Чемпион флота

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Алексей Громов быстро восстанавливался, обретая былую спортивную форму. Постепенно и планомерно повышая физическую нагрузку, он с каждым днем, как любил сам говорить, «входил в норму». Мышцы крепли, наливались силой, но ранения, особенно при длительных упражнениях, еще давали о себе знать.

— Особенно не насилуй себя, — сдерживал его Вадим Серебров. — Не перегибай палку.

— Не боись, лейтенант! Все будет в норме, — весело отвечал Алексей, стирая указательным пальцем пот со лба. — Хочется поскорее в строй стать.

— Ты и так в строю.

— Так, да не совсем так, я ж вижу. — Алексей взял в руки кусок плотной веревки, заменявшей ему скакалку. — Выносливости не хватает. Вон Гриша и Сагитт с Семеном прут, словно бугаи, а я еще пасую перед ними.

— Не сравнивай себя с ними. Артавкин, Юрченко и Курбанов прошли усиленную специальную подготовку еще в мирное время, в разведшколе, и приобрели устойчивые навыки, выполнили, если мерить спортивным языком, нормативы не меньше первого разряда. А то и кандидата в мастера. А ты, сам понимаешь, пока новичок, делаешь первые шаги. Да ко всему еще и после ранения. Как говорят боксеры, у вас сейчас разные весовые категории. Но у тебя и преимущества имеются перед ними, ты знаешь, о чем я говорю.

Серебров намекал на занятия по топографии, изучению местности, на которой предстояло действовать спецгруппе. Каждый вечер они часами сидели над картой Феодосии и ее окрестностей. Корпели над фотоснимками, сделанными летчиками по заказу разведывательного управления флота. Изучали улицы, конкретные здания, в которых расположились гестапо, полевая жандармерия, городская управа, различные воинские штабы, запоминали ориентиры, определяли пути продвижения. А для Алексея город и его окрестности были знакомы с детства, и он на занятиях пояснял разведчикам, помогал освоить особенности планировки древнего города, замысловатые лабиринты улочек, тупиков и переулков, особенно в районе порта и Карантина, рассказывал, где и что находится, выступал в качестве своеобразного экскурсовода.

— Лады, командир, — Алексей мягко, на носочках подпрыгивал, едва отрываясь от пола, и тяжелая веревка в его руках с необыкновенной легкостью и скоростью, со свистом совершала один оборот за другим. — Еще пять раундов и все!

— Не больше! Перебор всегда плохо. — Серебров застегнул форменный китель. — Я в штаб. Вы тут без меня не особенно.

— Ясно! — за всех отозвался Семен Юрченко, не поднимая головы.

Он уже который день возится с хитрыми замками несгораемых шкафов, разгадывая их мудреные секреты. И сам он был похож на несгораемый сейф — такой же осанистый, кряжистый, угловатый, Семен из Запорожья. До призыва в армию работал наладчиком хитроумных машин на строительстве Днепровской гидроэлектростанции и много лет назад из всех видов спорта, которые он перепробовал, выбрал борьбу.

В это предвечернее время каждый занимался самостоятельно по своему выбору, хотя в расписании этот час и значился как «свободный отдых».

Сагитт метал ножи. У него фанатичная привязанность к этому виду боевого искусства. Каждую свободную минуту он использует именно для метания ножей. Доска, специально поставленная им у стены, во многих местах пробита лезвиями насквозь.

— Алеша, поставь метку! — попросил он Громова, когда тот отложил скакалку. — А хошь с двух раз твою веревку перебью?

— Она еще послужит мне. — Алексей подошел к доске и прикрепил лист из тетради. — Пойдет?

— Как говорят татары, бизларга все равно!

Алексей улыбнулся, понимающе кивнул. На обиходно-разговорном, базарно-уличном языке эта русско-татарская смесь слов обозначает согласие: «нам всем все одинаково без разницы».

Сагитт Курбанов почти земляк, татарин из Старого Крыма. Поджарый, жилистый. Усы черные и округло опущены возле уголков рта, как часто принято у татар. Глаза зоркие, волчьи, и удивительно светлые, почти голубые, редкие для восточного человека. Видно, в далекой древности славянская кровь светловолосой рабыни оставила в его татарском роду свою метку.

