VIII
Иван Грозный и Стефан Баторий
в борьбе за Ливонию
Земский собор 1566 года. — Перемирие с Литвой. — Вассальный ливонский король Магнус. — Двукратное польское безкоролевье. — Московская кандидатура. — Избрание Батория. — Возобновление русскими военных действий в Эстонии и Ливонии. — Царский поход 1577 года. — Приготовления Батория к войне, первый его поход и взятие Полоцка. — Второй поход. — Переговоры с Иваном IV. — Третий поход Батория. — Осада Пскова. — Отбитый приступ. — Геройская оборона. — Твердость Замойского. — Нападение на Псково-Печерский м. — Успехи шведов. — Обращение Ивана IV к папскому посредничеству. — Миссия Антония Поссевина. — Отъезд Батория и блокада Пскова. — Переговоры в Киверовой Горке. — Десятилетнее перемирие с потерей всей Ливонии. — Виновность Ивана IV. — Поссевин в Москве и его прение с царем о вере. — Сыноубийство. — Сватовство в Англии. — Смерть Ивана IV. — Исторический приговор.
После таких решительных событий, как взятие Полоцка русскими и поражение их на р. Уле, война Москвы с Литвой за Ливонию продолжалась без особой энергии с обеих сторон, чему причиной были внутренние дела и в той, и в другой стране: в Москве свирепствовала тогда эпоха опричнины и казней, а в Литве изнеженный, ленивый и сильно стареющий Сигизмунд Август, ввиду своей бездетности, главное внимание посвящал теперь вопросу об окончательной унии Великого княжества с Польской короной. Посольские пересылки и мирные переговоры по нескольку раз возобновлялись и прекращались, так как не могли сойтись в условиях. Главным препятствием служила Ливония, от которой Иван ни за что не хотел отказаться, а Литва не только не желала ее уступить, но и требовала возвращения Полоцка.
В 1566 году в Москву приехали большие Литовские послы, Ходкевич и Тышкевич. На сей раз они предлагали перемирие с тем, чтобы за Москвой оставались и Полоцк, и часть Ливонии, занятая московскими войсками, т. е. на основании ubi possidetis. Кроме того, предлагали устроить для заключения мира личное свидание государей на границе. Иван требовал остальной Ливонии и уступал королю Курляндию с несколькими городами на правой стороне Двины. Чтобы подкрепить свое требование, он прибег к тому способу, который постепенно начал входить в употребление у московского правительства при решении важных государственных вопросов. Летом того же 1566 года он созвал в столице земскую думу из духовенства, бояр и окольничих, казначеев и дьяков, дворян первой статьи, дворян и детей боярских второй статьи, торопецких и великолуцких помещиков, пограничных с Литвой, а также московских и смоленских гостей и купцов. Царь отдал на их рассмотрение условия, предложенные королем, и спрашивал их совета. Первые отвечали архиереи, числом девять (митрополит Афанасий только что отказался от своего сана, а новый, Филипп, еще не был выбран), вместе с ним подавали голос архимандриты, игумны и старцы. По их мнению, государь показал довольно смирения перед королем в своих уступках; больше уступать не следует и надобно требовать те города ливонские, которыми король завладел несправедливо в то время, когда государь воевал Ливонскую землю; а земля эта была уже за прародителями государя, начиная с Ярослава Владимировича. Бояре, окольничие и приказные люди, а за ними помещики и купцы, повторили то же мнение и приговорили добывать всей Ливонской земли, изъявляя готовность головы свои положить за государя. Трудно сказать, насколько такой решительный приговор был искренним, т. е. насколько члены земской думы чувствовали себя свободными в выражении своих мыслей и не был ли этот приговор простым подтверждением намерений или желаний Иоанна, заранее известных. Во всяком случае решение продолжать войну и добывать остальной Ливонии далеко не согласовалось с обстоятельствами того времени и со средствами Московского государства. Гораздо благоразумнее было бы укрепить за собой завоеванное и отложить до более удобного времени дальнейшие приобретения с этой стороны. Но высокомерный, заносчивый тиран не хотел или не способен был видеть дело в настоящем положении, и, лишенный мудрых советников, подвергал свое государство ненужным испытаниям и бедствиям.
Иван Васильевич отправил к Сигизмунду Августу боярина Умного-Колычова требовать всей Ливонии и, кроме того, выдачи князя Курбского. После долгих переговоров этого посольства с литовскими панами требования Иоанна были отвергнуты, и Сигизмунд послал к нему гонцом Юрия Быковского с письмом о возобновлении войны. В начале октября 1567 года Быковский нашел царя на дороге в Новгород. Иван принял гонца в шатре, облеченный в воинские доспехи и окруженный военной свитой; говорил с ним, а потом велел заключить его в московскую тюрьму — под тем предлогом, что в письме королевском были «супротивные слова» и что воротившийся боярин Умный-Колычов жаловался на дурное обращение с его посольством в Литве. Однако царский поход, торжественно предпринятый из Новгорода в Ливонию с большим войском, на сей раз скоро окончился. Устрашась осенних непогод и воинских трудов, Иван Васильевич под предлогом морового поветрия воротился в Александровскую Слободу, поручив воеводам оберегать границы. Но и со стороны Сигизмунда Августа война ведена была вяло и отличалась действиями нерешительными. Литовцы пробовали осаждать некоторые вновь построенные москвитянами пограничные крепости, каковы Усвять, Ула, Сокол, Копие, но большей частью неудачно. Так, под Улой гетман Ходкевич потерпел урон и должен был снять осаду; после чего он писал к королю и жаловался на трусость своих ратных людей, отдавая справедливость храбрости москвитян. Спустя несколько месяцев (зимой 1568 года) литовцы взяли, однако, Улу и сожгли ее. После того царь решил возобновить мирные переговоры с Сигизмундом и отпустил задержанного гонца Быковского. С обеих сторон военные действия прекратились и началась взаимная посылка гонцов. Во время этих переговоров литовцы нечаянным нападением захватили было Изборск; но московские воеводы по старому приказу царя отбили город назад. Переговоры возобновлялись тем охотнее, что Сигизмунд хлопотал тогда в Люблинском сейме об окончательной унии Литвы с Польшей, а ввиду плохого состояния его здоровья чины были озабочены вопросом о его преемнике, причем в Москву искусно подавались надежды на избрание или самого Ивана Васильевича, или его сына. Наконец, в 1570 году в Москву приехало большое литовское посольство и заключило трехлетнее перемирие на основании ubi possiidetis.
В перемирии с Литвой московский царь особенно нуждался в это время и потому, что у него открылись военные действия со шведами. Осенью 1568 года благо-приятель и союзник его король Эрих XIV, нелюбимый за свою жестокость и полусумасшедший, был свержен с престола, и его моего занял брат его Иоанн, герцог Финляндский, женатый на Екатерине, сестре Сигизмунда Августа, и находившийся тогда в заключении. Иван Васильевич, сватавшийся прежде за эту Екатерину, завязал с Эрихом переговоры о ее выдаче тогда, когда она была уже женой его брата. По сей причине и вообще по родству своему с польским королем при новом шведском короле изменились отношения шведов к вопросу о Ливонии: они сделались теперь союзниками Польши и врагами Москвы.
Около того времени Иван Васильевич возымел следующий план: видя чрезмерную трудность завоевать всю Ливонию для себя самого, он задумал сделать из нее вассальное владение, т. е. поставить ее в те же отношения к московскому государю, в каких находился герцог курляндский к королю польскому. Сначала этот план он хотел привести в исполнение в лице своего пленника, бывшего ливонского магистра Фирстенберга. Но последний скоро умер (1565 г.). Тогда Иван IV стал искать другое подходящее лицо. Двое из числа пленных ливонских дворян, Иоган Таубе и Елерт Крузе, благодаря своей ловкости и угодливости втерлись в доверие царя и усердно поддерживали его намерение сделать из Ливонии подчиненное ему вассальное владение. Для сей цели они советовали ему обратиться или к Кетлеру, тоже бывшему ливонскому магистру, а теперь герцогу курляндскому, или к принцу датскому Магнусу, владетелю Эзельскому.
Иоанн дал Таубе и Крузе поручение в этом смысле и послал их в Дерпт, откуда они завязали сношения с указанными лицами. Когда Кетлер отказался от предложения, они обратились к Магнусу. Сей последний склонился на их предложение и прибыл в Москву (в 1570 г.). Иван принял его ласково, обручил его с своей племянницей Евфимией (дочерью Владимира Андреевича), дал ему титул ливонского короля и заставил его присягнуть на разных условиях, которыми определялись его подручнические отношения. После того Магнус был отпущен с богатыми дарами и с московским войском для завоевания своего будущего ливонского королевства. Так как с Польшей было тогда заключено перемирие, то решено обратить оружие против шведов и отнять у них Эстонию. Начали прямо с главного ее города, т. е. с Ревеля; Магнус осадил его с 25 000 русских и с своим собственным отрядом, набранным из тех ливонских и эстонских немцев, которые приняли его сторону. Но осада была неудачной. Получая припасы и подкрепления с моря из Швеции, ревельцы мужественно оборонялись; Магнус простоял под их стенами целых 30 недель и принужден был отступить. Так как в неудаче своей он более всех обвинял Таубе и Крузе, которые советовали ему идти на Ревель, обещая легкое его завоевание, то эти дворяне, боясь царского гнева, изменили Иоанну и завели сношения с Сигизмундом Августом. Они затеяли было заговор в Дерпте с тем, чтобы передать сей город полякам, но когда это им не удалось, они бежали оттуда к польскому королю. Хотя невеста Магнуса княжна Евфимия умерла, однако Иван Васильевич, несмотря на неудачное начало всего предприятия, сохранял свою благосклонность к Магнусу; потом он снова вызвал его в Москву и женил на младшей сестре Евфимии, на княжне Марье Владимировне (1573 г.){49}.
Меж тем в соседнем Польско-Литовском государстве произошло давно ожидаемое и великой важности событие: со смертью Сигизмунда Августа прекратилась мужская линия Ягеллонов. Вопрос о его преемнике вызвал жаркую борьбу партий.
На корону Польши и Литвы выступили три главных кандидата: император германский Максимильян II, брат французского короля Генрих герцог Анжуйский, и московский царь Иван Васильевич. Речь о кандидатуре последнего, как мы видели, шла еще при жизни Сигизмунда Августа, во время мирных переговоров между Литвой и Москвой. На стороне этой кандидатуры находилось многочисленное православное население Западной Руси; сами поляки и литвины сознавали, что Польша и Литовское великое княжество от соединения с Московским государством приобретали такое могущество, которое давало им решительный перевес над их соседями, немцами и турками. Но против Московского царя действовало влиятельное в Польше католическое духовенство, руководимое тогда хитрым папским нунцием Коммендони, который всеми силами хлопотал о выборе короля-католика. Против Ивана Васильевича действовала также молва о его жестокостях и зверствах, так что значительная часть православных западнорусских вельмож не желала иметь своим государем такого тирана. К тому же и сам Иван Васильевич не употреблял почти никаких усилий, чтобы склонить в свою пользу выбор нового короля. Литовская рада дважды завязывала переговоры с Иваном IV и пыталась узнать его намерения и условия: сначала посредством гонца Воропая, присланного с известием о смерти Сигизмунда Августа, потом посредством особого посла своего Михаила Гарабуды. Литовцы, по-видимому, желали выставить кандидатуру не столько самого Ивана Васильевича, сколько второго сына его Феодора. Но царь оба раза, хотя говорил много, однако не высказывал никакого решительного предложения. Кандидатуру своего сына он отклонял, а скорее выставлял свою собственную, но в выражениях уклончивых и неопределенных. Он соглашался быть выбранным, но не только не обещал соединения трех государств, а еще требовал уступки для Москвы разных земель, особенно Киевской и Ливонской; за последнюю он готов был даже воротить Литве Полоцк. Наконец, чрез бояр своих Иван IV дал понять, что он, собственно, желал быть выбранным на престол великого княжества Литовского, а полякам советовал выбрать эрцгерцога Эрнеста, сына его союзника германского цесаря Максимильяна. Последний втайне уже предлагал царю такой раздел Польско-Литовского государства, по которому Польша отошла бы к Австрии, а Литва, т. е. Западная Русь, — к Москве. Если многие поляки рассчитывали теперь на такое же подчинение себе Москвы, какому они подвергли Литву, выбрав на свой престол Ягелла, то в свою очередь Иван IV отнюдь не пленялся шляхетскими вольностями и католическими стремлениями Польши: он понимал непрочность и неудобства чисто внешнего соединения, понимал, что только с одной Литвой или Западной Русью он мог справиться, т. е. сплотить ее с Московским государством. А потому, когда настала решительная минута выбирать между кандидатами, т. е. когда в Варшаве собрался сейм элекцийный, Иван Васильевич не прислал сюда ни своих послов, ни денег на подкупы. Благодаря дипломатическому искусству французского посла Монлюка, благодаря также угрозам турецкого султана, если выберут его соседа австрийского кандидата, большинство голосов на избирательном поле склонилось на сторону Генриха Валуа, и примас королевства архиепископ гнездинский Яков Уханский провозгласил его королем (в мае 1573 г.). Французское посольство присягнуло за него на условиях избрания, или так называемых pacta conventa.
