собственно, в право «своза», или перезыва: обыкновенно тот землевладелец, который переманивал к себе крестьянина, обязывался уплатить за него все должное прежнему господину. Иногда обедневший крестьянин, чтобы облегчить себе бремя податей и повинностей, с целого земельного участка переходил у того же владельца на половинный участок, т. е. поступал в разряд бобылей, или совсем отказывался от участка, ограничивался только двором, даже переходил на чужой двор, и таким образом становился казаком, т. е. простым работником, батраком, или, наконец, просто давал на себя кабалу, т. е. продавался в холопы. Но часто свое право выхода крестьянин отыскивал незаконным способом, без «отказа» или без расчета с владельцем, что считалось тогда побегом; ушедший, таким образом, как беглец водворялся по закону насильно на старое место. Частные землевладельцы, конечно, предпочитали переманивать крестьян, не рассчитываясь за них с прежним господином, а просто укрывали у себя беглых. Нельзя сказать, чтобы право свободного перехода, существовавшее в прежнее время, сделало крестьянское сословие слишком подвижным или бродячим. Напротив, в общей сложности только небольшая часть пользовалась этим правом. Но во второй половине XVI века разные причины усилили стремление крестьян к перемене жительства в незаконной форме побегов.

Частые и многие войны, веденные Иваном IV, в особенности бедственная двадцатичетырехлетняя борьба за Ливонию, требовали чрезвычайных усилий и жертв, до крайности умножили бремя налогов, всякого рода поборов и повинностей; бремя это еще увеличивалось притеснениями и вымогательствами чиновников и вынуждало крестьян к переселениям. Особенно терпели опустошения западные и северо-западные области, близкие к театру войны; множество сельских жителей бежало отсюда в другие, более безопасные края. А совершаемые в то время завоевания обширных и пустынных пространств на юго-востоке России, особенно в Поволжье и Приуралье, представили широкий простор для русской земледельческой и промышленной колонизации; помимо переселений, производимых собственно правительством, туда устремилась часть русского крестьянства, заводила там поселки и общины на землях черных или государевых, а также и на землях, раздававшихся местным служилым людям, которые призывали земледельцев, приманивая их разными льготами. Наиболее беспокойные и свободолюбивые крестьяне уходили на Дон и присоединялись к вольным казацким общинам.

С своей стороны, служилое сословие, по естественному ходу вещей, стремилось привести все в большую и большую зависимость от себя жившее в его вотчинах и поместьях земледельческое население, стеснять его вольности и закрепить его за собой. По мере того как военная и вообще государева служба становилась непременной и пожизненной обязанностью помещиков и вотчинников, а частые войны и сторожевая служба на украйнах затрудняли им возможность лично вести свое сельское хозяйство, естественно, учащались их жалобы правительству на разорение, которое причиняли им крестьянские переходы и побеги, — разорение, вследствие которого они не могли исправно отправлять самую государеву службу, а также вносить подати и оброки с своих земель.

Правительство Московское, само состоявшее из высших разрядов тех же служилых людей, т. е. московское боярство, конечно, разделяло это стремление к закрепощению крестьянства и действовало в том же направлении. Когда же в последней трети XVI века произошло вышеназванное переселенческое движение к юго-восточным окраинам и участились крестьянские побеги, вместе с тем умножились жалобы помещиков и вотчинников срединных и коренных русских областей, и правительственные места были завалены служебными исками о беглых крестьянах; тогда, именно в конце XVI века, правительство принимает ряд мер, которые положили начало закрепощению свободного дотоле крестьянского сословия за классом землевладельческим. Первые меры, принятые в этом смысле, относятся к царствованию Федора Ивановича; но так как действительным главой правительства тогда состоял Борис Годунов, то история по справедливости считает его одним из главных основателей крепостного права в России. Стремясь занять престол после бездетного Федора, он, естественно, искал опоры в военно-служилом сословии, равно в боярах и детях боярских, и старался приобрести их расположение. Теми же мерами он приобретал и расположение могущественного духовенства, которое было тогда, после государя и служилого сословия, третьим земельным собственником в России. Его заискивание перед духовенством выразилось еще ранее по следующему поводу. В начале царствования Федора Ивановича, в июле 1584 года, Московский духовный собор, по желанию правительства, подтвердил указ Ивана IV (1580 г.), запрещавший духовенству приобретать от служилых людей вотчины как покупкой, так и по духовному завещанию, и кроме того постановил отменить тарханные, или льготные, грамоты, жалованные за церковные имущества, которые теперь должны были платить государевы подати и отбывать повинности наравне с прочими. Эти-то тарханы служили большой приманкой для крестьян, которые во множестве переходили от служилых людей на льготные церковные земли, от чего «вотчины воинских людей терпели многое запустение». Тарханы отменялись на время, «покамест земля поустроится». Но мера эта оказалась весьма кратковременной: в октябре следующего года, когда усилилось влияние Годунова, тарханы были уже восстановлены. Тем с большим усердием старался он теперь угодить и служилому, и духовному сословию стеснением крестьянских переходов.

Главной подготовительной мерой против незаконных крестьянских уходов послужили писцовые книги, т. е. подробные земельные описи с указанием их жителей, перечисленных почти поименно, а также с вычислением пашен, лугов, лесу, разных угодьев и, разумеется, с указанием оброков и податей, которые накладывались по вытям, т. е. по известному количеству десятин пахотной земли. Эти писцовые книги со времен Ивана III составляли одну из важнейших правительственных забот; но с особенной энергией они были ведены при Федоре Ивановиче в конце 80-х и начале 90-х годов XVI столетия. Когда таким образом приведены были в известность земли, села и деревни преимущественно серединной полосы Московского государства, тогда последовали указы, которые должны были служить руководной нитью в хаосе судебных исков о беглых крестьянах и вместе с тем значительно стеснить возможность крестьянских выходов без «отказа», т. е. возможность побегов. Первый известный нам указ такого рода издан был 24 ноября 1597 года. «Царь и великий Князь Федор Иванович всея Руси указал, и бояре приговорили» тех крестьян, которые выбежали из поместий и вотчин, как служилых людей, так и церковных, за пять лет до сего указа, «сыскивать накрепко» и «по суду и сыску тех беглых крестьян с женами и детьми и со всеми животы возити назад, где кто жил». А те крестьяне, которые ушли за шесть и более лет, пусть остаются со своими новыми землевладельцами, если в течение сего времени их прежние помещики и вотчинники на них не били челом Государю. Но те дела о беглых крестьянах, которые уже начались («засужены») приказано «вершити по суду и сыску». Следовательно, этим указом полагается пятилетняя давность для возвращения беглых крестьян на прежние места, давность, приуроченная в данном случае к первой четверти 90-х годов XVI столетия, т. е. ко времени наиболее полного составления писцовых книг. В сем указе, как мы видим, еще нет речи о прямом запрещении крестьянских переходов вообще. Он говорит только о «беглых», а таковыми, повторяем, считались те крестьяне, которые уходили с своего участка без «отказу», т. е. не заплатив владельцу за пожилое и не возвратив ему ссуду, вообще не рассчитавшись с ним по закону. Но так как подобные расчеты в действительности случались очень редко и тем более, что владелец, не желавший отпустить крестьянина, всегда мог предъявить увеличенные, неисполнимые требования, то крестьянские переходы в огромном большинстве случаев уже давно обратились в незаконные уходы или побеги. Поэтому указ 1597 года в сущности был направлен и против крестьянских переходов вообще.