— Сейчас покажу фокус-мокус! Смотрите мой цирк!

Он держит в руке за лезвия четыре коротких разномастных клинка: кавказский кинжал, морской кортик, немецкий тесак и финский нож. Они разнятся между собой и размерами, и тяжестью, и формой.

Сагитт один за другим метает разномастные образчики холодного оружия. Быстро и почти не целясь. Они один за другим, как бы догоняя друг друга, летят по воздуху и с характерным глухим стуком вонзаются в доску. Вонзаются точно по четырем углам тетрадного листа.

— Ну, ты даешь, Сагитт! — восхищенно подал голос из дальнего угла Григорий Артавкин.

— Снайпер! — подтверждает Громов.

— Это ж надо так уметь? — удивляется Юрченко.

— Потренируйся хотя бы пару лет, и у тебя получится, — советует Григорий, нанося боковые удары ногой по плотному мешку, подвешенному за веревку к потолку.

Артавкин родом из Мариуполя, но до призыва в армию трудился в Новороссийске на цементном комбинате, много лет он увлекается акробатикой и плаванием. Среднего роста, русоволосый, открытое почти квадратное лицо, на котором огоньками святятся темные цыганские глаза, а широкая улыбка, кажется, никогда не сходит с его губ. Хорошо натренирован, мышцы просматриваются сквозь тельняшку, и при этом он по-кошачьи гибок, пластичен и подвижен, как ртуть.

— Семен, иди попробуй, — предлагает Сагитт.

— Не получится, — отнекивается Юрченко. — И пробовать не буду.

Небольшое помещение колхозного клуба, превращенного с закрытую базу, было напичкано спортивными снарядами. Параллельные брусья, перекладина, шведская стенка, козел, гимнастический конь, с потолка свисали два тренировочных боксерских мешка и толстый канат, в углу уложены плотным квадратом спортивные маты, сверху покрытые серым брезентом, — место для борьбы. У стены две разборные штанги, возле них горкой тяжелые металлические блины, двухпудовая гиря, гантели, булавы. На стене — холодное оружие: клинки, шашки, тесаки, кинжалы… Тут же три сейфа и закрытый на замок подвесной шкаф с оружием разных марок, главным образом, отечественным и немецким.

— Под душ бы сейчас! Самое время поплескаться теплым дождиком, — мечтательно произнес Григорий, стаскивая пропотевшую тельняшку.

— Еще чего захотел! Душ с теплой водичкой ему подавайте! — усмехнулся Семен. — Не положено по политическим мотивам!

— А при чем тут политика?

— Как при чем? Хозяйственники считают, что душ — это чисто буржуазная роскошь и предрассудок, поскольку у рабочих и крестьян в домах никогда сроду их не было.

— Брось чепуху молоть! У нас в Новороссийске почитай в каждом дворе бочки под душ приспособлены, да еще и черной краской выкрашены. Чтоб солнцем побыстрее нагревалась вода.

— Так то ж летний душ! — продолжал посмеиваться Семен, щелкая замком сейфа. — А сейчас по календарю и природе зима.

— Зиму-то к чему приплел? — вставил Сагитт, складывая свои ножи.

— В зимнее время помывка личного состава осуществляется посредством бани, — отчеканил Юрченко без улыбки казенными фразами и, выдержав паузу, сам улыбнулся. — И наши солдатики из охраны объекта, братцы, наверняка ее уже натопили. Готов поспорить, что эта идея принимается и утверждается всеобщим положительным голосованием!

Алексей Громов стоял у окна и удивлялся странностям местной природы.

— Что это, ребята?

Приземистое здание клуба, стены которого сложены из местного белого кирпича, стояло на пригорке. Из окон открывался вид на широкий залив, за ним вздымалась огромная гора, мощная и мрачная в этот предвечерний час. У самого ее подножия в клубах белесого тумана серыми квадратами виднелись корпуса гигантского цементного комбината. Над ними, словно спички, торчали трубы, чадившие густыми струями светло-серого дыма, который не уходил в небо, а стелился белесым туманом. А сверху по склону горы стекал другой, встречный белесый поток.

