Царская Русь

ХV Польщизна, казачество и еврейство в Западной Руси

Постепенное ополячение дворянства. — Речь Ивана Мелешка. Взаимное отношение культур польской и русской. — Третий Статут. — Днепровские казаки, или Черкасы. — Дашкович. — Низовое, или Запорожское казачество — Походы в Молдо-Валахию. — Войсковое устройство со времени Батория. — Мятежи Косинского и Наливайки. — Еврейство в древней Руси и его прилив с запада. — Льготные грамоты Витовта. — Покровительство польско-литовских королей евреям. — Жалобы на них со стороны шляхты и горожан. — Количество и организация еврейского населения. — Характер и плоды жидовской деятельности по Кленовичу.

Если польское влияние издавна действовало в Западной России благодаря в особенности ополяченности династий Ягеллонов и непосредственному присоединению к Польше Червонной Руси с частью Подолии, то, понятно, как должно было усилиться это влияние со времени Люблинской унии, когда полякам широко отворены были двери в сокращенное великое княжество Литовское, а вся почти Юго-западная Русь, подобно Галиции, теперь вошла в состав земель Польской короны. Поляки получили право селиться в Западной Руси, занимать здесь земские должности и уряды, приобретать имения, наследовать и т. д. Ополячение началось, конечно, с высшего класса, т. е. с западнорусской и литовской аристократии, как сословия самого близкого к королевскому двору, которому оно поневоле старалось угождать, так как от него исходили все пожалования имениями, староствами и высшими урядами. Между семьями польских и литовско-русских магнатов начались частые брачные союзы, немало способствующие к их объединению, т. е. к принятию русскими семьями польских обычаев, языка и религии. Деятельное латинское духовенство в особенности пользовалось этими родственными связями для совращения знатных русских семей, и, как известно, с большим успехом благодаря в особенности поддержке все того же католического двора. А приняв католичество и польский язык, русская знатная семья скоро становилась польской по своим чувствам и воззрениям. Таким образом, к концу XVI века значительная часть западнорусской аристократии уже подверглась ополячению или была близка к нему.

За высшим классом следовало дворянское или собственно шляхетское сословие, которое желало сравняться в правах и вольностях с шляхтой польской, а потому охотно вступало с ней в родственные связи, перенимало ее обычаи и язык. Латинские ксендзы и тут усердно пользовались смешанными браками, чтобы происшедших от них детей крестить и воспитывать в католическом обряде. Такое постепенное ополячение русской шляхты, конечно, совершалось в особенности в областях ближайших к пределам польской народности, каковы Подляхия, Холмская и Галицкая Русь. В глубине же Белоруссии, Киевщины и Волыни масса земского, военнослужилого сословия еще сохраняло свою русскую народность; хотя и там чуждое польско-немецкое влияние уже сильно сказывалось в обычаях, одежде, языке, а вместе с тем в начавшейся распущенности нравов и стремлении к роскоши.

Выше мы видели, как московский перебежчик князь Курбский невыгодно отзывался о польско-русских нравах в 60-х или 70-х годах XVI столетия. Немного позднее по тому же поводу имеем любопытное свидетельство другого современника. Некий волынский шляхтич Иван Мелешко, впоследствии каштелян Смоленский, впервые являясь на Варшавском сейме 1589 года, сочинил для короля и панов радных приветственную речь (неизвестно впрочем, была ли она им произнесена). Тут он преувеличенно восхвалил времена Сигизмунда I, в укор Сигизмунду II, которому не желал простить отдачи ляхам Волыни и Подлясья, а затем несколько грубоватыми, но не лишенными юмора чертами изобразил разные перемены и нововведения, совершавшиеся на его родине.

Для образца приведем в сокращении некоторые места его речи.

«Пришлось мне радити с вами, а прежде я на таких съездах никогда не бывал и с королем его милостью не заседал. При наших покойных князьях, которые королевали, попросту от чистого сердца говорили, политики не знали, а правдою в рот как солью в глаза кидывали. Потом короли полюбили Немцев более чем нас и все им роздали, что прежние собрали. А сладкой памяти Зигмунд Первый немцев как собак не любил, Ляхов с их хитростями тоже не любил, а очень миловал Литву и нашу Русь. И при нем жилось гораздо лучше, хотя в таких дорогих свитах не ходили; иные без ногавиц (покрывавших от колена до ступни) подобно бернардинам гуляли, сорочки до косток (щиколотки), а шапки (капишоны) до самого пояса нашивали. Теперь же, когда я сам оденусь в свое прежнее домовое платье, то жена моя пани Мстиславская не может без смеху на меня смотреть».

«У нас уже и по-польски умеют говорить, чтобы королям всякое лихо баламутить. А когда к тебе паныч приедет, чествуй его вдосталь, да и жонку свою подле него посади. И слуги у нас есть из Ляхов; давай им дорогое платье, корми их жирно, но службы от них не пытай. Такой слуга, убравшись получше и на высоких подковках, мастер ухаживать за девицами и играть на большом кубке. Ты за стол, и слуга то же, ты за борщ, а он за мясо, ты за фляжку, а он за другую, а если слабо держишь, то и твою из рук вырвет. Ты из дому, а он к жонке приласкается. Есть у нас кони дрыганты (брыкуны), которым и зиму и лето давай овес и сено, и каждую ночь подстилку; держи при них слугу Ляха и еще конюха; только службы от них никакой не жди».

«Пришлось мне купить часы в Киеве в торговых рядах; дал за них три копы грошей; а как послал в Вильну поправить, то злодей Немец взял с меня до пятой копы! Гораздо лучше их наш петух, который непременно кричит каждую полночь».

«На столе не было прежде таких прихотей как теперь; бывало хороша гусятина с грибками, кашка с перчиком, печенка с луком или чесноком, а еще лучше каша рыжовая (рисовая) с шафраном. Вина венгерского не злоупотребляли, а скромно пили мальвазию, медок и горелку».

«Наши жонки ходят теперь в богатых платьях; подолок колышется; а дворянин на ножку как сокол заглядывается. Лучше бы наши жонки убирались в старые застегнутые наглухо казакинки и носили зашнурованные назади распорки, да плюндрыки (панталоны) по-немецки; не так бы легко подкрадывалась любовная бредня. А теперь хотя с рогатиной на страже стой, не устережешь этого беса».

В подобных жалобах ясно отражается напор чужеземных обычаев на Западную Русь — напор, которому она не могла с успехом противостоять по условиям своего общественного состояния. Для истории в высшей степени любопытно наблюдать это столкновение русской и польской культуры на почве Западной России. По своему возрасту и по своим источникам русская культура вообще старше и обильнее польской. Когда поляки еще не выступали на историческую сцену из своего лесистого и болотистого Привисленского угла, могучее русское племя своими ветвями уже занимало широкие полосы земли на восток и на запад от Днепра на пограничье Греко-Римского мира, из близких отношений с которым черпало начатки классической культуры. Ранние торговые сношения с отдаленными народами востока и запада знакомили Русь как с гражданственностью латино-немецкой, так и с богатой культурой персидской и арабско-мусульманской. Неоспоримые исторические свидетельства говорят нам, что в первой половине IX века, когда Польша едва только начинает выступать из мрака неизвестности, русские купцы уже торговали, с одной стороны, на берегах нижнего Тигра и Евфрата, в Багдаде; а с другой — на берегах верхнего Дуная в Регенсбурге. Последующие века отмечены сильным притоком византийской образованности, влиявшей при посредстве не только торговых, но и в особенности церковных сношений.

