Царская Русь

XII Доходы, войско и церковь в Московской Руси

Прямые подати и сборы. — Косвенные доходы. — Таможенные и другие пошлины. — Бережливость московских государей. — Военная служба. — Вооружение. — Посоха. — Стрельцы. — Наряд. — Походное деление на полки. — Родословные счеты воевод. — Продовольствие войска. — Выносливость и боевые качества. — Недостаток военного искусства. — Церковное управление. — Белое духовенство. — Умножение монастырей. — Известнейшая из новых обителей. — Иноческие уставы. — Добрая и оборотная сторона монашеского быта. — Просвещение лопарей. — Языческие обряды и верования на севере. — Русская религиозность. — Невежество, суеверия и грубость нравов, обличаемые Стоглавом. — Постановления о школах и другие меры Стоглава. — Иван IV как отражение татарщины.

Финансовые средства, или доходы, Московского государства слагались из податей и налогов, которые, как и везде, распадались на прямые и косвенные. Относительно прямых податей главным предметом обложения служила земля, а раскладка их производилась на основании писцовых книг, которые заключали в себе описание количества и качества земель, их населенности и урожайности. Эти описи известны нам уже с первой половины XV века; время от времени они повторялись и проверялись. Количество земельной подати определялось по числу сох; причем соха служила условной единицей измерения; так в поместных и вотчинных имениях для хорошей земли она определялась обыкновенно в 800 четвертей (400 десятин), для средней в 1000 и для худой в 1200; в монастырских, дворцовых, черных землях соха заключала в себе меньшее количество четвертей; например, хорошей земли 600, а худой 900, или хорошей 500, а худой 700. К посошной подати приспособлялись налоги подворный и промысловый. Так, в посадах и слободах к сохе приравнивалось известное количество дворов, например, лучших 40, средних 80 и молодчих 160; в слободах различались дворы крестьянские и бобыльские, первые были с землей, вторые без земли, так что в сохе считалось 320 крестьянских и 960 бобыльских. Точно так же в промышленных слободах к сохе приравнивались (как в предыдущем периоде) рыболовный ез (закол в реке), солеваренный црен и т. д. Но со времени Грозного в промышленных местах является раскладка «по животам и промыслам», уже независимо от сошной единицы. Собственно поголовная прямая подать в эту эпоху взималась с восточных инородцев, у которых каждый мужчина, способный заниматься промыслом, был обложен меховой или пушной данью. Эта инородческая дань известна под именем «ясака». К прямым податям относились и так наз. оброки. Они устанавливались взамен разных повинностей и сборов; между прочим, кормы наместничьи и волостельские, как известно, при Иване IV были заменены денежными оброками; монастыри за те их земли, которые были освобождены от податей и повинностей, обыкновенно платили небольшой оброк.

Кроме обычных прямых податей были еще постоянные сборы, учрежденные для известных потребностей и целей, каковы: «ямские деньги», собиравшиеся на подмогу общинам, обязанным ямской гоньбой, «полоняничные» — для выкупа пленных у татар, «стрелецкий хлеб» — на содержание стрельцов, частью переложенный потом на деньги, и т. д. Вообще рядом с денежными податями оброки, взимаемые сельскохозяйственными произведениями или натурой (особенно с дворцовых волостей) были тогда очень распространены; они шли на содержание царского двора и войска, излишки от них продавались; причем купцам запрещалось торговать теми же произведениями, пока не распроданы царские запасы. Один иностранец в конце XVI века, именно англичанин Флетчер, говорит, что царская казна от этих излишков выручала до 230 000 руб. ежегодно, но во время Ивана Грозного не более 60 000, так как он был менее расчетлив и бережлив, чем его предшественники. (По показанию другого современного иностранца, Маржерета, в Московском Дворцовом приказе всегда в наличности было от 120 000 до 150 000 руб.) Далее, годовой итог тягла и прямых податей, поступавших с областей в четыре приказа, именуемых Четверти, по показанию того же Флетчера, простирался до 400 000 руб. В этом числе на Псковскую область приходилось 18 000, на Новгородскую 35 000, Тверскую 8000, Рязанскую 30 000, Муромскую 12 000, Двинскую 8000, Казанскую 18 000, Устюжскую 30 000, Ростовскую 50 000, собственно Московскую 40 000, Сибирскую 20 000, Костромскую 12 000. Взимание и раскладка податей производились самими земскими общинами посредством выборных окладчиков, задачей которых было наблюдать, чтобы податные тягости ложились возможно равномерно на богатых и бедных, т. е. смотря по достатку, для чего и составлялись так наз. «окладные книги».

Косвенные доходы Московского государства состояли из разных налогов и пошлин, число которых с течением времени все более умножалось? Главными из них остались, как и в предыдущий период, торговые пошлины, взимаемые при всяком передвижении, складе и продаже товаров, т. е. мыть и тамга, которые приобрели весьма разнообразные формы и очень усложнились, а потому служили большим бременем и затруднением для торговли, особенно вследствие всякого рода придирок и вымогательств со стороны их сборщиков или откупщиков, так как эти сборы обыкновенно, по татарскому образцу, отдавались на откуп. Рядом с откупом в данный период водворяется также другой способ взимания таможенных пошлин: посредством выборных от земства людей, которые по данной ими присяге или целованию креста носят общее название «целовальников» или людей «верных» (по оказываемому им доверию). Таможенные головы выбирались из высших статей, т. е. из гостинной и суконной сотен, а простые целовальники из меньших статей или из черных сотен. Так как количество пошлин, имеющих поступать в казну в том или другом городе, большей частью определялось заранее и выборные сборщики собственным имуществом отвечали за исправное их поступление, то служба в таможенных головах и целовальниках была нелегкая и подчас разорительная. В свою очередь они старались возмещать свои труды и убытки вымогательствами с торговых людей.

Тот же англичанин Флетчер в конце XVI века сообщает следующее расписание казенных таможенных пошлин по главным городам Московского государства: город Москва вносил ежегодно 12 000 руб., Смоленск 8000, Псков 12 000, Великий Новгород 6000, Старая Руса (известная особенно соляным промыслом) 18 000, Торжок и Тверь 1500, Ярославль 1200, Кострома 1800, Нижний 7000, Казань 11 000, Вологда 2000. Все эти суммы поступали в приказ, называвшийся Большим Приходом. Туда же шли сборы с публичных бань и питейной торговли, т. е. с кабаков, или «кружечных дворов», так как приготовление и продажа пива, меда и водки составляли исключительно право казны, были правительственной регалией. Кружечные дворы и сборы также ведались посредством выборных или верных голов и целовальников; причем за недоборы отвечали сами выбравшие их общины. В Большой Приход доставлялись из других приказов и судебные пошлины. По словам того же иноземца, в гражданской тяжбе всякий, проигравший ее, платил казенной пошлины 10 руб. со всей суммы иска. Разбойный приказ доставлял сюда половину имущества осужденных преступников. (Другая половина делилась между судьями и обвинителями). Разрядный приказ передавал туда же остатки от сумм, назначенных на содержание войска, но неистраченных в мирное время, когда часть ратных людей распускалась по домам. Таким образом, итог косвенных налогов и пошлин, стекавшихся в Большой Приход, по Флетчеру, простирался до 800 000 руб. Следовательно, Дворцовый приказ, Четверти и Большой Приход, по его вычислению, вместе собирали ежегодно чистого доходу 1 430 000 руб., который они передавали в Кремлевское дворцовое казнохранилище, состоявшее под ведением главного царского казначея.

Сверх означенных доходов большую прибыль получал царь от дорогих мехов, которые в виде ясака собирались с пермских и сибирских инородцев. Меха эти отчасти продавались, отчасти менялись на привозные иноземные товары, как европейские, так и восточные, т. е. турецкие, персидские, бухарские, армянские и пр. Флетчер говорит, что «в прошлом году (по-видимому, 1588) из Сибири в царскую казну получалось с лишком 18 800 (470 соро-ков) соболей, 200 куниц и 180 чернобурых лисиц». К этому доходу надобно прибавить еще значительные суммы, составлявшиеся из частных имуществ, отбираемых на государя в случае опалы, и из других чрезвычайных поборов, взимаемых единовременно с архиереев, монастырей, чиновников и т. д. по поводу какой-либо особой нужды, не говоря уже о военном времени.

Московские государи, начиная еще с Ивана Калиты, отличались вообще хозяйственной расчетливостью, бережливостью и наклонностью ко всякого рода приобретениям, а потому в течение времени при Московском дворе скопились большие богатства и множество разных сокровищ. Особенно при этом дворе ценились и усердно приобретались золото, серебро, драгоценные камни, жемчуг, парча и разноцветные сукна. Иностранцы с удивлением рассказывают о множестве хранившейся в дворцовых кладовых дорогой утвари, т. е. золотых кубках и чашах, массивной серебряной посуде, царских одеждах, унизанных жемчугом и дорогими камнями. Во время таких торжеств, как прием и угощение иноземных послов, из царских кладовых раздавались богатые одежды вельможам и стольникам, а по окончании пира они отбирались назад; причем строго взыскивалось за всякую порчу. В случаях неприятельского вторжения сокровища царские обыкновенно увозились далее на север, в Ярославль или на Белоозеро.