— Что это?

— Дымят трубы, — со знанием дела пояснил Григорий, подошедший к окну. — Дым тут особенно вредный, смешан с цементной пылью.

— Смотри выше, на гору!

Над темным хребтом творилось что-то странное. Там появлялись, торопливо выползая из-за перевала, бесконечные стада туманных облаков, словно кто-то подгонял их да еще и подталкивал. Облака спешили перевалить гору, а одолев ее, обвально падали вниз, словно гигантский водопад. Но это был какой-то странный водопад. Не преодолев и четверти горы, облака превращались в белесые космы, которые тут же растворялись, быстро исчезали в воздухе, так тает снег в теплой воде.

Небо стало пасмурным, серо-тусклым, а вода в морском заливе застыла в трепетном ожидании. Из светло-голубой она в мановение ока превратилась в белесую, с каким-то застывшим мертвым свинцовым отблеском. Редкие солнечные лучи, которым удавалось прорваться сквозь густеющую серую пелену, еще больше усиливали странный контраст и ложились на землю мутными розовыми бликами, нагнетая тревогу.

— Борода-а-а! — тревожно выдохнул Григорий. — Борода!

— Какая еще борода?

— Бора показала бороду!

— Что за Боря? — удивился Сагитт.

— Не Боря, а бора! Видите косматые тучи? Которые падают с горы и сами тают, пропадают? Это и есть борода.

— Ну и что?

— Это сигнал. Теперь берегись все живое! Вы еще не знаете, что такое новороссийская буря и как она свирепствует! Сейчас увидите и сами прочувствуете! Как она бесится! Ломает деревья, вырывает их с корнями, срывает крыши с домов, бывало, что и корабли выкидывала на берег… Идет ураган. Дикая силища тутошней природы!

Алексей не раз слышал от моряков рассказы об этой буре-урагане. Всякие страшилки и разные страсти-напасти. Из школьного учебника физической географии он знал, что новороссийская бора — это очень сильный холодный ветер, который дует с материка в море. Ему нет равных на всей земле, если не считать ветры на Далматинском побережье Адриатики. Но в родной Феодосии тоже бури случались, особенно в осеннее время. Так иногда задуют, что с ног человека валят, деревья ломают.

Воспоминание о Феодосии вызвали наплыв грусти. Как там они, мать и дед, сейчас живут под немцами? Да и живы ли? Вестей ждать оттуда не приходится. Одна надежда на то, что в скором времени, если, конечно, ничего особого не случится и планы начальства не переменятся, сам побывает в родных местах…

— Закрывайте плотней окна и двери, а то посры-вает! — командовал Григорий.

Мощный порыв налетел внезапно и гулко ударил в стену дома. Тонко и жалобно зазвенели оконные стекла, выдерживая напор густого воздуха. Резко потемнело, окружающее словно растворилось в серой мгле. Свистя и грохоча, шквалы урагана, словно догоняя друг друга, проносились один за другим.

Алексей видел в окно, как порывы ветра с легкостью ломали молодые деревья, а те, что не покорялись, ураган с корнями выворачивал из земли. Устоявшие гнулись и яростно свистели оголенными ветвями. Мимо окна проносились разные предметы, большие и малые. Сорванная железная крыша, словно огромная птица, грохоча и вздрагивая, взметнулась вверх к небу, развернулась, на мгновение застыла, а потом словно невидимые гигантские руки еще выше приподняли ее и со всего маху, с ожесточением швырнули в свинцовые волны залива.

— Ну, дает буря! — глухо произнес Семен. — Носа не высунешь.

— Шайтан разбесился! — Сагитт накинул на плечи форменку. — Баня пропадает.

Временами грозный рев бури затихал, спадал и переходил в глухое протяжное мычание, которое вновь превращалось в угрожающее завывание. А по крыше, казалось, кто-то топает ногами и оттуда идет неприятный дробный грохот.