Только с XIII века, со времени татарского ига, начали изменяться взаимные отношения культур русско-византийской и польско-латинской. Хотя это варварское иго всей своей тяжестью налегло собственно на Восточную Русь, а Юго-западную угнетало сравнительно недолго, но и здесь оно поразило самые главные ее центры, каковы Нилич, Владимир Волынский и в особенности Киев — это древнее средоточие русской образованности. Несмотря на свой упадок, русская культура еще долгое время сохраняла притягательную силу, как это видно из обрусения самих завоевателей Западной Руси и освободителей ее от татарского владычества — литовских князей. Только окатоличение и ополячение литовско-русской династии Ягеллонов, а вместе с тем окончательная потеря центра как политической, так и культурной самостоятельности склонили весы на сторону польского влияния. На помощь последнему приспело то мировое движение западноевропейской цивилизации, которое известно под именем Возрождения наук и искусств. Это движение, в свою очередь, осложнилось еще иным великим движением, известным под именем Реформации. То и другое движение коснулось Польши, находившейся под непосредственным действием латино-немецкой культуры, и произвело здесь заметное процветание образованности благодаря распространению школ, книгопечатания, постоянным поездкам для образования в западную Европу и приливу иноземцев, особенно благодаря оживленной борьбе протестантизма с католичеством и их взаимному соперничеству на поприще школьном и литературном. Таким образом, XVI век, и особенно вторая его половина, является эпохой расцвета польской образованности, правда довольно поверхностной и обнимавшей только одно высшее сословие, тем не менее довольно блестящей и привлекательной. Сей расцвет особенно ярко обозначился в области польской литературы, которая в эту эпоху представила целый ряд выдающихся писателей, большей частью владевших равно литературным языком, как латинским, так и польским. В особенности заслуживают внимания: поэты Николай Рей из Нагловиц, Ян Кохановский, Шимонович и Фабиан Кленович; историки и историко-географы: Мартин Кромер, Матвей Меховий, Мартин и Иоахим Бельские (сын и отец), Димитрий Суликовский (архиепископ Львовский), Красинский, Гвагнин, Рейнгольд Гейденштейн (секретарь Яна Замойского) и Матвей Стрыйковский. Последний, бывший воином, а потом каноником, одинаково владевший стихом и прозой, написал на польском языке обширную литовско-русскую хронику, которую начал с мифического предка литовских князей римского выходца Полемона и довел ее до Стефана Батория. Главными источниками для его литовско-русской хроники послужили русские летописи, как более древние, так и те, которые появились в западной Руси в XV и XVI веках. Но рядом с ними он черпает свои повествования из латино-польских исторических трудов, и вообще западнорусская история изложена у него с точки зрения польско-католической.

Западная Русь, при явной отсталости в образовании и, так сказать, при старомодности своей гражданской культуры, естественно, должна была во многом подчиниться влиянию этого расцвета польской образованности и наружного лоска западноевропейской цивилизации, отражавшейся на польских нравах и обычаях. И однако влияние это в ту эпоху еще не было так велико, как могло бы показаться с первого взгляда. Лишенные культурного средоточия гражданского, т. е. чисто русской столицы с национальной русской династией и русским двором, запад-нору ссы, как известно, нашли могучую опору для сохранения своей народности в православной церкви, которая налагала крепкую печать не только на их внутреннее мировоззрение, но и на самые внешние стороны их быта. К сожалению, как мы видели, положение самой Западнорусской церкви в эту эпоху было бедственное, а наступившая Брестская уния произвела в ней известный раскол. Но и при всех неблагоприятных обстоятельствах такая крепкая народность и такая старая своеобразная культура, как русская, не могла легко уступить напору польско-немецкому без долгой борьбы и без сильного воздействия со своей стороны. До сих пор историческая литература довольно много говорила о польском влиянии на Западную Русь, но очень мало или почти ничего о влиянии обратном, т. е. русском, на польскую народность. Между тем это последнее влияние, по разным признакам и соображениям, долженствовало быть весьма значительное, как в складе общественной жизни, так и в частном, семейном быту, в языке, внешнем убранстве, военном деле, сельском хозяйстве и т. д. В высших слоях Западной Руси, таким образом, из смешения обеих народностей начал вырабатываться новый тип: польско-русский. «Русь полячилась, а Польша русела», по удачному выражению одного из польских писателей нашего времени. Из ополячивающихся русских фамилий стали выходить многие общественные деятели Речи Посполитой, стяжавшие себе известность на разных поприщах, т. е. государственные люди, полководцы, богословы, ораторы, писатели, поэты и т. д. Этот могучий приток русских сил более всего способствовал подъему сравнительно небольшой I!ольской народности на значительную политическую высоту и сообщил ей на некоторое время много внешнего блеску.

Плодородные земли Юго-западной Руси по преимуществу сделались предметом польских захватов и польской колонизации. Поэты польские стали воспевать эти благодатные края в своих произведениях. Любопытна в сем отношении прекрасная латинская поэма, написанная помянутым выше Кленовичем и озаглавленная Роксоландия, т. е. Русь. Он описывает собственно Русь Галицкую и дает целый ряд идиллических картин по отношению к ее природе, городам, селам, населению, земледелию, скотоводству и, между прочим, яркими красками рисует печальную страсть простого народа к водке.

В данную эпоху огромное большинство западнорусского дворянства еще сохраняло свою народность, т. е. православную религию и русский язык, который по-прежнему оставался языком правительственных и судебных актов. Это господство русского языка сказалось и в новом издании Литовского статута.

После Люблинской унии Великого княжества с короной явилась настоятельная нужда пополнить Литовский статут и более согласовать его с польским законодательством. Нужно было устранить из него многое, что прежде обусловливало отдельность Великого княжества, притом земли Киевская, Волынская и Брацлавская, хотя и отошли к короне, но сохранили за собой судоустройство по Литовскому (точнее, Русскому) статуту. Для его пересмотра назначены были комиссии, которые вносили в него разные поправки. Последняя комиссия, председательствуемая литовским подканцлером Львом Сапегой, была назначена Баторием. Окончательная редакция статута была представлена уже после него на Варшавском коронационном сейме 1588 года и получила утверждение от нового короля Сигизмунда III. Это так называемый Третий Литовский статут; хотя он также был переведен на польский язык, но официальное его издание тогда же напечатано по-русски в виленской типографии братьев Мамовичей.

