Чаша Отравы

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ ЧАША ОТРАВЫ

Громов медленно шёл рядом со мной, и мне казалось, что дорога по белой мраморной спирали, опоясывавшей пять, устремившихся к небу, гранитных обелисков Храма Славы, давалась ему с трудом. Мы проходили мимо миллионов имён неведомых мне героев со всей Земли, увековеченных золотом на отшлифованном до зеркального блеска красном камне, с каждым шагом приближаясь к огромному куполу из чистого горного хрусталя. Он пылал на солнце победным пламенем прямо над нашими головами.

— Ещё не так много времени прошло, и все мы хорошо помним, как было потоплено в крови народное восстание Квой Сена, — негромким, почти бесцветным голосом говорил начальник Особого отдела, поглядывая на золотые надписи на граните. — Тогда казалось, что росток новой жизни — Свободная Республика для Народа — способен изменить весь ход истории на Гивее, пустить его по новому руслу. Ведь само название этой планеты, выбранное для неё когда-то первыми переселенцами, на древнем языке означает «жертвование», «искупление». Тогда они ясно осознавали всю тяжесть содеянного ими и не хотели его повторения для себя в будущем. Но ход истории неумолим. Часто благие намерения предков бесследно растворяются в деяниях потомков… Разве мог кто-то из нас несколько лет назад подумать о том, что наше бездействие будет стоить братскому гивейскому народу стольких жизней?

— Бездействие? — удивился я.

— Четыре года назад ни я, ни кто-то другой в Совете не выступил с предложением оказать поддержку Квой Сену, — печально промолвил Громов. — Хотя тогда вряд ли это что-то изменило бы. Будь кто-то из нас дальновиднее, это наше предложение всё равно бы затормозилось Советом Экономики.

— А разве такое предложение было возможно? — ещё больше удивился я. — Ведь существуют договорённости между Трудовым Братством и Сообществом. Как можно нарушать данное слово?

Я смотрел на Громова и не верил, что он говорит мне подобные вещи, что он вообще допускает для себя подобные мысли.

— Соглашения появились потом. Если ты забыл, — напомнил он, и в его голосе зазвенели знакомые металлические нотки. — Тогда все мы надеялись на тесное сотрудничество с Гивеей, которое длилось на протяжении шести веков… Хотя, конечно, эти надежды питались лишь бесплотными иллюзиями, — добавил Громов и металл в его голосе сменился сквозящей горечью. — Трудно было ожидать от людей, сосланных когда-то с Земли за нежелание влиться в единую семью, закостенелых приверженцев старого, преступивших все законы человечности, стремления измениться к лучшему, желания разделить наши идеалы. С самого начала эти надежды стали нашей ошибкой. Нужно было предоставить этот мир самому себе, оставив его людям право решать самим за себя.

— Вы считаете, что не стоило тратить столько усилий и средств на помощь Гивее? — с сомнением спросил я.

Громов посмотрел на меня холодновато и отчуждённо.

— Стоило меньше внимания уделять материальной стороне помощи, — убеждённо произнес он. — И подумать о создании благоприятной духовной основы для нашего воссоединения. В древности это называли подвижничеством. Хотя мы и делали шаги в этом направлении, но эти шаги были слишком робкими и вызывали много споров… Как сейчас вызывает споры желание обезопасить Землю от надвигающейся угрозы.

Он задумчиво посмотрел на меня.

— Но теперь мы стали мудрее. Мы стараемся держать ситуацию под контролем, хотя сейчас это значительно труднее делать в связи с возникшими договорённостями и обоюдными соглашениями.

— Не понимаю вас, Иван Вениаминович. Мы снова пытаемся вмешиваться в чужие дела? — изумился и возмутился я. — Зачем?

— Я этого не говорил, — холодно отрезал Громов. — Но своего врага нужно знать. Знать хорошо. Тогда его неожиданные поступки и решения не будут столь неожиданными. Это не вмешательство, Сид. Это изучение. Изучение изнутри мира, о котором мы, в сущности, теперь мало что знаем.

— И, тем не менее, вы уверены, что Гивея наш враг? Что этот мир агрессивен? Что он возможный носитель зла?

Я с негодованием посмотрел на начальника Особого отдела.