Иностранцы, писавшие в XVI столетии о России, которую они видели собственными глазами (отчасти Герберштейн, а более Поссевин и Флетчер) слишком темными красками рисуют хозяйственную и финансовую деятельность московских государей, говоря о какой-то их ненасытной алчности, о системе постоянного угнетения и разорения подданных, об изобретении новых налогов и выжимании соков из народа ради собственного обогащения. Такой взгляд, может быть, и то отчасти, оправдывался тиранским характером второй половины царствования Ивана Грозного; но вообще он несправедлив, и объясняется тем, что иностранцы мало понимали и значение московского самодержавия, и характер исторически сложившихся гражданских отношений древней Руси; они смотрели на нее с своей западноевропейской точки зрения и забывали, что эта Русь только что освободилась от варварского ига, которое в течение двух веков угнетало ее и уединяло от европейского образованного мира. Одновременно с постепенным освобождением шла на Руси тяжелая работа над созданием единого, прочного государства, созданием, которое требовало всех народных сил и средств и потому было впереди всех других общественных нужд и желаний. Сплачиваясь внутри, это государство продолжало вести неустанную борьбу с сильными и враждебными соседями. Государи московские, естественно, с особым рвением старались увеличить свою казну, свои доходы (государева казна в те времена не различалась от казны государственной), ибо они постоянно должны были заботиться об улучшении и развитии своих военных сил и средств. Понятно, что расходы на войско не только поглощали большую часть доходов, но иногда и превышали их, так что приходилось изыскивать новые источники для их покрытия^{78}.

Выше мы видели, что основную часть русского войска в данную эпоху составляло сословие землевладельческое или собственно помещичье, так наз. дворяне и дети боярские, обязанные пожизненно ратною службою. Они должны были выходить в поле по первому требованию на коне в полном вооружении и в сопровождении такого числа хорошо вооруженных людей, которое определялось количеством владеемой ими земли (по одному коп-нику с каждых 100 четвертей) или, как тогда выражались, «людно, конно и оружно». Дворяне и боярские дети, сообразно своим поместьям, были расписаны по городам, и эти отделы назывались «десятнями»; областные наместники вели списки зачисленных на службу или «верстанных» помещиков и их сыновей, подлежащих верстанию (так наз. «новики»). А все списки обязанного военной службой помещичьего сословия и его ведомство сосредоточивались в Разряде, т. е. в Разрядном приказе. По этим спискам число дворян и детей боярских, получавших государево жалованье и обязанных по первому требованию выступить в поле, в XVI веке простиралось от 80 до 100 000, как говорят о том некоторые иностранные известия. Но каждый помещик приводил с собой по нескольку своих вооруженных людей, и, если он являлся только сам-третей, т. е. если взять средним числом на каждого по два сносно вооруженных человека, то все количество московской конницы, в случае нужды выводимой в поле, определится приблизительно в 300 000 человек. Нелегко было в короткое время собрать (мобилизовать) это войско. Обыкновенно, когда угрожала война или нашествие неприятельское, из московских Четвертных приказов рассылались повестки к областным наместникам, воеводам, городовым прикащикам, губным старостам и дьякам; они в свою очередь собирали помещиков и высылали их к известному дню на такую-то границу или вообще в назначенные места. Тут писцы, присланные из Разряда, по спискам проверяли собравшихся и отмечали тех, которые оказывались в «нетях», т. е. неявившимися. Последним грозило строгое взыскание и даже отобранные поместья. Собравшиеся всадники распределялись по полкам. По окончании похода они распускались по домам, за исключением тех, которые назначались в гарнизоны пограничных городов и в полевую сторожу (на южных степных украйнах). Кроме того, время от времени производились общие смотры, на которые собирали дворян и детей боярских; причем переписывали их с людьми, конями и со всем их вооружением, чтобы знать, в каком количестве и в какой исправности они готовы выступить в поле. Военнослужилое сословие вооружалось и отправляло походы на свой счет; поэтому помещики, обыкновенно, в обозе (в кошу) имели особого коня или, смотря по состоянию и количеству прислуги, несколько коней с вьюком, т. е. нагруженных съестными припасами и разными походными принадлежностями. Хотя дворяне и дети боярские затем и получали поместья, чтобы быть в состоянии отправлять царскую службу, однако кроме земли им в подмогу назначалось и денежное жалованье; смотря по его количеству, они распределялись на известные статьи.

В сем отношении имеем любопытный памятник от пятидесятых годов XVI столетия. Это так называемая «Книга боярская» 1556 года, или собственно перепись (хотя и не вполне сохранившаяся) дворян и детей боярских, по преимуществу собиравшихся на смотр под Серпуховом с обозначением их кормлений, вотчин и поместий, а также их вооружения, количества людей и следующего им денежного оклада, на основании которого они разделены, по-видимому, на 25 статей. Из названной книги видно, что полное русское вооружение того времени составляли: стальной искусной работы шелом (с остроконечной верхушкой), железный доспех, иногда сплошной из булатных досок или «зерцало», а чаще всего кольчужный разных видов и наименований, как-то: «пансырь» — просто кольчужный кафтан, «юмшан» или «юшман», покрытый стальными дощечками на груди и спине, «бехтерец» и «куяк» — в том же роде, т. е. с дощатыми латами (это брони восточного типа, но искусно изготовляемые русскими мастерами); далее стальные «наручи» и «наколенки», сабля, копье, саадак с луком и колчан со стрелами. Сверх доспеха надевались еще или нарядная приволока бархатная, или ферязь, тоже бархатная; а подлатником служил атласный «тегиляй», подбитый ватой или шерстью кафтан. Состоятельный всадник сидел на резвом аргамаке, т. е. на хорошем турецком или ногайском коне, а запасного коня слуги для него вели в поводу. Но уже сами дворяне и боярские дети тут далеко не все записаны с этим полным вооружением. У иных вместо дорогого шелома видим простую железную или медную шапку («мисюрька», «прилбица»), иногда с «бармицею» или кольчужной сеткой, спускавшейся на плечи. Хотя и редко, но встречаются даже дети боярские совсем «без доспеху», в одном тегиляе. Еще более разнообразия находим в вооружении их людей; тут только немногих видим в полном вооружении. Обыкновенно на голове у них шапки и не только металлические, но и хлопчатобумажные, а на теле надеты толстые или тонкие тегиляи; сидят они на меринах, вооружены иные саблями и луками, иные копьями, а другие простыми рогатинами; изредка встречается даже пешая прислуга. Но вообще заметна наклонность вывести в поле (по крайней мере, на смотр) людей в большем числе, нежели следовало по количеству владеемой земли, ибо за лишних («передаточных») людей прибавлялось денежное жалованье; при сем, однако, строго принималось в расчет их достаточное или недостаточное вооружение.

Как наглядный пример таких точных расчетов передадим из помянутой книги следующее место: «Иван Иванов сын Кобылин Мокшеев: съехал с Ладоги на середокрестье 7062 года, держал (за собой это кормление в качестве судьи или волостеля) год. В Серпухове (на смотру) поместья сказал за собой 22 обжи с полуобжею, а вотчины не сыскано. Сам на коне в полном доспехе, в юмшане и в шеломе и в наручах, и в наколенках о дву конь; людей его в полк 4 человека, один в пансыре и в шеломе о дву конь; 3 человека в тегиляях в толстых, на двух шеломы, а на третьем шапка медяна с копьями; 3 человека с вьюками. А по уложению взять с него с земли человека в доспехе, и он передал трех человек в тегиляях, а не додал одного шелома; а по новому окладу ему на его голову по 25-й статье 6 рублев, да на человека с земли 2 рубля, да на передаточных людей 11 рублев, а не додати ему за шелом одного рубля». Иностранцы упоминают еще о кистенях и длинных ножах, которые служили русским вместо кинжалов.

Итак, главная сила русского войска в эту эпоху состояла в многочисленной дворянской коннице, которая снабжалась отчасти своими домашними конями, а отчасти татарскими, которых ногайцы ежегодно в большом количестве пригоняли на продажу в Москву. Рядом с конницей выступало и пешее ополчение; оно набиралось из посадских людей и крестьян и называлось посохою, так как эта ратная повинность раскладывалась на тяглое население по количеству сох (а в некоторых местностях по количеству дворов); число ратников от сохи определялось каждый раз особо по мере надобности. Так, в Полоцком походе Ивана IV в 1563 году участвовало более 80 000 посохи. Иначе посошные ратники назывались людьми «даточными». Выставляя известное количество ополченцев, как посадские люди, так крестьяне черные и монастырские, производили между собой денежную разверстку или разрубку, чтобы снабдить этих ратников вооружением и содержать их на время похода; иногда корм на них отпускался натурой, причем посошные люди выставляли также известное количество подвод, а в случае нужды и лодок. Вооружение посохи было обыкновенно самое недостаточное; немногие ратники снабжены были пищалями, саблями и копьями; большая часть ограничивалась топорами и рогатинами. На войне посоха не всегда участвовала в полевых сражениях. Она употреблялась преимущественно для осады и обороны крепостей, а также для разных работ, каковы расчистка пути, копание рвов, постройка мостов, перевозка тяжестей, подвозка провианта и т. п. Впрочем, в числе посохи находились и конные ополченцы, выставляемые наиболее зажиточным населением, например Новгородом и Псковом.