Около того же времени, именно в 1581 году, учреждено королем Баторием постоянное верховное судилище для великого княжества Литовского, или так наз. Виленский трибунал, который известную часть в году заседал в Вильне, а другие части в Минске и Новогродке. Права и обряды сего трибунала, подписанные литовским канцлером Воловичем, были напечатаны по-русски в той же типографии Мамовичей. Для Юго-западной Руси сначала учрежден был трибунал Луцкий, а потом он соединен с коронным трибуналом (1589 г.), так как эта Русь уже причислялась к землям Польской короны.

Меж тем как дворянское сословие Западной Руси в XVI веке ясно вступило на путь ополячения, мещанское и в особенности крестьянское сословия крепко держались своей русской народности. Для отклонения их от национальной церкви, как известно, придумана была и введена церковная уния, долженствовавшая служить и проводником полонизма. На первых порах городское сословие обнаружило значительную энергию в борьбе с этой унией, опираясь преимущественно на свои братства. Но в самой среде русского городского населения уже во второй половине XVI века резко обозначился чуждый ему и враждебный элемент, который потом постепенно и неуклонно подорвал самое его существование. Таким беспощадным, разлагающим элементом было жидовство. Наиболее устойчивую массу в Западной Руси представляло, конечно, крестьянство — элемент, как и везде, самый консервативный и самый неподатливый для чужеземного влияния. Из среды сего сословия главным образом выделилось Украинское или Днепровское казачество, которое явилось сильной опорой Русской народности и вообще около того времени стало играть важную роль в судьбах Западной или собственно Юго-западной Руси^{96}.

Днепровское, или Малорусское, казачество выступает на историческую сцену почти одновременно с казачеством Великорусским, или Московским.

Первое документальное известие о казаках Днепровских относится к концу XV века, именно к 1499 году. Это грамота великого князя литовского Александра о доходах киевского воеводы (князя Димитрия Путятина). Тут говорится преимущественно о пошлинах, собиравшихся в его пользу в городе Киеве с разных приезжих торговцев. В числе последних упоминаются и казаки, привозившие на продажу рыбу Днепром как сверху, так и снизу его. Следовательно, рыболовство и было главным промыслом Днепровских казаков. Средоточием собственно военного казачества первоначально являлся юго-восточный угол Киевского воеводства, именно область городов Канева и Черкас; от сего последнего и самое Днепровское казачество стало известно у москвитян под названием «Черкасы». Первое документальное упоминание о Черкасских казаках, разделенных на отряды или сотни, относится приблизительно к 1502 году: в сем документе они названы «князя Димитрия казаками», т. е. состоявшими под главным начальством киевского воеводы Димитрия Путятича, который велел отнять у них вещи, пограбленные у каких-то купцов, — ясное указание на грабительские привычки этих казаков. Ближайшим их начальником, естественно, был черкасский наместник Киевского воеводы (каковым в помянутом случае является некто Сенька Полозович); он потом именуется старостой Каневским и Черкасским.

При Сигизмунде I таковым старостой является, первый известный по своим военным действиям, атаман Днепровских казаков Евстафий Дашкович. Он был одним из пограничных литовско-русских воевод во время войны польско-литовского короля Александра с Иваном III Московским; после Ведрошского поражения этот знатный и православный Русин перешел на московскую службу; но при Василии III, во время новой войны, возбужденный Глинским, Дашкович опять воротился в Западную Русь. Получив от Сигизмунда I староство Канево-Черкасское, он занял важный тогда сторожевой пост на пограничье с Московским государством и Крымской ордой. Став вместе с тем во главе Днепровских казаков, он воспользовался своим значением и благосклонностью к себе Сигизмунда I, чтобы выхлопотать Черкасскому казачеству права на обширные земли, лежавшие далее к югу и почти никем тогда не заселенные. Для закрепления их или для защиты со стороны крымцев он построил несколько замков, заняв их казаками/и между прочим Чигирин, будущую столицу казацкой украйны. Вообще деятельность Дашковича в этом краю, продолжавшаяся около четверти века (до 1536 г.), много способствовала усилению и распространению военного казачества в Приднепровье и утверждению его в качестве особого сословия, которое потом заняло среднюю ступень между крестьянством и шляхетством. Городовое казачество здесь, так же как и в Московском государстве, имело военнослужилое значение; оно охраняло пограничные и украинские королевские замки на правой стороне Днепра, тогда как на левой его стороне в городах Северской украйны находилось родственное ему казачество, состоявшее в московской службе. За свою службу оно также получало денежное жалованье и земельные наделы и, кроме того, в мирное время занималось разными промыслами. Во главе Днепровских казаков Дашкович не только оберегал южные пределы Польско-Литовского государства от Крымской орды, но, по поручению Сигизмунда, водил их на помощь крымцам против Москвы; известно, что он участвовал в большом нашествии Магмет-Гирея на Москву в 1521 году. Но нелегко было беспокойное Днепровское казачество держать в повиновении местным старостам. Так, по смерти Дашковича казаки бунтовали против его преемников, т. е. каневско-черкасских старост (Василия Тышкевича и Яна Пенька), не желая исполнять налагаемые на них подати и повинности.

Это собственно Днепровское казачество городовое или оседлое, подчиненное королевским воеводам и старостам. От него рано отделилось казачество «низовое», подобное вольному Донскому казачеству Восточной Руси. Оно ютилось ниже по Днепру, преимущественно на его островах, ближе к знаменитым Днепровским порогам; но у москвитян также называлось «Черкасами». Низовые казаки в мирное время для своего пропитания занимались также рыбным промыслом; они сушили рыбу на солнце, а на зиму расходились или в города, или по степным хуторам-зимовникам. Но вольное казачество не любило мирных занятий, а промышляло главным образом военной добычей; оно-то в особенности стало нападать на кочевых татар и на их стада. Таким образом, по естественному ходу вещей оно являлось передовой военной колонией Юго-западной Руси в ее борьбе с Крымской ордой за то обширное пустынное пространство, которое лежало между ними. Вольное казачество Днепровское так же, как и Донское, устраивалось на общинных началах, т. е. решало дела вечем или «радою», на которой и выбирало себе начальников или атаманов. Первым известным атаманом низовых казаков является некто Пред-слав Ланцкоронский, современник Евстафия Дашковича. Он прославил себя удачным походом 1516 года на татар и турок под черноморский Белгород (Аккерман) и Очаков, откуда воротился с большой добычей. Но пока это низовое Днепровское казачество еще находилось в тесной связи с казачеством собственно Черкасским и иногда подчинялось общему предводителю, т. е. Каневско-Черкасскому старосте. Есть известия, что сами черкасские старосты и другие королевские урядники поощряли Днепровских казаков к нападениям на соседей, ибо брали себе часть добычи. Казачьи рыболовные, бобровные и соляные ватаги, отправляясь вниз по Днепру, иногда соединяли эти промыслы с грабежом татарских улусов и чабанов, угоняя у последних коней, рогатый скот и овец. Иногда казаки эти разграбляли караваны турецких и татарских торговцев, отправлявшихся в Москву чрез Таванский перевоз на Днепре; нападали также и на татарские загоны, шедшие в Московские пределы для грабежа, или отнимали у них добычу. На жалобы хана польско-литовское правительство отвечало обыкновенно уклончиво, отзываясь своеволием казаков или ссылаясь на то, что грабили собственно не Киевские и Черкасские казаки, а Московские из Северской украйны. Иногда же признавало справедливость жалоб, обещало наказать виновных и приказывало из имущества грабителей возмещать убытки ограбленных турецко-татарских купцов или прямо выдать им все пограбленные вещи.