— Наш Новороссийский порт самый глубокий и самый лучший в Черном море, но этот ураган все портит, — задумчиво сказал Артавкин. — Никто не знает, когда он налетит. Бора зарождается внезапно, словно взрыв. Так мы тут и живем, ожидая каждый день, каждый час предательского удара этой самой несознательной бури.

— Радости мало от такой житухи, — сказал Семен Юрченко.

— Баня пропадает, — повторил Сагитт.

— Надо переждать чуток, — возразил Григорий.

Наружные двери распахнулись и с шумом захлопнулись. Это пришел старый матрос, которого все уважительно называли Боцман. Вместе с ним в помещение ворвался поток холодного, насыщенного пылью и сыростью воздуха.

— В чем задержка, соколики? Бора разгулялась и выстужает баню, а мы топку загасили. Чтоб, значить, никакого аврала не случилося.

Боцман не по годам крепок телом, невысок ростом, в черном бушлате, зимней черной шапке, которая надвинута почти до бровей, седая и густая шкиперская борода светлым овалом вокруг лица.

— Мы уже топаем! — за всех сказал Сагитт и, застегивая форменку, первым направился к выходу.

Баня в конце двора базы. Приткнулась боком к небольшой горке. Но пройти к ней каких-то полсотни шагов оказалось не так-то просто. Алексей сразу, едва они вышли из помещения, почувствовал разницу между ветрами в Феодосии и бурей в Новороссийске. Густой поток ветра швырнул в лицо смесь из песка, пыли, дождевых капель, пожухлых листьев и еще невесть чего, да с такой напористой силой, словно сама природа остервенела и торжествует в своей безнаказанности.

Преодолеть этот напор было непросто. Казалось, что не упругий напор воздуха, а чьи-то сильные ладони уперлись в грудь и не дают ни вздохнуть, ни сделать шаг вперед. Громов невольно вспомнил школьные годы, когда на переменке они «петушились». Подпрыгивая на одной ноге, толкались плечом в плечо, старались столкнуть друг друга с места. Только тут напор «соперника» был намного сильнее, и он, зверски завывая, яростно наскакивал и норовил не задержать, а грубо столкнуть, свалить на землю.

— Леха, не отставай!

А в бане, едва Алексей переступил порог и захлопнул за собой дверь, в лицо ему пахнула приятная сладостная теплота.

— Как здорово тут!

— Раздеваемся по-быстрому и в парную! Пока на камнях еще жар держится! — распоряжался любитель попариться Григорий.

— И мыться тоже по-быстрому, — в тон ему добавил Семен, — а то в столовке еда остывает!

Баня небольшая, домашняя. Раздевалка, в которой две деревянные скамейки да топка печки, и сама парилка. В ней находился железный котел с горячей водой, каменка с морскими окатанными голышами, пышущими жаром, бочка с холодной водой и просторная, от стены до стены, широкая деревянная скамья, на которой громоздились алюминиевые тазы. В одном из них лежали веники с длинными листьями, распространявшие приятный запах лета.

— Гриша, поддай парку!

В тусклом свете подвешенного под потолком «морского фонаря», в клубах пара, масляно лоснились обнаженные тела моряков, мелькали зеленые метелки веников.

Алексей с наслаждением отхлестал себя веником. Потом мягко помассировал рубцы ран, промял пальцами мышцы. То были радостные минуты очищения тела и обретения возрождающейся силы духа.

Путь в столовую проделали быстрее. Порывы ветра теперь подталкивали в спину, торопили, помогали преодолеть короткое расстояние.

Обед «смели» одним махом. Наваристый борщ и макароны по-флотски. Настоящие — с луком, чесноком и прокрученным через мясорубку отварным мясом, а не надоевшими мясными консервами. А когда убрали опустевшие тарелки, на столе появились пузатый медный самовар, пышущий паром, тарелка с печеньем и чайные чашки с блюдцами.

— Прямо как дома! — сказал Сагитт, расставляя стаканы. — Сегодня праздник какой, что ли?