Военная несостоятельность подобного народного ополчения, рядом с появлением у наших западных соседей постоянного войска, снабженного огнестрельным оружием, побудила Московское правительство завести у себя также настоящую пехоту, вооруженную ручницами, т. е. ручными пищалями или ружьями. Первоначально такая пехота, по-видимому, появилась в Новгороде и Пскове, ибо при Василии Ивановиче и в малолетство Грозного упоминаются новгородские и псковские «пищальники»; потом в царствование Ивана IV такое войско стало называться «стрельцами» и было значительно умножено. В Москве находилось несколько тысяч стрельцов, поселенных в особой слободе за Москвой-рекой, насупротив Кремля. При особе царя всегда был отряд стрельцов, входивший в состав дворцовой стражи и следовавший за ним в его походах и поездках («стремянные стрельцы»). Мало-помалу около других городов, особенно на украйнах, явились такие особые слободы, заселенные стрельцами. Это войско набиралось из вольных охочих людей, и содержалось на счет казны; сверх денежного и хлебного жалованья стрельцы наделялись также землей, имели право заниматься мелкой торговлей и промыслами. Кроме гарнизонной службы, в мирное время они вообще отправляли полицейскую службу и держали караулы в столице. Они вооружены были тяжелым неуклюжим ружьем или самопалом с пулей очень малого калибра, саблей и бердышом или секирой на длинной рукояти. Все число стрельцов в конце XVI века можно определить приблизительно в 15 000 человек. Они делились на приказы по 500 человек в каждом; приказами начальствовали головы, а под ними были сотники, пятидесятники и десятники.

Другим отделом постоянного войска являются городовые и станичные казаки; ибо рядом с стрелецкими слободами в украинских городах распространяются и казацкие слободы. Известно, что эти казаки представляли легко вооруженные отряды, отчасти конные, отчасти пешие; а на свое содержание кроме денежного и хлебного жалованья они также получали земельные участки и угодья. Вольные казаки, Донские и отчасти Днепровские, выставляли иногда вспомогательные отряды Московскому царю, который нередко посылает им денежные подарки, хлеб, порох и свинец.

Почти одновременно с появлением постоянной стрелецкой пехоты выдвигается на передний план в московском войске и «наряд» или артиллерия. Хотя первые упоминания о ней относятся еще к XIV веку, ко времени Димитрия Донского, но то были только немногие крепостные или неподвижные орудия, железные, скрепленные такими же обручами. Особые старания о заведении артиллерии прилагает Иван III, который, как известно, приглашал иноземных мастеров для литья пушек; одновременно с ними, несомненно, работали и русские мастера — литейщики. Василий III усердно продолжал это дело; он также имел при себе итальянских и немецких литейщиков, которые кроме пушек и пищалей отливали и железные ядра; но рядом с ними употреблялись еще и каменные ядра. Порох или так наз. зелье русские выделывали у себя дома; в Москве на Сивцевом Вражке был большой пороховой завод уже при Василии III. При Иване IV, кроме орудий и снарядов, приготовленных в Москве, иностранцы, преимущественно англичане, стали привозить много пушек, ядер и всяких огнестрельных снарядов морем через Нарву, а потом, когда Нарва была потеряна, через Архангельск. В XVI столетии появляется у нас значительная полевая и осадная артиллерия; русские выучились действовать ею довольно искусно и часто стали употреблять пушки и пищали как при осаде городов (например, Смоленска и Казани), так и в открытых битвах. Во второй половине сего столетия иностранцы даже удивляются многочисленности русской артиллерии и указывают на большое количество медных красивых пушек, собранных в царской Оружейной палате. Один немецкий посол (Кобенцель) доносил императору Максимильяну II, что у Московского государя наготовлено до 2000 всяких орудий. Мы видели, как успешно действовала русская артиллерия при обороне Пскова против Стефана Батория и как в 1591 году нашествие крымского хана Кази-Гирея на Москву было отбито преимущественно действием наряда. Сохранившиеся до нашего времени образцы показывают, что орудия эти были вообще очень разнообразны по своей форме и величине; иногда они достигали огромных размеров. Так, в царствование Федора Ивановича русским мастером Андреем Чеховым отлита была знаменитая московская «Царь-пушка».

Кроме собственных русских войск во время походов под царскими знаменами шли вспомогательные отряды разных восточных инородцев, каковы: мордва, черемисы, а главным образом легкая конница из служилых и наемных татар, Касимовских, Темниковских, Казанских и Ногайских, вооруженных большей частью только луком и стрелами. В конце XVI века встречаем в Москве небольшой наемный отряд (в 300 человек) из разных иноземцев; туг были немцы, шотландцы, датчане, шведы, греки и пр. Упоминается еще наемный отряд из нескольких тысяч черкас, т. е. малороссийских казаков.

Что касается до внешнего порядка, в котором выступала в поход русская рать, то в этом отношении видим различие с предыдущей эпохой. Еще при Иване III сохранялось старое деление рати на 4 полка: Большой, Передовой, Правая и Левая рука. В XVI веке видим уже пять частей: к прежним четырем прибавился Сторожевой полк (арьергард). Иногда встречается еще отдельный легкоконный полк Яртоульный, употреблявшийся для разведок. Воевода большого полка считался главным начальником и всех остальных воевод, которые обязаны были ежедневно являться к нему с донесениями. Воевода каждого полка имел у себя товарища или второго воеводу, а иногда и двух товарищей. Особый воевода с товарищем состоял «у наряду», т. е. начальствовал артиллерией. Воеводы обыкновенно назначались из бояр, окольничих и думных дворян. Под воеводами начальствовали головы, бывшие из дворян первой статьи; а под ними сотники, пятидесятники и десятники, назначавшиеся из боярских детей. Вообще при распределении людей на отряды господствовала древняя десятичная система. Деление на пять полков соблюдалось как при многочисленном войске, например в 30, 40, 50 тысяч и более, так и при рати в 5 — 10 тысяч. Когда сам царь принимал участие в походе, то рать собиралась возможно более многочисленная; при том его сопровождал особый полк, состоявший из бояр, окольничих и других придворных чинов, из царских жильцов, московских дворян и детей боярских, стремянных стрельцов, служилых татарских отрядов и т. д. Этим полком начальствовали особые «дворовые» воеводы. В походах же небольших и неважных встречается деление только на три полка: большой, правая и левая рука.

На южных украйнах почти ежегодно на осень высылалась рать «для бережения» от набегов крымских татар. Численностью своей она простиралась обыкновенно до 20 000 человек или свыше того и подразделялась на две рати, береговую и украинную: первая располагалась вдоль берега Оки, опираясь на Коломну, Каширу, Серпухов, Калугу; а вторая размещалась в области украинных или польских (полевых) городов, каковы: Тула, Пронск, Дедилов, Донков, Мценск, Новосиль и пр. При сем каждая рать делилась, по обыкновению, на пять полков; начальники береговой рати считались выше и назывались «большими воеводами», а начальники полевых полков назывались «украинными воеводами» и назначались из менее знатных людей. Согласно с укоренившимся обычаем местничества, самое назначение воевод должно было строго сообразоваться с тем, чтобы степени их родовой знатности соответствовали взаимному отношению должностей. Уложением 1550 года было разъяснено, что первый воевода большого полку выше всех других, всякий второй воевода (товарищ) меньше своего первого, воеводы передового и сторожевого полку равны между собой; они меньше воевод правой руки, но выше левой, и т. д. При всем старании правительства установить лестницу старшинства должностей, счеты все-таки путались иногда, в особенности по отношению к товарищам или вторым воеводам разных полков. При сем даже и против таких лиц, как зять царя Никита Романович, поднимались родовые счеты со стороны других бояр. Так, в 1574 году известный крещеный татарский царевич Симеон Бекбулатович доносил из Новгорода царю Ивану Васильевичу, что «списков не емлют», т. е. не берут списков людям своего полку и тем как бы отказываются от своего назначения, двое воевод: князь Андрей Репнин и князь Василий Тюфякин. Репнин объявил неудовольствие на то, что он назначен другим воеводою правой руки, тогда как Никита Романович, другой воевода в большом полку; а князь Тюфякин, назначенный вторым в левой руке, просит «дать счет» ему с князем Григорием Долгоруким, вторым в сторожевом полку. Государь велел обоим списки взять; причем дело Репнина обещал разобрать, когда «служба минется», а Тюфякину велел написать, «что ему меньше князя Григория быти (можно)». Известно, что при всем своем деспотизме Иван IV постоянно должен был считаться с этим явлением, столь вредным в военном отношении, послужившим источником многих наших неудач и поражений.

Особенно затруднителен был в случае больших походов выбор главного воеводы, которого приходилось брать из представителей весьма немногих знатнейших родов; хотя бы эти представители были люди малоспособные. Таковыми именно являются во второй половине XVI века князь Иван Дмитриевич Бельский, после его смерти князь Иван Федорович Мстиславский, а за ним его сын Федор Иванович. Один иностранец (Флетчер) в конце XVI века выдаст за правило, будто московское правительство намеренно назначало в главные воеводы людей весьма знатных, но малоспособных, чтобы к своей великой породе они не прибавили еще и расположения войска; так что могли бы сделаться опасными. Посему, для успеха в ратном деле, придавали главному воеводе товарищем кого-либо из бояр, известных своим мужеством, опытностью и даровитостью; этот второй воевода и был, в сущности, душой и руководителем военных действий. Хотя главная причина такого назначения воевод коренилась в системе местничества, однако до некоторой степени нельзя отрицать и справедливости приведенного известия, особенно по отношению к Ивану IV, столь подозрительному в эпоху опричнины, и потом к Борису Годунову, как правителю, опасавшемуся выдвигать талантливых соперников себе между боярами. Действительно, на местах вторых воевод мы встречаем в эту эпоху таких доблестных вождей, как князья Михаил Иванович Воротынский, почтенный высшим титулом слуги государева, Иван Петрович Шуйский, Андрей Иванович и Дмитрий Иванович Хворостинины.