— Не лови меня на слове, — спокойно сказал он. — Агрессивность означает злость, злобу, ненависть или ярость. Она не окрашена никак — ни негативно, ни позититвно. Она нейтральна. Агрессивное же поведение вызывается этими эмоциями. Агрессия и страх взаимосвязаны. Агрессия всегда сопровождается приступом страха, а страх может перерастать в агрессию. Если на группу животных нагонять страх, они становятся агрессивнее. То же происходит и толпой людей или обществом в целом.

В Сообществе у власти стоят силы, которые нагнетают этот страх в своём народе. И делают они это потому, что сами испытывают страх — страх потерять свою власть, своё превосходство, своё влияние на умы и судьбы людей. Отсюда рождается и их агрессия по отношению к нам. Прекрасно осознавая те проблемы, которые раздирают их общество изнутри, и хорошо понимая, что недовольство народа рано или поздно может снова выплеснуться революционной волной, правители Гивеи стремяться направить этот внутренний вектор недовольства, угрожающий их существованию, вовне. Вот поэтому-то они и зарождают в своём народе страх перед нами, землянами — сумевшими добиться для себя лучшей жизни, не побоявшимися всех лишений и невзгод на этом долгом и трудном пути. И имя этому страху — патриотизм. Народ Гивеи находится в ослеплении этого страха. Правителям же Сообщества патриотизм необходим, как воздух для достижения своих корыстных и властолюбивых целей, потому что погруженные в него, как в тёмную воду, люди добровльно отрекаются от своего человеческого достоинтсва, разум их пребывает во сне, совесть больше не имеет никакого значения.

Но восхваляя патриотизм, отдавая себя в рабское подчинение владыкам, и стар и млад совершенно забывают о его неизбежных последствиях — войнах. Поэтому-то и появляются призывы к силовому захвату новых территорий, пускай даже ценой экономического коллапса собственной планеты, призывы к поискам внешних врагов, повинных во всех внутренних бедах. Эти призывы смешиваются с призывами к объединению вокруг некоей общей великой идеи, которой может быть, например, мысль о собственной исключительности. Таким образом, в обществе нагнетается агрессивно трусливое состояние. А оно самое опасное!

Громов замолчал. Он остановился, печально глядя на меня.

— Возможно, я чего-то не знаю… Но даже если всё обстоит именно так, как вы сказали, разве не их ли это внутреннее дело? — спросил я, пытаясь донести до Громова свою мысль. — Нас разделяет четыре световых года космической пустоты и почти тысячелетие самостоятельной истории — бездна времени и пространства! Зачем нам вмешиваться в дела народа планеты, отстоящей от нас так далеко? Мы чужие для них.

— Ты не прав, — спокойно возразил Громов. — Не чужие. Ты забываешь, что мы и они — дети Земли. У нас общие корни: исторические и культурные. У нас родство по крови — мы связаны с ними через гены исторической преемственностью со всем живым на нашей планете. Ты готов списать всё это со счетов?

Громов погрузил в меня колючий взгляд.

— Мы не можем забывать своих корней.

— Иван Вениаминович! О каких корнях вы говорите? Между нами целая эпоха раздельного существования! Та история, которая когда-то связывала нас, давно закончилась. Они сами оборвали эти связи своим преступлением против человечества. Мы уже шесть веков живём новой жизнью. Даже сменили своё летоисчисление в ознаменование прихода новой, доселе, невиданной эры! Так что, пускай они и дальше идут своим путём, а мы будем идти своим. Мы достаточно им помогали, выполняя свой долг и чтя память о нашем общем прошлом.

— Я бы мог с тобой согласиться, — помолчав, сказал Громов, чеканя слова. — Согласиться окончательно и безоговорочно, если бы наши пути — Сообщества и Трудового Братства — нигде и никогда не пересекались бы больше… Но реалии нашей жизни таковы, Сид, что это не так. И я не могу поставить на карту судьбу Трудового Братства и пренебречь тремя миллиардами жизней только ради твоих эпигонских философствований. Прости, но такова правда жизни. Если бы ты знал, какой груз ответственности лежит на моих плечах и на плечах всех членов Совета, ты бы не был столь наивен в своих рассуждениях.

— Хорошо. Я наивен. Но вы-то мудры! И, тем не менее, разве вам не свойственно ошибаться? Что если ваши умозаключения насчёт Гивеи ложные? Паралогизм, пускай и неосознанно, непреднамеренно, но ломающий логику оценки происходящего. Что если все вы в Совете пришли к ошибочному выводу, ошибочному, но грозящему Земле далеко идущими последствиями? Разве не принято у нас проверять и взвешивать факты и доказательства, прежде чем принимать ответственные решения?.. Но где эти факты? Где эти доказательства? Они у вас есть?