Известно, как неудачен оказался этот выбор. Генрих Анжуйский, ленивый, расточительный и преданный удовольствиям, скучал в Кракове, затруднялся незнанием польского языка и был чрезвычайно обрадован известием о смерти своего старшего брата Карла IX, которому был ближайшим наследником. Он немедленно и тайком покинул Польшу и отправился во Францию в июне 1574 года. Едва прекращенное, польское безкоролевье наступило снова, и вновь открылась борьба разных претендентов. За устранением Генриха Анжуйского, снова объявлены кандидатами: император Максимильян II с своим сыном Эрнестом, Иван Васильевич московский с сыном Феодором, король шведский Иоанн, как супруг Екатерины Ягеллонки, с сыном своим Сигизмундом, седмиградский воевода Стефан Баторий и некоторые поляки из потомков Пяста. Партия московского царя по-прежнему имела многих сторонников в великом княжестве Литовском, особенно в сословии шляхетском, которое было недовольно господством вельмож. К этой партии примкнула часть самих вельмож, каковы: Ян Глебович, каштелян минский, Ян Ходкевич, каштелян виленский, и один из Радивилов. Но большая часть литовских вельмож не желала Ивана Васильевича, хотя и не прочь была поддерживать с ним переговоры из опасения, чтобы он не воспользовался междуцарствием для нападения на литовские пределы, причем могли пострадать их обширные имения. Как и во время первого безкоролевья, Иван Васильевич ограничивался присылкой гонцов и обещанием прислать больших послов; но, очевидно, он только тянул переговоры и более хлопотал не за себя или сына своего, а за своего союзника императора Максимильяна, от которого в то время прибыло в Москву большое посольство, с Яном Кобенцелем и Даниилом Принцем фон Бухау во главе. Хлопоча за Габсбурга или его сына, царь надеялся потом получить от него если не Киев и Волынь, то, по крайней мере, всю Ливонию, которая составляла тогда главный предмет его стремлений. Вследствие такой политики Иоанна действительно австрийская партия одержала верх на избирательном сейме; партия эта состояла преимущественно из сенаторов и вельмож, 12 декабря 1575 года примас Уханский объявил Максимильяна королем, после чего вместе с духовенством отправился в костел, где был возглашен обычный благодарственный молебен, или Те Deum.
Но шляхетская партия, или «рыцарское коло», восстала против сего выбора. Во главе этой партии стоял даровитый и прекрасно образованный, знаменитый впоследствии, Ян Замойский; к ней пристала и часть вельмож, каковы, Зборовские, Евстафий Волович и некоторые другие. Партия сия прежде настаивала на выборе кого-либо из потомков Пяста и предложила двух кандидатов, а именно: Костку, воеводу судомирского, и Тенчинского, воеводу бельзского. Теперь ввиду торжества австрийцев, эти лица сами отказались от своей кандидатуры; вся шляхетская партия сплотилась около имени Стефана Ба-тория и объявила его королем с условием, чтобы он женился на Анне, сестре покойного Сигизмунда Августа, которая и была единственной прямой наследницей Ягеллонов. За Стефана Батория, как за своего вассала, хлопотал и турецкий султан, который заранее объявил войну, если будет призван германский император или его сын. Таким образом, оказались выбранными два короля, Максимильян и Стефан Баторий; к первому отправилось посольство от сената, ко второму — от рыцарского кола. Окончательное решение вопроса зависело от степени энергии и быстроты двух противников. И без того медленный, нерешительный, Максимильян не двигался с места потому, что должен был прежде обезопасить свои собственные владения от турок, которые угрожали нападением. Стефан Баторий, наоборот, окончив необходимые переговоры и приготовления, поспешил прибыть в Краков во главе значительного венгерского отряда (в апреле 1576 года), присягнул на предложенных ему pacta conventa, вступил в брак с 54-летней Анной Ягеллонкой и затем был коронован. Император, однако, не думал отказываться от своего избрания и надеялся, по крайней мере, оторвать от Польши Пруссию и, пожалуй, часть Литвы, в союзе с Иваном Московским. Оба соперника готовились к войне, но вскоре последовавшая смерть Максимильяна положила предел этой распре и утвердила Батория на польско-литовском престоле.
Одним из главных условий, принятых Баторием при вступлении его на польский престол, было обязательство воротить те земли, которые отвоевал от Литвы царь московский, т. е. Полоцкую область и Ливонию. Воинственный Баторий пылал рвением исполнить это обязательство, но на первое время был отвлечен другими заботами. Во-первых, ему пришлось установлять государственный порядок, нарушенный борьбой партий во время предыдущего двукратного безкоролевья, и вести на сеймах упорную борьбу с непомерными притязаниями и усилившимся своеволием шляхты. А во-вторых, царствование свое ему пришлось начать междоусобной войной. Во время безкоролевья сторону австрийского претендента держали особенно Пруссия и Литва. Когда Баторий занял престол, почти все провинции присягнули ему, но не хотел присягнуть немецко-прусский город Данциг, еще прежде обнаруживший неудовольствие за нарушение поляками некоторых его привилегий и уже успевший присягнуть Максимильяну. Данциг объявил себя верным данной присяге; очевидно, он рассчитывал на войну Максимильяна с Баторием. Когда же император скончался, граждане Данцига все-таки не хотели покориться Баторию и открыли военные действия. Пришлось начать правильную осаду этого богатого, многолюдного и хорошо укрепленного города. Баторий принял личное участие в осаде. Чтобы обеспечить себя пока от восточного соседа, он завязал переговоры и отправил в Москву посольство хлопотать о продолжении перемирия. В Москве согласились продолжить его еще на три года, начиная с марта 1578 года. Но пока шли переговоры, обстоятельства изменились.
Военные действия, происходившие между русскими и шведами из-за Эстонии, прекратились было в июле 1575 года перемирием, заключенным на два года, после чего московские войска устремились в Ливонию и овладели значительным приморским городом Пернау и несколькими замками. А в следующем 1576 году они уже снова вторглись в Эстонию, где захватили Леаль, Гапсаль, Падис и некоторые другие города. В январе 1577 года русские вновь осадили Ревель, в количестве 50 000 человек, и начали обстреливать его каменными ядрами; но и на сей раз осада пошла неудачно и через полтора месяца была снята. Летом этого года сам царь выступил в поход, вместе с своим зятем Магнусом вторгся в польскую часть Ливонии и лично овладел несколькими городами; вторжение это, по обычаю, сопровождалось страшным опустошением и избиением жителей или отдачей их татарам. Магнус был недоволен тем, что носил только титул ливонского короля и не имел власти в городах, занятых русскими войсками. Он завязал тайные сношения с польским королем и герцогом курляндским. Узнав о том, Иван Васильевич двинулся к его резиденции Вендену. Магнус явился в русский стан, бросился на колени перед царем и умолял о прощении. Его заключили под стражу, а часть его немецкого гарнизона, укрывшаяся в Венденском замке, ни за что не хотела сдаться, ввиду варварского обхождения москвитян и татар с пленными, и в числе 300 человек взорвала себя на воздух. За их геройство поплатились остальные жители Вендена; мужчины подверглись казням и мукам, а женщины — бесчестью. Из Вендена Иван Васильевич направился в Вольмар, который сдался перед тем московскому воеводе Богдану Бельскому. Тут царь вспомнил о первом письме, которое Курбский послал ему из Вольмара, и написал из того же города свой ответ изгнаннику. В нем Иоанн снова укоряет Курбского и его единомышленников в смерти царицы Анастасии, в намерении посадить на престол Владимира Андреевича; укоряет бояр, которые довели его до «кроновых жертв», и с гордостью указывает на свои победы, совершенные вопреки их изменам. Письмо это он вручил пленному литовскому князю Александру Полубенскому, которому даровал свободу.
Прибыв в Дерпт, царь простил Магнуса и дал ему во владение несколько ливонских городов. Затем чрез Псков он воротился в Александровскую Слободу, чтобы отдохнуть там от своих подвигов. Но сей поход 1577 года был его последним торжеством в Ливонии. С его удалением обстоятельства на театре войны переменились: шведы в Эстонии, поляки в Ливонии перешли опять в наступление и начали отбирать города у русских. Между прочим, поляки овладели крепким Венденом, после чего «ливонский король» Магнус окончательно изменил Иоанну и с супругой своей бежал в Курляндию, отдавшись под покровительство польского короля. Царь велел воеводам Голицыну, Хворостинину, Воронцову, Тюфяки — ну взять Венден обратно. Но тут осьмнадцатитысячное осаждавшее русское войско потерпело страшное поражение от соединенных польских, немецких и шведских сил, предводимых Николаем Сапегой и шведским генералом Бое, в октябре 1578 года. В этой битве только московские пушкари показали геройство: они не хотели ни бежать, ни отдаться в плен и повесились на своих орудиях.
Между тем Баторий покончил с Данцигом, который сдался ему на довольно выгодных для себя условиях. Затем начались деятельные приготовления к войне с Москвой. Король всюду искал себе союзников для этой войны; заключил союз с шведским королем против Москвы, получал помощь от брандербургского курфирста; нанимал отряды немцев в Германии, а брат его Кристоф, воевода седмиградский, прислал ему венгерские дружины. Он посылал богатые дары крымскому хану, чтобы удержать татар от нападения на Польшу и обратить их на Москву; кроме того, чтобы угодить верховному повелителю хана, турецкому султану, он, по его требованию, вероломно велел казнить Подкову. Этот Подкова (прозванный так за силу своей руки, которая ломала подкову), родом валах, с толпой запорожских казаков выгнал из Молдавии воеводу Петрила и сел на его место, но, угрожаемый турками, венграми и поляками, сам отдался в руки польского короля. Чтобы удержать Днепровских казаков от нападений на татарские и турецкие владения, Баторий дал им более правильное войсковое устройство и воспользовался их силами также для войны с Москвой. На Варшавском сейме зимой 1578 года установлена была особая подать для войны с Москвой (по злотому с лана земли). На те же военные расходы король сократил издержки собственного двора и делал займы, где только мог. Названный Варшавский сейм, на котором решено было воевать с Москвой, известен еще в истории польских учреждений основанием двух высших судебных инстанций и трибуналов из выборных шляхтой судей: в Петрокове для Великой Польши и в Люблине — для Малой.
Обширные приготовления к войне с Москвой приходили уже к концу и военное счастье в Ливонии уже повернулось на сторону поляков и их союзников шведов, когда московские послы, Карпов и Головин, прибыли в Краков для подтверждения только что заключенного перемирия. Но Баторий теперь уже не скрывал своих намерений, и, после разных препирательств о титулах и церемониях, посольство ни с чем было отпущено назад; дорогой его намеренно задержали, чтобы еще выиграть поболее времени. Летом 1579 года царь отправился в Новгород, имея в виду приготовить отпор Баторию, ибо он уже знал о приготовлениях польского короля. Тут же в Новгороде к нему явились Карпов и Головин и донесли, что Баторий идет на Московское государство, что войско его состоит главным образом из наемных отрядов, а польской и литовской шляхты с ним не много, что король хочет идти на Смоленск или Полоцк, но вельможи литовские не желают иметь войну на своих границах и уговаривают короля идти или послать войско в Ливонию. Послы прибавляли, будто шляхта польская и литовская недовольна выбором Стефана Батория и более всего желает иметь у себя на престоле московского царевича. В этом случае послы, очевидно, придавали излишнее значение и таким толкам, которые, может быть, велись с ними не без задних мыслей. Вслед за тем от польского короля пришло письмо, в котором приводились разные обвинения против Москвы и объявлялась война.