Каждый воевода или каждый полк имел свое знамя с изображением какого-либо святого, большей частью Георгия Победоносца. К воеводскому седлу прикреплялся небольшой котлообразный барабан, или йабат, и на походе воевода ударял в него плетью, когда нужно было отстранить кого-либо, поравнявшегося с воеводой или загородившим ему дорогу; ибо походы войска совершались без соблюдения стройного порядка, беспорядочной толпой. Наблюдали только, чтобы каждый полк шел отдельно. За воеводами возили на конях 10 или 12 крупных медных набатов, столько же медных труб и несколько гобоев. Один из барабанов подавал знак, когда нужно было садиться на коней или слезать с них; а перед сражением и при начале его принимались греметь все барабаны, трубы и гобои, чтобы возбудить воинственный жар.

Иностранцы, наблюдавшие русских ратников, удивляются их физическому закалу и терпению, с которыми они переносили всякие труды и лишения, т. е. голод, холод, усталость и т. д. К этому закалу, впрочем, русские люди с детства приготовлялись своим суровым, можно сказать спартанским, воспитанием. О продовольствии своей армии правительство заботилось очень мало; только иногда в лагерь доставлялся хлеб на казенный счет; разумеется, старались собирать съестные припасы с местных жителей; но по редкости населения, особенно в пограничных краях, и при опустошениях, производимых войной, такие сборы были слишком недостаточны. Поэтому главным средством продовольствия служили те запасы, которые ратные люди брали с собой из дому; обыкновенно они рассчитывали на несколько месяцев, и кроме того, если было возможно, подвозились на театр войны из дворянских имений их холопами или крестьянами. Обычную пищу простых ратных людей составляли сухари и толокно, т. е. поджаренная овсяная мука, разведенная водой; лук и чеснок служили им любимой приправой. Помещик имел с собой запасы ветчины или другого какого копченого или соленого мяса, соленой и сушеной рыбы, круп, пшеничной муки, соли, сыру и т. п. В его вьюке находились медный котелок и прочая походная посуда; а трут и огниво давали ему возможность развести огонь на привале. В случае нужды господин довольствовался тем же, что ели его слуги; если он съедал их скудные запасы, то слуги иногда голодали по нескольку дней. Точно так же неприхотливы были русские люди и относительно своего помещения; начальники имели палатки, а простые ратники делали себе шалаши из прутьев и покрывали их войлоками; иногда пригибали к земле ветви кустарника, раскидывали над ними свои епанчи и таким образом укрывались от непогоды. Один иноземец (Ад. Климент) приблизительно такими риторическими чертами изображает закал русских ратников: «Эти люди невероятно способные терпеть стужу и голод. Когда земля белеет глубокими снегами и закоченела, скованная жестоким морозом, наш Сармат, разостлав свою епанчу на сучьях с той стороны, откуда свирепствует ветер или метель, разводит небольшой костер. Обитатель снегов, он добывает воду из замерзшей речки и, смешав ее с овсяной мукой, устраивает свое пиршество. После такого роскошного ужина он ложится у огня, распростершись на окоченелой почве. Сия почва служит ему периной, а пень или камень изголовьем». Разумеется, наиболее знатные и богатые начальники брали с собой в поход многих холопей, обильные съестные припасы и располагались в просторных украшенных шатрах; к своему столу они нередко приглашали своих подчиненных.

Как терпеливы и неприхотливы были люди, такими же качествами отличались и их кони. Обыкновенно это были мерины небольшого роста, но крепкие и чрезвычайно выносливые. На походе они довольствовались подножным кормом. Поэтому когда войско становилось лагерем, то оно занимало большое пространство, оставляя между палатками и шалашами пустые места для пастьбы лошадей. Они были не подкованы, на легких уздах; могли без отдыха бежать 7 или 8 часов; могли не иметь никакого корму по целым суткам и все-таки служили до 20-летнего возраста.

Русские всадники, по восточному обычаю, сидели на высоких седлах с короткими стременами, так что легко могли оборачиваться во все стороны и натягивать лук; зато при слишком согнутых ногах редко выдерживали сильный удар копья и не падали на землю. Шпоры были только у немногих, а для принуждения коня служила ременная плеть, висевшая на мизинце правой руки. Конец повода зацеплялся за палец левой руки. Иностранцы с похвалой отзываются об искусстве русских, с которым они в одно и то же время держат в руках саблю, лук, узду и плеть и управляются с ними в сражениях. Некоторые иностранцы (наприм., Гваньини) также удивляются телесной силе московских ратников и не советуют схватываться с ними в рукопашную борьбу, ибо между ними часто встречаются такие, которые в одиночку без всякого оружия выходят на медведя и одолевают его. У ратников не было недостатка ни в храбрости, ни в чрезвычайной преданности своему государю. И однако, те же иностранцы очень неодобрительно отзываются о боевых качествах русского войска вообще. Оно отлично обороняло укрепленные места благодаря своей стойкости; умело также и брать их с помощью пушек или продолжительной, упорной осады; но в открытом бою, в чистом поле не могло равняться с своими западными соседями, потому что слишком отстало от них в военном искусстве. Недостаток этого искусства оно старалось заменить числом, подобно всем восточным ополчениям, состоящим преимущественно из конницы. При нападении русская конница, испуская оглушительные крики, бросалась на неприятеля беспорядочной толпой и старалась подавить его первым натиском; но не выдерживала долгой схватки, и если встречала дружный отпор, то возвращалась назад. Герберштейн замечает о нашей коннице, что, вступая в битву, она как бы говорила неприятелям: «бегите или мы побежим». Тот же наблюдатель прибавляет, что в случае неудачи русский ратник все свое спасение полагает в быстром бегстве, но если он захвачен неприятелем, то не защищается и не просит пощады, а молча покоряется своей участи; тогда как турок в таком случае бросает оружие, умоляет о жизни и протягивает руки вверх, как бы предоставляя связать себя и обратить в рабство; татарин же, напротив, сбитый с коня, продолжает отчаянно обороняться зубами, руками и ногами до последнего издыхания. Конечно, этот отзыв о характере трех народов справедлив только в своей основе, но вообще является преувеличением. Сравнительно с конницей, более стойкости в открытом бою обнаруживала русская пехота; в особенности она дралась хорошо, если могла воспользоваться какой-либо опорой, например лесом, оврагом, обозными телегами и т. п.

Итак, русская рать XVI столетия, превосходившая боевыми качествами азиатские и вообще восточные народы, по отношению к западным европейцам представляла, собственно, превосходный материал, которому недоставало только обработки, чтобы не уступать в военном отношении никому в мире. Русское племя по характеру своему одно из самых воинственных на земном шаре. Эту черту оно, несомненно, доказало своей долгой историей, наполненной многими и упорными войнами, добровольными подвигами удали и молодечества по отношению к соседям и своей постоянной готовностью вступить в борьбу с кем бы то ни было. Та же черта ясно сказывалась (и сказывается) в наклонности русского человека по всякому поводу давать волю своим рукам; известно также, что жестокий кулачный бой всегда составлял любимую забаву русской молодежи; по свидетельству одного иноземца первой половины XVI века, этот бой иногда делался до того горячим и упорным, что на месте оставалось несколько мертвых тел. Воинственность сказалась и в наших богатырских былинах, и в древнем народном обычае решать свои споры «полем», т. е. судебным поединком, который только во второй половине XVI века стал выходить из употребления благодаря церковному осуждению и усложнившемуся гражданскому процессу (особенно допущению наемных бойцов). А что касается до другого качества, необходимого для хорошей боевой армии, до способности к строгому подчинению или к т. наз. дисциплине, то и это качество Русский народ доказал целой своей историей. Но Московское правительство в XVI веке, при всех своих заботах об умножении военнослужилого сословия, о введении огнестрельного оружия (огненного боя), об укреплении городов и т. п., все еще не пришло к сознанию о необходимости постоянных военных упражнений и постоянного, сколько-нибудь правильного обучения ратному строю. В мирное время ратные люди часто собирались на сторожевую службу и на смотры; но не видно, чтобы они обучались военным построениям, правильным, быстрым движениям и оборотам, а также и самому искусству владеть оружием. Не видно также и особого старания о введении единообразного вооружения в разных частях. Сам Иван IV, столь много воевавший и обнаруживший помянутые выше заботы, по-видимому, совсем не радел о сколько-нибудь сносном обучении войска и систематической. подготовке его к бою, ограничиваясь в этом отношении старыми отжившими приемами и ратными обычаями, на которые более всего наложила свою печать татарская эпоха, татарское влияние. Для развития боевых качеств и чувства воинской чести недоставало также и достаточных поощрений, т. е. хорошей системы повышений и наград за отличия. Начальным людям за успешное дело давались золотые монеты или медали и куски шелковых материй на платье, — вот обычные немногие награды того времени, за исключением, конечно, земельных пожалований^{79}.