В истории Ивана Грозного мы видели, что бывший каневско-черкасским старостой князь Дмитрий Вишневецкий перешел на сторону Москвитян и помогал в их предприятиях против крымцев, начальствуя Днепровскими казаками. Ему принадлежит первая известная нам попытка водворить этих казаков ниже порогов. Для сего он избрал самый крупный из днепровских островов, Хортицкий, имеющий около 25 верст в окружности и крутые высокие берега. Здесь Вишневецкий укрепился (1557 г.) и сначала удачно защищался от татар и турок, но на следующий год принужден был покинуть остров и ушел в те же города, Канев и Черкасы, откуда отъехал в Москву.

Впоследствии, как известно, подобно Дашковичу, он снова воротился в Литву (1563 г.), был прощен королем, предпринял поход в Молдавию, где взят в плен турками и казнен в Константинополе. После того старостой Каневским и Черкасским видим двоюродного брата его князя Михаила Вишневецкого.

Низовое казачество, несмотря на первую неудачу, продолжало свое стремление укрепиться на островах за порогами и с тех пор стало известно более под именем «Запорожского». Постоянно подкрепляемое выходцами из помянутого городового украинского казачества и из других западнорусских краев людьми, искавшими воли и простора, запорожцы все чаще и чаще стали предпринимать походы на татарские кочевья и турецкие владения в северном Черноморье. Эта передовая русская рать, конечно, являлась важной подмогой для Польско-русского государства в его борьбе с татарами и турками и в колонизации южной пустынной полосы. Но так как казаки не обращали внимания на мирное время и заключаемые договоры, то, естественно, и крымский хан, и турецкий султан стали обращаться к польскому правительству с угрозами по поводу нарушения мирных трактатов, а иногда нападения казаков вызывали немедленную отместку, т. е. навлекали опустошительные татарские набеги на Юго-западную Русь. Подобно Московскому правительству в отношении к Донскому казачеству, польское правительство пытается также обуздать своеволие Низового казачества, запрещает ему самовольные походы на соседей, а казакам, приписанным к украинским городам и замкам, приказывает возвращаться в свои места и там отправлять королевскую службу. Но эти запрещения и приказы обыкновенно не производили большого действия, особенно в царствование слабого короля Сигизмунда Августа. Казачество продолжало распространяться и усиливаться, привлекая в свою среду в особенности самых отважных людей из крестьянского сословия, которое тогда все более и более впадало в бесправное или крепостное состояние под гнетом польского или ополячивающегося шляхетства.

Во второй половине XVI века усиливающееся казачество поприщем для своих военных предприятий, между прочим избрало Молдавию и Валахию; эти области, при своей зависимости от Турции, еще страдали от разных претендентов, которые перекупали у султана права на господарские престолы или оружием боролись со своими соперниками. Казацкие атаманы с своими дружинами являлись сюда в качестве союзников, приглашенных или нанятых какой-либо стороной. Иногда они действовали на собственный страх, пытаясь завоевать себе Молдавское воеводство; так, например, помянутый князь Димитрий Вишневецкий погиб в подобном предприятии. Некто Ивоня, воевода или господарь Молдавский, не желая покинуть престол, перекупленный его соперником Петрилой, в 1574 г. затеял восстание против турок. Не добившись помощи от польского короля Генриха Анжуйского, он нанял тысячи полторы казаков с их атаманом или гетманом Свирговским. Казаки совершили в этом походе геройские подвиги, но были подавлены числом и почти все погибли, а Ивоня был убит. Спустя несколько лет, Подкова, которого называют братом Ивони, предпринял с запорожцами удачный поход на Петрилу; но, как известно, потом он попал в руки поляков и казнен по приказу Стефана Батория.

Сему королю некоторые польские и западнорусские хроники приписывают устроение и ограничение казацкого войска. Желая, с одной стороны, пользоваться этой силой для потребности государства, а с другой — положить предел дальнейшему размножению беспокойной вольницы, Стефан Баторий попытался ограничить малороссийское казацкое войско известным числом или реестром, в несколько тысяч человек, и сделал его постоянным определенным отделом польско-русских вооруженных сил. Во главе сего войска с этого времени стоит уже не Черкасский староста, а особый гетман, утверждаемый королем; знаками его достоинства служили булава, войсковое знамя и войсковая печать. Его окружает «генеральная старшина», составленная из разных выбранных казаками начальников, каковы обозный, судья, писарь, асаул, полковник и пр. Реестровым казакам положено жалованье деньгами и сукнами. Средоточием их назначен приднепровский город Тряхтимиров с уездом; здесь пребывала их старшина, хранились их военные запасы и были потом устроены приюты для раненых и больных. Тот же король делает попытку ограничить число Запорожских казаков и подчинить их военной дисциплине, но безуспешно. По крайней мере, известно, что, по жалобе турок после дела Подковы, король посылал в Запорожье своих комиссаров для розысков и распоряжений; но комиссары эти без всякого успеха воротились назад. Напрасно также король Баторий рассылал универсалы урядникам воеводств Киевского, Брацлавского и Волынского с приказом не пускать казаков в пределы Турции. Днепр представлял для них почти открытую дорогу. Запорожцы вскоре стали на своих легких чайках спускаться в Черное море и производить набеги на турецкие берега, грабить приморские города и села.

В данную эпоху мы еще не видим определенных границ между казаками Украинскими городовыми и собственно Запорожскими; иногда название войска Запорожского как бы распространяется на все Днепровское казачество; видны еще тесные связи между ними и обоюдные переходы. Запорожье еще не успело обособиться. Запорожцы представляли и ту опасность для Польского государства, что в случае неудовольствия они входили в связи с Донским казачеством и действовали заодно. Точно так же городовое Днепровское казачество иногда входило в связи с украинским казачеством Московской Руси или с Северским и вместе с ними действовало против татар и турок.

Последующие события показали, как трудно было польскому правительству держать в порядке и повиновении самих городовых казаков. Попавшие в реестр, или войсковой список, казаки считали себя сословием равным шляхетскому, и недовольны были отказом шляхты принимать их в свою среду. А не попавшие в реестр должны были воротиться в крестьянское, или холопское, сословие и подвергнуться тяжкому закрепощению под властью панов и королевских старост. Посему те и другие продолжали действовать вместе. В связи с этими причинами стало разрастаться движение, выразившееся потом целым рядом казацких мятежей против польского правительства. К сему движению приставали многие из мелких русских шляхтичей, которые находились в услужении у богатых и знатных панов: нередко, поссорившись со своим господином, эти шляхтичи покидали его и шли казаковать. Особенно таких выходцев было много на Волыни, которая отличалась большим числом мелкого дворянства сравнительно с другими областями Юго-западной Руси. Из подобных, не записанных в реестр, шляхтичей, хлопов и низовых казаков начали составляться вольные шайки, которые или принимали участие в наездах панов на своих соседей, или делали эти наезды и грабежи на свой страх; причем их атаманы иногда величали себя казацкими гетманами. Частые тревоги от татар в украйных областях и слабость правительства Речи Посполитой способствовали подобным предприятиям и делали их иногда безнаказанными.