Достигнув царского престола, Борис Годунов как бы проявил некоторое колебание в дальнейших своих мерах по вопросу о крестьянских переходах; однако в общем шел по тому же направлению. В 1601 и 1602 годах он выдал несколько указов, в которых говорится уже не о беглых, а прямо «о крестьянском выходе». Эти указы дозволяют детям боярским и вообще мелким землевладельцам перезывать друг от друга крестьян, в двухнедельный срок после Юрьева дня осеннего и с платой рубля и двух алтын пожилого за двор, как это было установлено Судебником. Дозволение сие, однако, сопряжено с разными ограничениями: так можно было перезывать к себе не более одного или двух крестьян разом, а в Московском уезде не дозволено перезывать крестьян кому бы то ни было. Крупным владельцам, каковы государевы дворцовые и черные волости, владыки, монастыри, бояре, окольничие и пр., перезывать друг от друга крестьян прямо запрещено. В сущности, это был шаг к их юридическому закреплению, хотя еще не самое закрепление, потому что речь идет о праве землевладельцев перезывать друг от друга крестьян, а не о праве самих крестьян «отказываться» от владельца. Но так как в действительности крестьянин обыкновенно не имел средств сам рассчитаться со старым хозяином без помощи нового, который его перезывал к себе, то, в сущности, он терял свое право перехода. Те же указы Бориса Годунова грозят мелким владельцам царской опалой, если они будут насильно удерживать у себя крестьян, не давать им законного отказа, т. е. не выпускать их к другому владельцу, чинить им «зацепки» и «продади» (лишние начеты), бить их и грабить. Такие угрозы ясно показывают, с какой энергией служилое сословие стремилось к закрепощению за собой крестьянства. Указы большей частью юридически подтверждали то, что уже давно выработалось самой жизнью.

До какой степени означенные меры Бориса Годунова соответствовали политическому и экономическому строю тогдашней Руси и, более всего, господствующему положению служилого сословия — это лучше всего доказывают последующие узаконения, относящиеся к Смутной эпохе. Едва Годунов сошел в могилу и в Москве водворился Лжедмитрий, как в феврале 1606 года был издан приговор боярской думы о беглых крестьянах в том же смысле, как и приговор 1597 года. Тут вновь установлялся пятилетний срок для сыску беглых крестьян и возвращения их к старым помещикам; исключение составляли только те крестьяне, которые бежали в голодные 1601 и 1602 годы, если по сыску «окольные люди» скажут, что такой-то крестьянин «от помещика или вотчинника сбрел от бедности», не имея чем прокормиться; кто его прокормил или кому он в эти годы записался холопом, за тем он и остается. «Не умел (владелец) крестьянина своего кор-мити в те голодные лета, а ныне его не пытай». А в марте следующего 1607 года, когда на Московском престоле сидел Василий Иванович Шуйский, приговор царский и боярской думы назначает уже пятнадцатилетний срок для сыску беглых крестьян и прямо постановляет быть им за теми, за кем они записаны в- писцовых книгах 1593 года. Следовательно, этот запретный указ отправляется от того же исходного пункта, как и первый, т. е. указ 1597 года, но отличается большей строгостью: он налагает значительную пеню (10 рублей) на того землевладельца, который принимает к себе беглых крестьян. Наконец, спустя еще три года стремления бояр и вообще служилого сословия к закрепощению крестьянства ясно выразились в том, что московские бояре, избирая на престол польского королевича Владислава, в числе условий поставили ему закрепощение крестьянского выхода или собственно перезыва крестьян без согласия владельца.

Но как бы ни было, это стремление в порядке вещей и как бы означенные указы не соответствовали политическому и хозяйственному строю Руси того времени, крестьянство, само собой разумеется, весьма неохотно подчинялось новым стеснениям своих переходов; эти переходы продолжались в виде побегов; отсюда умножались жалобы и судебные иски землевладельцев; отношения их к крестьянам обострялись; с той и другой стороны участились грабежи и убийства; умножались разбойничьи шайки из беглых крестьян и холопей, и вообще меры, направленные к закрепощению, вызывали в простом народе немалое волнение. Но сильного и дружного отпора со стороны крестьянства быть не могло по его расселению на огромной территории, отсутствию всякой сплоченности или какой-либо сословной организации. Притом меры закрепощения не были каким-либо резким переходом или переворотом; они являлись только дальнейшим и постепенным развитием тех начал, которые уже давно действовали в русском государственном быте. А потому отдельные, местные случаи народного брожения и волнения вызывали правительство к повторению и усилению все тех же запретительных мер, направленных к закрепощению земледельческого состояния за землевладельческим. Не следует думать, что дело шло только о прикреплении крестьян к земле, на которой они жили, а что лично они оставались свободны (как обыкновенно доселе полагали). Все названные выше указы говорят о возврате беглых не к участкам земельным, а к тем владельцам, за которыми они были записаны. Сии же последние главным образом притязали на личный труд крестьянина, стараясь получить дешевую или почти даровую рабочую силу; причем они не затруднялись переводить его с одного участка на другой, населять им свои пустоши и т. п. У помещиков и вотчинников был уже готовый тип, приравнять к которому закрепощенное крестьянство они и начали стремиться. Тип этот представлял холопство, которое, как мы знаем, существовало на Руси издревле и имело разные (большей частью указанные) источники.