— Памятная дата, соколики, — и с этими словами Боцман водрузил на стол объемистый медный чайник, начищенный до золотого сияния.

На боку чайника отчетливо виднелся герб старой России — двуглавый орел, под ним светилась казенная штампованная надпись. Алексей прочел вслух:

— А разве был такой корабль? — спросил Сагитт.

— Ножами пуляешь классно, а мозгами шевелишь не шибко, — поддел его Григорий и добавил: — Коль стоит герб, то и доказывать не надо! Значит, был, и точка!

— Это все, что осталось, — сказал Боцман. — Матросский чайник, с камбуза. Подставляйте стаканы!

— Вы служили на нем? — спросил Алексей.

— Служил. До последнего дня. До самоубийства миноносца.

— Как это понимать? — удивленно спросил Сагитт.

— Разве бывает самоубийство у кораблей? — задал вопрос Семен и тут же сам себе ответил: — Убивать себя могут только живые.

— Было самое настоящее самоубийство боевого корабля. — Боцман поднял чайник и стал не спеша наполнять стаканы золотисто-желтой жидкостью.

Сагитт взял свой стакан и тут же его отодвинул:

— Такой не надо! Я горячий чай хочу!

— А ты не спеши отказываться, — сказал Григорий, догадываясь о содержимом чайника. — Сначала пригуби!

— Так это ж вино! — улыбнулся Сагитт, удерживая стакан двумя руками.

— Рислинг. Хорошего качества, трехлетней выдержки, — пояснил Боцман, ставя чайник на стол. — От работников винодельческого совхоза «Абрау-Дюрсо», который тут неподалеку находится.

Каждый придвинул к себе свой стакан, и все ждали, что скажет Боцман.

— Памятная дата сегодня. Ровно двадцать два года и шесть месяцев с черного дня самоубийства боевого миноносца «Керчь». И не только его одного. А самоубийства всего революционного Черноморского флота. Здесь, в Новороссийской бухте.

Боцман поднял свой стакан.

— Сердцем чую и глазами вижу, что похожее время наступает. Опять война, прут немцы, и Черноморский флот снова из Севастополя сюда, в Новороссийск, перебазировался. Выпьем, соколики, чтоб никогда не повторилось то, что тогда тут произошло!

В 1918 году молодая Советская Россия заключила с Германией позорный и невыгодный Брестский мир, по которому уступала часть своей территории. Немецкие войска, пользуясь слабостью России, вторглись на Украину и оккупировали почти всю ее территорию.

Чтобы хоть как-то оправдать эту оккупацию, легализовать свое присутствие на Украине в глазах мировой общественности, германское верховное командование в спешном порядке активизировало и поддержало различные группировки украинских националистов, и в Киеве была провозглашена «самостийность Украины». Во главе «самостийной державы» встал, поддержанный германским штабом, гетман Скоропадский. Над Киевом были подняты желто-голубые флаги.

Немецкие дивизии, а с ними и пестрые украинские полки, хлынули на юг, на земли, которые по административному разграничению издавна относились к России. Преодолели Перекоп, вошли в Крым и, сбивая разрозненные части Красной Армии, устремились к Севастополю, с надеждой завладеть военно-морской базой и всем Черноморским флотом.

Малочисленные полки Красной Армии, больше похожие на отряды, под командованием Федько с тяжелыми боями отходили к Феодосии, к Керчи. Бойцы этих полков толком даже не знали, с кем именно они воюют: с немцами или украинцами, которые наступали совместно с германскими частями. А в предгорьях и горах Крыма хозяйничали подвижные кавалерийские отряды крымских татар, совершавшие налеты на Феодосию, Ялту, Судак.

Германия давно, как говорится, «положила свой глаз» на Севастополь и русский флот. Еще летом 1914 года, когда только вспыхнула Первая мировая война, два немецких боевых корабля — линкор «Гебен» и крейсер «Бреслау» под командованием адмирала Вильгельма Сушена вошли в воды Черного моря. Их дружески пропустила «нейтральная» Турция.