На военных советах у короля происходили оживленные споры о том, куда направить поход. Большинство вельмож действительно предлагало идти в Ливонию, чтобы выгнать оттуда русских, а затем осадить Псков, который представлял войску будто бы легкую и богатую добычу. Но Баторий владел замечательным талантом политика и полководца. Он указывал на страшное опустошение Ливонии, на многочисленность в ней крепостей и на ее отдаленность: двинувшись в нее, пришлось бы оставить без прикрытия пределы Литвы. Король предполагал идти на Полоцк: этот город для москвитян служит ключом равно и к Ливонии, и к Литве; он господствует над судоходным путем по Двине к Риге; следовательно взятием его будут обеспечены важнейшие выгоды для последующих военных действий. И действительно, в августе месяце Баторий подошел к Полоцку и осадил его. Царь не ожидал сего движения; он думал, что главным театром войны будет все та же Ливония, а потому в Полоцке оказалось войска недостаточно для обороны обширного пространства, которое занимал Большой город и два замка при нем, называемые Стрелецким и Острогом. Здесь начальствовали князья Телятевский и Щербатов с воеводой Волынским и дьяком Ржевским. Неприятели повели приступы сначала на самую слабую часть укреплений, т. е. на Большой город. Гарнизон и жители сами сожгли город, удалились в замки и там продолжали мужественно обороняться. Наступившая ненастная погода затрудняла действия неприятелей и добывание съестных припасов. Но ни сам царь, ни посланные им на помощь Полоцку воеводы Борис Шеин и Федор Шереметев не воспользовались обстоятельствами и не предприняли никаких решительных действий. Означенные воеводы, увидав, что дороги к Полоцку заняты королевскими отрядами, ушли в ближнюю крепость Сокол. Наконец Баторий сделал решительный приступ, во время которого венгры успели зажечь стены Стрелецкой крепости. Несмотря на то что дым и зарево пожара были видны из Сокола, малодушные воеводы не пришли оттуда на помощь. Два дня продолжался пожар и шли отчаянные приступы, на которых особенно отличилась венгерская пехота. Наконец мужественное сопротивление осажденных было сломлено: стрельцы сдали город с условием свободного выхода. Король предложил им вступить на его службу; но немногие на это согласились; большинство ратных людей ушло в отечество, хотя их ожидала там царская немилость. Владыка Киприан и некоторые воеводы не хотели сдаваться и заперлись в Софийском соборе, откуда они были взяты силой. Надежда неприятеля найти в Полоцке богатую добычу не оправдалась. Между прочим, они захватили бывшее при Софийском соборе драгоценное собрание греческих и славянских рукописей, которое поэтому безвозвратно погибло.
Таким образом, древний стольный Полоцк снова отошел к Литве. В войске Батория находился и князь Андрей Курбский, который отсюда, из завоеванного Полоцка, написал ответ на упомянутое выше письмо Иоанна, посланное из Вольмара. Изгнанник снова отрицает взводимые на него вины, упрекает царя в его тиранствах, в истреблении доблестных воевод и в трусости, следствием чего были разные бедствия России и поражения от неприятелей; особенно указывает на сожжение Москвы татарами и падение Полоцка.
За Полоцком пал и Сокол, зажженный и взятый приступом после отчаянной сечи. Потом взяты были крепости Красный, Козьяч, Нещерда и некоторые другие. А царь с войском стоял тогда во Пскове и ничего не предпринимал! Литовско-русские отряды, предводимые Константином Острожским и Кмитою, опустошили часть областей Северской и Смоленской. Наступавшая зима остановила успехи литовцев. Баторий воротился в Вильну. В то же время шли военные действия против шведов, которые из Эстонии и Финляндии нападали на наши владения и, между прочим, осаждали Нарву. Между Иоанном и Баторием снова начались переговоры; король отказывался отправить послов в Москву, как это бывало прежде, а Иван уже согласился на отправку большого московского посольства в Литву; соглашался называть Батория уже не соседом, как прежде, а братом, и вообще делал разные уступки. Но переговоры эти ни к чему не повели, ибо король старался только выиграть время, чтобы приготовиться к новому походу. Между прочим, для усиления пехоты он велел набрать в королевских имениях крестьян по пяти человек со ста, и эти ратные люди по окончании срочной службы получали свободу от крестьянских повинностей со всем своим потомством. Иоанн со своей стороны также готовился в течение зимы 1580 года: умножал войска и усиливал укрепления пограничных городов. Чтобы увеличить свои доходы на содержание военных сил, он созвал в Москве духовный собор по вопросу о церковных имуществах; тут, по его желанию, составлен был приговор в таком смысле, чтобы епископы, монастыри и церкви впредь не присваивали себе недвижимых имений и возвратили бы в казну те земли и села, которые когда-то были княжескими. Не зная, куда теперь направился Баторий, царь вновь растянул свои силы по границам и ждал, не дерзая предпринять никаких решительных действий.
И во второй свой поход, предпринятый в августе 1580 года, Баторий прошел там, где его не ожидали. Он двинулся в Новгородскую область по некоторым дорогам, просекая путь в лесах, пролагая гати и мосты по болотам; взял мимоходом крепости Велиж и Усвять, явился под Великими Луками и осадил этот зажиточный и хорошо укрепленный город. Невдалеке от него, в Торопце, стоял воевода Хилков; но он так же, как Шеин и Шереметев под Полоцком, не дерзал на решительные действия, а ограничивался легкими стычками. На пятый день осады, когда главная башня была взорвана подкопом, а деревянные городские стены зажжены, Великие Луки после отчаянной обороны сдались на милость победителя. Король обещал им пощаду, но ворвавшиеся в город венгры и поляки произвели варварское избиение жителей и неистовый грабеж. Овладев Великими Луками, Баторий послал войско с князем Збаражским на Хилкова, который и был разбит. Затем взяты города Невель, Озерище, Заволочье. Но оршанский воевода Филон Кмита, посланный к Смоленску, потерпел поражение от воеводы Бутурлина. С приближением зимы Баторий снова воротился; военные действия, однако, продолжались и зимой, особенно в Ливонии и Эстонии, где шведы, предводительствуемые графом Понтусом де Ла-Гарди (женатым на незаконной дочери шведского короля Иоанна), отняли у русских города Падис (близ Ревеля) и Везенберг, кроме того, город Кексгольм в Карелии. Литовские войска в эту зиму доходили до Старой Русы, которую сожгли, а московские воеводы из Смоленской области ходили опустошать соседние литовские земли{50}.
Мирные переговоры, однако, не прекращались. Наши послы, князь Сицкий и Пивов, забыв прежние московские обычаи, ездили за Баторием от Великих Лук до самой Варшавы и смиренно переносили все обиды и лишения, как им было наказано от царя. В Варшаве они предложили польским панам радным перемирие на условии каждой стороне остаться при том, чем владеет; но паны не захотели и докладывать королю о таком условии. Из Москвы прибыли новые послы, Пушкин и Писемский, которые имели от царя наказ терпеть всякое унижение, только добиваться перемирия. Им разрешалось даже не настаивать в грамоте на царском титуле, а только на словах заметить, что «государи наши не со вчерашнего дня государями, а извечные». Следовательно, унижаясь перед Баторием, Иван Васильевич все-таки поручал сделать бесполезный намек на то, что соперник его со вчерашнего дня государь! Эти новые послы уступали королю всю Ливонию, за исключением небольшой восточной ее части, т. е. Дерптского округа. Но Баторий требовал всей Ливонии, кроме того, уступки Себежа и уплаты 400 000 венгерских золотых за военные издержки. Послы известили о том царя. Крайне уязвленный такими требованиями, Иван Васильевич отправил к королю письмо, которое начиналось словами: «Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь всея Руси по Божьему изволению, а не многомятежному человеческому хотению». Это пространное письмо исчисляло все неправды Батория по отношению к царю и было наполнено горькими упреками королю за его высокомерие, невозможные требования и не-жаление христианской крови. Царское послание застало короля уже на походе, именно в Полоцке. Когда королю принесли эту грамоту, обернутую в целую штуку кельнского полотна, опечатанного двумя большими печатями, он рассмеялся и сказал: «прежде он никогда не посылал такой большой грамоты; должно быть, начинает от Адама». Ответ на царское послание Баторий поручил сочинить канцлеру Замойскому. Канцлер усердно занялся этим ответом: в деле сочинительства он не уступал Грозному и почти ни одного его обвинения не оставил без резкого опровержения. Ответ был написан сначала по-латыни, под его руководством, одним из королевских секретарей. Таким образом, к Ивану Васильевичу от имени короля в свою очередь послана была в западно-русском переводе обширная ругательная грамота, в которой тот смеялся над его притязанием происходить от кесаря Августа и напоминал раболепие его предков перед татарскими ханами; называл его мучителем, волком, ворвавшимся в овчарню, и грубым ничтожным человеком; упрекал его в трусости и, наконец, вызывал его на поединок. Вместе с грамотой он прислал царю изданные тогда в Германии книги о его предках и об нем самом. Иоанн не нашелся, что отвечать на грамоту, и ограничился тем, что гонца, прибывшего с ней, не позвал обедать! Вместо того чтобы мужественно встретить врага, он в это время искал спасения от него в папском и иезуитском посредничестве.
На Варшавском сейме, в феврале 1581 года, Стефан Баторий с большим трудом добился согласия чинов произвести двухлетний побор с земельных имуществ на военные издержки. Паны и шляхта уже тяготились продолжительностью войны и выражали неудовольствие на то, что король не достиг всего в два предыдущих похода. Только благодаря ловкости и красноречию канцлера Замойского дело было улажено и сейм согласился на новые поборы, получив обещание, что третьим походом война будет доведена до конечных своих результатов. Кроме того, опять сделаны займы у герцога прусского, курфирстов саксонского и бранденбургского. Король и любимец его великий канцлер употребляли все усилия, чтобы приготовить большие силы и средства для этого третьего похода. Между прочим, датчанин полковник Фаренсбах, находившийся прежде в московской службе, но перешедший в польскую, был послан в Германию, откуда привел новые наемные отряды немецкой пехоты, или ландскнехтов; наняты были также новые отряды пехоты в Венгрии, и даже составлены некоторые пехотные дружины из беднейшей польской шляхты; литовские и польские вельможи выставили значительное конное ополчение. И действительно, королю удалось теперь собрать такие силы, которых давно не видали Польша и Литва; говорят, будто численность их простиралась до 100 000 человек. Но обширные приготовления все-таки замедлили движение. На сей раз Баторий выступил в поход только в августе месяце, надеясь, впрочем, как и в предыдущие оба раза, покончить дело до наступления зимы. Когда на военном совете поставлен был вопрос, куда направить поход, только немногие голоса называли Новгород; большинство указывало на Псков, который служил главным оплотом Руси со стороны Ливонии; опасно было бы оставить его в тылу у себя, тогда как завоевание сего города отдавало всю Ливонию в руки поляков. Решено было идти на Псков. По дороге к нему Баторий взял несколько русских крепостей, в том числе Остров, которого каменные стены не устояли против королевских пушек. Затем польские войска подошли к Пскову, который немало привлекал их славой своего богатства; неприятели горели нетерпением овладеть этим городом, рассчитывая найти в нем великую добычу. Передовой полк вел Николай Радивил, воевода виленский и великий гетман литовский. Товарищем у него был Евстафий Волович. Правой рукой предводительствовал жмудский староста Ян Тышко, а левой Ян Глебович, каштелян минский и литовский подскарбий, и Николай Сапега, воевода минский. Сторожевым полком начальствовали Кристоф Радивил, трокский каштелян, и Филон Кмита, староста оршанский. Во главе большого полка стоял великий канцлер Ян Замойский, уже во время похода пожалованный в должность великого коронного гетмана. Во главе угорских отрядов находился племянник короля Андрей Баторий. Около того времени в лагерь Стефана прибыл посол турецкого султана. Говорят, смотря на многочисленность войска и особенно любуясь убранством польской и западнорусской конницы, он заметил: «Если бы наши государи соединились вместе, то победили бы всю вселенную».