В XVI веке встречаем особый вид холопского состояния — так называемое «холопство кабальное». Разорившиеся крестьяне, а иногда и другие свободные люди занимали деньги у землевладельца с обязанностью уплачивать ему проценты своей личной службой или работой, в чем давали на себя «крепость», или кабалу. Это были холопы, но не полные или «одерноватые», а терявшие свою личную свободу только на условленное время или до уплаты долга. Но обыкновенно, раз попав в кабальное или добровольное холопство, такие люди редко могли возвратить себе свободу, и как неискупные должники оставались в этом состоянии с своим потомством. Исходом из такого состояния являлось только бегство или перезаложение себя другому господину; здесь повторялось то же, что происходило с крестьянскими выходами. Но и против такого же незаконного исхода московское правительство принимало подобные же меры. Уже Судебник 1550 года в случае, если на одного холопа представлены две крепости, признает ту, которая старше. Этот Судебник запрещает записываться в кабалу лицам государева служилого сословия; а детей, родившихся до поступления отца в холопы, считает свободными. При Федоре Ивановиче в том же 1597 году, к которому относится первый запретный указ о крестьянских переходах, были изданы новые статьи и о кабальных холопах: назначен пятнадцатилетний срок для судебного иска по старым кабалам; велено владельцам в известный срок представить в Холопий приказ имена своих холопей и взятые на них крепостные акты, а тех кабальных холопей, которые уйдут от своего господина и дадут на себя служилые кабалы или полные грамоты новому, приказано возвращать старому господину, и наконец — важное нововведение — на тех вольных слуг, которые хотя и не брали ссуды, но прослужили у кого добровольно не менее полугода, велено выдавать служилые кабалы и «челобитья их не слушать, потому что тот человек того добровольного холопа кормил и одевал и обувал». Разумеется, с течением времени кабальные или полусвободные холопы в силу новых договоров или просто силой давности обращались или в полные, или в докладные, т. е. укрепленные по так называемой докладной грамоте. Эти докладные холопы составляли среднюю ступень между полными и кабальными.

Вообще в XVI веке заметно возросло количество людей, добровольно продававшихся в холопы из свободных состояний, вследствие обнищания и стремления избавиться от бремени государственных податей и повинностей. Согласно с духом времени и в угоду высшим сословиям, законодательство, очевидно, покровительствовало развитию крепостного, или холопского, состояния. Это можно заключить, между прочим, из того, что составление крепостных грамот разного вида, т. е. полных, докладных и кабальных, и внесение их в книги как Холопьего приказа в Москве, так и у наместников по городам, были обставлены меньшими требованиями и затруднениями, чем грамоты правые (по иску о свободе) и отпускные (отпускавшие холопов на волю). По обоим Судебникам, 1497 и 1550 годов, наместники, имевшие право боярского суда, решали дела о полных и докладных грамотах на холопство; но правые и отпускные грамоты они могли давать только «с боярского докладу», с приложением боярской печати, за подписью дьяка и с уплатой значительной пошлины (боярину или наместнику по девяти денег с каждой головы, дьяку по алтыну, а подьячему, который напишет грамоту, — по три деньги). Относительно отпускных с течением времени стеснения увеличились. По Судебнику 1497 года та отпускная, которая была написана собственной рукой господина, считалась непререкаемой даже и без боярского докладу и подписи. Но Судебник 1550 г. требует непременно доклада и прибавляет, что отпускные могли выдаваться только в трех городах: в Москве, Великом Новгороде и Пскове. При жизни господина отпуски холопов на волю случались редко; обыкновенно такие отпуски давались перед смертью по духовному завещанию, ради облегчения грехов. Помянутый выше приговор о холопах 1597 года приказывает давать силу этим отпускным духовным грамотам, не упоминая о вышеназванных формальностях.

По поводу отпускных грамот приведем следующее любопытное замечание одного наблюдательного иноземца первой половины XVI века (Герберштейна) о русском простонародье. «Этот народ — говорит он — имеет более наклонности к рабству, чем к свободе; ибо весьма многие, умирая, отпускают на волю нескольких рабов, которые, однако, тотчас же за деньги продаются в рабство другим господам. Если отец продаст сына, как это в обычае, и сын каким-нибудь образом наконец сделается свободным, то отец по праву своей власти может продать его во второй раз. Только после четвертой продажи он лишается этого права». Как ни резко такое замечание, притом слишком обобщающего характера, тем не менее история должна иметь его в виду, рассматривая причины и обстоятельства, способствующие утверждению и распространению крепостного состояния в древней Руси. Очевидно, оно находилось в тесной связи с народными нравами, на которые варварское татарское иго успело наложить свою тяжелую руку.

Итак, собственно под крепостным состоянием в данную эпоху разумелось холопство, с его разными видами и подразделениями. Крестьянство юридически пока еще не принадлежало к сему состоянию. Но указанными выше мерами конца XVI века и начала XVII положено было прочное начало к его закрепощению путем законодательным^{74}.

Любопытные данные о крестьянском населении в эту эпоху представляют нам те самые писцовые книги, которые послужили исходным пунктом для постепенного закрепощения этого населения. Из них видим, что основной земской единицей считался по преимуществу приход, или село, т. е. поселение, имевшее церковь, с группой рассеянных вокруг него деревень, а также разных жилых мест, носивших названия сельца, починка, поселка, слободки и т. п. Размеры всех этих поселений отличаются малым количеством дворов; так, самое село, кроме церковных дворов, занятых причтом, обыкновенно заключает в себе крестьянских дворов от одного десятка до двух, редко более, а иногда менее. Деревни же и прочие поселки имеют обыкновенно наименьшее два двора, наибольшее шесть. Число крестьян обозначается почти такое же, как и дворов, иногда немногим более; надобно полагать, что тут разумеются собственно главы семей или крестьяне, обложенные тяглом, а количество, лишнее против числа дворов, по-видимому, обозначает отчасти взрослых сыновей, а отчасти бобылей и так называемых подсуседников, т. е. крестьян, живших на чужом дворе (в Новгород, земле захребетники). Иногда, впрочем, упоминаются особо дворы бобыльские или дворы крестьян беспашенных. Кроме поселков встречается значительное количество пустошей, т. е. мест пустых или прежде обитаемых, но потом запустевших вследствие крестьянских переходов или вследствие разорений военного времени. (Особенно огромное количество пустошей и перелогов встречается в писцовой книге, относящейся к Новгородскому и отчасти Тверскому краю после войны и погромов Ивана IV.) Пашни, принадлежащие поселянам, измеряются четьями, или четвертями (полдесятины, требующая четверть хлебной меры для посева), лес — десятинами, а луга — количеством копен добываемого с них сена. (В Новгородском краю удерживается измерение обжами с переводом на сохи, по три обжи в каждой сохе, а количество посева измерялось коробьями.) Довольно частое упоминание о количестве перелогу, т. е. земли прежде пахотной, а потом на время заброшенной, указывает еще на остаток той эпохи земледелия, когда свободные земли были в изобилии и когда крестьянин, достаточно истощив какой-либо участок, бросал его и распахивал новый; а старый меж тем отдыхал, порастал травами и кустарником и с течением времени также делался новью; заботиться об удобрении еще не было нужды.