С окончательным отделением западнорусских епархий в особую митрополию в XV веке, число восточнорусских или московских епархий простиралось до осьми; Московско-Владимирская, Новгородско-Псковская, Ростовская, Суздальская, Муромо-Рязанская, Тверская, Коломенская, Пермско-Вологодская; девятую ставила Сарская, или Сарайская, так как с разрушением Сарая епископ Сарский и Подонский переселился в Москву на Крутицы и не имел особой епархии, а владел рассеянными в разных местах монастырями и имуществами. В XVI веке из вновь завоеванных земель на средней и нижней Волге образовалась десятая епархия, Казанская. При учреждении патриаршества, как мы видели, Псковская епархия была выделена из Новгородской, устроено еще несколько епископских кафедр, некоторые прежние епископии возведены в достоинство архиепископий, а прежние архиепископии в митрополии.

Учреждение патриаршества имело более внешнее значение. Оно окончательно установило полную автономию Русской церкви или ее независимость от Константинопольского патриарха и возвысило Московского первосвятителя на степень, равную с древними восточными патриархами. Но внутренняя зависимость нашей иерархии от верховной власти не только не изменилась, а еще более упрочилась с развитием царского самодержавия. При таком развитии власть московского митрополита, а потом патриарха по отношению к другим русским епископам была незначительна и имела только характер старшинства. Высшим духовным авторитетом на Руси, как и в прежние века, представлялся съезд или собор иерархов. Московский митрополит был естественным председателем на соборе, а за его отсутствием или при выборе нового митрополита место председателя занимал старший по нем иерарх, преимущественно архиепископ Великого Новгорода. Совершившееся недавно объединение государственное, конечно, вызывало настоятельную потребность и в более тесном объединении церковном, ибо в эпоху удельной раздробленности областная иерархия неизбежно вырабатывала многие черты местных отличий и неодинаковых обычаев. Поэтому мы видим, что в XVI веке особенно часто собираются церковные соборы, и собираются, очевидно, по желанию самой государственной власти. Кроме разных вопросов, касавшихся внутреннего благоустройства Русской церкви и упорядочения ее обрядовой стороны (примером чему в особенности служит собор Стоглавый), соборы эти созывались частью по вопросу о поземельных владениях духовенства, поднятому в конце княжения Ивана III, частью по поводу разных ересей, которым толчок дало известное движение так наз. жидовствующих.

Что касается до вопроса о праве духовенства владеть населенными землями, против которого восставали Нил Сорский и его последователи, то, несмотря на вышеуказанные попытки Ивана III и Ивана IV к ограничению итого права, в конце концов оно осталось почти непоколебимым. Иосифу Волоцкому и его ученикам нетрудно было отстоять вообще церковное и в частности монастырское землевладение потому, что оно наиболее соответствовало условиям и потребностям Московского государства, русской общественности и религиозности того времени. Точно так же характер внутреннего управления и церковного суда в каждой епархии вполне соответствовал современному гражданскому строю. Так, на службе при архиерее мы видим множество светских людей, каковы: бояре, дети боярские, дьяки, подьячие и целый сонм низших служебных служителей, т. е. приветчиков, доводчиков и проч. В делопроизводстве здесь укрепилось то же приказно-дьяческое начало, как и в других отраслях государственного управления. Низшее духовенство, т. е. священники и монахи, составляют по отношению к архиерею сословие тяглое, обложенное в его пользу разными податями и поборами. Но меж тем как городские и сельские священники безропотно подчинялись архиерейскому тяглу, сколько-нибудь значительные монастырские общины нередко стремились освободиться от епархиальной власти и поставить себя под непосредственное покровительство самого царя. Наглядный пример такого стремления мы видели в деятельности Иосифа Волоцко-го. Архиереи по-прежнему творят в епархии свой суд и собирают свои доходы посредством десятильников, которые прежде избирались из архиерейских бояр, а в XVI веке назначаются из архиерейских боярских детей; своим боярам и детям боярским архиереи раздавали поместья из церковных земель; кроме того, они пользовались известной частью от судебных пошлин. В XVI веке при развитии Московской государственности, верховная власть обратила свое внимание на служилых архиерейских людей и ограничила прежнюю самостоятельность архиерейского двора. Так, уже в Столглавом соборе были изданы постановления, вследствие которых назначение архиерейских бояр и дьяков стало происходить с царского утверждения, и они, таким образом, входили уже в общий состав государственных чиновников. Стоглавый собор строго предписал архиерейским десятильникам ограничиваться своими полицейскими обязанностями и не вмешиваться в дела собственно духовные, например в наблюдение за церковным благочинием, для которого учреждены были особые поповские старосты. Но предписания эти часто не исполнялись, и вообще низшее духовенство, особенно белое, много страдало от притеснений и вымогательств со стороны десятильников и их слуг, этого мирского воинства, состоявшего на службе архиереев.

Белое духовенство, при недостатке грамотности, еще не могло получить характер отдельного, наследственного сословия, а набиралось по-прежнему из вольных людей, обученных грамоте. Прихожане обыкновенно сами выбирали себе какого-либо мирянина в священники и за своей порукой представляли его архиерею для наставления. Для сего кроме грамотности требовались известный возраст, именно не менее 30 лет (дьякону не менее 25 лет), и некоторые нравственные качества, т. е. чтобы избираемый не был пристрастен к пьянству, игре в зернь и не был судим за уголовные преступления и т. п. Приходская община обязывалась доставлять избранному ей священнику и церковному причту известное количество съестных припасов, пахотной земли и лугов. Но духовенство церквей кафедральных и вообще соборных не подлежало выбору мирян, а назначалось непосредственно высшей духовной властью и получало на свое содержание, как ругу, т. е. определенное жалованье и довольствие из казны, так и земельные наделы или разные церковные доходы и пошлины.

Сильный толчок, данный историческими обстоятельствами к размножению русских монастырей в эпоху татарского владычества, продолжал действовать с той же силой и в эпоху последующую. Числом вновь основанных обителей (насчитываемых до 300) эта эпоха даже превосходит предшествующую. Главные причины размножения монастырей были приблизительно те же, что и прежде, а именно: развитие аскетизма и стремление к подвигам благочестия, возбуждаемое соревнованием к прославленным святым инокам, идеальное представление об иночестве как об ангельском чине, с одной стороны, и желание найти тихий спокойный приют от мирских тягостей и бедствий — с другой. Но более всего этому движению способствовала та легкость и беспрепятственность, с которой возможно было всякому иноку уйти из какой-либо обители в глухую, никем не занятую, по преимуществу лесную пустыню, там срубить себе келию или часовню. К такому отшельнику потом присоединялось несколько других иноков, и вот основание новому монастырю уже положено; он начинал расширяться и процветать, в особенности если удавалось найти ему покровителей и вкладчиков или выхлопотать себе разные пожалования и льготы у правительства. Богатые и знатные люди, не говоря уже о князьях и лицах царствующего дома, нередко основывали свои монастыри, обеспечивали их земельными имуществами и ругой. Большие и знаменитые обители часто высылали от себя как бы колонии, т. е. заводили в своих обширных владениях новые монастырьки, во всем себе подчиненные. Впрочем, иногда вновь основанные пустыни, чтобы найти себе защиту от притеснений и помощь в средствах существования, сами приписывались к большим монастырям, т. е. подчинялись им. Место для основания нового монастыря иногда обозначалось явленной иконой, которую внезапно находили на дереве в лесной чаще. Впрочем, далеко не все подобные начинания приводили к успешному окончанию дела. Многие вновь основанные монастырьки, не поддержанные благочестивыми ревнителями, или по небрежению своих основателей, или по другим неблагоприятным обстоятельствам, существовали недолгое время, и поселившиеся в них иноки расходились в разные стороны. Привычка к бродяжничеству, вместе с употреблением крепких напитков, по-прежнему составляла оборотную сторону нашего монашества, несмотря на неоднократные запрещения и осуждения со стороны духовной и светской власти. Так, по этому поводу на Стоглавом соборе от самого царя сделано было следующее заявление: «Старец по лесу к («лью поставит или церковь срубит, да пойдет по миру с иконою просить на сооружение, и у меня земли и руги просить, а что собрав то пропьет, а в пустыне не в Бозе совершается, а как прежние пустыни о Бозе строили преподобнии отцы прежние, вселялись в пустынях утаяся миру, не тщеславием, и великие труды полагали руками своими» и пр.