После Батория, в царствование Сигизмунда III, беспокойства и смуты казацкие заметно стали усиливаться, по мере того как в Юго-западной Руси увеличивался помянутый гнет от польских панов и ополячивающихся русских вельмож, и поспольство все более и более впадало в бесправное состояние. Теперь уже не мелкие шайки выступают на сцену действия, а поднимается едва не целое казачество против панского правительства Речи Посполитой. Первое такое восстание произведено было в 1592 году Косинским, который, по-видимому, сам заставил себя провозгласить казацким гетманом. К нему пристало много беглой челяди; он пошел на Волынь, где его отряды принялись жечь и грабить города и местечки, как королевские, так и знатных панов; а мещан и мелких шляхтичей заставляли присягать себе. Разосланы были королевские универсалы, призывающие шляхту воеводств Киевского, Волынского и Брацлавского на посполитое рушение против казаков; следовательно, так велика была уже опасность. Князь Константин Острожский стал во главе шляхетского ополчения и начал теснить казаков. Осажденный под Пяткой, Косинский принужден был положить оружие. Казаки обязались сменить его, находиться в покорности королю, выдать бежавшим к ним слуг и крестьян, возвратить забранные у шляхты оружие, коней, скот и прочее имущество (1593 г.).

Спустя два года разгорелось уже новое восстание, поднятое вольными шайками. Во главе его является бывалый казак Наливайко, прежде того предпринимавший походы против татар и в Венгрию. На сей раз к ненависти казаков и поспольства против панского или шляхетского правительства присоединилось и религиозное возбуждение, именно неудовольствие, произведенное в русском народе Церковной унией, в особенности отступничеством от православия западнорусских архиереев. В подстрекательстве к новому движению, по-видимому, не был чужд и сам князь Константин Константинович Острожский, подавивший восстание Косинского. Рядом с Наливайко в числе вожаков этого движения явился его родной брат поп Демьян, пребывавший на службе у князя Константина в самом Остроге. Началось восстание на Волыни наездами на имения тех панов, которые известны были как враги православия или отступники от него, преимущественно на имения известного луцкого старосты Семашки и братьев Терлецких. Наливайко приглашал соединиться с ним городовых казаков. Значительная часть их действительно пристала к восстанию под предводительством гетмана (полковника) Лободы. Восстанию этому благоприятствовало и то обстоятельство, что главные польские силы находились тогда в Молдавии. Король принужден был отозвать отсюда часть армии с гетманом Жолкевским. Сбродные нестройные толпы вольницы не могли, конечно, стоять против регулярного войска. Наливайко из Волыни отступил в Брацлавское воеводство; теснимый поляками, он перешел на левую сторону Днепра и вместе с Лободою укрепился под городом Лубнами на реке Суле. Тут казаки, после продолжительной осады, принуждены были сдаться на тех же условиях, как и выше; при сем выдали Наливайко и Лободу, которые потом казнены в Варшаве; по некоторому преданию, они будто бы были сожжены в медном быке (1596 г.). Вообще усмирение сего восстания, продолжавшегося около двух лет, сопровождалось многочисленными казнями и разными жестокостями. Украина на время притихла. Но раздражение в Малорусском народе против поляков и панов продолжало накопляться, а два предыдущих восстания указали ему ядро, на которое он мог опираться в борьбе с врагами русской народности, т. е. на казачество; оно получило еще более притягательную силу и завладело неудержимым народным сочувствием^{97}.

Время появления в России жидовства определить весьма трудно. Уже в первые века нашей истории мы находим жидов в Киеве и, по-видимому, в других важнейших городах. Они являются там с обычными своими чертами, т. е. в качестве ростовщиков и арендаторов, которые берут на откуп разные отрасли княжеских доходов, а также в качестве торговцев, и между прочим торговцев рабами. Можно полагать, что в Киевской Руси домонгольской эпохи евреи были колонистами с юга из Тавриды и других областей прежнего Козарского царства, в котором, как известно, двор и высшее сословие исповедовали иудейскую религию. Эти древнейшие еврейские колонисты отчасти принадлежали к отделу караитов или караимов, т. е. к тем евреям, которые в чистоте держатся пятикнижия Моисеева и отвергают Талмуд или позднейший, накопившийся в течение веков, мутный сборник всякого рода религиозных и житейских толкований и обрядовых наставлений. (Раскол, подобный распадению мусульман на шиитов и суннитов.) Но эта еврейская колонизация, направлявшаяся с юго-востока, была незначительной в сравнении с тем приливом жидов-раввинитов (талмудистов), которые стали приходить с запада из Германии, Богемии и Венгрии, откуда большое число их изгонялось или само выселялось вследствие жестоких гонений, поднятых особенно в эпоху Крестовых походов. Колонисты эти стали находить убежище в Польских областях, где потом сумели приобрести или собственно купить себе покровительство некоторых удельных князей. Так, Болеслав Благочестивый, герцог Калишский, в 1264 году дал им льготную грамоту на разные права и вольности (по содержанию своему весьма сходную с такой же грамотой Оттокара, короля Чешского, данную пражским евреям в 1254 г.). Подобные же грамоты получили они от герцогов Силезских. Когда Польша объединилась, сии привилегии стали распространяться на все польские области. В этом отношении особенно выдается покровительство, оказанное евреям со стороны последнего короля из дома Пястов, т. е. Казимира Великого. 11екоторые польские историки XV и XVI веках говорят, будто главной причиной его покровительства евреям была привязанность к одной красивой жидовке по имени Эсфирь. Возможно, что эта привязанность только подкрепила благосклонность Казимира к евреям, но подтверждение льготных грамот с его стороны началось ранее знакомства с Эсфирью.

Евреи, переселявшиеся из Германии в Польшу, отсюда двигались далее и переходили в Западную Русь, где в свою очередь приобретали покровительство некоторых местных князей. Особенно радушно принимали их в своих областях Даниил Романович Галицкий и его преемники, опустошенные татарами города они старались наполнить не одними русскими жителями, но также немцами, армянами и жидами. Когда же не только Галицкая Русь вошла в состав Польского королевства при Казимире Великом, но вскоре и все Литовское великое княжество вступило в унию с Польшей, тогда переход еврейства в Западную Русь облегчился еще более. В Литовской Руси древнейшими законодательными памятниками, определяющими положение здесь жидовства, являются льготные грамоты Витовта, данные Трокским, Брестским и Гродненским евреям, в 1388 и 1389 годах, и по содержанию своему близко подходящие к помянутым выше льготным грамотам чешским и польским. Грамоты Витовта, в свою очередь, подтверждались и слегка видоизменялись его преемниками; таким образом, они легли в основу юридического положения евреев в Западной Руси XV и XVI веков.