Нападение на сей раз не было неожиданным. Царь имел полную возможность заранее узнать о грозившей Пскову опасности и приготовить его к обороне. Пришедшие кое-где в ветхость каменные массивные стены и башни его были обновлены и усилены новыми укреплениями, каменными, деревянными и земляными; снабжены как ручницами, так и тяжелым нарядом, т. е. пушками и пищалями, для которых в изобилии приготовлены порох и ядра. Собственно военный гарнизон состоял из нескольких тысяч конницы, преимущественно боярских детей, и нескольких тысяч стрельцов; но и все граждане, способные носить оружие, составили ополчение, так что число всех защитников города простиралось от 30 до 40 тысяч (а по словам неприятелей будто бы до 50 000). Главными воеводами здесь поставлены были два князя Шуйские, Василий Федорович Скопин и Иван Петрович; под ними начальствовали: Никита Иванович Очин-Плещеев, князья Ив. Анд. Хворостинин, Влад. Ив. Бахтеяров-Ростовский, Вас. Мих. Лобанов-Ростовский и др. Князь И. П. Шуйский, хотя в старшинстве уступал В. Ф. Шуйскому, но по своей ратной славе, по уму и энергии занял первое место; сам Иван Васильевич объявил ему, что на его мужество возлагает особую надежду. Отпуская воевод во Псков, царь взял с них торжественную клятву в Успенском соборе перед иконой Владимирской Божьей Матери, что они не сдадут город Баторию, пока живы. А воеводы, в свою очередь, привели к такой же присяге войско и граждан. По их приказу окрестные сельчане тоже собрались в городе с своими семьями и хлебными запасами и «сели в осаде», а подгородные слободы и селения были, по обычаю, выжжены, чтобы ими не пользовались неприятели.
Воеводы назначили свое место каждому начальнику с его отделом по всем городским стенам, которые тянулись в окружности на семь или восемь верст, обнимая все четыре части города: Кремль, Средний город, Большой, или Окольный, и Запсковье. Духовенство непрестанно служило молебны, всенародно совершало вокруг города крестные ходы, поднимая наиболее чтимые иконы, даже мощи св. князя Всеволода-Гавриила, и одушевляя защитников ревностью постоять за православную веру против короля-латынянина. Во главе псковского духовенства в эту минуту находились: протоиерей Троицкого собора Лука и игумен Псково-Печерского монастыря Тихон, прибывший в город из своей обители. Новгородский архиепископ Александр прислал к своей псковской пастве увещательную грамоту о крепкой обороне против врагов. Значительные московские силы в то же время расположены были частью в Новгороде, частью в Ржеве и Волоке Дамском; на Оке стояли с войском Василий Иванович Шуйский и Шестунов, на случай вторжения крымцев. Сам Иван Васильевич выступил из Александровской Слободы с своим дворовым полком, как бы намереваясь принять личное участие в войне. Но он дошел до Старицы и здесь остановился.
26 августа во Псков прискакала конная застава из боярских детей, которая держала стражу за пять верст от города на берегу реки Черехи, впадающей в Великую с восточной стороны; ввиду наступавших многочисленных сил стража после небольшой стычки побежала в город и возвестила о приближении неприятеля. Воеводы тотчас велели звонить в осадный колокол и зажечь Завеличье, т. е. посад на другой стороне реки Великой, чтобы враг не нашел там готовых для себя жилищ. С городских стен наблюдали они, как темные массы неприятелей окружали город и каждый отряд занимал место, назначенное ему для осады. Чтобы помешать слишком тесному обложению, воеводы велели делать вылазки и в то же время открыть пальбу из большого наряда. Тогда много неприятелей было побито; это заставило их держаться подалее от стен, а также заслоняться рощами и пригорками. Между русскими пушками были две, носившие название трескотухи и барса, которые бросали каменные глыбы до самого королевского стана; последний расположился было на московской дороге, на месте села Любатова, подле храма Николая Чудотворца. Если верить одному русскому сказанию, король не ожидал найти во Пскове такой большой наряд и таких опытных пушкарей; удивленный и рассерженный, он велел отнести свои шатры далее к реке Черехе и поставить их за холмами. В течение нескольких дней неприятель устроивал свои лагери, укрепляя их обозами и окопами. Угры стали подле реки Великой, в которую уперлись своим левым боком; рядом с ними расположились поляки; далее поместились наемные немцы, а за ними, на правом крыле осаждающего войска, стали литвины. Баторий и его правая рука Замойский, осмотрев ближе обширность и прочность городских стен и башен, убедились, что Псковом овладеть очень нелегко, и тем более, что в осаждавшем войске чувствовался недостаток пороху, так как большее его количество, заготовленное для похода, вследствие небрежности стражи, подверглось взрыву. Поэтому решили сосредоточить усилия на одном пункте города, т. е. немедля разбить его артиллерией и затем попытаться взять приступом. Для этого избрали тот южный угол, который примыкал к реке Великой, а именно часть стены, ограниченной с одной стороны башней Покровской, с другой — так называемыми Великими воротами; в середине этого пространства находилась башня Свинская (или Свинерская). Против Покровской башни должны были действовать угры, а против Свинской — поляки, 1 сентября нового 1582 года (по русскому счислению того времени) неприятели начали копать «великие борозды» (шанцы) от своих лагерей к городу, конечно не прямо, а зигзагами, так что выкопанная земля ложилась валом вдоль рвов и защищала их от выстрелов из города. Несмотря на всю трудность работы по причине каменистой почвы, в пять дней и ночей они успели довести свои траншеи почти до городского рва; прикатили туры, или плетенки из хвороста, набили их землей; на удобных местах устроили пять окопов с амбразурами и приволокли в них пушки. Эти приготовления были легко замечены осажденными. Русские воеводы со своей стороны не дремали; стараясь пальбой по возможности мешать неприятельским работам, они в то же время усилили укрепления, а именно позади каменной стены поставили другую стену, деревянную; умножили здесь наряд, а также число боярских детей и стрельцов. Частью стены или так называемым «пряслом», заключенным между Покровской башней и Великими воротами, начальствовал князь Андрей Иванович Хворостинин, отличавшийся великим ростом и мужеством. К нему на совет часто приезжал сюда и сам Иван Петрович Шуйский со своими товарищами воеводами и с двумя государевыми псковскими дьяками, Булгаковым и Малыгиным, да с третьим Лихачевым, дьяком Пушечного приказа. Когда начальник выдвинутой вперед неприятельской артиллерии пан Юрий Зиновьев Угровецкий известил короля, что все готово, то получил приказ начать бомбардировку, 7-го числа с раннего утра открылась непрерывная пальба из 20 орудий; она продолжалась целый день и возобновилась на следующее утро. Покровская башня была сбита почти вся до земли, а Свинская — наполовину; 24 сажени городской стены обвалилось, а в соседних местах ее образовались глубокие проломы. Король спешил пользоваться минутой и велел немедля сделать приступ. Русское сказание прибавляет, что отправляемых на приступ военных начальников и ротмистров он угостил веселым обедом, а они изъявили уверенность, что ужинать будут у него в тот же день уже в городе Пскове. Обрадованный этой уверенностью, король обещал разделить с ними все псковские богатства.
С распущенными знаменами и трубными звуками угры и поляки вышли из своих траншей и окопов и устремились на приступ. Король наблюдал за ними с одного холма на берегу реки Великой. Распоряжавшийся приступом, гетман Замойский на помощь полякам двинул соседних с ними немцев. В запасе поставлена была польская конница, в числе предводителей которой находился и Юрий Мнишек; она должна была охранять штурмующие отряды от нападений с правого крыла, а с левого их защищал высокий берег реки Великой. Русские воеводы с своими частями уже были наготове. Они велели звонить в осадный колокол, который висел в Среднем городе на городской стене у церкви Василия Великого на Горке, и открыли пальбу из наряда по наступающим неприятелям. Несмотря на большие потери от сей пальбы, последние, закрываясь щитами, дружно и храбро полезли в проломы, которые вскоре и заняли; равно овладели Покровской и Свинской башнями. Но тут и кончились их успехи, ибо за разрушенной каменной стеной они встретили другой ров и другую вновь изготовленную деревянную стену, мужественно обороняемую осажденными, почему и не могли проникнуть в город. Однако они упорно продолжали приступы и лезли на стены, стреляя из занятых ими башен почти в упор осажденным. Были моменты, когда защитники падали духом и едва устояли. Но тут Иван Петрович Шуйский употребил чрезвычайные усилия; он на коне переезжал от одного опасного места к другому и действовал где угрозами, а где слезными мольбами, чтобы укрепить и одушевить сражающихся. Пешие ратники стояли у подножия стены и отражали наступавших копьями, рогатинами и саблями, а со стены поражали их стрельцы из пищалей и ручниц, дети боярские из луков, другие метали на них камни. По звону осадного колокола псковские граждане, простившись с женами и детьми, с разных сторон бежали к проломленным стенам, чтобы подкрепить изнемогших в битве. Большой наряд гремел непрестанно; удачным выстрелом одной из тех пушек, которые назывались барсами, удалось побить множество неприятелей, занимавших Свинскую башню; затем воеводы велели подкатить под эту башню значительное количество пороха и зажечь его. Остаток башни был взорван вместе с неприятелем, который трупами своими устлал ее место и завалил соседние рвы.
Меж тем в соборном Троицком храме духовенство, вместе с стариками, женщинами и детьми, слезно молилось об избавлении города от пленения. Вдруг, в самую трудную минуту для осажденных, приходит от воевод просьба, чтобы несли Печерскую икону Успения Богородицы вместе с другими чудотворными иконами и мощи Всеволода-Гавриила к проломному месту. Когда процессия духовенства и монахов с сими святынями, в сопровождении народной толпы, приблизилась к пролому, ратники одушевились верой в помощь и заступничество свыше, и с такой энергией ударили на врагов, что победа вскоре склонилась в их сторону. Одушевление овладело и самими женщинами, так что многие из них поспешили к месту боя, одни с веревками, чтобы тащить в город орудия, отбитые у неприятелей, другие катили камни для избиения сих последних, третьи несли воду, чтобы освежить воинов, изнемогавших от жажды. Поляки и немцы были выбиты из проломов; только угры, засевшие в Покровской башне, еще держались и отстреливались. Но осажденным удалось, наконец, зажечь эту башню, после чего и угры обратились в бегство. Русские преследовали неприятелей, многих побили и взяли в плен, особенно тех, которые застряли в крепостном рву. В добычу победителям досталось много доспехов и оружия, в том числе самопалов и разных огнестрельных ручниц. Была уже ночь, когда окончилась битва. Велика была радость псковичей по случаю этой победы; горячие благодарственные молебны пелись в церквах. Убитых хоронили они как мучеников, павших за православную веру, а раненых начали лечить «из государевой казны». Число первых простиралось за 860 человек, а вторых за 1600; тогда как неприятелей легло на этом приступе около 5000. В числе павших находился храбрый венгерский воевода Гавриил Бекеш.