В три часа ночи 22 сентября 1914 года немецкие корабли ворвались в гавань Одессы, торпедировали русские суда и обстреляли спящий город. В тот же день линейный корабль «Гебен» обрушил мощные залпы на Севастополь, но тут же получил ответный удар грозных береговых батарей и вынужден был поспешно отползать в нейтральные воды.

Оправившись от испуга, «Гебен» подкрался к Феодосии и огнем с моря разрушил порт и вокзал города. А крейсер «Бреслау» дал несколько разрушительных залпов по Новороссийску.

Русские броненосцы вышли наперерез немцам и у мыса Сарыч вступили в открытое сражение. «Гебен» получил прямое попадание в корпус корабля, в команде было много убитых и раненых, и адмирал Сушен счел вполне благоразумным, не теряя времени, прикрываясь «черными шапками» неистово дымящих труб, ретироваться в сторону турецких берегов. Уходя от преследования, он отомстил русским, обстреляв Батуми.

Но черноморцы с ним расквитались. Миноносец «Керчь» в темноте поставил мины по курсу «Гебена», и флагман германского флота дважды содрогался от взрывов. Едва уцелев, линкор потащился на ремонт, зализывать раны, и надолго вышел из игры…

Через четыре года, в начале лета 1918 года, у Германии появился реальный шанс завладеть Севастополем и всем Черноморским флотом революционной России.

Командующий немецкими войсками генерал Кош, дивизии которого вторглись в Крым, через украинских посредников передал властям города и командованию революционного флота свой ультиматум: германская армия прекратит свое наступление на город только в том случае, если Севастополь и флот признают «самостийную Украину».

Это был чисто тактический ход германских стратегов. Они не хотели выглядеть захватчиками в глазах мировой общественности. Немцы были уверены в том, что дружеская «украинская держава» без задержки передаст им и Черноморский флот и военно-морскую базу, как говорится, из рук в руки.

Гетманская организация «Рада украинской громады», поддерживая ультимативные требования генерала Коша, в свою очередь, от имени самого гетмана Скоропадского резко потребовала, чтобы в Севастополе и на всех боевых кораблях Черноморского флота немедленно подняли желто-голубые державные флаги.

Обстановка накалялась. Народ и флот готовились к защите города, хотя сил было явно недостаточно, чтобы противостоять немецким дивизиям. Но был боевой дух. Севастополь митинговал. Черноморский флот являлся самым революционным флотом России. Еще в 1905 году восстание на броненосце «Потемкин» и суд над легендарным лейтенантом Шмидтом укрепили и утвердили эту его революционность.

Экипажи эскадры миноносцев — самых современных, самых стремительных и поворотливых боевых кораблей, требовали защищать революционный Севастополь от немецких захватчиков до последней капли крови.

Команды тяжелых, больших, как громадные океанские киты, линейных кораблей были инертны и малоподвижны, как и сами их корабли. Они, лишь бы только не воевать, соглашались поднять на своих кораблях желто-голубые стяги…

Решалась судьба Севастополя и флота. На громоздком дредноуте «Воля» 28 апреля 1918 года состоялся митинг всего флота. На нем присутствовали представители всех боевых кораблей. Мнения моряков разделились — одни верили немецким обещаниям и заверениям украинского гетмана, а другие уговаривали сослуживцев не соблазняться, «как рыба на приманку», и пока есть возможность увести весь Черноморский флот в безопасный Новороссийск.

В разгар жарких дебатов даже вспыхнула потасовка между делегатами дредноутов и миноносцев. До рассвета на броневой палубе «Воли» жарко спорили и, надрываясь, хрипло кричали, отстаивая свои доводы, разгоряченные ораторы.

К единому мнению так и не пришли.

Экипажи дредноутов приняли решение поднять украинские желто-голубые державные флаги и ждать прихода немецких войск и украинских полков, чтобы сдаться на милость победителей.

Делегаты от эскадры миноносцев, покинув «Волю», собрали свой митинг в минной базе, на котором дружно постановили:

1. Не сдавать своих кораблей ни немцам, ни самостийщикам.

2. Не позволить, чтобы они были использованы контрреволюцией в ущерб всему пролетариату и мировой революции.