Хотя в укоризнах Ивана IV, неоднократно обращавшихся к монашеству, слышится обычный преувеличенный припев, что прежде все было лучше, однако на сей раз предпочтение старине оправдывается и самым историческим сравнением двух эпох. Если со второй половины XV века до конца XVI число вновь основанных в Северо-восточной Руси монастырей является гораздо большим, зато, по общественному положению и по своей славе, мы почти не находим таких, которые могли бы равняться с Троице-Сергиевым, Кирилло-Белозерским, Соловецким и некоторыми другими, возникшими в татарскую эпоху. Только одна обитель, по своему значению, приблизилась к названным сейчас средоточиям русского иночества. То был монастырь Иосифов Волокамский, а рядом с ним некоторой известностью в свое время пользовался Даниил Переяславский (Переславля Залесского). Оба их основателя, Иосиф Волоцкий и Даниил Переяславский, были постриженники Пафнутиева Боровского монастыря. (Сей последний сиял славой своего основателя и подвижника Пафнутия; но его устроение, подобно Соловецкой обители, относится к концу предыдущей, т. е. татарской эпохи.) Оба они пользовались особым покровительством и почитанием великого князя Василия Ивановича. Так, Даниила Переяславского он призывал в воспреемники своих сыновей, Иоанна и Юрия. Иосиф Волоцкий и его ученики, как известно, особенно выдвинулись своей борьбой с ересью жидовствующих и своей защитой монастырского земледелия. Из Иосифова монастыря вышли потом и такие видные иерархи XVI века, как московский митрополит Даниил, казанский архиепископ Гурий, коломенский епископ Вассиан Топорков, тверской Акакий, рязанский Леонид и некоторые другие.

Из монастырей, основанных в эту эпоху, заслуживают упоминания в самой Москве и ее окрестностях: Новоспасский (куда Иван III перевел придворный Спасский монастырь), Николаевский на Угреиш, Новодевичий, созданный Василием Ивановичем в память взятия Смоленска. В Тверском краю: Троицкий Колязинский, основанный преподобным Макарием близ города Кашина, на земле знатного человека Ивана Коляги, который сам постригся в этом монастыре и сообщил ему свое имя; Троицкий Селижаров при слиянии Селижаровки с Волгой. В Смоленском Святотроицкий Болдинский, основанный близ Дорогобужа препод. Герасимом при в. князе Василии Ивановиче. Под Казанью в память павших под ней русских воинов основан Иваном IV Успенский Зилантов. В Новгородско-Псковской земле: Троицкий Александро-Снирский, основанный преподоб. Александром близ реки Свири, в княжение Василия III; Тихвинский Успенский, устроенный повелением Ивана IV на месте явления Тихвинской иконы Богоматери; Сырков, на реке Веряжи, сооруженный богатым новгородцем Сырковым в честь Сретения иконы Владимирской Богородицы; Псково-Печерский, как мы видели, новоустроенный известным московским дьяком Мисюрем Мунехиным. В Двинской облает Антониев Сийский, основанный преподобным Антонием, который был родом из местных крестьян. В Белозерском краю явилась Нилова пустынь, устроенная на реке Соре Нилом Майковым, известным противником монастырского землевладения и проповедником скитского жития, а в Вологодском Корнилиев-Комельский, основанный также в конце XV или в начале XVI века ростовским уроженцем Корнилием Крюковым. Оба подвижника, Нил Сорский и Корнилий Комельский, вышли из знаменитого Кирилло-Белозерского монастыря, который в той стороне служил рассадником иночества. В Пермском краю, при впадении речки Пыскорки в Каму, усердием фамилии Строгановых был. сооружен Преображенский Пыскорский монастырь, а в Вятском — Трифонов Успенский; на построение последнего жители Вятки просили разрешения у царя Ивана IV на том основании, что если кто в старости или болезни пожелает постричься, то негде, так как у них совсем не было монастырей.

Почти все сколько-нибудь значительные монастыри русские по своему внутреннему устройству были общежительные, за исключением епархии Новгородской; но и там Макарий, в бытность свою архиепископом Великого Новгорода, старался ввести общежитие, что ему и удалось до некоторой степени. Иногда основатель и игумен вновь учрежденного монастыря, по примеру Феодосия Печерского, Кирилла Белозерского, Ефросина Псковского, писал для него устав, снабженный более или менее строгими правилами, касавшимися церковной службы, трапезы, братских трудов, монастырского хозяйства и других сторон иноческого быта. Таковы уставы Иосифа Волоцкого, Нила Сорского, Корнилия Комельского, Герасима Болдинского и некоторые другие. Но сама жизнь вырабатывала общие черты монастырского быта независимо от сих уставов. В общежительных монастырях хотя во главе общины стоял игумен и настоятель и ничто не должно было совершаться без его благословения, однако власть его была ограничена соборными старцами, которые составляли при нем монастырский совет, а хозяйственная часть сосредоточивалась в руках келаря. Последний ведал монастырскими вотчинами, доходами и всякими сборами, для чего имел многих помощников, а для управления селами под его ведением состояли посылаемые туда особые старцы, называвшиеся «посельскими», или «приказными». Все эти власти были выборные, т. е. выбирались самой монастырской общиной. Только в обители, состоявшие под непосредственным царским покровительством, игумен назначался самим царем. Хотя прием в монастырскую братию был свободный, но обыкновенно принимались только те, кто вносил известный «вклад» деньгами и другим имуществом; а принятые без вклада «Бога ради» не считались действительными членами монастырской общины. Эти-то последние и составляли бродячий элемент, нередко переходя из одного монастыря в другой. Стоглав, однако, предписывает принимать иноков, постриженных в другом монастыре и «приходящих с верою и со страхом Божиим», а вновь поступающих постригать, не требуя от них за то никакой денежной платы. Вооружаясь против пьянства, Стоглав запрещает держать в монастырях горячее вино, хмельное пиво и мед, но не возбраняет фряжские вина и умеренное питие и, кроме того, дозволяет послабление для князей, бояр и дьяков, которые постригаются в немощах или при старости и дают великие вклады, села и вотчины: их можно не принуждать к хождению в трапезу, а допускать им ядение по келиям; для них следует держать разные квасы, сладкие (медвяные, черствые и кислые) и не возбранять присылки им от родственников. Это послабление получило потом широкое применение в эпоху опричнины, когда многие знатные люди постригались по принуждению или сами искали в монастырях убежища от опал и казней. Поэтому Иван IV в своем известном послании к игумену Кирилло-Белозерскому Козьме не совсем был прав, укоряя г го и братию в отступлении от древних монашеских правил ради Ионы Шереметева и других знатных постриженников. Такое отступление было ранее предрешено им самим вместе с отцами Стоглавого собора.

Тот же Стоглав обнаруживает, что разные другие злоупотребления и дурные обычаи, несмотря на неоднократное воспрещение, продолжали существовать в XVI веке. Например, еще на Московском соборе 1503 года запрещено было совместное житие чернецов и черниц в одной обители. Стоглавый собор заявил, что это правило соблюдается далеко не везде, и вновь запретил существование таких мужеско-женских монастырей. Однако и после того изредка встречается несоблюдение сего правила.

Каковы бы ни были недостатки русского монастырского быта в ту эпоху, с его слишком материальными и экономическими интересами, наше монашество представляло все-таки могучую духовную силу в лице лучших своих представителей. Сами иноземцы, писавшие о России того времени, при всем старании своем указывают на темные стороны нашего быта, нередко отдают справедливость глубокому религиозному чувству и аскетизму русских монахов. Монастыри наши еще продолжали быть главными хранителями книжного образования, рассадниками грамотности и некоторых искусств (напр. живописи или собственно иконописи). Их хозяйственная деятельность представляет также некоторые хорошие черты, сравнительно с тою же деятельностью других классов общества; монастырские села и деревни были наиболее зажиточные благодаря не одним льготам, которые выхлопатывали себе монастыри, но также их домовитости и усердию в защите своих крестьян от разных обид и притеснений. Большие монастыри воздвигали каменные храмы с дорогой утварью и окружали себя прочными каменными стенами, так что некоторые из них оказались достаточными не только для охраны монастырских богатств от внутренних врагов, т. е. разбойников, но и для обороны от внешних неприятелей, следовательно приобрели характер надежных государственных оплотов, каковыми особенно явились Псково-Печорский, Троицкая лавра, Соловецкий монастырь, Колячин, Тихвинский и некоторые другие. А на далеких северных и восточных окраинах монастыри продолжали быть передовыми двигателями русской колонизации и русского православия между финскими и чудскими народцами. На последнем поприще в XVI веке особенно известны два подвижника: преподобные Феодорит и Трифон, просветители лопарей, достойные подражатели св. Стефана Пермского.

Первыми насадителями христианства посреди диких обитателей Лапонии, по всей вероятности, были иноки ближайшей к ней Соловецкой обители, которая имела земли и вотчины на западных побережьях Белого моря. Уже в первой половине XIV столетия некоторые новообращенные лопари неоднократно обращаются и в Москву к государю, и к Новгородскому владыке, как к своему епархиальному архиерею, с просьбой прислать им священников и антиминсы для их крещения и для совершения божественной службы; просят также о построении церквей. Из таких соловецких иноков-миссионеров особенно выдвинулся своими подвигами Феодорит, ростовский уроженец, который на устье реки Колы устроил собственный монастырь во имя Троицы и дал ему общежительный устав. Отсюда он проповедовал Евангелие окрестным лопарям на их родном языке, на который перевел некоторые молитвы. Но иноки собственного монастыря изгнали его за строгость, с которой он требовал от них исполнения монастырских правил. Феодорит потом был некоторое время игуменом суздальского Евфимиева монастыря; а в 1557 году был отправлен Иваном IV в Константинополь за подтвердительной патриаршей грамотой на царское венчание. Последние годы свои он провел в вологодском Прилуцком монастыре и оттуда дважды предпринимал странствование в Лапонию для продолжения там своих апостольских подвигов. Другой проповедник Евангелия и современник его Трифон, торжсковский уроженец, проник еще далее в страну дикой Лопи, где не раз жизни его угрожала опасность от его главных противников лопарских жрецов или так называемых кебупов. На реке Печенге он основал небольшую обитель тоже во имя Троицы. Он побывал в Москве, и тут в 1556 году выхлопотал у Ивана IV для Печенгского монастыря жалованную грамоту на разные земли, рыбные ловли и другие угодья. Продолжая свои миссионерские труды, Трифон дожил до глубокой старости.