— Пока только косвенные, — неохотно ответил Громов.

— Вот! А разве можно строить по косвенным доказательствам окончательные выводы?

Я возмущенно смотрел на него, пытаясь унять нахлынувшее волнение.

— Ты снова забываешь, что никто пока окончательных выводов не делал, — напомнил Громов. — Как и никто не предпринимал никаких противоправных действий… И потом, о каких последствиях ты говоришь?

Прищурившись, он посмотрел на меня.

— Я говорю о стремлении получить знания об оружии богов. Всё, что мне теперь известно об этом, ясно и чётко свидетельствует — мы можем навлечь на себя огромную беду, если будем продолжать с детским любопытством пытаться разгадать устройство опасных игрушек. Мы не в состоянии вернуть что-то из прошлого, но мы легко можем открыть двери, через которые это прошлое — обновлённое и ещё более могущественное и безжалостное — хлынет на нас, поглотив наш мир.

— Ты уверен в этом?

Громов испытующе посмотрел на меня и в его голосе я впервые услышал нотки сомнения, поколебавшего его уверенность в своей правоте.

— Уверен! Я видел это собственными глазами. И если бы я верил в судьбу, я бы сказал, что она уже трижды предупреждала нас, словно, предлагая нам остановиться.

Некоторое время Громов молчал, затем твёрдо произнёс:

— Любая остановка на пути науки — это шаг назад. Мы не можем возвращаться. Это непозволительная роскошь для нас. Мы должны идти вперёд. Только так можно оценить всю полноту жизни. Поэтому наши учёные, наряду со всеми остальными, борятся за счастье человечества. И как любая борьба, эта тоже требует жертв. Только эти жертвы не должны быть массовыми, потому что тогда великое счастье оборачивается великим горем. И не важно, что никому из нас ничто не страшно, даже гибель… Поэтому кому-то может показаться, что исчезновение такой маленькой капли, как я или ты не существенно для остальных… Но такое исчезновение никогда не бывает бесследным!

Громов подошёл к одному из гранитных обелисков.

— Видишь это имя? — показал он.

Я посмотрел на золотые буквы, горевшие победным огнём — «Эрн Риз».

— Это мой старинный друг, — продолжал Громов. — А другие? Смотри, их здесь тысячи тысяч! Мы помним каждого из них, мы чтим их имена. Эти герои — наша гордость, наша слава! Они наша история — история свободных и сильных духом людей, достижениями и усилиями которых полнится богатство нашего общества. Канули в прошлое времена, когда история зиждилась на властителях и воинах, заслугами которых были лишь военные победы.

Начальник Особого отдела требовательно взглянул на меня.

— Мой друг отдал свою жизнь на враждебных просторах космоса ради обретения знания — был одним из тех первых героев, которые открыли две новые планеты нашей системы за орбитой Нептуна… Ты хочешь, чтобы мы трусливо убежали от себя, остановив это победное шествие вперёд по пути новых открытий?

— Я хочу, чтобы мы не устилали этот путь трупами наших братьев и сестёр, — твёрдо сказал я, не дрогнув, выдержав взгляд Громова. — Чтобы времена властителей и воинов, с их гордостью от военных побед не заменили нам счастья от познания и самоотверженного взращивания добра.

— Этого не будет никогда! — уверенно ответил Громов. — На пути любой угрозы стоят такие люди, как мы с тобой. Это наша цель, наше предназначение. Жертвовать должны мы, а не все остальные. Но жертвовать только собой, своей жизнью, а не познанием!

— Разве я предлагаю остановить познание? — удивился я. — Я лишь не хочу, чтобы это познание обернулось для человечества злом, как это уже бывало не раз в нашей истории.

— Этого и не будет! Я же сказал, значит, сказал! — повторил Громов. — Никогда!

Он подошёл к медным перилам ограды и остановился, вдыхая полной грудью налетевший со стороны моря ветер. Внизу, под холмом, начинался Город, уходивший широкими проспектами и тенистыми улицами к далёкому безоблачному горизонту.

— Во многом ты прав, — помолчав, произнёс начальник Особого отдела. — Я поговорю с Менгешей об этом. Обязательно. Обещаю.

— Спасибо. Вы же знаете, что Менгеше всё равно придётся обращаться в Совет Экономики и доказывать там обоснованность своих опасений, чтобы получить ресурсы и средства на претворение в жизнь ваших замыслов.