Король был сильно огорчен. Однако на следующий день, скрыв свою досаду, он созвал военный совет и объявил, что намерен взять Псков во что бы то ни стало. За порохом немедленно отправлены гонцы в Ригу, к герцогу Курляндскому и в некоторые другие места, а в ожидании его начали вести к городу подкопы в разных пунктах. К осажденным воеводам посылались льстивые грамоты, склонявшие их к сдаче. Но воеводы бодрствовали неутомимо. Они укрепили проломы деревянными стенами, острым дубовым частоколом и рвом, и приготовили все нужное для отражения новых приступов: котлы для кипячения воды, чтобы этим кипятком обдавать неприятелей, кувшины с порохом (гранаты), чтобы бросать на них же, сухую сеяную известь, чтобы ослеплять им глаза, и т. п. На льстивые грамоты они отписывались изъявлением готовности умереть за веру и своего государя. Нередко, особенно в ночное время, осажденные делали вылазки и не давали покою неприятелю. Во время одной удачной вылазки они захватили несколько «литовских языков» (т. е. западнорусских) и от них узнали о подкопах, которыми неприятель надеется взять город: каждый отдел войска ведет свой подкоп, т. е. поляки, угры, литва, немцы и прочие; так что всех девять подкопов, но где именно они велись, пленные не могли указать. Сведав о такой опасности, воеводы повели против подкопов свои подземные работы, или слухи; однако вначале они не могли открыть подкопы и очень печалились о том; поручили духовенству день и ночь молиться об избавлении града от угрожавшего бедствия и совершать крестные ходы к наиболее опасным местам. Молитвы были услышаны. Из литовского войска перебежал во Псков один бывший полоцкий стрелец, по имени Игнаш. Он с городской стены указал воеводам на те места, где велись подкопы. Тогда слухи направились к указанным местам и скоро сошлись с подкопами, которые оказались преимущественно между Покровскими и Свинскими воротами и в других ближних пунктах; следовательно, неприятель вновь готовил приступ на ту же часть города. Русские переняли главные подкопы, т. е. обрушили их; остальные обрушились сами или остановились, встретив на своем пути каменные глыбы. Таким образом, и эта опасность миновала город Псков. После того неприятели еще несколько раз предпринимали внезапные приступы, стараясь ворваться в город, но всегда встречали готовый отпор. Пытались они из пушек, поставленных на левом берегу реки Великой, бросать каленые ядра, чтобы произвести пожары в городе; но и эта попытка осталась безуспешна.
28 октября неприятельские гайдуки и каменщики скрытно подошли к стене, заключавшейся между Покровской башней и Покровскими водяными воротами (со стороны реки Великой), и, закрываясь особо устроенными щитами, начали кирками и ломами подсекать основные стены. Вскоре часть этой каменной стены обвалилась в реку Великую; но за ней оказалась еще деревянная стена, последнюю неприятели хотели поджечь, между гем как из орудия из Завеличья направляли свои ядра в го же место. Несмотря на отчаянное сопротивление, гайдуки упорно продолжали подрубать стены. Воеводы велели провертеть окна в деревянной стене и стрелять в них из ручниц, лить на них горячую смолу, деготь и кипяток, бросать зажженный осмоленный лен и гранаты с порохом. Тогда гайдуки, не стерпя ожогов и удушливого дыма, побежали прочь. Но часть их так подрубилась под стены, что невозможно было их достать выстрелами или горючими снарядами. Воеводы, по чьему-то хитрому совету, велели устроить длинные шесты, а к ним привязать кнуты или ремни и веревки с железными крюками на концах; забрасывая эти крюки, осажденные хватали ими гайдуков за одежду и затем выдергивали из-под стены, а стрельцы тотчас поражали их из самопалов. Устрашенные тем, и остальные гайдуки обратились в бегство. Раздраженный неудачей, Баторий велел усилить пальбу по городу и спустя несколько дней (2 ноября), сделать новый приступ от реки Великой, которая уже покрылась льдом; но и этот приступ был отбит с большим уроном.
Извещая царя о своих успехах и потерях, воеводы просили о присылке подкреплений. Царь исполнил их просьбу. Но отряды, пытавшиеся проникнуть в город на лодках по Великой, большей частью были перехватываемы неприятелем. Так, в конце сентября или вначале октября месяца, Никита Хвостов, высадясь на берег, пытался незамеченным проникнуть в город с 600 стрельцов. Но из них только одной сотне удалось пробраться сквозь неприятельскую цепь, а остальные без успеха воротились на лодки. При этом сам Хвостов попался в плен. «Я не видывал такого красивого и статного мужчины, как этот Хвостов, — говорится в одном польском дневнике, веденном во время осады. — Он мог бы поспорить со львом; еще молодой, лет под 30. Все войско ходит на него дивиться». Удачнее оказалась попытка проникнуть в город сухим путем между неприятельскими лагерями; такая попытка удалась стрелецкому голове Мясоедову, хотя при сем он и потерял часть людей, однако успел привести несколько сот стрельцов, и это подкрепление оживило бодрость осажденных, а осаждающих привело еще в большее уныние. Наступала уже суровая зима; неприятели терпели стужу, недостаток съестных припасов и частые тревоги от русских вылазок. Войско роптало. Поляки и литовцы выражали сильное желание воротиться домой, а наемные отряды требовали еще уплаты жалованья. Главное неудовольствие обратилось на гетмана Замойского; его обвинили в том, что он, много лет потратив на ученье в итальянских школах, отстал от воинской науки и своим упрямством только губит войско. На него писали пасквили в прозе и стихах. Но Замойский в этих трудных обстоятельствах обнаружил замечательную твердость духа и силу воли. Строгими наказаниями он старался поддержать дисциплину и склонял короля к продолжению осады. Так как в порохе ощущался большой недостаток (из Риги подвезли его небольшое количество), то пришлось отказаться от надежды взять город бомбардировкой и приступами, и король изменил осаду в обложение или блокаду, для чего отвел войско далее от стен и расположил его в наскоро построенных избах и бараках.
Во время псковской осады совершались любопытные действия и на других театрах войны. Во-первых, предприятие поляков против Псково-Печерской обители. Сия обитель, как мы видели, обновленная дьяком Мунехиным, расположенная верстах в пятидесяти к западу от Пскова, находилась тогда на дороге в Лифляндию и потому много мешала сообщениям королевского войска с этим краем. Ее каменные стены и башни были снабжены пушками; кроме вооружившихся монахов, ее обороняли стрельцы и дети боярские, под начальством Юрия Нечаева. Высылаемые им отряды перенимали обозы, шедшие из Риги с разными припасами под Псков, и били появлявшихся в окрестностях польских фуражиров. Чтобы положить конец таким подвигам, Баторий послал Фаренсбаха с немцами и Борнемису с уграми, дал им пушки и велел взять монастырь. Но тщетно эти начальники водили своих людей на приступы. Все их попытки окончились полным поражением, и они со стыдом ушли назад. С другой стороны, король послал особое войско под начальством Кристофа Радивила и Филона Кмиты вглубь Московского государства, чтобы отвлечь москвитян от вторжения в литовские пределы. Радивил разбил несколько встречных московских отрядов и дошел до города Ржева, т. е. до берегов Волги, откуда уже недалеко было до Старицы, где пребывал тогда Иван Васильевич со своей придворной дружиной. Но обманутый ложными вестями о многочисленности войск, окружавших царя, Радивил повернул назад. А Иван Васильевич, узнав о том, что опасность была так близка, перепутался и с своим двором бежал в Александровскую Слободу. Наконец, важные военные действия совершались в это время со стороны шведов. Пользуясь тем, что русские силы были заняты борьбой с польским королем и что для этой борьбы пришлось ослабить русские гарнизоны в ливонских городах, шведы, предводимые Понтусом де-ла-Гарди, продолжали свои завоевания в Эстонии. Тут самой чувствительной для нас утратой была Нарва; с ее завоеванием прекратилась и наша непосредственная балтийская морская торговля с Западной Европой. После Нарвы де-ла-Гарди овладел соседним Ивангородом и далее на востоке нашими городами Ямом и Копорье; потом обратился опять назад, взял Вейсенштейн и осадил Пернов, т. е. вторгся уже в самую Ливонию, чем причинил досаду своим союзникам полякам, которые смотрели на Ливонию как на свою добычу. Когда осада Пскова пошла неудачно и замедлилась, шведы предложили Баторию прийти к нему на помощь; но предложение этих союзников было отклонено{51}.
В таких печальных для России обстоятельствах, навлеченных на нее близорукой политикой, тиранством и трусостью Ивана Грозного, сей последний как бы забыл о многочисленной остававшейся у него рати и все свои надежды возлагал на переговоры, на иноземное посредничество. Так как обращения за содействием к преемнику Максимильяна II, воображаемому союзнику нашему германскому императору Рудольфу II, оставались бесполезны, то при московском дворе вспомнили о римской курии и постарались возобновить с ней сношения, прерванные после Василия III. Хотя со стороны пап за это время и было сделано несколько попыток вновь завязать сношения с московским государем и даже расположить его в пользу церковного единения предложением королевского титула, но эти попытки обыкновенно разбивались о враждебность к России польских королей Сигизмунда I и Сигизмунда Августа, которые постоянно препятствовали таковым сношениям и прямо не пропускали папских послов чрез свои владения. В Москву, вероятно, доходили вести об этих попытках, и вот теперь, в трудную минуту, там решили ими воспользоваться. Еще во время второго, т. е. великолуцкого похода Батория, Иван Васильевич «приговорил» с сыном своим царевичем Иваном и с боярами послать гонцом Истому Шевригина, в сопровождении толмача, с грамотами к цесарю Рудольфу и к римскому папе. Истома был отпущен из Москвы 6 сентября 1581 года и отправился кружным путем через Ливонию и Пернов, потом морем и через Данию в Германию, а оттуда в Рим. Грамоты, написанные Рудольфу, и на сей раз вызвали дружеские, но уклончивые ответы, в которых, однако, настойчиво повторялись прежние намеки, что царь напрасно воюет Ливонию, ибо она составляет ленную имперскую землю. В Риме же, наоборот, отнеслись весьма сочувственно к просьбе царя о посредничестве в мирных переговорах между ним и Баторием; гонца нашего обласкали и, очевидно, были очень рады случаю возобновить свои попытки к соединению церквей. Папа Григорий XIII назначил своим посланником к Баторию и царю Ивану члена Иезуитского ордена, Антония Поссевина, которого и отправил в Россию вместе с московским гонцом. Не ранее июля того же 1581 года воротился Истома Шевригин к царю с ответными грамотами, а спустя месяц, прибыл к нему и Антоний Поссевин.
В Риме, очевидно, возлагали большие надежды на посольство Поссевина. И действительно, трудно было найти в то время более искусного и опытного дипломата. Он уже был знаком с европейским северо-востоком, ибо незадолго совершил путешествие в Польшу и Швецию, причем убедил шведского короля Иоанна III тайно воротиться в католицизм. Не довольствуясь сим знакомством, Поссевин внимательно просмотрел в папской канцелярии все важные документы, относившиеся к прежним сношениям римской курии с Москвой, а также и некоторые записки о ней европейских послов и путешественников. При своем отъезде он снабжен был от курии ясно определенной инструкцией, которая предписывала ему при заключении мира между королем и царем выставить последнему все участие к нему папы и склонить его как к союзу против турок, так и к соединению церквей, причем поставить ему на вид, что гораздо почетнее будет для него признать главою своей церкви Римского первосвященника, нежели слугу турок патриарха Константинопольского. Поручалось ему также устроить торговые сношения Руси с Венецией, а вместе с тем, под предлогом приезда в Москву купцов-католиков, испросить дозволения на постройку в ней католических храмов. Кроме того, поручалось собрать всевозможные сведения о делах, касающихся веры, а также о соседях и военных силах москвитян. В Праге, после посещения цесарского двора, Поссевин расстался с Шевригиным: последний поехал в Москву опять кружным путем чрез Балтийское море, а посол-иезуит отправился к Баторию, которого нашел в Вильне, в июне 1581 года, во время его приготовления к псковскому походу. Король сначала недоверчиво отнесся к миссии иезуита, но скоро поддался его искусным внушениям, раскрыл ему свои виды и планы и взял его с собой в поход. В Полоцке они расстались: король двинулся к Пскову, а Поссевин направился к царю, который тогда находился в Старице. Деятельный иезуит не терял времени даром и на самом пути своем. Впоследствии он с удовольствием доносил в Рим о том, как совратил в католичество начальника конвоя, данного ему королем (начальник этот был православный русин), и как потом совратил туда же одного русского переводчика.