Положение сие, на основании названных грамот, представляется в следующем виде:

Первая и самая важная привилегия литовских евреев заключается в том, что они считаются непосредственными подданными великого князя Литовского; следовательно, они люди вольные, и вельможи, (несмотря на некоторые попытки) не могли распространить на них крепостное право. По важнейшим, т. е. по уголовным, делам они, наравне со шляхтой и всеми свободными людьми, подлежат суду или самого великого князя, или местного великокняжеского старосты. Этот староста или его заместитель (подстароста) в грамотах даже прямо называется «жидовским судьей». По делам религиозным и по взаимным гражданским спорам евреям предоставлено право судиться самим между собой, и местом этого собственного суда служит у них по преимуществу синагога. Таким образом, они получают возможность жить отдельными, самостоятельными общинами. Местная еврейская община, имевшая свой молитвенный дом или синагогу, свое особое кладбище и свою школу, называется в грамотах «збор» (т. е. собор) или «збор жидовский» (впоследствии «кагал»). Евреям предоставляется свобода их вероисповедания; за ними признается имущественная и личная неприкосновенность, так что человек, причинивший еврею смерть или какое насилие, наказывался по общему земскому праву как за убийство или насилие шляхтичу. Таможенным приставам строго запрещается брать мыто с еврейских мертвых тел, провозимых на их кладбища. Запрещается также повторять известные в средние века обвинения евреев в том, что они иногда употребляют христианскую кровь при своих обрядах. Всякое подобное обвинение должно быть подтверждено шестью свидетелями, из которых трое христиан и трое евреев, и если невинность еврея будет выяснена, то обвинитель должен сам подвергнуться тому наказанию, которому подлежал бы обвиненный.

Грамоты предоставляют евреям свободное занятие торговлей и ремеслами, наравне с мещанами-христианами; но они же показывают, что главный их промысел составляло излюбленное ростовщичество, ибо довольно много распространяются об условиях, при которых еврей должен был принимать вещи в залог под ссуду, об очистительной присяге на случай, если заложенная вещь окажется воровской, о просроченных закладах и т. п. Обозначается и другой излюбленный еврейский промысел: откупа, преимущественно таможенных пошлин, а впоследствии и продажа крепких напитков. Уже сам Витовт имел у себя откупщиком таможенных пошлин жида Шаню, которому великий князь пожаловал два села во Владимирском повете. Следовательно, евреи могли владеть и населенной землей.

Преемники Витовта на литовском престоле, нуждавшиеся в деньгах, например Свидригайло и король Казимир IV, также охотно отдавали на откуп евреям таможенные и другие великокняжеские доходы; причем нередко забирали у них вперед значительные суммы золотыми червонцами и входили к ним в долги. Услужливые евреи-заимодавцы таких должников не торопили погашением долга или вместо золота принимали в уплату разные сельскохозяйственные произведения, которыми изобиловали великокняжеские житницы, кладовые и скотные дворы, каковы: соль, мед, рожь, кони, рогатый скот и пр. Евреи в убытке не оставались; закупая власть, они богатели и множились насчет коренного населения. Это население, особенно мещанство, конечно, не могло оставаться равнодушно к тому, как евреи отбивали у него разные промыслы и торговлю; шляхта также с неудовольствием смотрела на постоянный захват евреями в свои руки всей откупной системы, в которой прежде и она принимала участие. А все возраставшие великокняжеские долги жидам-кредиторам тяготили и самую верховную власть. Когда же к этим накопившимся причинам неудовольствия присоединилась и религиозная ревность, то последовало бедственное для евреев событие. Сын и преемник Казимира IV в Литве, великий князь Александр, отличавшийся именно усердием к католической церкви, вскоре после своего брака с московской княжной Еленой Ивановной, в 1495 году велел изгнать евреев из великого княжества Литовского, а их дома и земли конфисковать. Действительно, из Бреста, Гродна, Трок, Луцка, Владимира и Киева еврейские общины были изгнаны и удалились в соседнюю Польшу; их недвижимые имущества начали раздавать другим жителям. Но бедствие это продолжалось недолго. В 1501 году великий князь Александр сделался польским королем; изгнанные из Литвы евреи снова очутились его подданными. А в Польше еврейство тогда было уже так многочисленно и сильно, что об его изгнании нечего было и думать. Закупленные им польские магнаты были его покровителями и защитниками. Евреи сумели привлечь на свою сторону и некоторых литовских вельмож. Под их влиянием слабохарактерный, непоследовательный Александр в 1503 году отменил свое первое распоряжение; он позволил изгнанным евреям воротиться на старые места и пользоваться всеми прежними правами. При сем литовские евреи обязались выставлять на свой счет на государственную службу 1000 всадников. Однако при том же Александре они успели выхлопотать отмену этой повинности, вместо которой обязались платить подать наравне с мещанами. А впоследствии, взамен сей повинности, на евреев наложена особая подать в 1000 червонных злотых.

Временное изгнание послужило евреям на пользу: прежде отдельные и разбросанные, их общины теперь старались теснее сблизиться между собой, чтобы отстаивать себя сообща, а наложенная на них помянутая подать, вместе с некоторыми другими особыми еврейскими податями, при круговой поруке еще более скрепила эти взаимные связи.

Сигизмунд I и его супруга, королева Бона, оказывают явное покровительство евреям, и по преимуществу из фискальных видов, потому что евреи, в качестве откупщиков или арендаторов королевских доходов и имуществ, умели доставлять им значительные денежные суммы. Один брестский крещеный еврей, по имени Абрам Иозефович, поставлен был Сигизмундом на должность литовского подскарбия, т. е. государственного казначея, или министра финансов. Разумеется, этот Абрам в свою очередь усердно помогал своим единоплеменникам, и прежде всего собственным родственникам. Так брат его Михель Езофович является крупным еврейским откупщиком, который арендует в королевских имениях соляные и восковые пошлины, таможни, мыты и корчмы. Он играет роль жидовского фактора у короля Сигизмунда, и последний за оказанные услуги наградил его тем, что возвел в потомственное шляхетское достоинство. Есть основания полагать, что права и привилегии евреев, дотоле заключавшиеся в отдельных грамотах, выданных разным их общинам, при сем короле были соединены в общие положения и внесены в Старый Литовский статут. Преемник его, слабохарактерный, ленивый Сигизмунд Август, постоянно нуждавшийся в деньгах, держится тех же еврейских откупщиков. В эпоху Сигизмундов к сложившейся уже ранее системе таможенных откупов примыкает соляной и в особенности питейный; вольная торговля солью, а также свободное изготовление и продажа пива, меду и водки постепенно заменяются сдачей на откуп, который евреи спешат захватить в свои руки.