Оба эти подвижника начали свою просветительскую деятельность в то время, когда Новгородскую архиепископскую кафедру занимал знаменитый потом митрополит Макарий, который и сам много трудился для борьбы (грубыми суевериями у финских народцев, рассеянных но его обширной епархии и, несмотря на давнее обращение в христианство, упорно державшихся многих языческих обрядов и верований. В этом отношении любопытна его окружная грамота 1534 года, обращенная к священникам Вотской пятины, отправленная к ним с домовым иеромонахом владыки Ильею и двумя владычными боярскими детьми. Из этой грамоты узнаем, что населявшие (Ию пятину инородцы, Чудь, Ижора и Корела, вместо христианских храмов продолжали ходить в свои прежние мольбища, приносили там языческие жертвы; поклонялись деревьям и камням; к новорожденным призывали жрецов или так наз. арбуев, которые и давали им имена; умерших хоронили в лесах и курганах; браки заключали без церковного венчания и т. п. Укоряя местных священников за их нерадение к своей духовной пастве, владыка приказывает им, собрав своих прихожан, вместе с иеромонахом Ильею выжигать языческие мольбища и заповедные деревья, кропить освященной водой жилища и жителей, наставлять их в вере, а непокорных арбуев передавать боярским детям для препровождения в Новгород на суд церковный и гражданский. Илья, по-видимому, успешно исполнил возложенное на него поручение, объехал многие вотские погосты, воспрещал языческие обряды, восстановлял православие и крестил некрещен-пых. Но в действительности, конечно, не так легко было побороть старые народные привычки и верования, и они продолжали существовать. О том свидетельствует другая окружная грамота, посланная спустя лет двенадцать преемником Макария, владыкой новгородским Феодосием, к духовенству той же Вотской пятины с софийским соборным священником Никифором и двумя детьми боярскими. Эта грамота повторяет те же укоризны и предписывает те же меры для истребления язычества^{80}.

Господство языческих обрядов и верований на севере России посреди финских инородцев, еще не укрепившихся в христианстве, нисколько не удивительно, если обратить внимание на то, что и в срединных областях государства, в самом коренном его населении, продолжало существовать двоеверие, т. е. рядом с христианской верой еще в полной силе живы были языческие обычаи и поверья. Истинное учение церкви слишком мало отражалось на народной нравственности, и господство православия выражалось по преимуществу внешним образом, т. е. развитием внешней церковной обрядности.

Все иностранные свидетельства того времени согласно отдают справедливость глубокому религиозному чувству русского народа и его горячей привязанности к своей Православной церкви, которую он считал самой лучшей из всех и самой искренней. Но привязанность эта выражалась чисто внешним образом: преимущественно почитанием икон, строгим соблюдением всех постов и постных дней, неукоснительным посещением церковной службы, терпеливым долгим стоянием на ней, усердными земными поклонами и крестными знамениями, возжиганием свеч и т. п. Проходя или проезжая мимо храма, каждый русский считал обязанностью остановиться, обнажить голову и помолиться. Не только во всех комнатах дома, но даже на площадях, на городских воротах и на больших дорогах ставились кресты и иконы, перед которыми прохожие также крестились и совершали поклоны. Богатые люди обыкновенно устраивали у себя образную, т. е. особую моленную комнату, стены которой увешаны были распятиями и иконами, в золотых и серебряных окладах с драгоценными камнями; перед ними теплились лампады и восковые свечи. Придя в чужой дом, русский человек прежде всего искал глазами иконы, молился им, а потом уже обращался с приветствием к хозяину. Молились, не только встав с постели или отходя ко сну, перед пищей и после нее; но и всякое дело, всякую работу начинали крестным знамением; а перед более важным предприятием призывали священника, чтобы отслужить молебен. Молились обыкновенно, перебирая в своих руках четки, которые всегда имели при себе. Особым поклонением пользовались некоторые иконы, почитавшиеся чудотворными. Точно так же чтились мощи святых, и для поклонения им предпринимались далекие странствования. Что же касается самого учения Церкви, ее догматов, внутреннего смысла церковных обрядов, в этом отношении царило невежество не только в народной массе, но и между самими ее пастырями, по их малограмотности и неумению отличать существенное от, неважного, догмы от обряда, подлинных книг св. Писания от подложных сочинений и т. д.

Невежество пастырей и паствы, естественно, способствовало распространению множества всякого рода суеверий. При недостатке истинного благочестия и самое развитие обрядовой стороны, под влиянием этих суеверий, доходило до уродливых, противоцерковных явлений и обычаев. Яркую картину таких суеверных обычаев и неблагочестия вообще рисуют перед нами записи известного Стоглавого собора, свидетеля наиболее достоверного и до некоторой степени беспристрастного.

При всей религиозности своей молящиеся всегда соблюдали порядок и тишину при богослужении; чему подавали пример сами священники и причетчики, которые иногда отправляли службу пьяные, беспорядочно не по чину одетые, бранились, сквернословили и даже дрались между собой. Смотря на них, миряне заводили между собой праздные разговоры и всякое глумление. Многие стояли в церкви в тафьях (татарских ермолках) и в шапках. Миряне приносили в храм для освящения пиво, мед, квас, брагу, хлебы, калачи и другие съестные припасы, а причетчики все это ставили в алтаре на жертвенник. Мало того, если дитя родилось в сорочке, то эта сорочка приносилась к попам, и они держали ее на престоле до шести недель; или во время освящения церкви миряне приносили попам мыло, чтобы те держали его на престоле тоже до шести недель. Такое неблагочестие, разумеется, делалось от излишнего усердия, от веры, затемненной невежеством. Некоторые церковные обряды и даже таинства совершались с сильной примесью старых языческих обычаев. Так, когда свадебный поезд отправлялся в церковь для венчания, священник с крестом идет, а перед ним бегут гусляры, органники и скоморохи с музыкой и веселыми песнями. Большую роль при сем обряде, как и в других случаях, играли волшебства и гадания. Волхвы и колдуны производили наговоры и заклинания; гадали и предсказывали по звездам, по граянию ворон и т. п., на основании разных гадательных книг, каковы Альманах, Аристотелевы врата, Рафли, Воронограй, Шестокрыл, Звездочет. Особенно прибегали к таким гаданиям и заклинаниям в случае тяжбы; в надежде на них смело поддерживали свое неправое дело и выходили в поле, т. е. на судебный поединок. Что касается скоморохов, то ремесло их в те времена, очевидно, процветало: большими ватагами, иногда в 60 —100 человек, ходили они по деревням и увеселяли народ, а при случае грабили у крестьян имущество по клетям и занимались разбоем по дорогам. Но не одни скоморохи, по селам и погостам ходили ложные пророки и пророчицы, мужики, старые бабы, жены и девки; с распущенными волосами, босые и почти нагие, они неистовствовали, били себя в грудь и рассказывали, будто им явились святая Пятница и святая Настасия и запрещали народу работать в среду и пятницу. А некоторые монахи и монахини, даже простые мужики и бабы странствуют бесчинно с иконами по торжищам, рассказывают свои сны, пророчествуют, собирают на сооружение храма или на какой-либо выкуп. В Троицкую субботу по селам и погостам сходились мужчины и женщины на жальниках (так назывались кладбища в Новгородской земле) и громко плакали над покойниками, а когда скоморохи придут и начнут свои бесовские игры, те же плакальщики и на тех же жальниках принимались плясать, бить в ладоши и петь «сатанинские песни». Здесь мы видим явные следы языческих погребальных игрищ. Самые необузданные игрища по-прежнему происходили в навечерие Рождества Христова, Богоявления Господня, и особенно накануне весеннего Иванова дня. Тут сходились мужчины, женщины и девицы и проводили ночь в песнях, плясках и непристойных забавах, причем «бывало отрокам осквернение, а девицам растление». Когда же рассветало, народ шел к реке, где с криком и смехом омывался водой, а потом расходился по домам и засыпал мертвым сном. Точно так же в первый понедельник после Петрова поста ходили в рощи и творили там разные потехи. А в четверг рано поутру жгли солому и выкликали покойников. Некоторые невежественные попы в этот день клали соль под престолом и держали ее до четверга Святой недели; потом эту соль раздавали для врачевания людей и скота. В числе бесстыдных обычаев Стоглав указывает на то, что во Пскове в общественных банях моются вместе мужчины и женщины, и даже иноки.

Такова картина языческих суеверий и грубых нравов, которую раскрывает перед нами Стоглав. Впрочем, вследствие самой своей задачи указать на церковные непорядки и дурные нравы, чтобы принять меры к их исправлению, собор, естественно, должен был выдвигать их на передний план и ярко очерчивать. В общем же ходе исторической жизни русского народа помянутые явления не должны заслонять собой другие, лучшие его качества и могут быть рассматриваемы как его оборотная сторона. Далее, приведенные черты едва ли относились сплошь ко всем областям Московской Руси; кажется, в большинстве случаев тут разумеются северные, т. е. Новгородско-Псковские земли, в населении своем сильно проникнутые инородческим, т. е. все тем же чудским или финским элементом. На эти земли по преимуществу мог указывать близко знакомый с ними председатель собора митрополит Макарий, бывший архиепископ Великого Новгорода и Пскова.

Затем, не все черты народных нравов являются нам в таком же мрачном виде, в каком изображают их записи Стоглавого собора, смотрящие на народную жизнь прямо с монашеской или аскетической точки зрения. Например, вместе с непристойными игрищами, безмерным пьянством и азартными играми они как бы осуждают и всякие песни, гусли и сопели, всякую пляску, также игру в зернь или тавлеи, грохотание над бочками и корчагами, ученых медведей и т. п., относя все это к разным видам так наз. еллинского беснования, запрещенным вселенскими соборами. Наравне с народными увеселениями Стоглав, например, смотрит как на великий грех на продажу и употребление в пищу колбасы, а также тетеревей и зайцев, пойманных силками, подводя их под статью Шестого Вселенского собора об удавлении. Очевидно, ко многим чертам русской народной жизни Стоглав относится с точки зрения собственно церковно-византийской. При сем собор русских иерархов относит к запрещениям Вселенских соборов и такие обычаи, которых эти соборы совсем не запрещали. Так он вменяет в великий грех бритье бороды и пострижение усов как обычай латинский и еретический, а если при том русский человек перенимает и одежду иноверных земель, то в нем по наружности нельзя узнать православного. К подобным обычаям Стоглав относится почти с таким же негодованием, как и к явлениям действительно порочным и гнусным, например к содомскому греху, в те времена, по-видимому, довольно распространенному. Не всегда удачное и правильное усвоение византийских воззрений Русской иерархией, однако, не должно уменьшать в наших глазах значение тех статей Стоглава, которые указывают на существование многих языческих суеверий, на грубость и распущенность народных нравов и крайний недостаток просвещения. Сами учители и пастыри народные в большинстве случаев имели смутное понятие о Священном писании и главных догматах своей церкви. Наблюдательный иностранец (англичанин Флетчер) в конце XVI столетия замечает, что московские попы круглые невежды, поэтому никогда не говорят проповедей и не поучают своей паствы, да и сами епископы, которые их поставляют, знают Священное писание не более того, сколько это нужно для отправления богослужения. По его рассказу, однажды разговаривая с каким-то монахом в Вологде, он раскрыл перед ним славянское Евангелие на первой главе от Матфея. Монах стал бегло читать. Но на вопрос, какая это часть Евангелия, и на другие подобные вопросы ответить не мог. Как же он может спастись? — спросил его иностранец. Монах ответил в таком общем у русских смысле, что если Богу угодно будет помиловать грешника за его веру и благочестие, то он будет спасен.

Тот же Стоглав указывает и на главную причину невежества народных пастырей: на отсутствие школ. Сами учителя грамотности или так наз. «мастеры», по его свидетельству, «мало умеют и силы в божественном писании не знают, да учиться им негде». «А прежде всего, — прибавляет Стоглав, — училища бывали в Российском царствовании на Москве и в Великом Новгороде и по иным градам многие, грамоте писати и пети и чести учили; потому тогда и грамоте гораздых было много; писцы и певчие и чтецы славные были по всей земле». Но о каком прошлом времени тут говорится, трудно понять. (М. б. это смутное воспоминание о давно прошедшем, до-Татарском, или преувеличенное представление о времени м. Киприана.) Выше мы видели, как с небольшим за пятьдесят лет до Стоглавого собора новгородский архиепископ Геннадий жаловался именно на безграмотность священников и невежество самих их учителей или мастеров. Как для надзора за церковным благочинием Стоглавый собор велел из священников назначать поповских старост и десятских, так и для распространения грамотности он приказывает белому духовенству и всем городам, с архиерейского благословения, избирать из своей среды добрых священников, дьяконов и дьячков, женатых и благочестивых и притом грамоте «гораздивых», и в их домах учинил училища, куда все православные христиане могли бы отдавать своих детей для научения грамоте. Здесь выборные священники, дьяконы и дьячки должны были учить их книжному письму, церковному и налойному чтению, псалмопению и «конарханию», а также страху Божию, беречь своих учеников во всякой чистоте и «блюсти их от всякого плотского растления, наипаче же от содомского греха и руко…». Из таких-то учеников потом должны были вырастать «достойные священнического чина». Нам известно, насколько осуществилось это благое постановление собора о церковных школах. Но по всем признакам если и осуществилось, то в весьма недостаточном размере, судя по тому, что жалобы на малограмотность духовенства, особенно сельского, продолжались еще очень долго, а иностранные наблюдатели второй половины XVI и в начале XVII века прямо говорят, будто «во всей Московии нет школ».

Рядом с малограмотностью Стоглав указывает и на другое зло, сопряженное с постановлением священников и причетчиков, — на мзду и подкупы, которые глубоко проникали во все слои русского общества. Уличане (прихожане) при выборе как священников и дьяконов, так и наемных церковнослужителей, дьячков, пономарей и просвирен, брали с них деньги, например с попа 15 рублей, а с иного по 20 и даже по 30 рублей, и потом уже шли с ним к владыке; а когда владыка в какую церковь назначит попа хотя и гораздого грамоте, но если он многих денег не даст, уличане его не принимают. Тут, очевидно, разумеются порядки собственно новгородские, но, конечно, не чуждые и другим областям. А в церквах ружных, т. е. не зависимых от прихожан, то же самое совершали владычные наместники (дело идет о Пскове), т. е. назначали в попы и дьяконы не тех, которые были достойнее и грамотнее, а тех, которые им больше денег давали.

Пытаясь упорядочить и возвысить духовный чин, Стоглавый собор, между прочим, настаивает на том, чтобы белое духовенство было женатое, и строго подтверждает постановления Московского собора 1503 года о вдовых священниках. Если кто, овдовев, пожелает сохранить полный иерейский стан, то должен для того постричься в иночество. Вдовому попу и дьякону дозволяется совершать некоторые церковные службы, но никак ни литургию, и притом только таким, которые ведут целомудренную жизнь; им назначается третья доля из церковных доходов. Уличенным в незаконном сожительстве запрещается всякое священнодействие; у них отбирались ставленные грамоты; они должны были носить мирскую одежду, отращивать волосы на маковке (которая у священников в те времена выстригалась), жить в миру и тянуть государево тягло вкупе с мирскими людьми. Статьи Стоглава, касающиеся таинства брака вообще, указывают, как легко, еще по-язычески, относились многие к сему таинству, заменяя его свободным сожительством. Стоглав, во-первых, установляет для венчания пятнадцатилетний возраст жениху и двенадцатилетний невесте. Второй и третий браки допускались, но с серьезными ограничениями при венчании, с запрещением причастия на известные сроки и удвоением венечной архиерейской пошлины: с первого брака взимался один алтын, со второго два, с третьего четыре. Строго запрещаются браки при родстве, свойстве и кумовстве. Четвертый же брак не допускался ни в каком случае. Собор строго запрещает православным держать у себя наложниц. Но уже самое частое упоминание его о всяких блудных грехах указывает на значительную распущенность нравов в сем отношении. Разные другие свидетельства, особенно иноземные, подтверждают сию истину^{81}.

По всем признакам, вредное влияние татарского ига на народный характер и общественные нравы в XVI веке дало обильные плоды, достигло, так сказать, полного своего развития. Ярким представителем этого влияния, как известно, явился сам Иван IV, который совместил в себе замечательную даровитость русской натуры с крайней порочностью и зверством, глубокую набожность с грубыми суевериями, кощунством и самым гнусным распутством. Известно, как он попирал церковные уставы о таинстве брака, как глумился и свирепствовал над духовным чином.

Возросши сам под влиянием татарщины, он в свою очередь способствовал ее поддержанию и усилению как в общественных нравах, так и в правительственных обычаях. Между прочим, по всем признакам при нем в особенности укоренилось одно из ярких последствий татарщины — судебный «правеж» или варварское выколачивание палками по ногам уплаты долгов, пеней и недоимок. Многие окружающие Ивана Грозного, конечно, подделывались под его взгляды и привычки; а шайка его опричников усердно подражала ему в насилии и распущенности. По общему историческому закону, в монархических государствах, особенно в самодержавных, государев двор служит обыкновенно средоточием, от которого распространяются крутом и добрые, и дурные нравы; понятно, какое вредное влияние имел в этом отношении двор Ивана IV времен опричнины. В молодости своей, в блестящую пору своего царствования, в эпоху влияния митрополита Макария, Сильвестра и Адашева, Иван Васильевич сам указывал Стоглавому собору на недостаток училищ и книжного образования, на грубость и распущенность нравов; а во вторую половину своего царствования он менее всего заботился о народном образовании, своим тиранством и самодурством, напротив, способствовал еще большему умственному невежеству и нравственному огрубению. Гнет и насилие со стороны высших начальственных лиц, раболепие и забвение человеческого достоинства со стороны низших, подчиненных и слабых — эти черты надолго сделались обратной, темной стороной народной жизни. Нужна была вся мощь русской натуры и русского народного гения, чтобы впоследствии мало-помалу освободить себя от оков этого умственного мрака, как освободилась она от оков долгого варварского ига.