3. Увести эскадру в Новороссийск.

На следующий день — 29-го апреля на миноносцы перешло большевистское руководство Севастополя. На берегу и кораблях еще продолжались шумные, но уже бесполезные и бестолковые митинги, а в бухте слышался грохот лебедок, сновали баржи и трудяги катера. Эскадра миноносцев готовилась к выходу в море.

Линейные корабли на кормовых флагштоках подняли желто-голубые флаги. Экипажи дредноутов «Воля» и «Свободная Россия» пригрозили эскадре миноносцев, что если она попытается покинуть Севастополь, то они немедленно откроют огонь из всех башенных орудий.

Но грозный рык не возымел никакого действия. На эту угрозу экипажи миноносцев ответили достойно. Они предупредили, что при первом же выстреле всей эскадрой пойдут в минную атаку, и подняли на своих кораблях красные флаги и сигналы: «Позор предателям!»

В полночь, выбрав якоря и погасив огни, миноносцы начали медленно и настороженно вытягиваться из лабиринта севастопольских бухт, выходить в открытое море.

На следующий день жителей города, а главное, экипажи тяжелых кораблей потрясло коварство немцев. Несмотря на то что были выполнены все требования ультиматума, германские войска и украинские полки не остановили свое продвижение, а наоборот, используя кратковременную заминку, продолжили стремительно наступать, их передовые части уже прорывались к городу. Немецкие конные разъезды появились около Инкермана, а артиллерийские батареи стали занимать позиции на Братском кладбище и на выгодных рубежах Северной стороны.

Это отрезвило многие горячие головы. Матросы линейных кораблей стали срывать украинские флаги и потребовали: немедленно уходить в Новороссийск!

Глубокой ночью тяжелые корабли начали сниматься с бочек и якорей, и, не зажигая огней, один за другим потянулись к узкому выходу из бухты. На Северной стороне взметнулись в небо немецкие ракеты и осветили бухту, а батарея торопливо открыла пальбу. Дредноуты, мощные и степенные, не обращая на нее никакого внимания, спокойно и медленно вышли в открытое море. Легкие снаряды немецкой полевой артиллерии причиняли им такой же вред, как укусы комаров шкуре слона.

Черноморский флот перебазировался в Новороссийск, в последнюю крупную морскую базу революционной России. Здесь и развернулись бурные, нервозно скомканные и напряженно тревожные события, исход которых никто не мог предсказать.

На просторах Кубани вовсю бушевала гражданская война.

Приморский работящий Новороссийск, наводненный беженцами, матросами с торговых кораблей, красногвардейскими отрядами, военными моряками, проходимцами и бандитами, превратился в центр притяжения и перекресток устремлений политических амбиций. Немецкие самолеты нагло кружили над городом и кораблями флота, подводные лодки шныряли вблизи Новороссийской бухты.

Германское командование, обозленное и рассерженное, в категорической форме потребовало от Правительства Советской России, чтобы корабли Черноморского флота немедленно вернулись в Севастополь, не то, в противном случае, они начнут наступление на Москву.

А из Москвы пришел по телеграфу секретный приказ: не паниковать и ни при каких обстоятельствах не возвращаться в Севастополь, а в крайнем случае потопить корабли. В штаб флота поступило официальное сообщение из столицы.

Командующий Черноморским флотом комиссар Саблин под благовидным предлогом, а по сути бросив флот, спешно уехал в столицу еще из Севастополя, возложив командование на капитана Тихменева. А тот имел тайные связи с белой армией и получил тайный приказ: содействовать возвращению флота в Севастополь, где белые надеялись его захватить.

На флоте все вопросы в то тревожное время решались на митингах. Мнения моряков разделились.

Одни были за возвращение в Севастополь, другие призывали сражаться с немцами до последнего снаряда, а третьи — выполнить приказ Совета народных комиссаров.

Капитан Тихменев, не считаясь ни с чьим мнением и результатами голосования, отдал приказ;

— Флоту готовиться к походу в Севастополь!

В этот напряженный момент, когда решалась участь флота, революционную бдительность проявил экипаж миноносца «Керчь». Командир корабля лейтенант Кукель, исполняя волю экипажа, отказался подчиниться приказу и возвращаться в Севастополь, уже занятый немецкими войсками.

Вахтенный сигнальщик отмахал флажками и сообщил всем кораблям:

— Команда миноносца «Керчь» решила выполнить приказ Совнаркома, затопить корабль. Но немцам не сдаваться!

Миноносец поднял на своей мачте сигнал, обращенный к кораблям, решившим возвращаться в Севастополь:

Митинговая буря снова вспыхнула на флоте. Боевые корабли один за другим стали присоединяться к «Керчи». Тихменев на дредноуте «Воля» ночью ушел в Севастополь, а командование по сути дела самоубийством флота принял на себя лейтенант Кукель.

Город был взбудоражен. Толпы протестующих рвались в порт. Женщины голосили, как по покойникам. Старые матросы вытирали слезы. Плакали рыбаки. Кричали дети. Толпа гневно рокотала, напирала, стремясь прорваться сквозь кордон охраны порта и остановить потопление. Лейтенант Куколь отчаянно прокричал в мегафон:

— Прикажу немедленно открыть стрельбу, если не отступите!

Красноармейцы охраны вскинули винтовки.

Каждую минуту могла появиться немецкая эскадра.

Черноморский флот — величественный и прославленный победами в прошлых веках, славный революционными традициями в нынешнем — мужественно погибал. На каждом обреченном корабле реял на мачте сигнал: «Погибаю, но не сдаюсь!»

Миноносцы «Керчь» и «Лейтенант Шестаков» на рассвете стали выводить на буксире разоруженные и пустые стальные громады на внешний рейд, в глубокие места Новороссийского залива.

Наконец «Керчь» вывела из бухты миноносец «Фидониси» — последний боевой корабль из погибающего флота. Солнце выглянуло из-за вершины хребта и яркими лучами высветлило застывшие на рейде молчаливые и величественные дредноуты, миноносцы, линкоры… Они стояли в строю, на последнем своем параде, гордые и грозные, предпочтя самоубийство позорному плену.

Миноносец «Керчь» развернулся и стал правым бортом к «Лейтенанту Шестакову». Лейтенант Куколь почувствовал, как и у него комок подкатил к горлу и перехватывает дыхание. Но он пересилил себя. В наступившей тишине резко прозвучала команда:

— Пли!

Мина, оставляя пенистый след, стремительно понеслась к кораблю. Гулкий взрыв, и вслед за ним, словно эхо, с берега донесся глухой и протяжный крик отчаяния, вырвавшийся из многотысячной толпы…

Взрывы следовали один за другим. Миноносцы погружались в морскую пучину. На больших кораблях подрывали турбины, открывали кингстоны, клинкеты, иллюминаторы…

К полудню весь Черноморский флот опустился на дно Цемесской бухты. На плаву оставался лишь дредноут «Свободная Россия».

Миноносец «Керчь» выпустил три мины, но две прошли под килем, а одна отвернула в сторону моря. Дредноут стоял, как заколдованный. Он, как старый гордый моряк, казалось, улыбался перед расстрелом. Только пятая мина разворотила борт, и дредноут, вздрагивая от каждого взрыва, в клубах дыма, медленно стал валиться на бок и грузно оседать, уходить всей своей массой под воду…

Команда на миноносце «Керчь» стояла на палубе, обнажив головы. Многие не скрывали своих слез.

Миноносец ушел в Туапсе, и там, с наступлением ночи, экипаж потопил свой корабль. Лейтенант Куколь, покидая миноносец, послал с борта последнюю радиограмму:

А на следующее утро, когда солнце было еще за хребтом, в сизую от утреннего тумана Цемесскую бухту вползли большими черными тараканами корабли немецкой эскадры во главе с отремонтированным линейным кораблем «Гебен» и крейсером «Бреслау».

Они опоздали. Опоздали всего на несколько часов.

Адмирал Вильгельм Сушен, не скрывая своего раздражения, молча смотрел на пустой, мертвый порт.