На Московской границе Поссевина принял высланный царем русский конвой, состоявший из отряда всадников, одетых в шелковые кафтаны с золотыми позументами. Но царь, очевидно, догадывался, с кем имеет дело, и потому в наказе назначенному при после приставу (Залешанину-Волкову) поручалось на вопросы о войне с Баторием отвечать обстоятельно, но если посол начнет «задирать» и говорить о вере, то сказать, что «грамоте не учился», и ничего про веру не говорить. В Старице папскому посольству был оказан весьма почетный прием; тут между разными дарами, присланными папой, посол привез царю печатную книгу о Флорентийском соборе на греческом языке, 20 августа дана была ему первая аудиенция, за которой последовало роскошное угощение. Посольство погостило в Старице более трех недель, в течение которых часто вело переговоры с самим царем или с его боярами о торговых сношениях москвитян с Венецией, а главное, об условиях перемирия с польским королем и об общем союзе против турок. Но разговоры о церковном вопросе постоянно отклонялись царем впредь до замирения с Польшей. Чтобы ускорить это замирение, Поссевин отправлен был в королевский лагерь под Псков; при царском дворе остались два патера из его товарищей. После того обоюдные гонцы с письмами нередко скакали между Псковом и Александровской Слободой (куда царь бежал из Старицы); но мирные переговоры плохо подвигались вперед, потому что король желал прежде овладеть Псковом и потом уже предписать мир Иоанну; а последний с своей стороны никак не мог помириться с мыслью о потере всех своих завоеваний в Ливонии, на чем прежде всего настаивал Баторий. В этих переговорах, как и следовало ожидать, иезуит-посредник уже с самого начала повел себя пристрастно, т. е. держал сторону короля-католика против православного царя, хотя постоянно ставил на вид последнему свое якобы радение о его пользах. Поссевин, очевидно, желал, чтобы вся Ливония сосредоточилась в польских руках, надеясь с их помощью восстановить там католицизм; поэтому в своих письмах Ивану Васильевичу он явно старался запугать его могуществом Батория и предрасположить к уступке Ливонии.
С одной стороны, запугивания подействовали на Иоанна, а с другой — неудачная и надолго затянувшаяся осада Пскова побудила и Батория к открытию непосредственных переговоров о перемирии. Из Москвы отправлены уполномоченными для сего князь Димитрии Елецкий и печатник Роман Алферьев, а из королевского стана Януш Збаражский, воевода брацлавский, Альбрехт Радивил, надворный литовский маршалок, оба католики, и Михаил Гарабурда, секретарь великого княжества Литовского, православный. В декабре 1582 года уполномоченные той и другой стороны вместе с папским послом съехались между Порховым и Запольским Ямом и расположились в деревне Киверова Горка. Местность была разорена и опустошена войной, так что папскому послу и польским сановникам пришлось жить в курных избах и терпеть всякого рода лишения, но русские послы и их свита, по словам Поссевина, щеголяли своими нарядами и конскими приборами и имели с собой обильные запасы; кроме того, снабжались съестными припасами из Новгорода, так что имели возможность ежедневно угощать сего посредника. Впрочем, холод и другие лишения не особенно вредили Поссевину, ибо он отличался крепким, закаленным организмом. Под его собственным председательством и происходили мирные переговоры, открывшиеся заседанием 13 декабря: по правую от него руку садились польские послы, по левую русские; подле стоял переводчик, родом русин (которого иезуит, по-видимому, успел совратить в католичество). На этом первом заседании прочитаны были верительные грамоты обеих сторон.
Меж тем Баторий уступал ропоту польских и литовских панов и увел их из псковского лагеря, а сам отправился в Вильну; он намерен был убеждать сейм к новым пожертвованиям на продолжение войны. Под Псковом остался Замойский только с наемными отрядами; он терпел все невзгоды, ропот войска, частые русские вылазки, однако продолжал блокаду города, чтобы совершенным отступлением от него не дать москвитянам повода к торжеству и к требованию более выгодных мирных условий. Но свою славу искусного политика и мужественного воеводы Замойский омрачил следующим гнусным поступком. Из польского лагеря явился в город один русский пленник с ларцом и запиской к князю Ивану Петровичу Шуйскому. Записка была составлена от имени немца Моллера, который прежде вместе с Фаренсбахом находился в царской службе и теперь будто бы хотел вновь перейти на русскую сторону, а наперед посылал ящик со своей казной и драгоценностями. Шуйский, по совету других воевод, остерегся сам открывать ящик и поручил это сделать слесарю; оказалось, что ящик был наполнен порохом и заряженным огнестрельным оружием. Возмущенный таким коварством, Шуйский, как рассказывают, послал Замойскому вызов на поединок, который, однако, не состоялся.
Заседания уполномоченных в Киверовой Горке происходили почти ежедневно; всех заседаний насчитывали более двадцати. Уже отсюда видно, как медленно подвигались вперед мирные переговоры и как упорно обе стороны отстаивали свои условия. Главным препятствием для соглашения по-прежнему служила Ливония. Московские послы пытались удержать хотя небольшую ее часть, один только Дерптский округ; но польские уполномоченные требовали уступки всех занятых русскими ливонских городов и замков, требовали еще и денежного вознаграждения за военные издержки. Москвитяне затянули переговоры и потому, что знали о трудном положении польского войска, осаждавшего Псков, ждали более решительных действий со стороны московских воевод и снятия осады. Но эти воеводы сидели по городам или стояли в поле и бездействовали, как, например, князь Юрий Голицын в Новгороде, Мстиславский в Волоке и т. д. Один Шуйский ратоборствовал во Пскове. 4 января 1582 года он сделал сильную вылазку, сорок шестую по счету, побил много неприятелей и взял знатное количество пленных. После сей вылазки один из королевских дворян, Станислав Жолкевский (родственник гетмана Замойского и сам знаменитый впоследствии польский гетман), прискакал на место посольского съезда с донесением от Замойского; последний извещал польско-литовских послов, чтобы они поспешили как можно скорее заключить перемирие, ибо ему сделалось почти невозможным поддерживать долее свою блокаду.
Тогда князь Збаражский сообщил русским послам, чтобы они немедленно объявили свои последние условия, так как от короля будто бы получен приказ прервать переговоры; затем дал им сроку три дня. Антоний Поссевин хотя и возбуждал против себя неудовольствие самих поляков тем, что более заботился об обращении московского государя в католицизм, чем о польских интересах, однако он неизменно держал их сторону, подтверждал их требования и также торопил русских. Напрасно москвичи повторяли ему, что если царь уступит всю Ливонию, то у него не будет пристаней морских и нельзя будет ему ссылаться с папой, цесарем и другими государями, нельзя будет войти с ними в союз против бусурман. Ничто не помогало. В польском лагере гетман Замойский и его приближенные, по словам очевидца, рассуждали таким образом: «Согласись мы оставить за великим князем Московским только часть Ливонской страны, он усилится от морской торговли и может вернуть прежнее могущество; тогда придется вести новую войну. Гораздо же лучше теперь доканать его». Иезуит-посредник усердно действовал в этом смысле. Испуганные угрозами, наши послы, наконец, согласились объявить самое последнее условие, заранее разрешенное царем и его думой, т. е. уступку всей Ливонии; кроме того, отступились от возврата Полоцка и Велижа. Поляки со своей стороны возвратили нам все занятые ими псковские пригороды, т. е. Великие Луки, Заволочье, Холм, Остров и пр. На этих условиях в Киверовой Горке заключено было десятилетнее перемирие, начинающееся от 6 января 1582 года. Когда дошло дело до написания договорных грамот, то возникли сильные пререкания по поводу царского титула и выражений насчет уступки ливонских городов. Во время этих споров Поссевин, от природы человек вспыльчивый и довольно сварливый, бранился и кричал на русских послов и однажды до того вышел из себя, что вырвал из рук князя Елецкого черновую договорную запись и бросил ее, а самого князя схватил за воротник его шубы, оборвал застежки, и, повернув лицом к двери, выгнал его из своей избы. Наконец, согласились на том, чтобы написать Ивана Васильевича царем и государем лифляндским и смоленским только в московском договорном списке; согласились также написать уступку не только ливонских городов, завоеванных поляками, но и тех, которые были еще заняты русскими.
17 января защитники Пскова увидали со своих стен большое движение в неприятельских лагерях и приближавшуюся толпу конных и пеших людей. Воеводы думали, что поляки затевают новый приступ. Но от толпы отделился русский боярский сын, по имени Александр Хрущов; впущенный в город, он вручил воеводам перемирную грамоту от русских послов. Велика была во Пскове радость граждан, освободившихся от тягостной осады. Еще более радовались поляки столь выгодному для них миру. Замойский устроил в своем стане пир и звал на него русских воевод. Шуйский отпустил своих товарищей, но сам не поехал. В первых числах февраля польский гетман снялся с лагерей и двинулся в Ливонию отбирать у русских уступленные ими города и замки. Особенно чувствительна была для нас потеря Дерпта или Юрьева Ливонского, который 24 февраля перешел в руки поляков. В этом городе издревле находилась значительная русская колония, а со времени русского завоевания в течение слишком двадцати лет он успел до некоторой степени обрусеть; в нем основалась православная епископия и появились многие православные храмы. Здесь уже успело смениться целое поколение русских граждан. Выселяемые отсюда в Новгород и Псков, граждане эти и их семьи прощались с Юрьевым как с своим родным городом, в последний раз молились в своих приходских храмах и со слезами причитали над могилами родственников.
Уступая ливонские города Баторию, в Москве питали надежду, отделавшись от сильнейшего врага, потом ударить всеми силами на более слабого, т. е. на шведов, чтобы отнять у них обратно Нарву и другие эстонские города, взятые ими у русских. Посему московская дипломатия во время мирных переговоров с Польшей старательно отклоняла предложенное Поссевином посредничество для заключения мира со шведами. Надежда отобрать у них взятые города особенно усилилась после того, как де-ла-Гарди двинулся было к берегам Невы и осадил Орешек, но здесь потерпел поражение и со стыдом ушел назад. Около этого времени, именно в июне 1582 года, в Москву прибыли те же польско-литовские уполномоченные, князь Збаражский с товарищами, для подтверждения перемирного договора. При сем они требовали, чтобы царь оставил Эстонию в покое и не воевал ее во время десятилетнего перемирия. Поляки не только не желали допустить русских вновь утвердиться на эстонском побережье, но и сами надеялись отнять это побережье у шведов, чтобы все бывшие ливонские владения сосредоточить в своих руках. Царь принужден был согласиться на новое требование. Со шведами завязались переговоры, которые окончились в следующем 1583 году заключением трехлетнего перемирия на реке Плюсе. Не только Ругодив или Нарва, но и русские города Ям, Иван-город и Копорье остались в руках шведов. Кроме вмешательства поляков, на заключение этого перемирия повлияло также происходившее тогда восстание, вновь поднятое в Казанской области Луговыми черемисами.
Бедственно для России окончились усилия царя Ивана, направленные на завоевание Ливонии и приобретение балтийских берегов. Почти двадцатипятилетняя непрерывная война с западными соседями крайне расстроила и разорила Московское государство; она стоила ему огромных материальных жертв; многие тысячи людей погибли в битвах, в плену, от болезней и голода; множество городов и сел было выжжено и в конец опустошено. Один современный летописец (псковский) с горечью заметил: «царь Иван не на велико время чужую землю взял, а по мале и своей не удержа, а людей вдвое погуби». Напрасно некоторые новые историки пытаются оправдать Ливонские войны Ивана широкими политическими замыслами, а его неудачу — военными талантами Батория и отсталостью русских в ратном искусстве сравнительно с западными европейцами. Напротив, чем ближе всматриваемся мы в эту эпоху, тем яснее выступает вся политическая недальновидность Грозного, его замечательное невежество относительно своих соперников по притязаниям на Ливонию, его неуменье их разделить и воспользоваться их слабыми сторонами. Первые успехи совершенно его ослепили: вместо того чтобы вовремя остановиться и упрочить за Россией обладание ближайшим и нужнейшим краем, т. е. Дерптско-Нарвским, он с тупым упрямством продолжал стремиться к завоеванию целой Ливонии и тогда, когда обстоятельства уже явно повернулись против него.