Не довольствуясь покровительством жидовству в Польше и Западной Руси, Сигизмунд Август вздумал распространить его и на Восточную Русь. В 1550 году, чрез бывшее в Москве свое посольство, он ходатайствовал перед Иваном IV о дозволении жидам ездить в Московское государство и там торговать. Но Иван Васильевич на это ходатайство отвечал решительным отказом, обвиняя жидов в том, что они отводят людей от христианства, привозят отравные зелья и т. п. Известная новогородская ересь, названная «жидовствующей», немало усилила в московском правительстве нерасположение к жидовству. Иван Грозный, как мы видели, воротив Полоцк, начал его очищение от нерусских элементов с того, что велел утопить в Двине местных жидов (конечно, за исключением тех, которые крестились).

В Западной Руси православная шляхта и особенно коренное население городов также с неудовольствием смотрели на распространение жидовства. Оно отбивало у шляхты аренды королевских и магнатских имений и таможенные откупа, которые дотоле были в ее руках и которые в руках евреев служили источником многих злоупотреблений и притеснений, а у горожан оно стремилось перебить всякие промыслы и мелкую торговлю, чем прямо грозило не только их благосостоянию, но и самым средствам существования; причем жидовство, по обычаю, не пренебрегало никакими способами для достижения своих хищных стремлений. Резкий отголосок того ропота, который раздавался против жидовства, находим мы в помянутом выше сочинении Михалона Литвина. «В эту страну, говорит он, собрался отовсюду самый дурной из всех народов — Иудейский, распространившийся по всем городам Подолии, Волыни и других плодородных областей. Народ вероломный, хитрый, вредный, который портит наши товары, подделывает деньги, печати, на всех рынках отнимает у христиан средства к жизни, не знает другого искусства, кроме обмана и клеветы. Самое дурное поколение халдейского племени, как свидетельствует Св. Писание, поколение развратное, греховное, вероломное, негодное». К указанным его привычкам следует прибавить и засвидетельствованное актами укрывательство краденого имущества.

Западнорусское мещанство, несмотря на свои магдебургские привилегии, если и пыталось бороться против водворявшейся еврейской эксплуатации, то обыкновенно находило на противной стороне не только королевское правительство, но также наиболее богатых и влиятельных между собственными согражданами, которых жиды умели запутывать в общие с ними торговые и промышленные предприятия. А шляхта русская своими жалобами и протестами достигла только того, что во Втором Литовском статуте (1566 г.) появились артикулы, запрещавшие евреям иметь дорогие платья с золотыми цепями, а также серебряные украшения на саблях. Для отличия от христиан им предписано носить желтые шляпы или шапки, а женам их — повойники из желтого полотна; последним также запрещались золотые и серебряные украшения. Но все существенные права и привилегии жидовства остались в полной силе. На знаменитом Люблинском сейме 1569 года послы из Западнорусских областей горько жаловались на жидовскую эксплуатацию; они просили устранить жидов от всяких с боров, а взимание пошлин и других доходов поручить родовитым шляхтичам. «Одолели нас жиды, — говорили послы из Литовской Руси, — держат торговые пошлины, (боры на торгах, мельницы, побрали в аренду солодовни и все другие доходные статьи». «Хотя мы имеем немало конституций касательно жидов, несмотря на то, эти негодяи и у нас занимают сии должности (сборщиков) и немало делают грабительства в Руси» (т. е. в Русском воеводстве), говорил 17 июля перемышльский судья Ореховский в своей речи, обращенной к сенаторам от имени всей Посольской избы. Но тщетны были все подобные жалобы: король Сигизмунд Август остался неизменным покровителем жидовства, и строгие конституции оставались мертвой буквой.

Обездоленные евреями, христиане мстили им целым рядом разных обвинений. Между сими последними наиболее сильным и распространенным является обвинение в убийстве христианских детей, которых кровь употреблялась будто бы при некоторых жидовских обрядах. Королевские грамоты запрещали взводить на жидов подобные обвинения; объявляли их подсудными только самому королю; требовали свидетелей в количестве трех евреев и четырех христиан и угрожали смертной казнью за недоказанные обвинения; тем не менее коренное население при всяком удобном случае упорно их возобновляло. Несмотря на еврейские привилегии, мещанство иногда подвергало обвиненных евреев своему суду, приговаривало к смертной казни и спешило ее исполнить, не надеясь на правосудие королевских наместников. В одной льготной грамоте, данной евреям Сигизмундом Августом, прямо говорится, что разные обвинения взводились на них для того, чтобы выжить их из городов. Но все подобные попытки оставались безуспешны. С обычной своей цепкостью евреи прочно уселись в Западной Руси и, с свойственными им неуклонностью и беспощадностью, начали здесь свою эксплуататорскую деятельность, свою разрушительную работу термитов, подтачивающих общественный и государственный организм.

Если обратимся к количесгву еврейского населения в Западной Руси, то по всем признакам оно еще не было велико в первой половине XVI века. Приблизительно его можно определить отчасти на основании податных данных того времени, а главным образом на основании ревизии великокняжеских имений, произведенной по распоряжению Сигизмунда Августа в течение 1552–1566 гг. по преимуществу на Волыни. Эта ревизия, или люстрация, представляет довольно подробную опись городов, их населения, рынков, огородов, пахотной и сенокосной земли, фольварков и т. д., с обозначением владельцев и подлежащих с них податей. Отсюда мы узнаем, что самые многочисленные еврейские общины находились в Бресте, Гродне, Луцке, Кременце, Владимире, Тыкотине, Пинске и Кобрине; из них наибольшее число еврейских домохозяев насчитывается в Бресте, именно 85, а меньшее в Кобрине, 22. В иных местах обозначено по нескольку семей. Кроме названных сейчас наиболее старые и значительные еврейские общины находились в Вильне, Троках, Новогрудке и некоторых других городах северной половины великого княжества Литовского. Принимая во внимание разные данные, а также искусство евреев скрывать свое настоящее число ввиду повинностей и податей, количество их в городах Великого княжества около половины XVI века можно приблизительно полагать от 20 до 25 тысяч — число весьма достаточное для начала их наступательного движения против коренного населения. После Люблинской унии, когда переселения из Польши еще более облегчились, а Юго-западная Русь непосредственно соединилась с короной, конечно, усилился прилив из нее жидов-пролетариев, а Польша в свою очередь продолжала получать приток жидовства из Германии, Богемии и Венгрии. При таком приливе, принимая еще в расчет известную способность жидовства к быстрому размножению, едва ли ошибемся, если скажем, что к концу XVI века количество евреев в Западной Руси уже приближалось к сотне тысяч, большинство которой составлял голодный, а следовательно тем более хищный пролетариат.

Так называвшийся «жидовский збор» в эту эпоху представлял общину, которая имела свой молитвенный дом, или синагогу, и свое кладбище; очевидно, она соответствовала церковному приходу у христиан. Общину эту составляли все местные еврейские домовладельцы, следовательно люди оседлые. Во главе ее стоят выборные старшины, которые, собственно, ведались с правительством и заправляли делами общины. Те же старшины совершали внутри ее суд под председательством ученого теолога, или раввина; главную же обязанность такого теолога составляло объяснение Библии и Талмуда и обучение сему последнему лиц, готовившихся к ученому званию. Кроме раввина и старшин служебными лицами в жидовской общине, состоявшими на жаловании, были: кантор, отправлявший пение и чтение Библии в синагогe; школьник — смотритель за синагогой и вместе род пристава по судебным делам и резник, который занимался убоем скота и птицы, назначавшихся в пищу. Расселение жидовства по Западной Руси совершалось в непосредственной связи с их общинным устройством. Старейшие и значительнейшие общины, как Гродненская, Брестская, Трокская, Луцкая и пр., высылают от себя поселения или колонии в разные стороны, преимущественно на восток. Эти колонисты, занимающиеся мелкой торговлей, арендами и т. п., проживают в данной местности как бы временно и в случае какого столкновения или притеснения прибегают под защиту своей главной общины, которая вступается за них перед властями и оказывает всякую поддержку. А потом, когда колония достаточно увеличится, то, улучив удобное время и найдя себе покровителей между местными властями, она выхлопатывает разрешение построить собственную синагогу и устроить свое особое кладбище. Таким образом, колония превращалась в самостоятельную жидовскую общину. Этим путем жидовство постоянно и неуклонно распространяло черту своей оседлости и сеть своих поселений раскидывало на всю Западную Русь.

Не ограничиваясь собственно великокняжескими городами и имениями, евреи уже в первой половине XVI века появляются на землях бывших удельных князей и знатнейших вельмож, каковы князья Пинские, Кобринские, Острожские и некоторые другие. Хотя и прекратилась династия Ягеллонов, главных покровителей и насадителей жидовства в Западной Руси, оно умело обойти и последующих за ними королей выборных, т. е. выхлопатывать у них подтверждение и расширение своих прав и привилегий. Такие льготные грамоты выдавали им и Генрих Валуа, и Стефан Баторий, и Сигизмунд III. Литовский Статут 1588 года уже благосклоннее относится к жидовству, чем Статут 1566 года, и отменяет некоторые их ограничения, ибо многие знатные вельможи уже поддались вкрадчивости и услужливости жидов, занимают у них деньги, вводят их в свои имения в качестве откупщиков, поссессоров и арендаторов, без труда получают от них свои доходы, предоставляя им на жертву своих подданных, — и, естественно, становятся их усердными покровителями. В числе подобных вельмож-покровителей является известный глава литовских протестантов Николай Рыжий Радивил, воевода Виленский. Так, в 1573 году жмудская шляхта горько жалуется своему старосте Яну Ходкевичу на то, что Николай Радивил в своей волости Шавленской на пограничье с Пруссией «мытные комары» отдал в аренду жидам, а сии последние со всех и со всего берут мыто и, вопреки шляхетским привилегиям, даже с того, кто везет из Пруссии что-либо на свою потребу.

Выше мы видели, как отзывается о евреях литвин Михалон. Теперь посмотрим, какими представляет их польский поэт Кленович, живший во второй половине XVI века; состоявший некоторое время при Люблинском суде и в этой должности имевший возможность близко наблюдать еврейские нравы. В своих превосходных произведениях он не раз касается еврейства и всегда изображает его одинаковыми, резкими чертами.

Остановимся несколько на этих чертах.

В латинской поэме Roxolania, исполненной, как мы сказали, многих идиллических картин, Кленович набрасывает приблизительно такую характеристику львовских жидов: «Здесь лживый обрезанен невозмутимо обитает грязные предместья и зловонные жилища. Тут его синагога оглашается сиплым ревом и разнообразным мычанием, выпрашивающим у неба ниспослания всяких даров. Может быть, ты спросишь, что делает жид в этом славном городе? А то же, что делает волк, попавший в полную овчарню. Посредством долгов к нему попадают в заклад целые города; он утесняет их процентами и сеет нищету. Червь медленно точит дерево и понемногу снедает дуб, но быстро заводит гниль. От моли погибают ткани, от ржавчины портится железо. Так непроизводительный жид снедает частное имущество, истощает общественные богатства. Поздно брались за ум разоренные государи, и начинало стенать государство, наученное бедствием. Оно повержено долу, как тело, лишенное крови; нет более сил и жизненных соков».

В другой своей латинской поэме, сатирического характера, озаглавленной «Победа богов» (Victoria Deorum), он следующими словами очерчивает деятельность еврея. «Тем временем жид лихвою обременяет значительные города, с удивительной изворотливостью гоняясь за низкою корыстию. Он торгует всем: водой, воздухом, покоем, правом. Всюду он проникает с своим торгом, чтобы расставить свои корыстные сети, и угождает власть имущему; чиновники обдирают его, а он грабит их в свою очередь. Даже казна государственная (fiscus) не безопасна от его изворотов; так сильно ослепляет всех золото. Таково это Авраамово племя; вот его подражание нравам и справедливости прародителя»!

В третьей, уже чисто сатирической, и притом польской поэме, озаглавленной «Иудин кошель» (Worek Yudaszow), Кленович осмеивает разные пороки своих современников, и тут, между прочим, рисует образ ростовщика. Он сравнивает его то с ненасытной пиявкой, то со слепнем, который, вцепясь в конскую шею, пьет из нее кровь целый день, не обращая никакого внимания на то, что конь машет головой и хвостом и брыкает ногами; то уподобляет его мифическому африканскому змею-дракону, который с дерева подстерегает слона, бросается на него неожиданно, обвивает все его тело, а голову свою прячет в его же носу и затем высасывает его кровь. Тщетно слон пытается освободиться от кровопийцы, пока, изнемогши, падает мертвым на землю, и вместе с тем давит своего врага. Далее, сравнивая лихву с семенами, которые поселянин бросает в землю, чтобы получить их обратно во много крат большем количестве, поэт распространяется о тех трудах, переменной погоде и всяких бедах, которым нередко подвергается земледелец. Тогда как «жадный ростовщик жнет лето и зиму, и лихвой сеет лихву. Он не обгорает, не мерзнет и не мокнет в поле, а сидит себе у окна своей квартиры. Или на толкучем рынке все высматривает грязный жидовин в кафтане и низкой шапочке, с красным лбом и горбатым носом, и говорит, как попутай, утиным голосом. Он начинает свой гандель свертком шафрану; а потом все более и более сближается с алчным паном. Сего последнего ростовщик называет своим цеховым братом, с ним беседует и проводит всю жизнь».

Мрачными, желчными красками обрисовал Кленович современное ему жидовство, и мы могли бы упрекнуть поэта в сильном пристрастии или преувеличении, если бы дальнейшая история Западной Руси и даже всей Речи Посполитой не подтвердила вполне его вещих слов.

Против этой надвигающейся с запада тучи беспощадных эксплуататоров, что же могло выставить Западнорусское общество, лишенное политической самобытности или собственной национальной власти и раздираемое жестокой борьбой религиозных партий? В руках польского правительства и ополячившегося дворянства евреи явились новым и едва ли не самым действительным средством угнетения и обеднения коренной народности в Западной Руси^{98}.