В данную эпоху, т. е. в XVI веке, входит в силу уже трехпольное хозяйство, по крайней мере в средних областях России. Участок пашенной земли делился на три полосы или поля; ежегодно засевалось два поля, одно рожью, другое яровым; а третье оставалось свободным, под паром (паровое поле, или «паренина»). Первые намеки в источниках на трехпольное хозяйство относятся к XV веку; а в помянутых писцовых книгах последней четверти XVI века уже часто встречается выражение: столько-то четей в поле, «а в дву потому ж», т. е. и в двух других полях по стольку же. Эта трехпольная система начиналась, конечно, с земель, ближайших к поселению или усадьбе; в дальних же полях продолжалось еще хозяйство переложное и наездом или подсечное (на поле, расчищенном из-под лесу). Там еще встречается старое определение граней владения, основанного на первом захвате или заимке, выражавшееся словами: «докуда топор и коса и соха ходила». Водворение трехпольной системы указывает не столько на уменьшение количества свободных земель, сколько на постепенное стеснение крестьянских переходов: принужденный оставаться на том же месте, крестьянин поневоле должен был прибегать к сей системе, чтобы предупредить истощение своего участка. В свою очередь стеснение переходов и трехпольная система, ограничивавшая хлебопашество меньшим количеством земли, должны были повести за собой сосредоточение крестьянского люда в более крупные селения; тогда как прежние малодворные поселки находились в связи с переложной и подсечной системой, требовавшей для себя большего простора, а также в связи с свободой передвижения самих земледельцев. Такое сосредоточение крестьян в крупные селения переносило центр тяжести крестьянского общинного быта из волости в село; усиливается значение сельской общины в деле раскладки оброков и податей и отбывания повинностей, обеспеченных круговой порукой, а вместе с тем и в самом пользовании землей. Чтобы уравнять тяжесть податей и повинностей, явилась потребность в уравнении тяглых земельных участков по их качеству и количеству; отсюда явились переделы общинных земель. Но все это развилось уже в последующий период; а в XVI веке мы находим только некоторые намеки на возникновение крестьянских переделов.

Что касается собственно крестьянской общины, то, естественно, эта община имела наибольшую возможность самостоятельного существования в волостях черных или государственных. Черные общины в своих делах ведались выборными старостами, сотскими и десятскими, которые и были их представителями перед правительственными властями. Между тем земли монастырские, вотчинные и помещичьи, а также царские дворцовые, или «подклетные» управлялись доверенными лицами владельцев, носившими названия прикащиков, посольских, ключников. В каких отношениях находилась собственно крестьянская община к сим управителям, трудно сказать; хотя на землях частных владельцев, особенно на землях монастырских, встречаются у крестьян сотские и десятские как несомненные признаки общинного быта. Сельские управители получали свое содержание от крестьян; последние обыкновенно пахали на прикащика несколько десятин земли и косили сено; сверх того в три праздника, Рождество, Пасху и Петров день, обязывались приносить ему определенное количество хлеба, масла, сыру, яиц, баранины, овса и т. п. Черные же волости обязаны были доставлять в те же праздники определенное количество «наместничьего корму», — т. е. хлеба и других съестных припасов, наместнику или волостелю с его тиуном и доводчиком. Такие кормы составляли только часть общего оброку, взимавшегося с крестьян как на государя, так и на частных владельцев натурой, т. е. разного рода хлебом и съестными припасами; обыкновенно к этому оброку прибавлялась еще денежная подать, а иногда и самый натуральный оброк перелагался или собственно оценивался на деньги.

Переходя от сельского населения к городскому, мы видим, что в данную эпоху города продолжали сохранять свое прежнее значение укрепленных мест, в которых окрестные жители искали убежища во время неприятельского нашествия. Поэтому постройка и укрепление городов составляли одну из главных забот правительства и одну из главных повинностей тяглого населения. Только немногие города Московского государства в XVI веке имели каменные стены; таковы: Москва, Псков, Ладога, Нижний, Ярославль, Новгородский кремль на Софийской стороне, Тульский кремль, Коломна, Серпухов, Великие Луки, Остров, Александровская Слобода и некоторые другие. В Смоленске каменные стены построены только при Борисе Годунове. Остальные города имели деревянные стены, состоявшие обыкновенно из срубов, наполненных землей, или были обведены земляным валом с дубовым тыном; кругом стены или вала шел ров, за исключением, конечно, трех сторон, которые опирались на крутой берег реки или оврага. Для уменьшения опасности от огня деревянные городские стены иногда снаружи осыпались землей. Стены прерывались башнями, которые были или глухие, или проезжие, т. е. имевшие ворота. Пространство между башнями называлось «пряслом». В башнях и самих стенах устраивались узкие окна и отверстия для стрельбы из пушек и пищалей, а каменные стены увеличивались высокими зубцами. Собственно город или кремль был небольших размеров и занимался казенными и общественными зданиями, каковы: наместничий, или воеводский, двор, приказная изба, тюрьма, казенные амбары, погреба и житницы, где хранились военные и хлебные запасы. В каменных городах для зелейной казны (пороху), свинцу, ядер и всякого оружия устраивались кладовые в подошве самих стен или в каменных к ним пристройках. В кремле же находилась и главная городская святыня, т. е. соборный храм с дворами священников и причетников, а в главных городах — архиерейские дворы. Кроме того, в городе стояли так наз. «осадные дворы» дворян и детей боярских, имевших поместья в окрестном уезде. В случае неприятельской осады помещики обязаны были собраться в город и усиливать его гарнизон. В мирное время эти дворы были пусты, и в них жили только дворники, набираемые большей частью из бобылей-крестьян или бедных посадских ремесленников. Вообще в мирное время кремль был мало обитаем. Сам владыка, наместник и другие власти жили иногда в посаде или в какой-либо загородной усадьбе. Только на южных украйнах, угрожаемых всегда набегами Крымских татар, встречались одинокие городки или острожки, еще не имевшие посадов и слобод; они занимали известные пункты посреди лесных засек, земляных валов и извилистых линий из надолб или бревенчатых частоколов, затруднявших подступ неприятелей к этим городкам и острожкам.

Обыкновенно рядом с кремлем или вокруг него находился посад, который составлял самую большую и населенную часть города и который в свою очередь окружен был стеной с башнями или земляным валом и рвом. Тут жило торговое и промышленное городское население, обложенное государевым тяглом, а рядом с ним помещались разного рода служилые люди: стрельцы, пушкари, затинщики, воротники, казаки, рассыльщики и т. п. Иногда, впрочем, эти служилые люди и некоторые промышленники выселялись из города и составляли примыкавшие к нему слободы, каковы: стрелецкая, казацкая, пушкарская, рыбная, ямская и пр. На посаде было несколько церквей, земская изба, гостиный двор, где обязаны были останавливаться приезжие торговцы, таможный двор, торговые ряды с лавками, амбары для товарных складов, и кружечные дворы, т. е. казенные кабаки. Дворы тяглых посадских людей назывались «черные», т. е. обложенные податями, а дворы служилых людей считались белыми. К последним причислялись дворы церковнослужителей и монастырские. Хотя посады, по обилию лавок и торговых шалашей или палаток и по еженедельным торжкам или базарам, имели торгово-промышленный характер, однако едва ли не половина посадских обитателей занималась земледелием или сельским хозяйством. Во-первых, служилые люди, жившие здесь, как дети боярские, так стрельцы, казаки и пр. только отчасти получали государево жалованье деньгами, а главным образом имели земельные наделы, которые или сами обрабатывали, или сдавали крестьянам. Во-вторых, на посаде и в слободах жили многие крестьяне, занимавшиеся хлебопашеством. А посадские черные люди владели на общинных началах большими земельными пространствами, приписанными к городу, как пашнями, так лугами и лесными угодьями; с этой земли вносили в казну подати и разные поборы за круговой порукой. Земли эти они обрабатывали собственными семьями, а иногда сдавали на оброк. Иногда и сами городские общины брали на оброк земли монастырские и частных владельцев. Таким образом, в мирное время городская жизнь легко сливалась с жизнью сельской, уездной. В случае же военной опасности не только все городские, но и почти все уездное население, по крайней мере ближнее, должно было запереться в городе. Ворота замыкались; неукрепленные слободы и всякие предместья выжигались, а кремль и посад переполнялись народом, который садился в осаду с своими хлебными запасами и с домашним скотом; так что в осажденном городе обыкновенно делалась ужасная теснота, от которой происходили всякие неудобства и болезни. Посему окрестные жители нередко при появлении крымцев предпочитали спасаться в лесные и болотистые трущобы, чем садиться в осаду.

Как и служилый класс, посадские люди разделялись на три статьи: на лучших, средних и молодших. Не во всяком городе существовали все эти статьи, а только в значительных городах. Класс молодших людей, по-видимому, составляли ремесленники, земледельцы и вообще чернорабочие; среднюю и лучшую статьи представляли мелкие торговцы и более крупные или купцы. Из последних выделялись еще самые богатые или первостатейные купцы, которые носили название «гостей» и пользовались разными правами и привилегиями; они вели большую или оптовую торговлю, и притом беспошлинную, имели право ездить в другие государства и пр. По Судебнику за бесчестье гостей взималось пени 50 рублей, тогда как за бесчестье средних торговых статей полагалось 5 рублей, наравне с людьми боярскими; а за молодших людей назначен один рубль, наравне с пашенными крестьянами. Класс гостей существовал только в таких больших торговых городах, как Москва, Новгород и Псков. В Москве они составляли особую гостинную сотню; кроме нее из крупного купечества выделилась еще суконная сотня. А затем здесь существовало несколько купеческих сотен, которые отчасти пополнялись переводом богатых купеческих семей в Москву из других городов^{75}.

В отношении к внутренней истории Московской Руси XVI век замечателен попытками Московского правительства оживить древний общинный дух русского народа и дать общинным учреждениям больше самостоятельности в областном управлении и судопроизводстве. Они были вызваны народным неудовольствием и частыми жалобами на притеснения, вымогательства и всякие неправды наместников и волостелей, которые особенно усилились в смутную эпоху малолетства Ивана IV и повлекли за собой умножение воров и разбойников. Попытки эти наглядно выразились в целом ряде губных и уставных грамот. Губные грамоты предоставляют городским и сельским общинам право самим отыскивать воров и разбойников, судить их и казнить посредством выбранных ими губных голов и лучших людей. (Губой называлась часть уезда или волости, собственно судебный округ.) Первые известные нам таковые губные грамоты относятся ко времени боярского управления, которые написаны от имени великого князя Ивана Васильевича, тогда еще малолетнего. Это именно грамоты Белозерская и Каргопольская, помеченные октябрем 1539 года. Они выданы по челобитью самих жителей Белозерского и Каргопольского уездов: жители жаловались на то, что разбойники их грабят, села и деревни жгут, путников на дорогах убивают; причем имеют притоны у разных людей, которые принимают от них награбленную рухлядь, а великокняжие приставы и сыщики своей волокитой и вымогательствами причиняют жителям большие убытки. Вняв этим жалобам, грамота поручает всем жителям уезда, князьям, детям боярским, всем служилым людям и крестьянам, с общего совета, выбрать на каждую волость человека три или четыре из детей боярских грамотных в губные головы, да к ним прибрать старост, десятских и человек пять-шесть лучших крестьян. Эти выборные власти пусть разыскивают как самих разбойников, так и их пристанодержателей, подвергают их пытке и затем уличенных пусть бьют кнутом и казнят смертью, а имущество их выдают пограбленным; о чем потом посылают списки в Москву к боярам, «которым разбойные дела приказаны» (т. е. в Разбойный приказ). В 1541 году губная грамота дана была Пскову по жалобе псковичей на правосудие и вымогательства наместников. Тогда же начали давать подобные грамоты и по другим городам. В царском Судебнике 1550 года (по статье 60-й) постановляется уже общим правилом, чтобы наместники «ведомых разбойников» отдавали на суд губным старостам; а «старостам губным, опричь ведомых разбойников, у наместников не вступаться ни во что». Тут губные головы названы старостами, и это последнее название за ними осталось, а лучшие люди, выбираемые им в помощь, получили название целовальников — общее тогда название для всех выборных людей, приставленных к какому-либо делу и целовавших крест, т. е. приносивших присягу в добросовестном исполнении порученного им дела.

Московское правительство в своем распоряжении идти навстречу народным желаниям не ограничилось утверждением и распространением губных учреждений, но пошло и далее. Приблизительно в ту же эпоху юности Ивана IV, в эпоху влияния Сильвестра и Адашева, оно попыталось совсем отменить своих наместников и волостелей и поставить на их место земские учреждения, т. е. дать земским общинам почти полное самоуправление. Уставные грамоты на такое самоуправление давались сначала по просьбе самих жителей. Некоторые посадские и крестьянские общины присылали в Москву своих уполномоченных с челобитной грамотой, в которой излагались жалобы на великокняжих кормленщиков, т. е. наместников и тиунов; от их насилий и вымогательств, а также от татей и разбойников многие жители «разбрелись порознь», станы и волости пустели, а наместники с их тиунами, праветчиками и доводчиками продолжали взимать сполна свои кормы и всякие поборы с оставшихся посадских людей и становых или волостных крестьян. По челобитью жителей, Московское правительство от имени царя и великого князя Ивана Васильевича отменяло у них наместников и тиунов, вместо которых разрешено приписанным к известному посаду жителям выбирать по нескольку лучших людей, которые назывались излюбленными головами или старостами и ведали все те дела, которыми прежде ведал наместник, т. е. творили суд и расправу, собирали установленные пошлины и оброки и сами отвозили их в Москву. При мирских разрубах и разметах этих пошлин и оброков в севернорусских областях обыкновенно единицей обложения у крестьян служила обжа, а у посадских — двор, которые приравнивались друг к другу. При сем земские общины отнюдь не были избавлены от наместничьих и тиуновых кормов и поборов. Только эти кормы и поборы были переложены на деньги и доставлялись в Москву вместе с государевыми оброками. В помощь излюбленным головам и старостам для исполнения полицейских обязанностей выбирались сотские, пятидесятские и десятские, а для суда и денежных сборов выбирались к ним так наз. целовальники; письмоводство вел при них земский дьяк, также выбранный общиной или миром. Все сии власти, собранные вместе, составляли земскую избу.

Древнейшая известная нам в этом смысле уставная грамота дана в 1552 году посадским и крестьянам Важского уезда; он был разделен на два стана по двум посадам, Шенкурью и Вельску, и потому составил две земские избы, в каждой по десяти излюбленных голов, выбранных миром из посадских людей и волостных крестьян. (Тогда как губные старосты выбирались только из детей боярских, т. е. из помещичьего сословия.) Из последующих таковых же уставных грамот заслуживает внимания грамота, данная в 1556 году жителям Двинской земли или нижней ее половины, средоточием которой был город Холмогоры. По этой грамоте хотя наместники и тиуны Двинские не отменялись, но от суда и сбора доходов они отстранялись, а дела эти поручались двум излюбленным жителями головам с пятью или шестью товарищами, также выбранными из лучших людей. Двинские излюбленные головы, или судьи, по-видимому, были в то же время и губными старостами; в помощь им для поимки татей и разбойников на посаде, в станах и волостях поручалось выбрать сотских, пятидесятских и десятских, таких, «которые были бы добры и прямы и всем крестьянам любы». Все эти излюбленные власти выбирались, по-видимому, без сроку, так как жителям предоставлялось право переменять их и на их место выбирать других лучших людей.

Правительство Московское, как само говорит в некоторых грамотах, в это время, с одной стороны, осаждалось частыми жалобами городов и волостей на притеснения кормленщиков, т. е. наместников и волостелей, которые старались вымогать поборы сверх положенных; с другой, оно подвергалось «докуке и челобитьям многим» от самих кормленщиков на то, что посадские и волостные люди не платят им положенных кормов, не даются им под суд, бьют их, взводят на них поклепы и затевают с ними большие тяжбы (когда оканчивался срок кормления наместников и волостей). Поэтому оно пришло к мысли повсюду отменить суд и управу своих кормленщиков, на место их поставить излюбленных голов и старост, а разнообразные кормы заменить определенными денежными оброками, смотря «по промыслам и по землям», которые должны были доставляться в царскую казну дьякам; из этих оброков предполагалось выдавать время от времени вознаграждение боярам и детям боярским, смотря по их «отечеству и дородству». Причем с отменой прежней системы кормлений предположено было усилить наделение служилых людей поместьями. В таком именно смысле в сентябре 1556 года был издан указ, который начинается словами: «Царь и великий князь Иоанн Васильевич всея Руси со своею братиею и с боярами приговорил о кормлениях и о службе всем людям, как им впредь служити». Выше было сказано, что относительно ратной службы этим указом определялось, сколько ратников и с какого количества земли должны были выставлять помещики во время войны. А те помещики, которые, имея земли, совсем не выставили ратных людей, обязаны были вносить за них особые деньги.

Но намерение правительства отменить систему кормлений, повсеместно заменив наместников и волостелей излюбленными головами и старостами, не было приведено в исполнение. Такому развитию земского самоуправления воспрепятствовали разнообразные причины. Во-первых, оно не могло быть распространено на окраинные области, угрожаемые неприязненными соседями, в особенности южные и восточные, которые требовали постоянных оборонительных мер, и потому управлялись не только наместниками и царскими дьяками, но иногда и прямо воеводами, имевшими в своих руках более сильную власть. Отсюда мы видим, что земское самоуправление применялось собственно отчасти в областях центральных, а главным образом в северных, бывших Новгородских и Псковских, сохранявших еще предания вечевого быта. Во-вторых, земское самоуправление мало согласовалось с общим развитием государственного строя, т. е. с развитием московского самодержавия и начала приказного, направленного к централизации, к сосредоточению всего управления в государевой столице. С таким направлением совместимо было существование общин не всеуездных и не всесословных, а только мелких, посадских и волостных, и притом имевших своей задачей по преимуществу разверстку податей и повинностей. В этом смысле мало-помалу сложилось действительное значение земского, или общинного, самоуправления. В-третьих, наконец, существованию сколько-нибудь самостоятельных общин препятствовали все более выступавшие сословные грани, т. е. преобладание в государстве военнослужилого сословия, с одной стороны, и постепенное закрепощение крестьянства — с другой. Хотя по губным и уставным грамотам того времени общинными правами, по-видимому, пользуются крестьяне и владельческие и черные, но в действительности пользование этими правами для первых затруднялось отношениями к владельцам и их прикащикам, так что, в сущности, правами общинного самоуправления могли пользоваться только крестьяне черные, или государевы. Но и сии последние по своим ведомствам, а также по своим занятиям или промыслам разделялись на разные группы, которые могли составить только мелкие отдельные общины, каковы: крестьяне черносошные, дворцовые, рыбники, бортники, бобровники и пр. Сам Иван IV, в лучшую пору своего царствования, т. е. в эпоху Сильвестра и Адашева, покровительствовавший земским общинам, потом явно стремится к их ограничению или, точнее, к обращению их в низшие служилые единицы, так что выборы излюбленных старост и целовальников становятся не правом общин, а их повинностью. Отсутствие определенного вознаграждения за выборные должности также немало способствовало их упадку; смотря на свои должности как на повинность выборные люди, естественно, старались вознаградить себя сами; поэтому на их вымогательства и притеснения впоследствии явились такие же жалобы, какие слышались относительно наместников, волостелей и тиунов. Особенно такое направление приняли губные учреждения, так как в губные старосты выбирались дворяне и дети боярские; они тяготились отправлять безмездную земскую службу. Но губные учреждения, имевшие более определенное назначение, т. е. разбойные и татенные дела, получали более широкое распространение в Московском государстве, чем земское самоуправление, и потом на много лет пережили последнее^{76}.

Вообще система областного управления и суда в Московском государстве той эпохи представляет, на первый взгляд, замечательное разнообразие и неравномерность. В одних областях второстепенные города вместе с целым уездом подчинены были наместнику главного города; в других эти второстепенные города имели своих наместников, или городских прикащиков, непосредственно сносившихся с Москвой; в третьих — даже волостели, ведавшие не городами, а селами, составлявшими волость, тоже не были подчинены наместникам, а прямо сносились с Москвой. Одни наместники имели право боярского суда, другие его не имели, третьи имели обширную власть и военную и гражданскую, т. е. были воеводами. Одни области управлялись кормленщиками, т. е. царскими наместниками и волостелями; другие имели свое земское самоуправление, т. е. ведались и судились своими выборными людьми; в одних областях уголовным судом ведали сами наместники, в других — губные старосты и т. д. Такое разнообразие произошло главным образом потому, что Московское государство слагалось постепенно по мере присоединения древних русских княжеств и земель; причем каждая вновь присоединенная область получила свое устройство; но московские порядки вводились в ней не вдруг, а более или менее постепенно, сообразуясь с обстоятельствами. Присматриваясь ближе к устройству областей, замечаем, однако, в них общие начала, общие черты, обнаруживающие дальновидность и целесообразность московской объединительной политики. Так, мы видим, что эта политика избегала создания больших областей, имевших во главе правителей с обширными полномочиями, а держалась сначала мелких земельных единиц. Только некоторые окраинные пункты стояли во главе значительных областей и имели воевод или наместников с обширными полномочиями, каковы: Новгород, Псков, Смоленск, Рязань и Астрахань. Но, во-первых, наместники не оставались в долгу, а во-вторых, обыкновенно их было по двое, в-третьих, делопроизводством заведовали доверенные государевы дьяки. Вся сила московской централизации из провинций была перенесена в столицу. Здесь она существовала в виде различных приказов, в которых непосредственно сосредоточивалось управление областями.

Начало московских приказов восходит к эпохе предшествующей; они возникли из тех отраслей управления или хозяйства, которые великим князем поручались или приказывались какому-либо боярину, дьяку, казначею, дворецкому и т. п. Образование из них постоянных государственных учреждений, называемых избой, палатой, двором, приказом, по некоторым признакам, начато было великим организатором объединявшейся Московской Руси Иваном III. Так, в его время, по-видимому, получили свое начало или уже существовали следующие приказы:

1. Дворцовый, известный впоследствии под именем «Приказа Большого Дворца», ведавший дворцовые имения, дворцовое хозяйство и дворцовую службу. Здесь начальствовал великокняжий дворецкий, а при нем состояли «дворцовые дьяки». С присоединением к Москве княжеств Тверского и Рязанского в Москву переведено было хозяйственное их ведомство и здесь некоторое время существовали как отдельные учреждения: «Тверской Дворец» и «Рязанский Дворец», потом, вероятно, слившиеся с Приказом Большого Дворца. 2. Казенный двор, имевший во главе своей «казначея» с дьяками и ведавший «всякую домовую казну государя», куда относились также сундуки с посольскими и договорными грамотами и прочими бумагами собственного государева архива. 3. Земский двор, или приказ, главным образом имевший в своем ведении внешние распорядки (полицию) в самой столице. 4. Холопий приказ, сосредоточивший все дела о холопах. К тому же времени, вероятно, относится и начало приказов: 5. Конюшенного, 6. Ямского, а также 7. Разрядного, 8. Поместного и 9. Посольского. Наиболее важный из них, Разрядный, по преимуществу вел книги служилому сословию, производил назначения и распорядки о его службе, как военной, так придворной и областной; он ведал раздачей кормлений, вотчин и поместий; в нем хранились боярские и дворянские родословицы и велись все дела по местническим счетам. Первоначально он составлял, по-видимому, главное отделение в канцелярии боярской думы. В XVI веке из сей канцелярии, как надо полагать, выделились четыре приказа: «Разрядный», «Посольский», «Поместный» и «Казанского Дворца». Эти четыре отделения думской канцелярии превратились в приказы, потому и носили название четвертей, или «четвертных приказов». Отделение Казанского Дворца, или Казанская четь (четверть), образовалось вслед за покорением Казани и Астрахани; оно ведало всем Поволжьем. Впоследствии, в XVII веке, находим и другие приказы, ведавшие делами и доходами областными и носившие название четей, начало которых, вероятно, относится к более раннему времени; каковы: Нижегородская, Владимирская, Галицкая, Костромская, Устюжская и Сибирская. Кроме того, в XVI веке встречаются приказы, или избы, и палаты: Разбойный, ведавший уголовными делами, Стрелецкий, Пушкарский, Челобитный и некоторые другие.

Вообще к началу XVII века число московских приказов было уже весьма значительное. Хотя эти приказы, чети и палаты поручались обыкновенно боярам и их товарищам, но так как делопроизводством здесь заведовали дьяки, то к ним и перешло главное значение в приказах. Некоторые приказы поручались прямо дьякам и даже назывались их именами; в последней четверти XVI века встречаем в царских грамотах выражения: «четь дьяка нашего Дружины Петелина» и «четь дьяка нашего Ивана Вахрамеева». Дьякам поручались преимущественно те помянутые приказы, которые выделились из канцелярии боярской думы, т. е. четверти. Так, в Посольском приказе начальствовали в XVI веке известные дьяки, сначала Иван Висковатый, а потом братья Андрей и Василий Щелкаловы, которые в разное время стояли также во главе Разрядного приказа. Современники их, дьяки Елизар Вылузгин заведовал Поместным приказом, а Дружина Пантелеев — Казанским Дворцом. Письмоводством в приказах занимались подьячие, которые и стали известны преимущественно под именем «приказных людей». По словам одного иностранца (Флетчера), эти четыре дьяка получали большой по тому времени денежный оклад: Щелкаловы по 100 рублей; Пантелеев 150, а Вылузгин 500 рублей.

Все сии отдельные отрасли суда и управления объединяло и стояло в их главе учреждение, наследованное от удельно-княжеского периода, т. е. боярская дума. Согласно с развивавшимся государственным и притом самодержавным строем Московской земли, эта дума получила теперь более определенные очертания. Будучи ближайшей помощницей государя, она хотя имела при нем только совещательное значение, тем не менее приобретала характер прочного и необходимого государственного учреждения с известным кругом действия и ограниченным составом своих членов. Только те члены боярского сословия заседали в думе, которые были пожалованы саном боярина и окольничего, с прибавлением еще таких важных придворных должностей, как дворецкий, казначей, кравчий; кроме того, в нее сажались царем немногие дети боярские, которые во второй половине XVI века называются «думными дворянами». Письмоводством при думе, или думской канцелярией, заведовали «думные дьяки». Из этой канцелярии, как мы видели, выделялись постепенно особые приказы, оставленные в заведовании тех же думных дьяков. Иван III оставил своему сыну думу в количестве 13 бояр, 6 окольничих, 1 дворецкого и 1 казначея. После того в течение XVI века число думных людей то немного увеличивалось, то немного уменьшалось. Иван IV оставил сыну 10 бояр, 1 окольничего, 1 кравчего, 1 казначея и 8 думных дворян. При Федоре Ивановиче число думных людей возросло до 30. Иногда в думу призывалось высшее духовенство; таким образом являлась распространенная дума. Заседания боярской думы происходили в царском дворце, т. е. в одной из его палат (напр. «Золотой», Ответной, Грановитой) или, как тогда выражались, «наверху». По свидетельству одного иностранца в конце XVI века (Флетчера), она собиралась два раза в день, рано поутру и перед вечером; а для текущих дел назначены были три дня в неделю: понедельник, среда и пятница. Хотя председатель думы был сам царь, но он не всегда присутствовал на заседаниях; причем приговоры думы, конечно, поступали на его утверждение, откуда и возникла потом известная формула: «царь указал, бояре приговорили». При Грозном законы большей частью носят такую формулу: царь «уложил со всеми бояры». Кроме текущих дел, преимущественно докладов, которые поступали на рассмотрение думы от разных приказов, ведению ее подлежали важнейшие государственные вопросы, в особенности вопросы внешней политики; иногда она занималась судебными разбирательствами, например делами по местничеству; но главным образом она занималась обсуждением новых законов и постановлений и, следовательно, имела значение по преимуществу законодательное. Рядом с этим официальным и полным советом государя часто существовала другая царская дума, ближняя и негласная, которая и подготовляла решение вопросов в ту или другую сторону; сюда государь приглашал наиболее доверенных членов думы. Наконец встречается еще более тесный совет государев, состоявший из его любимцев, которые даже не всегда принадлежали к составу боярской думы. Мы видели, как в царствование Василия III недовольные бояре устами Берсеня Беклемишева жаловались на то, что великий князь решает дела, запершись у своей постели сам-третей (с Шигоною Поджогиным и кем-либо из дьяков). В первой половине царствования Грозного повторяется такое же совещание царя сам-третей (с Сильвестром и Адашевым). Для своего сына и преемника Федора Иван Грозный даже приготовил особую ближнюю думу из пяти бояр, которая потом в действительности свелась к одному Борису Годунову. Подобные факты суть обычное явление во всякой монархии, особенно неограниченной, где любимцы или доверенные советники всегда играют первостепенные роли; вопрос только в выборе наиболее достойных. Но и помимо ближней или «комнатной» думы государевой и советников-любимцев, за боярской думой оставалось еще много всяких текущих дел, которые она могла обсуждать и исправлять по собственному разумению. А во время малолетства государя или в эпоху безгосударную боярская дума сосредоточивала в своих руках верховную правительственную власть; как это было, например, в малолетстве Ивана IV и позднее в Смутное время.