Блестящие успехи Батория можно только отчасти объяснять его талантами и отсталостью москвитян в ратном искусстве. Последнее обстоятельство не мешало им, однако, при деде и отце Ивана и в первую половину его собственного царствования наносить иногда поражения западным соседям, отвоевывать у них города и целые области. Если на стороне Батория было превосходство его личных военных способностей, то на стороне Ивана находилось важное, подавляющее преимущество: его неограниченное самодержавие, которое могло двигать всеми русскими силами и средствами как одним человеком, тогда как Баторий принужден был постоянно бороться с разными противодействиями и препятствиями в собственном государстве. Обстоятельства благоприятствовали Ивану и в том отношении, что во время его борьбы с Баторием южные пределы России не требовали больших усилий для своей обороны, ибо крымские татары были отвлечены происходившей между турками и персами войной, в которой хан участвовал как вассал султана. Но дело в том, что Ливонская война тогда не пользовалась в России сочувствием народным (была малопонятна для народа, непопулярна), что тиран собственными руками истребил своих лучших воевод и советников и остался при худших, а сам он в минуту наибольшей опасности только обнаружил свою ратную неспособность и недостаток личного мужества. («Бегун» и «хороняка», как называет его Курбский.) Его тиранство вместе с этой неспособностью, очевидно, отвратило от него сердца многих русских людей. Сие важное обстоятельство во время войны с Баторием особенно сказалось множеством перебежчиков из служилого сословия. В числе их находились и знатные люди; так Давид Бельский, подобно Курбскому, ушел к королю и потом давал ему гибельные для русских советы во время последней войны. Грозный даже не сумел воспользоваться геройской обороной Пскова, и, когда надобно было энергически действовать всеми силами для полного отражения неприятеля, ждал своего спасения от иноземного вмешательства и лукавого посредничества иезуита Поссевина.
Если в чем Иван и был лично силен, так это в словесных препирательствах, что не замедлил испытать на себе тот же Поссевин.
По заключении Запольского мира Антоний вместе с русскими уполномоченными отправился в Москву, одушевленный явной надеждой пожать здесь плоды своих трудов и приступить к осуществлению обещании царя относительно христианского союза против турок, а главное относительно хотя и не обещанного, но подразумеваемого соединения церквей. Антоний прибыл 14 февраля и нашел московский двор облеченным в «смирныя» (траурные) одежды, по случаю смерти царевича Ивана Ивановича. Иезуита с его свитой поместили в Китай-городе в доме Ивана Серкова. Вообще, папского посла приняли по-прежнему с почетом и учтивостью; для переговоров с ним был назначен новгородский наместник Никита Романович Юрьев-Захарьин с товарищами. Иезуит, однако, должен был тотчас почувствовать, что в нем не только более не нуждаются, но что и благодарности к нему особой не питают. Да оно и естественно. В Москве теперь очень хорошо понимали, что папское посредничество не принесло нам существенной пользы в войне с Баторием, что Поссевин держал его сторону и помог ему оттягать у нас все ливонские владения и что согласием его на перемирие мы более всего обязаны не Поссевину, а стойкости осажденного Пскова. Поэтому на переданное иезуитом предложение Батория послать совместно с ним войска против крымских татар царь отвечал, что он находится в мире с ханом. На ходатайство о дозволении венецианам приезжать в Московское государство для торговли, имея при себе священников, дано согласие, но с условием: учения своего не распространять и церквей своих не строить. Точно так же на предложение послать в Рим русских мальчиков для науки отвечали, что скоро таких мальчиков набрать нельзя, а когда наберут, то пришлют. Когда же Поссевин начал домогаться, чтобы царь удостоил его беседой наедине о церковном вопросе, то получил в ответ, что о таких важных делах царь никогда не рассуждает без своих думных людей и что вообще подобный разговор повлечет за собой споры, из споров может возникнуть вражда; а потому лучше разговоры о вере оставить. Но иезуит настаивал и соглашался вести беседу в присутствии бояр. Царь уступил и назначил для сей беседы 21 февраля.
Очевидно, Поссевин надеялся что-то достигнуть помощию своих богословских познаний и ловкости в диалектике. Наивная надежда и слишком малое знакомство как с религиозным русским строем, так и с личностью Ивана Васильевича! Царь уже имел случай и прежде показать свою начитанность, и свои полемические способности в церковных вопросах. А именно в 1570 году в Москву приезжали для заключения перемирия послы короля Сигизмунда Августа, Кротовский, Лещинский и Тальвош, в сопровождении многочисленной свиты, состоявшей из протестантского и католического священников. В качестве первого священника состоял Иван Рокита, родом чех, принадлежавший, собственно, к секте Чешских братьев, которая, с одной стороны, примыкала к старому гусситству, с другой — к новому лютеранству. Рокита возымел намерение склонить к своему учению русского царя и добился его согласия на торжественное с ним прение о вере, в царских палатах, в присутствии королевских послов, русских бояр и духовенства. Царь сидел на троне, а Рокита — против него на скамье, покрытой ковром. Иван Васильевич, благодаря частным беседам с ливонскими пленниками и их пасторами, довольно хорошо был знаком с лютеранским вероисповеданием; не обращая внимания на некоторые отличия от него секты Чешских братьев, он в сильных выражениях напал на последователей этого вероисповедания, назвал их отступниками от древней Церкви и Св. Писания, уподобил их свиньям по причине невоздержанной жизни, отрицания постов, икон, святых и монашества, а молитвы их обозвал пустым бормотаньем. В своем высокопарном и пространном ответе Рокита пытался защищать протестантское учение и напал на католичество (о православии он умолчал), называл его монахов, одетых в капюшоны, волками в овечьей шкуре, а иконопочитание уподобил идолопоклонству. На эту речь Иван Васильевич ничего не сказал, а велел доставить ему письменное ее изложение; потом, в свою очередь, написал или велел написать на нее подробное и горячее письменное опровержение, которое и передал Роките перед отпуском послов. Беседы Ивана Васильевича с лютеранскими пасторами о вере иногда оканчивались для них не совсем приятным образом. Так <во время своего ливонского похода в 1577 году царь, проезжая по улицам Кокенгаузена, встретил одного пастора и спросил его, чему он учит. Тот начал излагать учение Лютера, которого приравнял апостолу Павлу. Царь вспылил, ударил кнутом пастора по голове и отъехал от него со словами: «Пошел ты к чорту с твоим Лютером».
Прение царя с Поссевином происходило почти при такой же торжественной обстановке, как и с Рокитой, в Тронной палате, в присутствии бояр и высших придворных чинов (низшие были высланы). Царь вновь повторил, что лучше бы не начинать прений о вере, и прибавил, что ему уже 51-й год и что при конце жизни он не изменит греческой вере, в которой родился; впрочем, разрешил послу говорить все, что он сочтет нужным. На сие Антоний ловко ответил, что римский первосвященник вовсе не предлагает русскому государю переменить старую греческую веру, а только убеждает восстановить ее в древней чистоте и признать то единство церквей, которое было признано на Флорентийском соборе самим греческим императором и русским митрополитом Исидором. Иезуит сослался при этом на ту книгу, которую папа прислал царю, и прибавил, что после соединения царя с папой и другими государями он не только воссядет на своей древней отчине — Киеве, но и в самом Царьграде. На такую заманчивую перспективу Иван Васильевич отвечал, что русские веруют не в греков, а во Христа, что ему довольно своего государства, а других он не желает и что без благословения митрополита и всего освященного собора ему говорить о вере непригоже.
Спор о вере готов был на этом прекратиться. Но Антоний умолял царя высказать свои мысли о предмете. Тот согласился и повел речь не о различии в догматах, а о различиях, так сказать, внешних; причем, подчиняясь своему страстному нраву, скоро увлекся прением до крайне резких выражений; между прочим, упрекнул иезуита за то, что он, будучи попом, подсекает бороду; а главное, не замедлил свести вопрос на его самую чувствительную сторону, то есть на папство или собственно на папскую гордыню, в которой отражались непомерные папские притязания. С особым негодованием указал он на то, что папу носят на престоле, целуют его в сапог, а на сапоге крест с распятием Господа. Хитрый иезуит, думая смягчить царя, ответил, что папе воздается честь как сопрестольнику апостолов Петра и Павла, сопрестолвников самого Христа, как отцу и главе всех государей. «Вот и ты государь великий в своем государстве, и вас, государей, как нам не величать, не славить и в ноги не припадать?» Тут он низко, почти в ноги поклонился царю. Однако эта уловка не подействовала. Иван Васильевич продолжал горячо нападать на гордыню пап, которым подобает показывать смирение, а не возноситься над царями, не требовать себе царских почестей и не уподоблять себя Христу. «Который папа живет не по Христову учению и не по апостольскому преданию, тот папа волк, а не пастырь!» — воскликнул наконец царь. — «Коли уже папа волк, то мне и говорить нечего», — замочил Поссевин и замолчал. Царь спохватился и, переменив тон, напомнил о том, как он предупреждал посла, что прение о вере без неприятных слов не обойдется; оправдывал себя тем, что он назвал волком не папу Григория, а того, который живет не по учению Христову и апостольским преданиям, и вообще старался ласковыми словами загладить свою выходку. Антоний с своей стороны не показывал более неудовольствия и при отпуске попросил поцеловать царскую руку, на что Иоанн ответил тем, что обнял его дважды. А после отпуска послал ему лучшие блюда с царского стола.
Спустя два дня происходила вторая беседа. Испуганный крайней нервностью и раздражительностью царя, Антоний, отправляясь во дворец, приобщил своих спутников Св. Тайн и убеждал их в случае нужды пострадать за веру. Но на сей раз царь не пожелал входить в какие-либо прения о вере, а встретил Антония ласково и просил его не писать папе о том, что было им сказано неприятного в прошлый раз. Затем по поручению царя бояре просили Антония письменно изложить отличия веры латинской от русской, так как присланную папой греческую книгу о Флорентийском соборе будто бы при дворе никто не умеет перевести на русский язык. 4 марта Антоний имел еще третью краткую беседу с царем, причем вручил ему свою рукопись о различии вер католической и греческой. После этой беседы царь, отправляясь в Успенский собор, пригласил Антония идти туда же и посмотреть русское митрополичье богослужение. Но тот уклонился и в православный собор не пошел.
Затем Антоний Поссевин был отпущен из Москвы и с ним отправлен к папе гонцом Яков Молвянинов с подьячим Тишиной Васильевым; они повезли папе ответную грамоту и подарки, состоявшие из дорогих соболей. Они же были снабжены грамотами к королю польскому, цесарю, австрийским герцогам и венецианскому дожу. В грамоте Григорию XIII царь, между прочим, в неопределенных выражениях говорил о заключении с ним и другими государями союза против мусульман. А в наказе, данном гонцу, любопытны следующие слова: «Если папа или его советники будут говорить, что государь ваш назвал папу волком и хищником, то отвечайте, что о том не слыхали». Ясно, что Иван Васильевич пока не желал ссориться с папой, так как перемирие с поляками в то время еще не было формально подтверждено, а со шведами война еще продолжалась: очевидно, он старался замять вопрос о произнесенных им в запальчивости резких выражениях. Во всяком случае, неутешительные впечатления увозил с собой из Москвы иезуит Поссевин: все его хлопоты и дипломатические способности разбились о непоколебимую преданность русских своему православию и сильную нелюбовь к латинству, в чем Иван Васильевич явился верным представителем своего народа. Сюда присоединились еще старания иноземных торговцев-протестантов, которые доставляли московскому царю разные обличительные сочинения против католичества и папства. Преувеличивая их влияние, Поссевин неудачу своей московской миссии главным образом приписывал проискам английских и других иноземных купцов, исповедовавших лютеранство или кальвинизм{52}.
Печален и мрачен был конец Иоаннова царствования. Только одно счастливое событие бросает светлый луч в это мрачное время: то было завоевание Сибири Ермаком. Но Иоанн лично являлся почти ни при чем в этом завоевании. Он до конца и неуклонно продолжал свою разрушительную деятельность внутри государства. Одновременно с тяжкими поражениями от внешних врагов и другими бедствиями произошло роковое событие в самой царской семье, событие, нанесшее смертельный удар династии Владимира Великого и послужившее одним из главных источников последующего Смутного времени на Руси. Впрочем, ничего другого и невозможно было ожидать от безумного тирана, который так привык предаваться необузданным порывам своих страстей, для которого не было ничего святого в этом мире. Мы говорим о сыноубийстве.