— Знаю, — спокойно и печально ответил Громов.

— И я не изменю свою точку зрения по этому вопросу.

— Это я тоже знаю, — так же спокойно кивнул Громов.

Я встал рядом с ним, поглядывая вниз, на подножье холма.

— А тебе не кажется, что это безумство — идти наперекор обществу?

Громов посмотрел на меня со своим обычным холодноватым прищуром.

— Вы считаете меня безумцем? — удивился я. — Только потому, что я могу оказаться в меньшенстве и даже в единственном числе?.. Но это ещё не значит, что я безумен! На свете существует правда и неправда. В любом обществе. Если общество, вдруг, стало пренебрегать правдой, то люди должны жить вопреки существующему порядку вещей. Разве моё желание держаться правды, пусть и наперекор всему свету, делает меня безумным?

Громов печально усмехнулся, опустил глаза.

— Да, ты опять прав. Скорее это мы безумны, а не ты, — с грустной усмешкой сказал он. — Но такова наша участь. Слишком велико и тяжело бремя ответственности за судьбы других. Иногда и солнце может ослеплять, а не только указывать путь… Не думай, что мы хотим кому-то зла, — добавил начальник Особого отдела, оглядывая меня заботливым отеческим взглядом. — Не для того я отдал всю свою жизнь этой работе, чтобы кто-то так думал обо мне.

От его слов я почувствовал невольную неловкость и даже потупил взор.

Глядя вдаль, Громов сказал, как бы в раздумье:

— Последнее время группу Акиры Кензо преследуют неудачи…

— Но в этом нет его вины! — горячо воскликнул я. — Работа учёного часто связана с потерями и разочарованиями. Они всегда идут по непротарённому пути. Вы же знаете это не хуже меня!

— А разве я говорю о чьей-то вине? — слегка прикрыв веки, Громов посмотрел на меня. — Акира Кензо многое сделал для нашей науки… И многое ещё сделает, я уверен в этом! Но он не всемогущ, и он не один следует по выбранному в науке пути, который ты очень верно назвал «непротарённым».

Я внимательно посмотрел на Громова.

— Иван Вениаминович! У меня складывается впечатление, что программу «Тени Предков» хотят закрыть. Скажите, что это не так.

— Нет, конечно! Что ты! — добродушно усмехнулся тот. — Это лишь твоё субъективное мнение, не более того. — Громов сделал отстраняющий жест рукой. — Никто не собирается препятствовать Акире Кензо в его исследованиях. Как можно?! Но есть и другие учёные, которые способны помочь ему, а вместе с ним и нашей науке докопаться до истины в поднятых Акирой вопросах. Несправедливо взваливать всю работу на одни плечи… Ты со мной не согласен?

— Другие учёные? — переспросил я. — О ком вы говорите? Я не понимаю!

— В Объединённой Звездопроходческой Академии работает молодой, но подающий большие надежды, учёный. Он, так же, как и Акира Кензо, интересуется вопросами экзоистории, хотя и работает в области физики. Правда, не совсем обычной физики, а находящейся на самой грани известного науке — биофизики.

— Биофизики? — удивился я. — Что-то очень знакомое… А как имя этого учёного?

— Его зовут Натан Мелех.

— О! Я его знаю! — обрадовался я.

— Да? Ты с ним знаком? Но откуда? — удивился и оживился Громов.

— Мы встречались в Антарктиде. Он приезжал туда к Акире. Хотел с ним о чём-то побеседовать. Как я понял, его интерес связан с исследованиями наших экзоархеологов.

— Это хорошо, — удовлетворённо кивнул головой Громов. — Ведь на завтра намечено заседание Академии Пределов Знания. И на нём Мелех собирается сделать доклад о своей работе. Насколько я знаю, Акира Кензо то же будет там присутствовать. Он ведь не сильно пострадал?

— Не сильно. Он смелый человек и с ним это не в первый раз.

Громов благосклонно наклонил голову.

— Тогда я думаю, тебе стоит повнимательнее присмотреться к этому самому Мелеху.

— Зачем? — удивился я.

— Возможно, он сможет выйти на дорогу, на которую не смог… или не захотел выйти Акира Кензо. Мелех идёт в науке своим путём. Кто знает, куда может привести его этот путь?

Громов похлопал меня по плечу и добродушно улыбнулся, щурясь на солнце.