Выше боярской думы в подобных чрезвычайных обстоятельствах могла стоять только великая земская дума; но это было учреждение временное, а не постоянное. Такое учреждение являлось необходимым следствием объединения всей Русской земли под главенством Москвы. Оно заменило собой и прежние съезды удельных князей с их дружинниками, и прежние местные городские веча. Теперь, когда все русские области (за исключением юго-западных) слились в одно Московское государство, с самодержавным царем, во главе, сама собой явилась правительственная потребность в собрании представителей от всех областей для того, чтобы государь мог совещаться с ними о важнейших государственных вопросах, от них узнавать желания и нужды земли и чрез них сообщаться с землей. После внешнего объединения Руси такие собрания выборных земских людей служили наилучшим средством укрепить ее внутреннее единство. И потому совершенно естественно, что они являются после того, как при Василии III было закончено собирание северо-восточной Руси, т. е. при его сыне Иване IV. Первый известный земский собор, или великая земская дума, был созван самим молодым царем в 1549 или 1550 году и открыт под его личным председательством при самой торжественной обстановке. Эта великая дума, по всем признакам, обсуждала по преимуществу состояние правосудия в Русском царстве и имела вообще важные последствия, каковы, кроме нового издания Судебника, например, последующие меры к водворению земского самоуправления.

Самый созыв земского собора и его совещания, очевидно, устроены были по образцу обычных на Руси церковных соборов, и тем более, что духовенство явилось едва ли не самой важнейшей частью в составе великой земской думы. Относительно думы 1550 года источники не дают нам подробных сведений о ее составе. Таковые сведения получаем мы по поводу второго известного нам земского собора, созванного тем же Иваном IV в 1566 году, по вопросу: продолжать ли с польско-литовским королем войну за Ливонию или заключить мир? На этом соборе участвовало около 370 лиц. Для обсуждения предложенного царем вопроса собрание разделено было на несколько групп: первую группу составило духовенство, т. е. епископы, архимандриты, игумны, старцы, всего 32 человека; вторую образовали бояре, окольничие, казначеи, печатник и несколько дьяков, всего 29 человек, очевидно составлявших боярскую думу, которая таким образом в полном своем составе входила в великую земскую думу; третья группа состояла из 97 дворян первой статьи, четвертая — из 99 дворян и детей боярских второй статьи; далее видим 33 дьяка и приказных людей, 75 человек гостей, московских купцов и смольнян: отдельные группы составили несколько торопецких и луцких помещиков, т. е. детей боярских. Из такого состава можно заключить, что собор 1566 года не был полным, обнимавшим все области. По-видимому, он был созван поспешно и преимущественно из людей, оказавшихся под рукой, в столице или поблизости ее; в том числе находились и немногие дети боярские, испомещенные на западных границах, как люди наиболее заинтересованные в происходившей войне. Созываемый самим государем земский собор, естественно, рядом с самодержавной властью мог иметь только значение совещательное и мог обсуждать только те вопросы, которые были ему предложены. А в данном случае согласно всеми группами поданное мнение за продолжение войны и добывание всей Ливонии, несмотря на разные неблагоприятные обстоятельства, заставляет думать, что члены собора далеко не были свободны в выражении своих мыслей и, запутанные наступившей эпохой опричнины, ограничились простым подтверждением государевых желаний, которые, конечно, не оставались им неизвестны. Важно, однако, то, что и такой тиран, как Иван IV, решась продолжать тяжелую разорительную войну, счел нелишним заручиться хотя бы только внешним одобрением неполно представленной Русской земли.

Но если к самодержавному царю земский собор мог иметь только подчиненное совещательное отношение, то во время безгосударное и особенно в вопросах об избрании нового царя он необходимо должен был приобрести решающее значение, как высшее правительственное собрание, представлявшее собой всю Русскую землю, все ее чины, все сословия. И такое значение вскоре действительно приобрела общая земская дума с прекращением династии Владимира Великого на Московском престоле. Некоторые известия заставляют предполагать, что уже тотчас по смерти Ивана IV в Москву созван был духовно-светский собор для того, чтобы своим присутствием при царском венчании укрепить на престоле его сына Федора, возбуждавшего сомнения по своему слабоумию со стороны многих знатных людей, которые с завистью смотрели на предстоявшее возвышение царского зятя Бориса Годунова. Первый земский собор, имевший своей прямой задачей избрание нового царя, был созван в феврале 1598 года. Но известно, что этот вопрос был уже заранее решен в Москве в пользу Годунова и выборные земские люди нужны были ему только для подтверждения и освящения выбора. Поэтому и самые выборы, руководимые преданным Годунову патриархом Иовом и закупленными чиновниками, на деле явились собственно подбором подходящих лиц: из 457 человек собора огромное большинство составили придворные служилые люди и дворяне московские вместе с духовенством; немногие собственно земские представители были набраны между московскими торговыми людьми, а от иных городов было призвано всего несколько человек. Вообще почти все помянутые соборы показывают, что выборы тогда производились вполне по усмотрению правительства и что в XVI веке еще не было выбрано более определенных и постоянных правил для земского представительства^{77}.