Истребление государевых родственников, которое совершалось в эпоху Василия III и Ивана IV, принесло свои плоды: царская семья сделалась малочисленна. Историческая Немезида как бы мстила за сие истребление относительным бесплодием этих последних государей и вырождением их семьи. Василий III, после бездетной Соло-монии, едва успел оставить от Елены Глинской двух сыновей, из которых младший, Юрий, оказался малоумным и умер бездетным. Почти то же повторилось с Иваном IV. Его разнообразные браки отличались или бесплодием, или ранней смертностью детей. Только от первой супруги, Анастасии Романовны, он имел двух взрослых сыновей, Ивана и Федора. Но младший из них, Федор, подобно дяде своему Юрию, был малоумен и неспособен к правительственным делам. Все надежды русских людей на продолжение царского рода сосредоточивались теперь на старшем царевиче Иване Ивановиче, который достиг уже двадцатисемилетнего возраста и был как бы царским соправителем, по примеру Ивана Ивановича Молодого в княжение Ивана III; так что наряду с государем присутствовал в боярской думе, при приеме послов и т. п.; имена их уже вместе упоминались в правительственных актах. (Этот обычай соцарствия сына отцу водворился, конечно, не без влияния Византии.) Отец, очевидно, питал привязанность к старшему сыну, поскольку мог питать ее такой бессердечный себялюбец. Но отцовское расположение приобретено со стороны сына и поддерживалось дорогой ценой: одинаковыми привычками и вкусами, которые были усвоены, конечно, в той же отцовской школе. Во-первых, по свидетельству современников, Иван Иванович обнаруживал жестокосердие и привык не только без трепета, но с глумлением смотреть на лютые казни, производимые его отцом. Во-вторых, он усердно разделял отцовские оргии и привык не отставать от него в пьянстве и разврате. Вместе с тем он подражал отцу и в наклонности к книжным занятиям. Например, известно, что он участвовал в написании жития и похвального слова св. Антонию Сийскому. Подобно отцу и с его поощрения, царевич Иван, несмотря на молодые годы, успел уже переменить несколько жен. Первая его супруга, Евдокия Сабурова, была пострижена в монахини; вторая, Параскева Соловая, подверглась той же участи; по-видимому, обе они были бездетны. В третий раз собраны были для него красивейшие девицы, и выбор пал на Елену Ивановну Шереметеву, племянницу Ивана Васильевича Большого (в монашестве Ионы), дочь Ивана Васильевича Меньшого, павшего геройской смертью при осаде Колывани или Ревеля в 1578 году. Эта третья супруга, по некоторым известиям, и послужила случайной причиной гибели царевича Ивана.
Однажды, в ноябре 1582 года, в Александровской Слободе Иван Грозный вошел в комнату своей снохи и нашел ее лежащей на скамье в одном исподнем платье, что считалось неприличным для знатных женщин. Она находилась тогда в последнем периоде беременности; тем не менее царь разгневался и начал ее бить. На шум прибежал царевич Иван и стал упрекать отца в том, что он сослал в монастырь двух первых его жен, а теперь не щадит и третью вместе с будущим ее младенцем. Разъяренный этими упреками, царь бросился на сына и ударил его острым железным наконечником своего посоха в висок так сильно, что кровь хлынула ручьем и царевич упал замертво. При виде крови тиран опомнился и молил сына о прощении. Дядя царевича Никита Романович и дьяк Щелкалов привезли из Москвы врачей. Но уже ничто не помогло: через четыре дня царевич скончался. Между тем его супруга от понесенных побоев выкинула мертвого младенца. По смерти мужа она пострижена в московском Новодевичьем монастыре, под именем Леониды. По другому известию, царь разгневался на сына и поразил его своим посохом за то, что царевич горячо начал говорить ему о необходимости выручить осажденный Псков. Как бы то ни было, тиран первые дни после смерти сына предавался сильной скорби и тоске. Он устроил ему торжественное погребение в московском Архангельском соборе, служил панихиды, послал большую сумму на помин его души к восточным патриархам. Даже прибег к обычной своей уловке: объявил боярам, что по неспособности его второго сына Феодора пусть они изберут себе другого государя, а что сам он намерен удалиться в монастырь. Не веря его искренности, бояре, конечно, отвечали мольбой не покидать царства, и Грозный, как бы снисходя на эти мольбы, остался на престоле. Иван Васильевич недолго скорбел о потере сына и воздерживался от обычных своих деяний и порочного образа жизни. Самым крупным из его деяний в эту эпоху были многочисленные казни ратных людей, взятых в плен Баторием при завоевании русских городов и теперь возвращенных после заключения перемирия. Обвиняя их в малодушии, царь вымещал на них свою злобу за претерпенные им потери и поражения. В то же время он возобновил еще одну старую свою привычку: искание себе новой жены!
Несмотря на то что его пятая супруга, Мария Нагая, жила при нем и здравствовала, царь в августе 1582 года отправил в Англию послом дворянина Федора Писемского с поручением переговорить о тесном политическом союзе с Елизаветой и посватать ее родственницу, графиню Марию Гастингс. На сию девицу указал Ивану его врач англичанин Роберт Яков (русские окрестили его в Романа Елизарова), который был по его просьбе прислан Елизаветой и по влиянию на царя скоро заменил своего предшественника Бомелия. Елизавета ласково приняла Писемского и даже не удивилась затеянному сватовству, ибо пример ее отца шестиженного Генриха VIII был еще у всех в памяти. Только послу пришлось долго ждать, пока ему удалось лично видеть невесту, которая оправлялась тогда после бывшей у нее оспы. Писемский привез царю ее персону (портрет). Вместе с Писемским прибыл новый посол Елизаветы к Ивану IV, Иероним Боус. Из переговоров с сим послом московские бояре и царь убедились, что на предложение тесного союза против врагов России, поляков и шведов, английское правительство, по обыкновению, отвечало уклончиво, а более всего хлопотало об исключительных привилегиях для своих купцов, торговавших с Россией. Хотя около этого времени Мария Нагая разрешилась от бремени и родила Ивану сына Димитрия, однако переговоры о новом браке продолжались. Но на вопросы о невесте английский посол также отвечал уклончиво; говорил, что она слаба здоровьем и не довольно хороша собой, а потому и не понравится царю, как известному любителю женской красоты. Он предлагал выбрать какую-либо другую девицу из родственниц королевы, но отказывался назвать их имена. Царь сердился на эти уклончивые ответы о союзе и сватовстве и на требование исключительных торговых прав. Но при помощи своего соотечественника, врача Роберта Якова, упрямый, сварливый Боус получал от царя разные милости; он надеялся добиться подтверждения английских привилегий и устранения от беломорской торговли французских и нидерландских купцов, которые соперничали в этой торговле с англичанами. Затянувшиеся переговоры были прерваны внезапной смертью царя.
Чрезвычайно невоздержанный образ жизни и постоянно тревожное состояние духа принесли неизбежные последствия. В пятьдесят с небольшим лет Иван IV уже вполне состарился, и его крепкое от природы здоровье совершенно расстроилось. Зимой 1584 года у него открылась страшная болезнь: его тело стало гнить внутри и пахнуть снаружи. По монастырям разослали грамоту, в которой от имени царя просили молиться о прощении ему грехов и исцелении от болезни. Больной царь распорядился судьбой государства. Наследником своим он объявил царевича Феодора; но, зная его неспособность, назначил особую правительственную думу, которую составили пять бояр, а именно: Иван Петрович Шуйский, знаменитый защитник Пскова; Иван Федорович Мстиславский, по матери своей троюродный брат Ивана IV; Никита Романович Юрьев, брат первой супруги Грозного Анастасии, единственный из близких к царю людей до конца сохранивший его уважение и милость; рядом с этими знатнейшими боярами в особую высшую думу назначены сравнительно молодые люди: Борис Федорович Годунов и Богдан Яковлевич Бельский. Оба они были царскими любимцами в последнюю эпоху Иоаннова царствования. Годунов, женатый на дочери Малюты Скуратова, очевидно, сумел наследовать и царское к нему расположение, а Бельский более десяти лет находился при особе государя и спал у его постели. Того же Богдана Бельского Иван IV назначил дядькой или воспитателем своего маленького сына Димитрия, которому вместе с матерью дал в удел Углич. Кроме пяти помянутых бояр выдающееся положение в это время занимали думные дьяки Щелкаловы, братья Андрей и Василий.
Иван IV до конца остался верен своим привычкам: так, в минуты облегчения от болезни он развлекался созерцанием своих сокровищ, особенно драгоценных камней, а также игрой в шахматы, собирал знахарей или колдунов и допрашивал их о своем смертном часе; не прочь был и от любострастных поползновений. 18 марта, после трехчасовой теплой ванны, он сидел на постели, спросил шахматную доску и собирался играть в шашки с Бельским. Вдруг он упал. Меж тем как врачи тщетно старались привести его в чувство, митрополит Дионисий, конечно заранее предупрежденный о желании умиравшего, спешил совершить над ним обряд пострижения и нарек его иноком Йоною.
Так окончилось это долгое царствование, исполненное громких событий и превратностей судьбы, в первой половине своей возвеличившее Россию, а потом доведшее ее до великого истощения и унижения.
Иван IV представляет в истории резкий образец государя, щедро одаренного от природы умственными силами и обнаружившего недюжинные правительственные способности, но нравственно глубоко испорченного, вполне порабощенного своим страстям и потому обратившего наследованную им от предков сильную власть в орудие жестокой и нередко бессмысленной тирании, имевшей разрушительное действие на некоторые стороны русской жизни. Казалось бы, московское самодержавие сделало при нем еще дальнейшие шаги вперед, но оно получило до известной степени характер азиатской деспотии, трудно совместимой с разносторонним развитием государственной и народной жизни, а в конце концов вызвало бурное воздействие со стороны подавленных им на время сословных и областных преданий и стремлений; его тиранство возбудило после него и некоторые попытки к ограничению московского самодержавия. Собственными руками уничтожив продолжение своей династии, Иван Васильевич сам приготовил и облегчил тот взрыв народных движений и всякой розни, который известен в истории под именем «Смутного времени» и который едва не привел государство на край гибели. Тиранством своим он весьма ослабил влечение Западной Руси к воссоединению с Восточной, помог делу Люблинской унии и даже произвел обратное движение служилого сословия, которое до него переходило из Литовской Руси в Московскую, а при нем стало уходить из Москвы в Литву. Самое просвещение русское, упавшее в татарскую эпоху, но после него заметно подвигавшееся вперед до 60-х годов XVI века, в эпоху казней и опричнины упало еще ниже и потом не скоро могло оправиться при наступившем Смутном времени. А главной причиной сего последнего был все тот же Иван IV, деспотизм и тиранства которого в свою очередь являются в числе самых крупных последствий двухвекового татарского ига. Это было яркое отражение татарщины, которое также вредно повлияло на народные нравы, развивая сторону раболепия, а не гражданского чувства.
Хотя русский народ прозвал Ивана IV только «Грозным» и даже с некоторым сочувствием поминает его в своих песнях, однако историк в своей оценке государственного деятеля не может опереться на это обстоятельство. Во-первых, простонародье всегда более или менее сочувственно относится к уравнительным действиям власти, хотя бы это уравнение выражалось только в беспощадных казнях. Во-вторых, оно с гордостью вспоминает такие славные деяния, как взятие Казани и Астрахани и покорение Сибири; а насколько эти деяния принадлежали личному почину и участию Грозного, о том простой народ не ведает. В-третьих, то же простонародье в своих песнях сочувственно относится и к удалым разбойничьим атаманам. Следовательно, при оценке государственных заслуг это сочувствие является мерилом весьма ненадежным. У некоторых наших старых книжников проглядывается воззрение на Ивана Грозного, как на одно из бедствий, свыше ниспосланных русскому народу для его испытания, для его закала в терпении и благочестивой преданности Промыслу. И это воззрение далеко не так наивно, как оно представляется многим в наше время — время разносторонней исторической критики{53}.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги