IX
Царь Федор Иванович
и Борис Годунов
Постепенное устранение Бельского, Никиты Романовича, Мстиславского и Шуйских. — Годунов — правитель без соперников. — Отношения польские и шведские. — Поход под Нарву. — Отношения крымские и нашествие Казы-Гирея. — Приезд патриарха Иеремии и учреждение патриаршества в Москве. — Царевич Димитрий в Угличе. — Его внезапная смерть. — Следственное дело. — Подозрения против Годунова. — Кончина Федора Ивановича и прекращение Владимировой династии. — Отречение царицы Ирины. — Вопрос об избрании царя. — Действия патриарха Иова. — Избрание Бориса Годунова. — Его венчание. Благосклонность к иностранцам и внешняя политика. — Искание жениха для дочери. — Датский принц Иоанн. — Сношения с Грузией. — Пристрастие Бориса к доносам. — Гонение на семью Романовых. — Народные бедствия.
Ивану Грозному наследовал сын его Феодор Иванович, слабый духом и телом; посему воцарение его не обошлось без некоторых волнений, вызванных борьбой боярских партий. Тотчас по смерти Грозного ближайшие к новому царю члены боярской думы поспешили удалить из Москвы его маленького брата, удельного князя Димитрия; ибо опасались козней со стороны многочисленной и беспокойной родни сего последнего, т. е. Нагих. Димитрий вместе с матерью, ее отцом, дядями и братьями отправлен был на житье в свой город Углич. Но воспитатель его Богдан Бельский остался в Москве и заседал в правительственной думе. Этот честолюбивый, энергичный человек, надобно полагать, действовал заодно с Борисом Годуновым, которого жена, как известно, была из рода Бельских. Старые бояре, т. е. Мстиславский, Захарьин-Юрьев, Шуйские и др., очевидно, уже с самого начала понимали, что царский шурин, с помощью своей сестры, легко овладеет и полным доверием, и самою волею молодого, ограниченного умом Феодора. Не решаясь действовать прямо против Годунова, они постарались прежде устранить его союзника Бельского. Между московской чернью пущена была молва, будто Бельский извел царя Ивана, хочет извести и Федора с старыми боярами. Как ни была нелепа подобная молва, но, благодаря многочисленным клиентам и дворовым людям этих бояр, чернь заволновалась; к поджигателям присоединились некоторые дворяне и дети боярские, особенно рязанцы Ляпуновы, Кикины и другие. Предводимая ими народная толпа бросилась к Кремлю и хотела уже пушкой разбить Фроловские (ныне Спасские) ворота, если им не выдадут Бельского. Бояре Мстиславский и Юрьев с дьяком Щелкаловым от имени царя вступили в переговоры с мятежниками и успокоили их обещанием отправить Бельского в ссылку. Мятежники разошлись, а Бельский был назначен воеводой в Нижний Новгород. Таким образом, мы видим, что тиранства Грозного царя нисколько не упрочили внутреннего спокойствия: едва он умер, как боярские партии и крамолы вновь дали о себе знать и на сей раз послужили предвестием страшного Смутного времени.
Венчание Федора Ивановича на царство совершилось 31 мая 1584 года, в Успенском соборе, со всеми обычными обрядами и церемониями. Митрополит Дионисий при сем говорил Федору красноречивое поучение о соблюдении св. веры, добром и правосудном управлении. К этому времени собрали в Москву именитых людей со всего государства, которые вместе с митрополитом, высшим духовенством, московскими боярами и дворянами составили род (хотя и неплохой) земской думы для обсуждения важнейших государственных дел. Очевидно, в виду происков партий и ненадежного состояния умов руководители молодого государя старались обставить его воцарение как можно торжественнее и принять разные меры, имевшие произвести благоприятные впечатления на народ. Торжество царского венчания сопровождалось роскошными празднествами и пирами, а также разными милостями, а именно: уменьшением налогов, освобождением заключенных и военнопленных, раздачей наград боярам и служилым людям и т. п. Борис Годунов при обряде венчания держал царский скипетр и стоял ближе других бояр к государю. В правительственной думе он, однако, должен был уступать место старейшим и более знатным боярам. Наибольшим значением пользовался тогда дядя государя по матери, Никита Романович Захарьин-Юрьев. Но этот почтенный, уважаемый всеми боярин вскоре после царского коронования тяжко заболел, а в следующем 1585 году он уже скончался. Таким образом, сама судьба покровительствовала честолюбивым стремлениям Годунова и освободила его от главного соперника. А остальных он сам устранил ловко и постепенно{54}.
Историческая правда, однако, требует заметить, что сами обстоятельства и люди толкали Годунова в борьбу на жизнь или смерть с противниками. Отношения быстро обострились до такой степени, что дело шло не только о первенстве, но и о сохранении собственного благосостояния, если не о самом существовании. Противники Годунова для его устранения не останавливались перед крайними мерами. Есть известие, что бояре Шуйские, Воротынские, Головины, Голицыны и другие сумели слабого характером, колеблющегося на ту и на другую сторону Ивана Мстиславского так вооружить против Бориса, что тот согласился на его убийство в своем доме во время пира. Но Годунов вовремя узнал о заговоре и принял свои меры. В сем случае ему помогали братья Щелкаловы, которых он переманил на свою сторону. Хитрые дьяки, конечно, видели, на чьей стороне главная сила, и понимали, как трудно бороться с Годуновым, за которым стояла его сестра царица Ирина; а последняя пользовалась любовью мужа и имела на него большое влияние. Вследствие открытого заговора престарелый Мстиславский был отправлен в Кириллов монастырь и там пострижен; прочие заговорщики отправлены в ссылку или заключены в темницы. Особенно пострадали Воротынские и Головины. Один из Головиных, Михайла, находившийся тогда в своей Медынской отчине, успел бежать к польскому королю. Только сильная и многочисленная семья князей Шуйских оставалась пока нетронутой и продолжала борьбу с Годуновым; эта семья опиралась на приверженность к себе московских торговых людей и черни, а также на громкую славу, которую князь Иван Петрович стяжал себе геройской защитой Пскова; за нее город Псков с пригородами был пожалован ему в кормление. Поэтому Годунов попытался пойти с ним на мировую, которая и была устроена при посредничестве митрополита Дионисия. Но когда герой Пскова, особенно любимый москвичами, вышел из покоев митрополита и объявил собравшемуся народу о только что заключенной мировой, из толпы отделились два купца и сказали ему: «помирились вы нашими головами, и вам, князь Иван Петрович, от Бориса пропасть, да и нам погибнуть». Летописец прибавляет, будто бы в ту же ночь эти два купца были схвачены и сосланы неведомо куда. Слова их скоро оправдались: заключенный мир оказался только кратким перемирием.
И на сей раз Годунову пришлось употребить крутые меры в видах самозащиты, так как дело было начато не им собственно, а его противниками. Зная, что главная сила Годунова заключается во влиянии его сестры Ирины на государя, Шуйские с своей партией придумали подсечь эту силу в самом ее корне. Брак Федора с Ириной был бездетен, и Московскому царскому дому грозило прекращение прямого потомства. На этом обстоятельстве и был основан новый замысел, направленный против Годунова. Руководимые Шуйскими некоторые бояре в согласии с гостями московскими и торговыми людьми, а также имея на своей стороне митрополита, положили всенародно бить челом государю о разводе с Ириной и о новом браке, по примеру его деда Василия Ивановича. Годунов вовремя узнал и об этом замысле и поспешил разрушить его в самом основании. Прежде всего он постарался уговорить митрополита, чтобы сей последний отказался от участия в таком грешном деле, как расторжение законного брака; причем сослался на то, что прямой наследник Феодору уже есть, именно царевич Димитрий Углицкий; говорил и о возможности самому Феодору еще иметь детей от Ирины. Таким образом, подача челобитной царю не состоялась. Но Борис уже не стал ожидать новых козней со стороны своих противников, а поспешил навсегда от них отделаться. Для сего, по словам летописцев, он прибег к гнусной клевете. Подговоренный им слуга Шуйских (Федор Старков) подал на своих господ донос, что они вместе с московскими купцами замышляют какую-то измену против государя. Годунов постарался так напугать царя мнимой опасностью, что приняты были важные меры предосторожности: царский дворец окружили войском и при всех кремлевских воротах усилили стражу. Шуйских с приятелями схватили; холопей их, а также московского гостя Федора Нагая с товарищами подвергли пыткам. Хотя эти пытки ничего не доказали, тем не менее последовало строгое наказание мнимо виновных. Двух князей Шуйских, псковского героя Ивана Петровича и Андрея Ивановича, сослали, первого на Белоозеро, второго в Каргополь, и там, если верить неприязненным Годунову летописцам, их тайно удавили по его наказу. Приятелей их, князя Татева, Крюка-Колычова, Быкасовых и некоторых других знатных людей, разослали в Астрахань, Нижний и в иные города, а Федору Нагаю с шестью товарищами отрубили головы; несколько торговых людей также разослали в заточение по разным городам.
Теперь враждебная Годунову партия Шуйских была сломлена и обессилена. Покончив с ними, он поспешил устранить и митрополита Дионисия, которого некоторые источники называют «сладкоречивым» и «мудрым граматиком». Видя пытки, казни и ссылки невинных людей, митрополит вместе с Крутицким архиепископом Варлаамом вздумал печаловаться на них перед государем и не устрашился обличать неправды Годунова. Но последнему нетрудно было выставить их лжецами и склонить царя на их свержение и ссылку в дальние монастыри. На московскую митрополию был возведён человек, на преданность которого Годунов мог положиться, именно ростовский архиепископ Иов.
Таким образом, в течение каких-нибудь трех лет Борис Годунов освободился от всех своих соперников и захватил полную власть в свои руки, награжденный званиями и достоинствами конюшего, «великого» и «ближнего» боярина, наместника царства Казанского и Астраханского и наконец «правителя». Наделенный от царя многими поземельными имуществами, богатым жалованьем и доходами (кормлением) с целых областей, он, как говорят, получал в год около 100 000 рублей — сумма по тому времени огромная и превышавшая доходы всякого другого подданного. Вместе со своими, так же щедро пожалованными, родственниками он, по замечанию иностранцев, мог в несколько недель выставить со своих имений будто бы до 100 000 ратников. Годунов не только принимал иностранных послов, но и прямо входил в письменные сношения с иноземными государями — привилегия, которой дотоле не пользовался ни один московский боярин. Об умственных и наружных качествах Бориса Годунова современники отзываются с большой похвалой. Если верить некоторым свидетельствам, то благолепием своего лица, разумом и велеречием Борис превосходил всех бояр, составляющих царский «синклит». Он находился тогда в полном цвете возраста: ему было около 35 лет от роду. Но, по замечанию летописцев не на добродетель он направил свои превосходные способности, а на лукавство, подозрительность и властолюбие{55}.
Рядом с этим богато одаренным от природы правителем какое неблагоприятное впечатление должен был производить последний представитель династии Владимира Великого, царь Федор Иванович! Небольшого роста, неуклюжий, неповоротливый, с ястребиным носом, он не мог скрыть своей простоты, часто и некстати улыбаясь. Тихий, ласковый, он особенно отличался набожностью и проводил свое время или в образной, освещенной неугасимыми лампадами, вместе со своим духовником, или в церкви за заутреней, обедней и вечерней. В промежутках между ними он беседовал с супругой, принимал бояр, приходивших на поклон, обедал и ужинал, забавлялся шутами и карлами или кулачным и медвежьим боями. Любил также по праздникам ходить на колокольню и самолично производить трезвон. Сверх того, почти еженедельно царь отправлялся на богомолье в какой-либо из отдаленных монастырей. Государственных забот и судебного разбирательства он не выносил. Когда во время выхода его из дворца какому-либо челобитчику удавалось дойти до его особы, то, «избывая мирской суеты и докуки», Федор отсылал его к своему большому боярину Годунову.
Если молодой царь затруднялся даже разбором какой-либо простой челобитной, то понятно, что он и подавно не брал на себя рассмотрения важных государственных вопросов, внешних и внутренних, и всецело возлагал их на боярскую думу или, в сущности, на того же Бориса Годунова, к которому вскоре начал питать привязанность и доверие неограниченное.
В делах внешних на первом плане стояли отношения польские, все еще далеко не уладившиеся после войны Ивана Грозного с Стефаном Баторием. Особенно много затруднений встретил вопрос о размене пленных; Федор освободил 900 человек, а Баторий за это время отпустил только 20 незначительных людей, остальных же не соглашался отпускать без выкупа. С кончиной Грозного самый мирный договор подвергся вопросу, ибо король теперь не считал этот договор для себя обязательным и показывал намерение возобновить войну. Со своей стороны московское правительство сочло нужным показать, что оно войны не боится. Польскому послу Сапеге, приехавшему для переговоров о пленных, говорились под рукой такие речи: «Москва теперь не старая, и на Москве молодых таких много, что хотят биться и мирное постановление разорвать; да что прибыли, что с обеих сторон кровь христианская разливаться начнет?» Но Баторий, продолжавший носиться с замыслами о завоевании едва ли не всего Московского государства, вновь и упорно начал требовать уступки Смоленска, Северской земли, даже Новгорода и Пскова. В этом упорстве поддерживал его помянутый выше русский перебежчик Михаил Головин, который внушал королю, что Москва теперь не в состоянии противиться ему, ибо царь слаб умом, а между боярами идут жестокие раздоры. Но московские послы в Польше, боярин Троекуров и думный дворянин Безнин, ловко подорвали доверие к словам Головина: по их поручению, один из посольских дворян завел дружбу с польским приставом, вместе с ним пил, и как будто под пьяную руку за великую тайну сообщил ему, что Головин в действительности есть лазутчик, подосланный московским правительством и снабженный большими деньгами для подкупов. Разумеется, пристав поспешил о том сообщить кому следовало, и басня распространилась. Особенно поверили ей многие вельможи, неодобрительно смотревшие на новые военные замыслы короля. Напрасно он сердился и уговаривал их; сейм еще упорнее отказывал ему в средствах на ведение новой войны. Баторий согласился наконец заключить двухлетнее перемирие. Но, принужденный отказаться пока от мысли силой оружия присоединить к Польше Московское государство, он попытался соединить их мирным способом.
В марте 1586 года в Москву прибыл послом от короля православный западнорусский вельможа Михаил Гарабур да и предложил заключить прочный мир с таким условием, в силу которого москвитяне должны были по кончине Феодора избрать в цари Батория, а поляки в свою очередь по кончине Батория могли бы избрать в короли Феодора. Тут явно проглядывал прямой расчет на бездетность и слабое здоровье Федора Ивановича. Но самое это предложение являлось довольно наивным.
Если Феодор был простодушен, то бояре, с Борисом Годуновым во главе, сумели дать ловкий ответ. Во-первых, — говорили они — «вести переговоры о смерти государевой непригоже; как нам про государя своего и помыслить, но не только что говорить»? А во-вторых, «у нас государи прирожденные изначала, и мы их холопи прирожденные; а вы себе выбираете государей; кого выберете, тот вам и государь». На прежнее требование уступки областей бояре отвечали, что государь не даст и драницы, и в свою очередь потребовали уступки исконной государевой вотчины, Киева с уездами и пригородами. Гарабурда уехал ни с чем. Потом обе стороны согласились устроить съезд послов на границе для дальнейших переговоров, и для того перемирие продолжено было на два месяца. Тем временем Баторий усердно готовился к новой войне с Москвой. С помощью известного Поссевина он успел вовлечь в свои замыслы преемника Григория XIII, знаменитого папу Сикста V; последнему весьма улыбалась мысль посадить на московский престол католика и соединить народы Восточной Европы в общем предприятии против турок.
Известный своей скупостью, папа назначил Баторию щедрое денежное вспоможение для войны с Москвой (250 000 скудий). Но во время сих приготовлений и переговоров умер сам главный их виновник Баторий. После долгой борьбы разных партий, в которой принимало участие и московское правительство, на польский престол был выбран шведский королевич Сигизмунд, потомок Ягеллонов по матери. Но не сбылись опасения москвитян, с одной стороны, и надежды поляков — с другой: что Сигизмунд III соединит под своей верховной властью Польшу и Литву со Швецией и отнимет у Москвы, по крайней мере, области Псковскую, Смоленскую и Северскую. Сигизмунд оказался ревностным католиком, тогда как в Швеции утвердился протестантизм; по смерти короля Иоанна (1592 г.), шведские чины устранили Сигизмунда от престола, на который возвели его дядю Карла герцога Зюдерманландского{56}.
Отношения польско-литовские находились тогда в тесной связи с отношениями шведскими. Как ни тяжела была для Москвы утрата берегов Финского залива с такими коренными русскими городами, каковы Ивангород, Яма и Копорье; однако на новую войну со шведами московское правительство не решалось, пока был жив Стефан Баторий со своими замыслами о новых завоеваниях насчет восточного соседа. По кончине Ивана Грозного эстонский наместник, известный Делагарди, обратился к новгородским наместникам с высокомерным запросом: будут ли русские соблюдать перемирие и пришлют ли послов в Стокгольм для заключения вечного мира? Москва, привыкшая свысока смотреть на шведскую Землю, обиделась этим тоном. Свой взгляд на нее она при одном случае высказала следующими словами: «Шведская земля невеликая, изначала бывала в подданных у Датского короля, и были в ней правители, а не короли; короли в ней недавно стали, а ссылались на прежние правители с боярами и наместниками новгородскими». Переговоры, завязавшиеся между обеими державами, поэтому сопровождались разными укоризнами. Наконец Москва согласилась прислать своих уполномоченных на устье Плюсы близ Нарвы, именно князя Шестунова и думного дворянина Татищева, в октябре 1585 года московские послы требовали возвращения Ивангорода, Ямы, Копорья и Корелы хотя бы за денежное вознаграждение, но шведские ни на что не соглашались. Во время этих переговоров однажды лодка, на которой шведские уполномоченные переправлялись через Нарову, сильным ветром была брошена на пень и разбилась. В числе утонувших оказался сам Делагарди. Хотя русские избавились таким образом от одного злейшего врага, но другой (Баторий) еще царствовал. А потому москвитяне подтвердили перемирие еще на четыре года, не добившись никаких уступок.
В 1589 году, когда срок перемирия истек, на польском престоле уже сидел шведский королевич. Но в Москве скоро разгадали нового польского короля. Около этого времени один подьячий, отправленный в Литву для собрания вестей, выражался о нем так: «короля Сигизмунда держать ни за что, потому что промыслу в нем нет никакого, и неразумным его ставят, и землею его не любят, потому что от него земле прибыли нет никакой: владеют всем паны». В Москву даже сообщали, что Сигизмунд непрочен на своем престоле и что особенно к нему нерасположена Литва, которая по-прежнему отнюдь не желает воевать с Москвой. Притом Московское государство успело уже несколько отдохнуть от предыдущих поражений и собраться с силами. Поэтому, когда возобновились переговоры со Швецией, Москва снова и более решительным тоном потребовала возвращения Нарвы, Ямы, Копорья и Корелы, а на отказ шведов отвечала большим походом. Сам царь выступил с многочисленным войском, сопровождаемый и руководимый ближними воеводами: Борисом Годуновым и Феодором Никитичем Романовым. В январе 1590 года Яма была взята; затем начальник передового полка удалой князь Димитрий Хворостинин разбил шведского генерала Банера близ Нарвы. Русские осадили этот город. Первый приступ был отбит, и началось бомбардирование. Опасаясь потерять сей важный пункт, шведы возобновили переговоры и предлагали возвратить Ивангород, Яму и Копорье. Русские требовали, кроме того, и Нарвы; однако согласились на предложенную уступку, и, довольствуясь обещанием еще больших уступок на следующем посольском съезде, заключили годовое перемирие. Дело в том, что Борис Годунов, при всех своих способностях, не обладал храбростью и воинским талантом и в то же время не желал, чтобы этими качествами выдвинулся помимо его какой-либо другой боярин. Таким образом, Нарва, которая едва ли могла выдержать настойчивое бомбардирование и новый приступ, осталась в руках неприятелей, а Годунов с царем возвратился в Москву торжествовать победу над шведами. Вскоре военные действия возобновились. Между прочим, русские войска, под начальством Ивана Годунова, ходили в Финляндию и безуспешно осаждали Выборг. Польский король показывал намерение также начать войну с Россией, если русские не откажутся от Нарвы, которая будто бы должна принадлежать Польше. В таких затруднительных обстоятельствах в январе 1591 года царь собрал думу с участием духовенства и спрашивал совета. По решению этой думы, с Польшей заключено было двадцатилетнее перемирие с условием во время этого срока не трогать Нарвы.
Война со шведами протянулась до самой смерти Сигизмундова отца, короля Иоанна. После него возникла борьба за шведскую корону между Сигизмундом и дядей его Карлом. Последний, как правитель государства, поспешил прекратить войну с русскими и заключил с ними сначала двухлетнее перемирие (в 1593 году), а потом и вечный мир в мае 1595 года у Тявзина, под Нарвой. Шведы сверх Ивангорода, Ямы и Копорья уступили нам Корелу (Кексгольм) и половину Лапландии с городом Колой.
В царствование Феодора Иоанновича продолжались прежние дружеские сношения с цесарским двором, которые поддерживались в особенности польскими отношениями. Во время безкоролевья, когда московская кандидатура не состоялась, Москва взяла сторону эрцгерцога Максимильяна. Русское правительство не раз посылало императору субсидии деньгами или, вместо денег, пушным товаром. Но постоянные требования субсидий с этой стороны наконец наскучили в Москве и под конец там убедились, что дружба с цесарем не доставляла нам никаких существенных выгод в отношениях к соседям. Недальновидный и недеятельный Рудольф II постоянно толковал чрез свои посольства о союзах против поляков и турок; но дел никаких не предпринимал. Точно так же продолжались и наши дружественные сношения с Англией, которая спешила извлекать из России возможные выгоды в промышленном и торговом отношении. Королева Елизавета обращалась с льстивыми письмами не только к царю, но и к Борису Годунову; и без того расположенный к англичанам правитель сделался их решительным покровителем (они называли его своим лордом-протектором). Благодаря его содействию англичане добились в России привилегии на беспошлинную торговлю. Не довольствуясь тем, Англо-русская компания постоянно стремилась захватить себе монополию на торговые сношения с Белым морем и старалась не пускать к этому морю не только иностранные корабли, но и те английские, которые не принадлежали к Англо-русской компании. Это стремление вызывало иногда протест со стороны московского правительства, и царь писал королеве: «которую дорогу Бог устроил великое море океан, и тое дорогу как мочно затворить». В числе английских послов, приехавших в Москву хлопотать о даровании исключительных привилегий означенной компании, был Флетчер, столь известный автор сочинения о России. Любопытно, что когда появилось в печати это сочинение (в 1591 г.), посвященное королеве Елизавете, англо-русская купеческая компания подала своему правительству жалобу на то, что темные краски, которыми Флетчер описывает Россию, должны оскорбить русское правительство и потому создадут затруднения для английской торговли. Жалоба эта была уважена, и сочинение подверглось запрещению. Наглядным следствием англо-русских торговых сношений было основание нового города и пристани на устье Северной Двины в 1584 году. Этот город назван Архангельском, по имени находившегося здесь монастыря{57}.
На восточных окраинах при Федоре Ивановиче продолжались заботы о русской колонизации и закреплении Московскому государству недавно завоеванных областей Поволжья и Западной Сибири. При кончине Ивана IV в Казанской земле свирепствовало сильное восстание черемис, подстрекаемых татарами крымскими и ногайскими. Это восстание было усмирено не столько военной силой, сколько щедрыми подарками и обещаниями, а вместе с тем в стране и Луговых, и Горных черемис предпринято построение нескольких новых городов, которые привели эту землю в полное подчинение Москве; таковы Кокшага (или Царевгород), Цивильск, Уржум и др. А нижнее Поволжье было закреплено построением Саратова и Царицына. Такими же мерами укреплена была за Россией Западная Сибирь, завоевание которой начато Ермаком.
Отношения к крымцам были постоянно натянутые вследствие их частых мелких набегов на южные украйны. Только возникавшие иногда междоусобия и споры за престол удерживали орду от больших предприятий. Так, в 1585 г. хан Магмет-Гирей был убит братом своим Ис-лам-Гиреем; два сына Магметовы Сайдет и Мурат нашли убежище в Московском государстве и поселились в Астраханской области. Они грозили с помощью русских и ногаев свергнуть дядю, чем москвитяне и пользовались, чтобы держать его в страхе. В то же время усилившееся казачество, Запорожское, Донское и Терское, также своими нападениями отвлекали татар. Но когда место умершего Ислама заступил Казы-Гирей (1588 г.), последний, по обычаю ханскому, желал ознаменовать начало своего царствования громким разбойничьим деянием; он стал замышлять большой набег на Москву, побуждаемый к тому нашим недругом шведским королем и злобясь на нее за неприсылку больших поминков. Наш претендент на Крымское ханство МуратТирей в это время умер в Астрахани. Казы-Гирей, очевидно, надеялся повторить такой же набег, какой двадцать лет назад удалось произвести Девлет-Гирею. Он сумел обмануть московских лазутчиков, объясняя свои приготовления намерением идти на Литву. Вдруг в июне 1591 года получилось известие, что хан с полуторастатысячной ордой идет прямо на Москву. Тогда воеводам, оберегавшим Оку, именно Федору Ивановичу Мстиславскому с товарищами велено было поспешно двинуться к столице.
1 июля вечером полки пришли к селу Коломенскому; на следующий день их поставили в подвижном лагере, укрепленном телегами, или в так наз. «обозе», близ Данилова монастыря. Сам царь прибыл в лагерь, смотрел полки, жаловал бояр, дворян и детей боярских. Тут, кроме Федора Ивановича Мстиславского, воеводы большого полку, в числе военачальников находились бояре: Борис Годунов, Александр Никитич Романов, окольничий Адрей Клешнин и оружничий Богдан Яковлевич Бельский, возвращенный из ссылки. 4 июля утром появилась татарская орда у Коломенского, и начала тотчас жечь окрестные села и хватать в плен людей. Русские войска не выходили из своего обоза, и татары не решились всей массой напасть на них, опасаясь их большого наряда, т. е. пушек. Весь день до самой ночи прошел в стычках неприятелей с мелкими партиями, которые выезжали на них из русского стана. Верный своему характеру, царь Федор Иванович в это время усердно молился в своем тереме, и, если верить летописцам, сказал стоявшему подле и плакавшему боярину Григорию Годунову, чтобы он утешился, ибо завтра поганых уже не будет. Действительно, в ту же ночь в русском лагере произошел почему-то большой шум, сопровождаемый громом пушек. Хан, расположившийся уже в селе Воробьеве, откуда смотрел на расстилавшуюся у его ног столицу, встревожился этим шумом и велел расспросить русских пленников; те отвечали, что на помощь московской силе пришли многие войска из Новгорода и других мест. Не дожидаясь утра, хан побежал назад, побросав свои обозы. Посланные за ним в погоню легкие полки не могли нагнать его, так как он бежал без остановки. За легкими полками двинулась и главная рать к Серпухову. Сюда приехал стольник Иван Никитич Романов с поклоном от государя и с объявлением его милостей. Главный воевода Мстиславский получил шубу с царского плеча, кубок, золотую чарку и пригород Кашин с уездом в кормление; прочие воеводы также получили шубы, кубки, меха, бархаты, камки, сукна, вотчины и поместья. Кроме того, раздавались им золотые — португальские, английские и венгерские. Богаче всех был награжден Борис Годунов: ему пожалованы шуба в тысячу рублей, золотая цепь, золотой сосуд, прозванный Мамаем (потому что был найден в Мамаевом обозе после Куликовской битвы), кроме того, три города в Важской земле и звание слуги, которое тогда ставилось выше боярского. По возвращении в Москву царь угощал бояр пиром в Грановитой палате. В благодарность за избавление от неприятеля на том месте, где стоял русский «обоз», построен был Донской монастырь.
Казы-Гирей изменил тон и чрез своих гонцов смиренно просил государя простить ему приход под Москву. Но это была хитрость, имевшая целью усыпить или, как тогда говорилось, оплошать русское правительство, что ему и удалось. В Москве думали, что татары не скоро будут в состоянии предпринять новый набег, и не строго оберегали границы. Но в мае следующего 1592 года калга (наследный царевич) Фети-Гирей внезапно бросился на Рязанские и Тульские украйны и не встретил здесь никакого сопротивления; татары выжгли много сел и деревень, жители которых не успели спастись в города. Орда взяла полону такое большое количество, какого давно уже ей не удавалось захватить. После того Казы-Гирей снова переменил тон и стал требовать больших поминков. Действительно, московскому правительству пришлось вновь посылать поминки хану, царевичам и мурзам. Но обязанность хана участвовать в войнах турок с германским императором отвлекла внимание крымцев, и они некоторое время оставляли нас в покое. В 1594 году хан даже выдал русскому послу князю Щербатову шертную, или присяжную, грамоту. На южных пределах, т. е. со стороны крымцев, московское правительство в это время, как и на востоке, действительно строило крепости. Таковы: обновленный Курск, вновь построенные Воронеж, Ливны, Кромы, Белгород, Оскол, Валуйки; последние три были поставлены на «сакмах» или татарских путях.
Отношения крымские и ногайские вели за собой сношения с турецким султаном, с которым при Федоре Ивановиче были, впрочем, неважные пересылки. Между прочим, турки жаловались в Москву на донских казаков, которые приходили под Азов, нападали на турецкие корабли и каторги. Требовали также, чтобы русские покинули крепость на Тереке, основанную Иваном Грозным для защиты своего тестя, кабардинского князя Темгрюка. Но эту на время оставленную крепость москвитяне восстановили вновь, когда прославленный катехинский княаь Александр, угрожаемый с одной стороны турками, с другой персами, бил челом московскому государю, чтобы он принял его в подданство со всем народом. В Москве согласились на сию просьбу и отправили в Грузию священников, монахов, иконописцев, чтобы обновить там храмы, христианское учение и богослужение. По просьбе Александра из Терской крепости даже послан был князь Хворостинин с войском на Тарковского владетеля или шамхала, обижавшего грузин. Хворостинин взял и разорил Тарки; но, не получив помощи от коварного Александра, ушел назад и дорогой потерял несколько тысяч в битвах с горскими племенами. После того сношения с этими отдаленными краями на некоторое время прекратились. Тем не менее царский титул Феодора увеличился прибавкой «государя земли Иверской, Грузинских царей и Кабардинской земли, Черкаских и Горских князей». Персидский шах Аббас Великий, желая привлечь Федора Ивановича к союзу против турок, отказывался в его пользу от своих притязаний на Кахетию. Но переговоры с ним о союзе были бесплодны{58}.
Итак, направление внешней политики при Федоре Ивановиче было по преимуществу мирное. Воротив России издавна принадлежащее ей прибрежье Финского залива, Борис Годунов ограничивался на западе и юге сохранением существовавших пределов и не давал вовлечь себя в какие-либо рискованные предприятия. Политика сия вполне соответствовала потребностям того времени, ибо истощенная войнами и тиранством Грозного Россия нуждалась в продолжительном отдыхе.
Из внутренних мер сего царствования самое видное место принадлежит учреждению патриаршества.
Хотя с половины XV века, т. е. после завоевания Византии турками, Русская церковь в действительности была самостоятельной, митрополиты ее выбирались из среды русского духовенства и не ездили на утверждение к цареградскому патриарху, однако в Москве тяготились и самой номинальной зависимостью своей церкви от патриарха, ставшего рабом турецкого султана. Старый Рим отпал от православия; Новый Рим (Царьград) страдал под игом неверных. Москва считала себя Третьим Римом, в чистоте сохранявшим древнее православие, и естественно желала, чтобы ее архипастырю было присвоено звание, равное старейшим греческим иерархам. Желание это высказывалось решительно при первом же удобном случае.
Со времени падения Византии греческие духовные лица часто приезжали в Россию для сбора милостыни; в числе их были архиепископы и митрополиты; но еще не было ни одного патриарха. И вот в 1586 году прибыл в Москву один из восточных патриархов, именно Иоаким Антиохийский, и был встречен с большим почетом. Царь принял его торжественно в Золотой палате; получил от него благословение и частицы некоторых мощей. После царского приема гостя проводили в Успенский собор к митрополиту Дионисию. Сей последний, стоявший в полном облачении посреди собора, сделал несколько шагов навстречу патриарху, и первый благословил его, а потом принял от него благословение. Иоаким слегка заметил, что пригоже было митрополиту сначала благословиться у патриарха. Но, конечно, Дионисий так поступил не одной собственной волей, а по согласию с государем и его думой, в чем ясно сказывалась задняя мысль московского правительства о высоком значении Русской иерархии. Вслед затем — по словам одного русского сказания — государь, «помысля» с своей благоверной царицей Ириной и поговоря с боярами, отправил шурина своего Бориса Годунова к Иоакиму просить его, чтобы он посоветовался со вселенским (цареградским) и другими патриархами о том, как бы устроить в Московском государстве российского патриарха. Иоаким обещал. Он уехал из Москвы щедро одаренный и в сопровождении подьячего (Огаркова), который повез грамоты и богатые подарки другим патриархам. Хотя эти патриархи и узнали о желании московского правительства, однако не спешили его исполнением, и дело могло затянуться на долгое время, если бы случайно, через два года, в Москву не прибыл лично сам цареградский патриарх Иеремия, который был несколько раз свергаем и возводим на свою кафедру по капризу султана. Так как его патриаршая церковь (Богородицы Всеблаженной) была обращена в мечеть, то он намеревался строить новую и для собрания средств приехал через Литву в Московское государство.
Начиная от Смоленска, Иеремию провожал почетный московский пристав, а при въезде в Москву его встретили бояре и множество народу. В его свите находились митрополит монемвасийский Иерофей и архиепископ елассонский Арсений. (Оба они оставили нам описание сего путешествия.) Патриарха со свитой поместили на Рязанском подворье и снабжали обильными кормами, однако приставы обязаны были никого из посторонних к ним без своего ведома не допускать и о всех своих разговорах с ними передавать боярам и посольскому дьяку Андрею Щелкалову. Так обыкновенно поступали у нас с иноземными посольствами. Торжественный царский прием гостей в Золотой палате состоялся 21 июля 1588 года. Федор Иванович сидел на дорогом троне в полном царском облачении, окруженный многочисленным, блестящим двором. Царь принял благословение от патриарха и дары, состоявшие в частицах мощей и в других святынях, и чрез казначея Траханьотова объявил ему щедрые подарки с своей стороны. После чего патриарха отвели в Малую Ответную палату, где он беседовал с Борисом Годуновым, причем рассказал ему о бывших своих цареградских злоключениях, о своем путешествии чрез литовские земли, разговоры с канцлером Яном Замойским и пр. Но, по-видимому, об учреждении русского патриаршества тут не было речи. Только спустя несколько месяцев, постепенно, посредством приставов, московское правительство искусно вовлекло Иеремию в переговоры об этом важном деле. Он не вдруг дал свое согласие на учреждение русского патриаршества; потом согласился, но под условием самому остаться для сего в России. Когда приставы о его решении дали знать боярам, а те царю, тогда только открыты были официальные переговоры, которые уже прямо взял на себя Борис Годунов.
Московское правительство — точнее Годунов — очевидно, желало просто возвести в сан патриарха своего человека, т. е. митрополита Иова, а никак не приезжего грека, не знавшего ни русского языка, ни русских внутренних отношений. Чтобы устранить последнего, оно поступило с обычной дипломатической ловкостью: Иеремии предложили быть русским патриархом и жить в древнем стольном Владимире-Залесском. Иеремия не соглашался на это условие и говорил, что патриарх должен жить при государе, т. е. в Москве. Ему отвечали, что царь не хочет обидеть своего отца и богомольца митрополита Иова, удаляя его из Москвы. После долгих переговоров, конечно сопровождавшихся щедрыми дарами и обещаниями, Иеремия наконец отказался от своего намерения остаться в России и согласился поставить для нее патриарха из русских архиереев. Созвали духовный собор, который совещался о чине поставления патриарха и избрал трех кандидатов на сие достоинство, митрополита Иова, архиепископов новгородского Александра и ростовского Варлаама, предоставляя окончательный выбор государю. Но этот выбор был известен заранее: государь указал на Иова. Торжественное посвящение его в патриарха происходило 26 января 1589 года в Успенском соборе; оно совершено было Иеремией в сослужении с русскими архиереями. Впрочем, чин поставления патриаршего мало чем разнился от обычного у нас митрополичьего. По окончании обряда царь говорил новому патриарху речь; сей последний отвечал ему также обычным словом. После того происходил пир в государевом дворце. Во время обеда Иов встал из-за стола и, в сопровождении большой свиты и хора певчих, отправился на осляти вокруг «Стараго города» (Кремля), причем осенял крестом и кропил святой водой городские стены; после того воротился во дворец и опять занял свое место за столом. На другой день была торжественная трапеза у патриарха Иова. Тут снова при подаче третьей яствы он вышел из-за стола, и, сев на осля, объехал вокруг города «Большого каменного» (или Белого города, только что построенного); причем часть пути его осля вел за повод сам Борис Федорович Годунов.
Спутник Иеремии, архиепископ елассонский Арсений, описывая церемонии и пиры, которыми сопровождалось учреждение патриаршества, много говорит о роскоши и великолепии Московского двора и с особым восторгом рассказывает о приеме обоих патриархов и других архиереев, происходившем 27 января у государя в Золотой палате, откуда они перешли в покои царицы Ирины. Он восхищается ее красотой и приятной речью, говорит о ее жемчужной короне с 12 зубцами, в ознаменование 12 апостолов, и унизанной жемчугом бархатной одежде; после нее стояли царь и Борис Годунов, а потом многие боярыни в белых, как снег, одеяниях, со сложенными на поясе руками. Между прочими подарками, она вручила Иеремии драгоценную чашу, обильно украшенную жемчугом и самоцветными камнями, и просила его молить Бога о даровании ей наследника Русской державы. В Москве не жалели тогда дорогих камней, серебряных сосудов, шелковых тканей и соболей для раздачи иноземным гостям, чем, конечно, и приводили их в восхищение. Вообще Московскому двору недешево обошлось исполнение его давнего желания относительно русской патриаршей кафедры.
Возвышение Московского архипастыря повело за собой и возвышение некоторых других архиереев, чтобы достойным образом обставить новую патриаршую кафедру. А именно четыре архиепископии были возведены в достоинство митрополий: Новгородская, Казанская, Ростовская и Крутицкая; а шесть епископов получили титул архиепископский: Вологодский, Суздальский, Нижегородский, Смоленский, Рязанский и Тверской. Кроме того, установлено быть семи или восьми епископиям, большая часть которых вновь учреждена, каковы: Псковская, Ржевская, Устюжская, Белозерская, Коломенская, Брянская, Дмитровская. Вселенский патриарх еще несколько месяцев оставался в Москве и уехал, осыпанный щедрыми подарками и снабженный царской грамотой к султану Мураду. А спустя два года, т. е. в мае 1591 года, в Москву прибыл тырновский митрополит Дионисий за милостыней и с грамотой, которой патриархи Антиохийский и Иерусалимский, совместно с Цареградским и целым освященным собором, подтверждали учреждение Русского патриарха; причем ему назначено было пятое место, т. е. после всех четырех восточных патриархов. Москва была не очень довольна последним условием, ибо желала получить третье место на том основании, что считала себя Третьим Римом.
Хотя с переменой сана власть Русского архипастыря в действительности оставалась такая же, как и прежде и отношения его к царской власти почти не изменились, однако новый титул имел немаловажное значение. Русская церковь отныне сделалась вполне самостоятельной церковью и независимым от Царьграда патриархатом, чем возвысилась и в собственных глазах, и во мнении других христианских народов. Изменились и церковные отношения между Западной и Восточной Русью, т. е. Литовской и Московской. Возобновление особой Киевской митрополии, как мы видели, произвело разделение Русской церкви на две части. Теперь, с учреждением патриархата, западнорусские митрополиты уже не могли считать себя равными с московскими архипастырями, и если не de facto, то de jure восстановлялось до некоторой степени русское церковное единство. Наконец, возвышение титула сопровождалось некоторыми новыми преимуществами в обряде и облачении: московский патриарх носил теперь митру с крестом наверху, бархатную мантию зеленого или багряного цвета; его церковный амвон, вместо прежних восьми ступеней, возвышался на двенадцати, и т. д., что придавало первосвятительскому богослужению более блеска и вселяло более уважения к особе архипастыря{59}.
Учреждением патриаршества Борис Годунов, конечно, исполнил давнее желание русских людей, но вместе с тем он и лично для себя, для своих планов приобрел крепкую поддержку во главе Русской церкви, т. е. в патриархе Иове, всем ему обязанном, а также и в других архиереях, им возвышенных. Имея таким образом опору в духовенстве, Борис Федорович старался расположить в свою пользу и другое могущественное сословие — военное. Поэтому он усердно радел об его имущественных интересах, т. е. о его поместьях и вотчинах. Годунову в этих видах приписывают также прикрепление крестьян к земле, а следовательно и водворение крепостного права в России. Но об этом прикреплении поговорим в своем месте, а теперь обратимся к другому событию.
Самым важным по своим последствиям событием сего царствования оказалась внезапная смерть девятилетнего царевича Димитрия, которого, как мы видели, отправили вместе с матерью и родственниками Нагими в его удельный поволжский город Углич. Тут он рос на попечении своей матери Марьи Федоровны Нагой, а в его маленьком уделе распоряжались ее братья, преимущественно старший из них, Михаил. Впрочем, никакой самостоятельности этот удел не имел, и самая семья Нагих жила под надзором царских чиновников, во главе которых был поставлен преданный Годунову человек, дьяк Михаил Битяговский. От него Нагие получали и деньги, назначенные московским правительством на содержание удельного княжеского двора. Михаил Нагой был человек преданный крепким напиткам и довольно буйный, и у него с Битяговским нередко происходили столкновения из-за означенных денег: Нагой требовал больше, чем выдавал ему Битяговский. Кроме того, Нагие смотрели на этого дьяка и его подьячих как на шпионов, приставленных к ним и доносивших в Москву об их поведении. Таким образом, жили они в обоюдной неприязни и подозрениях. Меж тем в Москве Годунов, его родственники и приверженцы косо смотрели на углицкого царевича, который по бездетности Федора Ивановича, вопреки своему рождению от пятой супруги, являлся возможным его преемником, и притом таким, от которого Борис Федорович и многие другие бояре не могли ожидать для себя ничего хорошего. Поэтому с их стороны заранее принимались разные меры против царевича, как будущего претендента на престол. Так, по внушению Бориса, царь запретил поминать в церкви на екатении своего младшего брата как незаконного, чтобы унизить его в глазах народа. А между боярами пущены были слухи о жестокосердии мальчика, напоминавшем отца, о каких-то его выходках и угрозах против бояр. Рассказывали, между прочим, будто он, однажды играя с своими сверстниками, велел им сделать из снега подобие человеческих фигур, назвал их именами известных бояр, самую большую фигуру именем Бориса Годунова; после чего своей маленькой саблей отрубил ему голову, а другим кому руку, кому ногу, приговаривая, что так-то будет им в его царствование. В действительности Димитрий был довольно болезненный мальчик; по крайней мере известно, что он страдал иногда припадками падучей болезни; но помянутые басни, конечно имели своей целью возбудить среди бояр опасения, а следовательно желание устранить царевича, и подготовить их к готовящемуся событию.
Это событие не замедлило.
До семьи Нагих тоже в свою очередь доходили какие-то слухи о замыслах и покушениях на особу царевича. Опасались, по-видимому, более всего Битяговских, Михаила, его сына Данилу и его племянника Никиту Качалова; не доверяли также главной мамке царевича Василисе Волоховой и ее сыну Осипу. Поэтому мать берегла Димитрия и никуда от себя не отпускала. И все-таки не уберегла. 15 мая 1591 года, в субботу, она была с сыном у обедни; а воротясь домой, пока до обеда позволила мальчику на минуту пойти во двор погулять в сопровождении трех женщин: мамки Волоховой, кормилицы Тучковой и постельницы Колобовой. Что именно затем произошло, в точности определить почти невозможно по крайнему разноречию свидетельств. Известно только одно: едва царевич успел сойти с лестницы или появиться во дворе, как раздались отчаянные крики сопровождавших его женщин. Прибежала мать и видит, что сын ее с перерезанным горлом бьется на руках у кормилицы в предсмертных судорогах. Не помня себя от горести и гнева, царица Марья схватывает полено и начинает бить мамку Волохову по голове, приговаривая, что это ее сын Осип вместе с Данилом Битяговским и Никитой Качаловым умертвили Димитрия. Сама ли она напала на эти имена под влиянием уже ранее волновавших ее подозрений или их успела назвать кормилица, нам неизвестно. В то же время, по распоряжению царицы, ударили набат в дворцовой церкви Спаса. А некоторые из сбежавшейся ее дворни бросаются по улицам города, стучат в ворота и кричат гражданам: что сидите? царя у вас более нет! Одними из первых прискакали во дворец с своего подворья братья царицы Михаил и Григорий Нагие. Последний по ее приказу бьет все ту же мамку Волохову. Но более всех свирепствует пьяный Михаил Нагой, который со слов своей сестры прямо обвиняет сбежавшемуся народу об убиении царевича тремя помянутыми злодеями и натравливает народ на кровавое возмездие. Тем временем дьяк Битяговский, услыхав звон и думая, что во дворце пожар, спешит туда же. Дорогой он пытается взойти на колокольню; но вдовый поп, обращенный в пономаря, прозванием Огурец, запер колокольню и продолжал звонить. Около дворца происходит жестокая суматоха. Прибежав сюда, Битяговский был встречен рассвирепевшей толпой и бранью Михаила Нагого; он спасается в так наз. Брусяную избу; но толпа, успевшая уже вооружиться топорами, рогатинами, саблями и т. п., высекает двери избы, вытаскивает Битяговского и убивает его. Сын его Данила с своим товарищем Качаловым спасаются в Дьячную или Разрядную избу. Толпа выводит их оттуда и также убивает. Нашли и привели Осипа Волохова. Царица кричит, что он убийца царевича, и его умерщвляют. Некоторые слуги убитых и посадские, пробовавшие за них вступиться, подвергаются избиению. Всего побито двенадцать человек; их стащили в городской ров и там бросили{60}.
В последующие дни главные зачинщики народного мятежа и убийств мало-помалу опомнились и с тревогой стали ожидать, как взглянет на их поступки правительство в Москве, куда посланы были вести о случившемся. Михаил Нагой, чувствуя себя более всего виноватым, вздумал было придать делу такой вид, будто убитые сами были нападающими и действовали с оружием в руках. По его распоряжению городовой приказчик Русин Раков положил на их тела ножи, сабли и рогатины, предварительно вымазав их куриной кровью. Но в Москве взглянули на углицкие события очень строго. Царь Федор Иванович плакал, узнав о смерти брата и, по внушению Годунова, велел произвести тщательный розыск. В Углич отправлены были следователями князь Василий Иванович Шуйский, окольничий Андрей Клешнин и дьяк Елизар Вылузгин; с ними поехал еще митрополит крутицкий или сарский Геласий. Следователи произвели допросы Нагим, дворцовым служителям, мамкам царевича, разным посадским людям и представили царю обширный доклад о своем розыске. Из него видим, что только Михаил Нагой остался при своем показании, будто царевича умертвили Битяговский, Волохов и Качалов. Все же остальные лица, большей частью не бывшие свидетелями дела, в один голос повторяют, что царевич играл со своими сверстниками в тычку и тешился ножом; тут пришла на него падучая болезнь, и он тем же ножом заколол сам себя. Все эти показания отзываются как бы одним затверженным уроком; такое впечатление производит чтение сего следственного дела. Но что первоначально показывали спрошенные и как они пришли к такому единогласию, остается для нас темно и сомнительно. По всем признакам, следствие о смерти царевича было произведено способом преднамеренным и отчет о нем составлен недобросовестно.
Следственное дело было представлено на заключение духовного собора. Митрополит Иов от имени собора объявил, что Нагие с братьею виновны в напрасных убийствах, но что это дело земское и все в царской руке, а что их обязанность (духовенства) молить Бога о многолетии государя и государыни и о тишине междоусобной брани. Нагих разослали в заточение по дальним городам; самое царицу Марью постригли в Никольском монастыре на Выксе (близ Череповца). А угличан за убийство 12 человек осудили как мятежников против царской власти: до 200 человек были наказаны смертью или отнятием языка; часть граждан рассадили по темницам, а большую часть сослали в Сибирь и там заселили ими город Пелым. Самый колокол, звонивший набат, был отослан в Тобольск. Город Углич, дотоле торговый и людный, после того запустел. Но следственное дело не нашло доверия у современников. В народе упорно держался слух, что царевич был убит клевретами Бориса Годунова; этот слух нашел отголосок в русских летописях и в иностранных известиях того времени.
В связи с помянутым слухом, в народе распространялись вообще подозрительность и недоверие к действиям Б. Ф. Годунова, доходившие до нелепости. Так, в июне того же 1591 года в Москве произошел большой пожар, причем сильно пострадал Белый город. В народе пошла молва, что это Годунов велел поджечь город, чтобы отклонить царя Федора Ивановича от поездки в Углич, куда он будто бы собирался для личного расследования о смерти царевича Димитрия. А когда Борис стал слишком щедро помогать погорельцам, и эту щедрость истолковали в смысле заискивания перед народом по причине все того же преступления. В июле месяце совершился известный набег на Москву Казы-Гирея и нашлись люди, которые стали обвинять Годунова, будто он подвел хана, чтобы отвлечь общее внимание от смерти царевича Димитрия. Осторожный, сдержанный правитель старался ласками и щедротами приобретать народное расположение; поэтому царские милости при объявлении об них обыкновенно связывались с именем Годунова, т. е. раздавались как бы по его ходатайству; а немилости являлись «по совету» с боярской думой. Но помянутая злая клевета сильно раздражила правителя, так что начались розыски; оговоренных пытали, резали им языки, морили в темницах. В 1592 году Ирина Федоровна разрешилась от бремени дочерью; царь и народ радостно приветствовали это событие. Но в следующем году маленькая царевна, названная Феодосией, скончалась, к великой горести родителей. И тут нашлись клеветники, которые обвиняли Годунова в ее смерти. Любопытно, однако, как быстро исчезло с исторической сцены потомство Ивана III. В Рижской крепости, занятой поляками, проживала вдова титулярного ливонского короля Магнуса, Марья Владимировна, с маленькой дочерью своей Евдокией. Годунов обещанием разных благ убедил ее воротиться в Москву. Но тут ее заставили постричься в монахини, а ее дочь вскоре умерла, и смерть эту также приписали ненасытному честолюбию Бориса, расчищавшего себе путь к престолу устранением всех лиц, могущих иметь на него какие-либо притязания. Известный крещеный касимовский хан Симеон Бекбулатович, которого Грозный когда-то шутя поставил царем над земщиной, после смерти царевича Димитрия лишился зрения, и в этом несчастии молва, передаваемая нам летописцами, обвиняла Годунова!{61}
Стремление Бориса Федоровича к престолу, по словам летописцев, выражалось и в его обращении к ведунам, которых он призывал и спрашивал о будущем. Черта, вполне согласная с суевериями того времени. Прибавляют, что эти волхвы будто бы предсказали Годунову, что он действительно будет царствовать, но не более семи лет, а Борис на сие воскликнул: «хотя бы и семь дней, но только царствовать!» Подозрительность и клевета в отношении к нему достигли до того, что некоторые сказания приписывают ему отравление самого Федора Ивановича, своего благодетеля, смерть которого ставила Бориса в положение трагическое. Ему оставалось только два исхода: или достижение трона, или падение, которое в лучшем случае привело бы его в монастырь, а в худшем на плаху. Конечно, он выбрал первый исход, и этим выбором многое объясняется в его поведении.
Болезненный Федор Иванович достиг только сорокалетнего возраста. Он тяжко занемог и скончался 7 января 1598 года. Так как с ним прекращался царствовавший род, то, естественно, все ожидали, какое распоряжение он сделает относительно престолонаследия. На этот счет существуют различные известия. По одним, перед смертью на вопросы патриарха и бояр, кому приказывает царство и царицу, он отвечал: «в сем моем царстве и в вас волен создавший нас Бог; как Ему угодно, так и будет; а с царицей моей Бог волен, как ей жить, и о том у нас улажено». Но прощаясь наедине с Ириной, он, по тому же сказанию, «не велел ей царствовать, а повелел иноческий образ принять». По другим, более достоверным известиям, наоборот, он завещал престол своей супруге Ирине, а исполнителями своей духовной или своими душеприказчиками назначил патриарха Иова, двоюродного брата своего Федора Никитича Романова-Юрьева и шурина своего Бориса Федоровича Годунова. Когда звон большого Успенского колокола возвестил о кончине Федора, народ толпами устремился в Кремлевский дворец, чтобы проститься с усопшим государем; причем поднялся громкий плач и раздались многие стенания. Верим, что народная горесть была вполне искренняя; ибо давно уже Россия не испытывала такого сравнительно тихого и благополучного времени, как четырнадцатилетнее царствование Федора Ивановича, которое особенно выигрывало в общем мнении после столь бедственной второй половины царствования Ивана IV. При всем своем слабоумии, Федор за свою набожность и целомудренную жизнь, очевидно, был любим народом и почитаем почти за святого человека. А главное, вследствие прекращения царского рода, русских людей удручали опасения за будущее. Более всех плакала и убивалась сама Ирина Федоровна. Кроме нежной привязанности к почившему супругу, она выражала глубокое горе о своей бездетности. По словам современника, причитая над телом супруга, она, между прочим, восклицала: «увы мне смиренной вдовице, без чад оставшейся… мною бо ныне единою ваш царский корень конец приял». На другой день, 8 января, последний государь из дому Владимира Великого с обычными обрядами был погребен в Архангельском соборе.
Бояре, чиновники и граждане беспрекословно присягнули Ирине Федоровне; таким образом, повторялся случай, бывший в малолетстве Грозного, с тем различием, что Ирина могла не только править государством подобно Елене Глинской, но и прямо царствовать. Но характер ее был совсем иной: весьма набожная и чуждая властолюбия, она уже привыкла руководствоваться в делах политических исключительно советами своего брата, и теперь, по-видимому, имела только одно честолюбие, одно намерение: посадить его на престол Московского государства. С этим намерением вполне согласовалось ее дальнейшее поведение. На девятый день по кончине супруга Ирина удалилась в московский Новодевичий монастырь и там вскоре постриглась под именем Александры, предоставляя духовенству, боярам и народу избрать себе нового царя. По наружности управление государством перешло в руки патриарха Иова и боярской думы; но душой правительства по-прежнему оставался Борис Годунов, которому патриарх Иов был предан всем сердцем. А правительственные грамоты продолжали выдаваться «по указу» царицы Ирины.
Теперь, когда выступил на первый план вопрос об избрании царя, естественно, между знатнейшими русскими боярами находилось немало потомков Владимира Великого, которые еще живо помнили о своих удельно-княжеских предках и считали себя вправе занять праздный московский трон. Но никто из них не решался заявить какие-либо притязания, не имея для них никакой надежной опоры в народе. В последнее время ближе всех стояли к трону две боярские фамилии: Шуйские, или Суздальские, ведшие свой род от Александра Невского, и Романовы-Юрьевы, близкие родственники последних государей с женской стороны, двоюродные братья Федора Ивановича. Однако и они ясно видели, что их время еще не наступило. Законной царицей почиталась теперь Ирина Федоровна, а у нее был родственник еще более близкий, родной брат Борис; на его стороне были все выгоды и все обстоятельства. В его пользу действовали два самых могущественных союзника: патриарх Иов и царица-инокиня Александра; говорят, что первый разослал по России надежных монахов, которые везде внушали духовенству и народу о необходимости избрать в цари Бориса Годунова; а вторая тайно призывала к себе военнослужилых сотников и пятидесятников и раздавала им деньги, чтобы они в той же необходимости убеждали своих подчиненных. Но еще более сильным аргументом в пользу Годунова говорила его прошедшая деятельность и умное управление делами: народ привык к его управлению; а наместники и чиновники, лично им поставленные и возвышенные, естественно, тянули общественное мнение в его сторону. Поэтому нет достаточных оснований отвергать следующий рассказ некоторых иностранцев. Когда Ирина удалилась в монастырь, то дьяк и печатник Василий Щелкалов вышел к народу, собравшемуся в Кремле, и предложил принести присягу на имя боярской думы. «Не знаем ни князей, ни бояр — ответила толпа — знаем только царицу, которой присягали; она и в черницах мать России». На возражение дьяка, что царица отказалась от правления и что государству нельзя быть без правительства, толпа воскликнула: «да здравствует (или да царствует) брат ее Борис Федорович!» Никто не дерзнул противоречить сему восклицанию. Тогда патриарх с духовенством, боярами и народной толпой отправился в Новодевичий монастырь, куда, вслед за сестрой, часто стал удаляться и ее брат. Там патриарх начал просить царицу, чтобы она благословила своего брата на царство; просил Бориса принять это царство. Но последний отвечал решительным отказом и клятвенными уверениями, что ему никогда и на ум не приходило помыслить о такой высоте, как царский престол. Таким образом, это первое открытое предложение короны было отклонено Борисом. Но дело просто объясняется тем, что избрание царя должно было совершиться по приговору великой земской думы, собиравшейся из всех выборных людей всей Русской земли, и Борис только от нее мог принять свое избрание.
В феврале съехались в Москву выборные из городов и вместе с московскими чинами составили Земский собор. Число его членов простиралось свыше 450; большинство принадлежало духовному и военно-служилому сословию, которое было предано Годунову; да и самые выборы производились по распоряжению патриарха Иова и под надзором преданных Годунову чиновников. Следовательно, заранее можно было предвидеть, на ком остановится соборное избрание. 17 февраля, в пятницу, патриарх открыл заседание великой земской думы, и в речи своей прямо указал на Бориса. Тотчас все собрание постановило «неотложно бить челом Борису Федоровичу и кроме него никого на государство не искать». После того два дня сряду, в субботу и воскресенье, в Успенском соборе служили молебны о том, чтобы Господь Бог даровал им государем Бориса Федоровича. А 20 числа в понедельник на масляной неделе патриарх и духовенство с народом отправились в Новодевичий монастырь, где подле сестры пребывал тогда Годунов, и со слезами молили его принять избрание. Но и на сей раз получили все тот же решительный отказ и все те же уверения. Тогда святейший патриарх Иов прибегает к крайним мерам, чтобы сломить упорство Бориса. На следующий день, 21 февраля, после торжественных молебнов по всем церквам столицы он поднимает хоругви и иконы и идет крестным ходом в Новодевичий монастырь, призывая туда же не только граждан, но и их жен с грудными младенцами. Между собой патриарх и все архиереи уговорились, что если и на сей раз царица и брат ее откажутся исполнить народную волю, то отлучить Бориса от церкви, а самим сложить с себя архиерейские ризы, одеться в простое монашеское платье и запретить везде церковную службу.
Крестный ход был встречен в монастыре звоном колоколов; из монастыря вынесли икону Смоленской Богородицы. За ней вышел Годунов; пал ниц перед иконой Владимирской Богородицы и со слезами говорил патриарху, зачем он воздвигнул чудотворные иконы. Патриарх со своей стороны укорял его в противлении воле Божией. Иов, духовенство и бояре вошли в келию царицы и со слезами били ей челом, стоя на коленях; в то же время народ, толпившийся около монастыря, с плачем и рыданием падал на землю и также молил царицу дать своего брата на царство. Наконец, инокиня Александра, глубоко тронутая этими мольбами, объявляет свое согласие и приказывает брату исполнить желание народа. Тогда и Борис, как бы приневоленный ею, со вздохом и слезами произносит: «Буди, Господи, святая Твоя воля!» После того все отправились в церковь, и там патриарх благословил Бориса на царство.
Трудно сказать, насколько во всех этих действиях было искренности с той и другой стороны и насколько тут участвовали лицемерие и заранее назначенные роли. С вероятностью, однако, можно предположить, что в общих чертах все делалось по тайному руководству самого Бориса и его близких клевретов. Есть известия, что приставы почти насильно сгоняли народ к Новодевичьему монастырю и принуждали его плакать и вопить; прибавляют, что клевреты, вошедшие с духовенством в келью царицы, когда сия последняя подходила к окну, из-за нее давали знак приставам, а те приказывали народу падать на колени; причем непокорных толкали в шею. Говорят также, что многие желавшие изображать плачущих, слюной мазали себе глаза. Это со стороны народа. А со стороны Бориса неоднократные отказы объясняются сначала ожиданием избрания от великой земской думы, потом желанием придать своему согласию вид принуждения или подчинения настойчивой всенародной воле, а наконец и самым русским обычаем, который требовал, чтобы всякая почесть, даже простое угощение, принималась не вдруг, а только после усиленных просьб. Рассказывают, что Шуйские едва не испортили всего дела: после отказа 20 февраля они стали говорить, что далее упрашивать Годунова не подобает и что надобно приступить к избранию другого царя. Но патриарх отклонил их предложение и устроил крестный ход на следующий же день. Рассказывают также, что бояре хотели избрать Годунова на условиях, ограничивающих его власть, и в этом смысле готовили грамоту, на которой он должен был присягнуть. Узнав о том, Годунов тем долее отказывался, чтобы при всенародных мольбах всякие ограничивающие условия сделались неуместными{62}.
Согласясь возложить на себя царское бремя, Борис Федорович, однако, не спешил ни коронованием своим, ни даже переездом в Кремлевский дворец. Он весь Великий пост и Пасху провел подле сестры в Новодевичьем монастыре и уже после того водворился на житье в царском дворце с своей семьей, т. е. с женой Марией Григорьевной, дочерью Ксенией и сыном Федором; причем его въезд в Москву и водворение в Кремле были обставлены торжественными церковными церемониями и роскошным пиром. Опытный в делах политических, Борис хорошо понимал, что прочность его фамилии на престоле главным образом зависит от поддержки военнослужилого сословия; поэтому он и старался приобрести расположение сего сословия. Около того времени из Крыма пришли слухи, что хан Казы-Гирей готовится к новому набегу на Москву. Неизвестно, были ли эти слухи основательные или намеренно пущенные, во всяком случае Борис ловко ими воспользовался. Он велел немедля ратным людям спешить на сборные места, а потом двинуть полки на берега Оки к Серпухову, куда и сам прибыл в начале мая, окруженный блестящим царским двором. Тут он лично осматривал и устраивал собравшуюся огромную рать. Говорят, будто она простиралась до полумиллиона человек, будто никогда еще Россия не выставляла такого многочисленного войска. Помещики, т. е. дворяне и дети боярские, старались показать особое усердие перед новым царем и почти все явились с полным числом вооруженных людей, а бояре изъявляли свое усердие тем, что на время отложили свои местнические счеты и беспрекословно занимали указанные им места. Несколько недель царь провел в военном стане под Серпуховом, щедро угощая ратных людей и осыпая их разными милостями. Наконец пришло известие, что хан, услыхав о царских приготовлениях, отменил свой поход; вместо грозной орды явились от него послы с мирными предложениями. Этих послов провели к царю сквозь обширный, многолюдный лагерь, в котором раздавалась частая стрельба из орудий; послы татарские уехали, напутанные видом Русского могущества. А вслед затем и Борис воротился в Москву, распустив ратников по домам и оставив необходимые для сторожевой службы отряды. Служилые люди разъехались, весьма довольные новым царем и ожидая от него впредь таких же для себя милостей. Годунов въехал в столицу с большим торжеством как бы после великой победы; патриарх с духовенством и народом вышел к нему навстречу и произнес благодарственную речь, прославляя его за освобождение христианства от угрожавшей напасти.
Только 1 сентября, т. е. в день нового 1599 года, совершилось венчание Бориса на царство с обычными обрядами в Успенском соборе. Царь и патриарх говорили друг другу приветственное слово. Но что было вне обычая и потому поразило современников, это, в ответ на патриаршее благословение, неожиданно и громко произнесенный Борисом следующий обет: «Отче великий, патриарх Иов! Бог свидетель, что не будет в моем царстве нищаго и сираго»! Взяв себя за ворот сорочки, он прибавил: «и последнюю рубашку разделю с ними!» Очевидно, притворное его смирение не выдержало до конца; вознесенный на царскую высоту, к которой стремился, и упоенный полным успехом, Борис дал волю охватившему его радостному чувству, на минуту забылся и торжественно произнес невыполнимое обещание. Иностранцы прибавляют, что он сверх того дал еще обет в течение 5 лет никого из преступников не казнить смертью, а только ссылать. Подобные обеты тем ярче бросались в глаза, что рядом с ними выдана была крестоцеловальная запись, которая хотя и не противоречила понятиям и обычаям времени, но слишком отзывалась недоверием к подданным со стороны царя, обличая его подозрительность, суеверие и робость. Присягавший по этой записи, кроме обещания помимо царя Бориса и его детей никого другого на Московское государство не искать (в том числе и Симеона Бекбулатовича), между прочим, клялся также — никакого лиха не учинять над государем, царицею и его детьми ни в еде, ни в питье, ни в платье или в чем другом, никакого лихого зелья или коренья не давать, ведунов и ведьм на государское лихо не добывать, по ветру никакого лиха государю и его семейству не посылать, следу их волшебством не вынимать, а если узнает о чьих-либо таковых замыслах, о том доносит без всякой хитрости и т. д.
Царское венчание сопровождалось роскошными пирами во дворце, угощением народа и многими милостями, каковы: пожалование разных лиц в высшие чины, т. е. в бояре, окольничие и пр., выдача служилым людям двойного годового жалованья, льготы торговым людям в платеже пошлин, а крестьянам и инородцам в податях и оброках и т. д. Ближе к престолу, разумеется, стали довольно многочисленные родственники Годунова; из них Дмитрий Иванович Годунов пожалован на конюшие, а Степан Васильевич в дворецкие. Борис старался также разными способами примирить с своим избранием и старые боярские фамилии, которые считали за собой больше прав на сие избрание. Между прочим, он породнился с Шуйскими и с Романовыми: брат князя Василия Ивановича Шуйского Димитрий был женат на царской свояченице, т. е. на младшей дочери Малюты Скуратова Екатерине Григорьевне, а Иван Иванович Годунов женился на сестре Романовых Ирине.
Первые годы царствования Бориса Годунова были как бы продолжением времени Федора Ивановича, что совершенно естественно; ибо правление оставалось в тех же руках. Внутри государства опытный и деятельный правитель много трудился над поддержанием благочестия, гражданского порядка и правосудия и действительно показывал заботу о бедных, вообще низших классах населения. Он сокращал число кабаков, вновь дозволил некоторые случаи перехода крестьян от одного помещика к другому, строго наказывал воров и разбойников. Умный Борис хорошо сознавал отсталость русского народа в образовании сравнительно с народами Западной Европы; поэтому мы видим у него повторение некоторых попыток к сближению с нею, напомнивших первую половину царствования Грозного.
Уже прежде заявив себя покровителем англичан и других иностранцев, Борис в свое царствование продолжал оказывать им особое внимание. Так, немецкие купцы, выведенные Грозным из ливонских городов и поселенные в Москве, где они сильно бедствовали, получили от нового царя взаймы по 300 и по 400 руб. без процентов и дозволение вести торговлю с разными льготными условиями; причем они причислены были к Московской гостиной сотне, т. е. прямо к высшему разряду туземного торгового сословия. Затем всех приезжавших в Москву немцев из Ливонии и Германии Борис весьма ласково принимал в свою службу, назначал им хорошее жалование и давал поместья с крестьянами. Эти немцы обыкновенно поступали в иноземный отряд царской гвардии. Подозрительный Борис, по-видимому, рассчитывал на преданность этого отряда более, чем на своих русских телохранителей. Кроме того, он поручал набирать за границей в русскую службу врачей, рудознатцев и разных мастеров. Он думал даже о заведении в Москве высшей школы с иностранными учителями, где русские юноши могли бы учиться также иностранным языкам. Но это намерение возбудило неудовольствие; духовенство говорило, что чужие языки могут возбудить расколы в Русской церкви и нарушить ее мир. Некоторые ревнители старины обращались к патриарху Иову и спрашивали его, зачем он молчит, видя такие затеи. Но смиренный, преданный Борису Иов, не решаясь противоречить ему, отвечал на подобные вопросы вздохами и слезами.
Не успев привести в исполнение мысль о высшем училище, царь выбрал нескольких молодых людей и отправил их учиться разным языкам и наукам в Любек, в Англию, во Францию и Австрию. Любопытно, что эта первая отправка русских учеников за границу окончилась полной неудачей: все они там и остались, и никто не вернулся на родину. Впрочем, виной тому могло быть наступившее потом Смутное время. Как бы то ни было, но явное пристрастие Бориса к иноземцам встретило неудовольствие у многих русских людей; хотя между придворными, как всегда, немало нашлось таких льстецов, которые в угоду царю стригли свои бороды, и, по насмешливому выражению современника, «в юноши пременяхуся»{63}.
Внешняя политика в царствование Бориса была еще более мирная, чем в предшествовавшее царствование. По отношению к западным соседям это была политика, можно сказать, робкая. В то время начались уже враждебные действия между Сигизмундом III и его дядей Карлом, который занял шведский престол помимо прав племянника. Но Борис не воспользовался такими благоприятными обстоятельствами для приобретения хотя части Ливонии, за которую было пролито столько русской крови. Вместо энергических мер, он прибег к дипломатическим: поляков стращал союзом со шведами, а последних союзом с поляками и, конечно, ничего не достиг подобными бесполезными хитростями. Со стороны Сигизмунда в 1600 году для переговоров о прочном мире прибыло в Москву посольство, во главе которого был поставлен искусный дипломат литовский канцлер Лев Сапега. Посольство это, по обыкновению, окружили приставами и держали как бы в плену, не позволяя никаких сношений с посторонними лицами, тянули переговоры около года и, не добившись никаких уступок относительно Ливонии, заключили двадцатилетнее перемирие. Точно так же велись бесполезные переговоры со шведами, от которых Борис не сумел воротить и одной Нарвы, столь важной для внешней русской торговли. Успели только подкупить нескольких нарвских граждан, чтобы те отворили ворота и помогли русским завладеть городом. Но заговор был открыт и участники его подверглись казни.
Во время переговоров с поляками и шведами Борис думал употребить то же средство, которое так неудачно Грозный испытал с Магнусом, т. е. сделать из Ливонии вассальное государство, посадив там иностранного принца, женатого на русской царевне. С этой целью Борис (в 1599 г.) призвал в Москву принца Густава, который был сыном сверженного с престола шведского короля Эрика XIV и изгнанником скитался по Европе. Как двоюродный брат Сигизмунда III и племянник Карла IX, Густав являлся опасным соперником тому и другому. Годунов хотел выдать за него свою дочь Ксению, и до приобретения Ливонии назначил ему в удел Калугу с несколькими городами. Но Густав оказался человеком совершенно неподходящим. Во-первых, он не согласился покинуть католичество и принять православие, а во-вторых, не хотел расстаться с одной замужней немкой. За такое упрямство у него отняли Калугу и дали ему разоренный Углич; впоследствии, в Смутное время, он умер в Кашине (в 1607 г.).
Неудача с Густавом не охладила в Борисе рвение породниться с европейскими царствующими домами, в видах возвышения собственного рода. Он усердно искал невесты для своего сына Феодора и жениха для дочери Ксении. Феодор был еще очень юн и мог ждать, а красавица Ксения была старше его и близилась к поре девической зрелости. Второго жениха для нее отыскали там же, где найден был Магнус, т. е. в датской королевской семье. С Данией уже давно тянулись у нас переговоры по поводу русско-норвежской границы в Лапландии. Этими переговорами воспользовались и сообщили королю Христиану IV о желании Бориса иметь своим зятем его младшего брата, герцога Иоанна. Московское предложение было охотно принято, ибо кроме благополучного разрешения споров о Лапландии, Дания приобрела союзника против своей соперницы Швеции. Иоанну обещана в удел Тверская область, однако переговоры о перемене религии встретили упорный отказ; Борис согласился оставить зятю его протестантское исповедание и позволил ему построить кирху в Москве и в Твери. 11 августа 1602 года в Ивангороде принца Иоанна встретили московский боярин Михаил Глебович Салтыков и думный дьяк Афанасий Власьев, которые проводили его до Москвы; путешествие это обставлено было всевозможными почестями; по городам для принца и его датской свиты устраивали торжественные встречи и роскошные угощения. А самая торжественная встреча оказана ему была, конечно, при въезде в Москву. Первый царский прием герцога происходил в Золотой палате в присутствии всего блестящего двора; затем последовал пир в богато убранной Грановитой палате. Герцог, по нашим обычаям того времени, еще не мог видеть своей невесты; она же вместе с матерью смотрела на него из тайника или смотрильной палаты, устроенной около верхней части Грановитой. Жених был красивый, статный молодой человек; он очень понравился царевне Ксении. Борис осыпал нареченного зятя дорогими подарками. Приступая к такому важному делу, как свадьба дочери, он, по обычаю, отправился с семьей своей на богомолье в Троицкую лавру. Но в его отсутствие жених тяжко заболел; причиной тому были усердные московские угощения и неумеренность принца. Царь поручил его лечение своим медикам-иноземцам, обещая им великие награды, и приказывал всем молиться о спасений принца. Но все было напрасно. 29 октября 1602 года Иоанн скончался. Борис и особенно его дочь были неутешны. Погребение отправлено с великой пышностью; набальзамированное тело принца похоронили под каменным сводом в лютеранской кирке в Немецкой Слободе. (Впоследствии при Михаиле Федоровиче, по просьбе Христиана IV, тело было отпущено в Данию.) Нашлись враждебные Годунову люди, которые обвинили его и в смерти нареченного зятя: он будто бы велел отравить принца, ибо опасался, чтобы тот впоследствии, опираясь на народную привязанность, не стал оспаривать престол у царевича Федора Борисовича. Это, несомненно, нелепая клевета. Но поводом к ней могло послужить то обстоятельство, что в самой среде, близкой к царю, были недовольные его намерением выдать дочь за еретика, т. е. за иноверца. Такое неудовольствие особенно высказывал Семен Годунов, ведавший Аптекарским приказом, а следовательно и придворными медиками, которым он будто бы по мере возможности препятствовал в успешном лечении принца.
Королева английская Елизавета не без ревности следила за дружескими сношениями Московского двора с Датским и Австрийским. Радея о торговых выгодах англичан в России, она отправляла Борису льстивые грамоты, оказывала особые почести его послам и даже предлагала найти его сыну невесту, а его дочери жениха из знатных фамилий, родственных английскому королевскому дому. По смерти герцога Иоанна Борис вспомнил об этом предложении и возобновил о нем переговоры; но случившаяся вскоре кончина Елизаветы (в 1603 г.) прекратила их в самом начале. В то же время царь обращал свои искания жениха и невесты в отдаленное Закавказье, к единоверным владетелям Грузии. Мы видели, что уже в царствование Федора Ивановича владетель кахетинский Александр предлагал свое подданство Москве. При Борисе он возобновил свое предложение; царь отправил к нему послом думного дворянина Татищева, имевшего также поручение поискать в Грузии жениха и невесту. Кроме того, по просьбе Александра царь велел московским воеводам выступить из Астрахани и Терской крепости, занять Тарки и в них укрепиться. Сначала предприятие удалось; шамхал снова бежал, и русские начали строить крепость в Тарках. Но между тем Александр Кахетинский, угрожаемый Шахом Аббасом, признал себя его вассалом и дозволил своему сыну Константину принять магометанскую веру. Шах Аббас хотя и находился в дружеских сношениях с Москвой и даже прислал Борису в подарок старинный персидский трон, украшенный золотом и дорогими камнями, однако старался отклонить Грузию от связей с Россией. По его тайному приказу омусульманившийся царевич Константин умертвил своего отца Александра и занял его престол. Тогда Татищев покинул кахетинский двор, уехал в Карталинию и тут владетелю ее Юрию предложил вместе с подданством Борису отпустить в Москву прекрасную десятилетнюю дочь Елену и молодого родственника своего Хоздроя; первая предназначалась в невесты Федору Борисовичу, а второй мог сделаться женихом Ксении. Но прежде чем это предложение было приведено в исполнение, обстоятельства наши в Дагестане переменились. Изгнанный шамхал Тарковский получил помощь от турок; с ним соединились многочисленные скопища кумыков, лезгин, авар и осадили Тарки, где русскими начальствовал престарелый воевода Бутурлин. Видя трудность удержаться в недостроенной крепости, он покинул ее, выговорив себе свободное отступление. Но на пути русские вероломно были окружены горцами и почти все пали в неравном бою; тут погибло их от шести до семи тысяч. События эти произошли в конце Борисова царствования, и Татищев воротился в Москву уже после его кончины{64}.
Уже усердные розыски подходящих к его видам жениха и невесты показывают, до какой степени Годунов любил своих детей и заботился об их будущности. В сыне своем он, как говорится, души не чаял, воспитывал его с особым тщанием и старался обогатить его ум сведениями, полезными будущему царю России. Чтобы возбудить к нему любовь народа, Борис выставлял его иногда заступником и миротворцем. А чтобы упрочить за ним престолонаследие и показать народу его участие в правительственной деятельности, царь не только на торжественных приемах сажал сына рядом с собой, но и поручал ему иногда вместо себя принимать иностранных послов; в подобных торжественных случаях ответы царские говорились от имени отца и сына. Очевидно, Борис давал своему юному сыну значение соправителя — обычай не новый в Московском государстве, которое наследовало его еще от Византии.
Но все старания Бориса о прочности своей династии на Московском престоле оказались тщетными. У него достало ума и ловкости, чтобы подняться на эту высоту; но требовалось еще более уменья (и, прибавим, счастья), чтобы на ней удержаться. Борису недоставало тех именно качеств, которые особенно бывают любезны народу, а именно: открытого, мужественного характера, великодушия и находчивости. (Этими качествами, как известно, обладал его современник Генрих IV, родоначальник Бурбонской династии во Франции.) Вместо того чтобы постоянно помнить о своем царском достоинстве, показывать более доверия и уметь прощать, Борис все более и более обнаруживал мелочную завистливость и подозрительность, робость и суеверие. Мы видели, какими клятвенными записями он думал оградить себя и свое семейство от всяких замыслов и покушений. Нечто подобное повторяется и в его указе о заздравной чаше. Прежде чем выпить эту чашу, надобно было теперь произносить особую молитву о здоровье и счастье царского величества и его семейства, о даровании ему славы «от моря до моря», о нескончаемости его потомства на «Российском царствии» и т. п. Опасаясь постоянно козней от бывших своих соперников, знатнейших бояр, Борис хотел тщательно следить за их поступками и даже словами; а потому поощрял шпионство и доносы. А сии последние скоро настроили его к таким действиям, которые окончательно лишили его народного расположения.
В числе бояр, пострадавших от подозрительности Бориса, находился известный Богдан Бельский, когда-то его товарищ и приятель, удаленный из Москвы в начале Феодорова царствования и потом возвращенный из ссылки. Озабоченный постройкой крепостей на южной украйне против крымцев, Борис, между прочим, послал Бельского строить там город Борисов. Вдруг царю донесли, что Бельский щедро награждает и угощает ратных людей, а бедных оделяет деньгами, запасами и платьем; за что те и другие его прославляют. Доносили также о следующей будто бы повторяемой им похвальбе: «Борис царем в Москве, а я в Борисове». Этого было достаточно, чтобы Годунов распалился гневом на Бельского, приказал его схватить, лишить имущества и посадить в тюрьму в дальнем городе. Один иностранец (Бруссов) прибавляет, будто Годунов велел своему иноземному медику выщипать у Бельского его густую бороду, вероятно в отместку за то, что он не любил иноземцев и был ревнителем старых русских обычаев. Пострадали при сем и те дворяне, которые находились вместе с Бельским при постройке города. В то же время свирепствовали опалы и на других знатных бояр, большей частью по доносам их слуг и холопей. Между прочим, слуга князя Шестунова донес на своего хозяина. Хотя обвинение оказалось неважным и Шестунова оставили в покое, но доносчик был щедро награжден: на площади перед всем народом объявили, что царь, за его службу и радение, жалует ему поместье и зачисляет его в сословие детей боярских. Разумеется, такое поощрение доносов возымело свое действие, и слуги бояр начали часто взводить на своих господ разные обвинения, а затем и вообще доносы умножились до такой степени, что жены начали доносить на мужей, дети на отцов. Обвиняемых брали под стражу, пытали, томили в тюрьмах. Печаль и уныние распространились по всему государству. Но были и такие боярские слуги, которые, боясь Бога, не хотели клепать на своих господ и не подтверждали на суде взводимые на них обвинения. Таких людей подвергали жестоким пыткам, жгли их огнем и резали им языки, если не могли вымучить из них желаемых показаний.
В особенности Борис и его доверенные клевреты добирались до Романовых-Юрьевых, которые казались ему наиболее опасными по своей близости к последним царям Владимирова дома и по народному к ним расположению. Клевретам Годунова удалось подговорить некоего Бартенева, дворового человека и казначея одного из пяти братьев Никитичей — как их тогда называли — именно Александра. Летописец рассказывает, что Семен Годунов дал Бартеневу мешки с разными кореньями; тот подбросил их в кладовую Александра Никитича, а потом явился с доносом на своего господина, у которого будто бы припасено какое-то отравное зелье. Послали обыскать кладовую и, конечно, нашли означенные мешки. Делу постарались придать большую огласку: мешки привезли на двор к патриарху и коренья высыпали в присутствии многих людей. Братьев Романовых взяли под стражу; взяли также их родственников и приятелей князей Черкасских, Репниных, Сицких и др. Их слуг подвергли пыткам, стараясь вымучить от них нужные показания, но большей частью безуспешно. Обвиненных долго судили. В июле 1601 года последовал приговор. Старшего из братьев Романовых Феодора Никитича, которого как самого даровитого и предприимчивого опасались более всех, постригли под именем Филарета и сослали в Антониев Сийский монастырь, в Холмогорском краю; жену его Ксению Ивановну, урожденную Шестову, также постригли, под именем Марфы, и сослали в Заонежье; Александра Никитича сослали в Усолье-Луду около Белого моря, Михаила Никитича в Пермский край, Ивана Никитича в Пелым, Василия Никитича в Яренск; их родственников и друзей также разослали по разным монастырям и городам. Трое из братьев не выдержали суровой ссылки и многих притеснений от своих приставов и вскоре скончались, именно: Александр, Михаил и Василий. Остались в живых Филарет и Иван. Последний вместе с князем Черкасским возвращен был в Москву. Но Филарет Никитич оставался в заточении; к нему приставлены шпионы, которые должны были доносить о всех его речах. Филарет вначале был осторожен, и приставу Воейкову в это время не приходилось доводить до сведения царя какие-либо откровения со стороны постриженника. «Только, когда жену вспомянет и детей, — писал пристав, — то говорит: Малыя мои детки! маленьки бедныя остались; кому их кормить и поить? Так ли им будет теперь, как им при мне было? А жена моя бедная! живали уже? Чай она туда завезена, куда и слух никакой не зайдет. Мне уж что надобно? Беда на меня жена и дети: как их вспомнишь, так точно рогатиной в сердце толкнет. Много они мне мешают; дай Бог слышать, чтобы их ранее Бог прибрал. И жена, чай, тому рада, чтобы им Бог дал смерть; а мне бы уж не мешали; я бы стал промышлять одною своею думою; а братья уже все, дал Бог, на своих ногах». Спустя три года (в 1605 г.) пристав Воейков уже жалуется на сийского игумена Иону за то, что он делает разные послабления старцу Филарету. А о последнем доносит, что он «живет не по монастырскому чину, смеется неведомо чему и говорит про мирское житье, про ловчих и про собак, как он в мире жил, и к старцам жесток, бранит их и бить хочет, и говорит им: увидите, каков я впредь буду». Эта перемена в поведении Филарета, вероятно, находилась в связи с изменившимися обстоятельствами: в то время и на отдаленный север, конечно, уже достигли слухи об успехах самозванца и ожидания близкой гибели Годуновых.
К унынию, распространенному опалами, пытками, ссылками и даже казнями (вопреки обещанию, данному во время царского венчания), прибавились и физические бедствия. В 1601 году настал страшный голод вследствие чрезвычайно дождливого лета, которое не дало хлебу созреть, и раннего мороза, который его окончательно побил. Голод был до того силен, что люди щипали траву, подобно скоту, или ели сено; тайком ели даже человеческое мясо и во множестве умирали. Борис хотел милостями привлечь народ и велел раздавать деньги бедным людям. Но эта мера вызвала еще большее зло: в Москву двинулись жители окрестных областей и гибли голодной смертью на улицах или по дорогам. К голоду присоединилась моровая язва. В одной Москве, говорят, погибло около полумиллиона. Только хороший урожай 1604 года прекратил, наконец, бедствие. Около этого времени, чтобы дать работу черным людям, царь велел сломать деревянный дворец Грозного и на его месте возвел новые каменные палаты в Кремле. (В 1600 г. окончена им знаменитая колокольня Ивана Великого.)
В связи с голодом и мором умножилось и другое бедствие: страшные разбои. Многие бояре и дворяне, не имея чем кормить слуг, распустили своих холопей; от других господ или от опальных семей холопы разбегались сами. Эти голодные, бродячие толпы составляли многочисленные разбойничьи шайки, которые особенно свирепствовали на Северской украйне. Они появились под самою Москвою, под начальством удалого атамана Хлопки Косолапа. Царь принужден был выслать против них значительное войско с воеводой Иваном Басмановым. Только после упорного боя царское войско разбило и рассеяло разбойников, потеряв при этом своего воеводу. Хлопко был взят в плен и повешен со многими товарищами. (1604 г.){65}.
Множество недовольных, порожденное подозрительной политикой Годунова, и помянутые физические бедствия значительно подкопали прочность его престола и подготовили умы к торжеству самозванца.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги