Чердынец

Глава 1

Топ-топ, топ-топ… Шлепки разношенных кедов глухо стучат в утоптанный супесок лесной тропинки. Хотя глухо они стучат только там, где тропинка уже просохла. Там, где грунт еще влажный, слышатся более звонкие шлепки. Шух-шух, шух-шух — шелестят под ногами прошлогодние листья и трава — там, где тропинка уходит в низину и вытоптанный десятилетиями желоб ее еще наполнен талой водой. Такие места приходится обегать сбоку. Их, таких мест, немного, но они есть. Сейчас первая декада мая и в Тюменской области снег сошел еще далеко не везде. Канавы, овраги, прочие буераки еще полны грязного, талого, ноздреватого снега. Листва на деревьях только-только проклюнулась, листочки совсем маленькие, и издалека деревья кажутся окутанными легкой зеленоватой дымкой. Свежей травы из-под старой желтой почти не видно, только на открытых солнцу местах она уже явственно видна.

Если разобраться, это не лесная тропинка. Идет она по березовой роще. Когда-то, еще до войны, это был самый настоящий лес, подковой охватывающий городок и районный центр Кировск с юга и юго-запада. Потом пригородная деревня Нагорная разрослась, появились новые рабочие поселки и все они вошли в официальную городскую черту. Хотя жители этих поселков до сих пор так и говорят: «Был в городе!» или «В город собираюсь!», имея в виду различие между поселками и непосредственно Кировском.

Местные жители так ее и называют — Роща, или — городская Роща, потому как с другой стороны города есть еще и Степановская роща, по расположенному за ней селу Степановка.

Бабушка рассказывала, что в войну, когда дома остались одни бабы, ребятишки и старики, а техники не было совсем, и дрова за пределами города заготавливать стало совсем невмоготу, кто-то из властей (не самый глупый кстати человек, думающий наперед), разрешил пилить в этом лесу лес на дрова, но с одним условием — березы не трогать. Постепенно осинник, всякие клены и прочий хлам выпилили и из части этого леса получилась светлая чистая березовая роща — место проведения различных городских гуляний и праздников. От поселка и до берега речушки Аян за которой и начинался непосредственно город, роща протянулась метров на 500-600. Ближе к Аяну, на горе, расположен городской стадион, куда я направляюсь.

Несколько лет назад, через этот лес провели новую дорогу в город, построили через овраг и речку Аян новый железобетонный мост. Вот и получилось, что роща с одной стороны ограничена склоном горы, с другой — дорогой к мосту. Этакий неровный прямоугольник со сторонами примерно 500 на 600 метров. Мне нравится здесь — роща вышла чистая, какая-то светлая и звонкая — белые стволы берез и слегка проглядываемая даль.

Чем хорош бег, кроме того, что он заставляет работать все мышцы тела? Тем, что голова остается свободной для размышлений. А подумать мне есть над чем. Как всегда, вопросы распределяются на две основные для русских людей группы: «Что? Где? Когда?», ну и конечно — «Кто виноват? И что делать?».

На вопрос «Что?» так и подмывает ответить — «Хрен знает что!». Сейчас уже понимаю, что произошел перенос моего сознания с момента гибели в далеком ноябре 2021 года, когда полупьяный придурок, стоявший с карабином в руках на соседнем номере, с перепугу засадил пулю мне в голову.

«В лося он стрелял… угу… Сволочь!».

Ладно, об этом я уже поматерился немало, хватит!

Перенесло меня (какое модное в последнее время явление в русской литературе, однако!) в мое же тело, только в 1971 год. В своей прежней жизни, книг про «попаданцев» я прочитал немало, что хоть как-то помогло постепенно свыкнуться с таким фактом. И было это две недели назад.

«Теперь, Маша, о главном!»

Кто я? Я — Долгов Юрий Иванович, 11 апреля 1959 года рождения, мне сейчас 12 лет. М-дя…

К вопросу «Где?». Живу я с родными в городке Кировск Тюменской области, расположенном между Тюменью, что подальше на юго-запад, и Тобольском, что поближе — на северо-восток. Городом этот населенный пункт стал толи в 1928, толи в 1929 году. А до этого было просто село, правда немаленькое — Луговское, расположенное на берегу реки Тобол. В 1935 году, после известного события, город переименовали в Кировск. Со слов деда (хотя он тот еще краевед!), в селе до революции жило около 2 000 населения. В период расцвета, в середине 80-х годов, население Кировска уже уверенно перевалило за 20 000 тысяч. Затем, в «святые 90-е», численность падала и к моменту моей гибели составляла примерно 18-19 тысяч человек. Вот, как-то так.

Так… Вот и стадион. Стадионом в привычном 21 веку смысле я бы это не назвал. Новый стадион построят только в конце 70-х, к Олимпиаде. То будет действительно стадион — целый комплекс различных зданий полукольцом, со всей инфраструктурой.

А сейчас — вот так… Спортшкола в городе была, но по причине отсутствия единой базы, разбросана она по нескольким зданиям, где занимаются разные секции, и в разных частях города. Здесь же — большая территория, огороженная по периметру штакетником, вмещает в себя хоккейную коробку с хоккейным же домиком, футбольное поле, и беговые дорожки вокруг него. На стадионе, кроме хоккейного домика, имеется и основное двухэтажное старое здание, расположенное по переднему краю стадиона в центре — это лыжная база. По двум сторонам ее пристроены дощатые трибуны.

С бега периодически приходиться переходить на шаг, восстанавливать дыхание, потом снова — бег трусцой. Спортсмен из меня пока — не очень…

Ага… Теперь разминка. Постепенно с шеи на плечи, потом пояс, потом ноги — не торопясь, тщательно разогревая и растягивая мышцы. Как уже сказал — в настоящее время тельце мое очень далеко от нормального для такого возраста состояния.

Нет, так-то я и в прошлой жизни великим спортсменом не был, но и в юности спортом не пренебрегал, и позднее старался следить за собой — там был и футбол, и волейбол, и лыжи, и ОФП в спортзалах, а потом периодические занятия в тренажерном зале.

Периодические занятия — потому что три-четыре раза в год приходилось мотаться по месяцу, а то и больше, по работе — то в столицу, то по Северам. Встречи с партнерами, контрагентами, а то и просто проверка и анализ дел. Был я владельцем небольшого транспортного предприятия, чья техника в разное время работала от северного Урала до приобского Севера, Ямала, Таймыра и прочих Чукоток, по разным договорам и контрактам. Поэтому руку на пульсе держать было просто необходимо.

Нет, так-то неплохое предприятие у меня сложилось, да! — около 70 единиц техники, в основном автомобильной, для перевозки большегруза. Но была и спецтехника: автокраны, экскаваторы, бульдозеры. И коллектив постепенно сложился толковый, серьезный, работящий. Ну так лет 20-25 пришлось подбирать, отсеивать, обучать, стимулировать и пряником, и кнутом — все по принципам мотивации.

Мне вообще повезло. Повезло, прежде всего, с людьми, которые меня окружали. С родителями, наставниками, друзьями и просто знакомыми. Те, которые меня учили и жить, и работать, и организовывать, и управлять. Я и сам по жизни легко сходился с людьми, старался слушать, думать, оценивать. Конечно, мягким, белым и пушистым был не всегда, и конфликты случались, не без того. Мог отстаивать свою точку зрения, мог!

А если про «святые девяностые» вспомнить, то и вздрогнешь! По краю прошел, по самому! Там ведь только простые люди, без копейки в кармане, проблем с периодом первоначального накопления капитала не испытывали. По причине отсутствия такового капитала!

Хотя глупость сейчас сказал! Да у и тех тоже проблем было — не вытянешь! Спивались же, мерли как мухи, выживали буквально! Но все же проблемы были другого характера!

А у коммерсов?! Там ведь или ты жрешь, или тебя жрут! Жрать я никого не жрал, но за свое пришлось повоевать. И опять — если бы не окружающие — съели бы меня и закопали! Или сидел бы до самых сих пор! Грехов было за мной — ну не как блох на Барбоске, но все же… все же… надеюсь, что человек получился не самый гнусный.

Так, ладно. Разминку закончили. Сейчас в угол стадиона. Там старый турничок из двух вкопанных толстенных труб и перекладины. И брусья, списанные, наверное, из какой-то школы: сама рама — с облезлой краской штатная чугуняка, заводского изготовления еще целая, а вот деревянные накладки брусьев уже потрескались, полопались.

Красиво здесь — с края стадиона, с горы, открывается вид на луга. Тут им конца и края нет — сплошь луга, луга, луга, перемежаемые небольшими речушками. Сейчас самый розлив рек, который будет длиться примерно до начала июня, поэтому воды на лугах — не пройти, не проехать! Во многих местах вода просто сливается в огромные линзы серо-синего цвета, посреди которых то тут, то там выглядывают островки тальника. Потом, в июне, когда вода сойдет, когда травы зацветут — красотища!

Жарковато стало! Еще довольно холодно, особенно по утрам — ну что поделать — Сибирь! Пусть не север ее, и даже не середина, но тем ни менее. Поэтому я бегаю, натянув на ноги поношенные синие «трикошки» с вытянутыми коленями, а вот сверху по причине явной прохлады — старенькая кофта от лыжного костюма, со сломанным замочком от горла до груди. Костюм этот даже не моей старшей сестры Катьки, а как бы еще не Натальин — тоже сестры, только самой старшей. Лыжный костюм «с начёсом», а потому жарковато, когда активно подвигаешься.

Воздух чистейший, холодноватый еще, как будто наполненный свежестью. Одной стороной стадион проходит почти по самой горе, между штакетником стадиона и склоном — только тропинка. Здесь поселковые ходят в город, если не хотят топать до нового моста, что существенно дальше. По тропинке мимо стадиона, потом спуск к Аяну — а там пешеходный мосток через речку. Основа у мостка сварена из металла, а покрытие и перила — дощатые. Этот мосток каждую весну ломает ледоходом, а то и сносит ниже по течению. Но его после спада воды вновь восстанавливают и водружают на прежнее место.

Так-то Аян — речушка невеликая, в межень метров 7-10 шириной. И глубины там в середине лета метра полтора, может чуть больше. Но вот весной — ух! Что ты! Разливается от горы до горы. Ну, в смысле он течет в этаком… можно назвать либо большим оврагом, либо небольшой долинкой. Высотой довольно крутые склоны метров по 10-12, в самом широком месте от склона до склона — до двухсот метров точно доходит. И весной эта речушка заливает всю эту долинку, не до краев, конечно, далеко нет! но очень неплохо. Снега здесь тает всегда много (Сибирь же!), а еще в Аян впадают ручьи и речушки из множества болот, которые южнее — за трассой на Тюмень. Именно у стадиона эта долинка заканчивается, а ее края — склоны расходятся вправо (в сторону моего поселка) и влево — в сторону Кировска. Аян дальше течет на Север, к Тоболу, петляет, то приближаясь к горе, то уходя в луга. Луга эти протянулись в ширину на пару десятков километров, а в длину — вообще не представляю на сколько! Недаром село раньше называлось — Луговское.

Как я понимаю, когда-то очень-очень давно, это все была пойма Иртыша. Потом он постепенно ушел в сторону и сейчас течет в километрах 90, на восток. Ну тут ничего странного нет: Иртыш в переводе с татарского — Землерой. Ир — земля, -тыш — рыть. По крайней мере, мне один знакомый знающий татарин так объяснял. Индэ, однако!

Та-а-ак… Результаты, прямо скажем, не радуют. Подтянуться и три раза — за счастье. Как я помню, именно в 6-7 классе пошли те изменения, которые из худого, вовсе не спортивного пацана, сделали вполне себе тренированного парня. Ну да — отбегать два тайма по сорок пять минут в футбол — причем именно отбегать, не стоять и не ходить! Это уже определенный уровень здоровья! Или отмолотить на лыжах пять километров, а позднее и десять? Никаких особых успехов не достигал, но за школу, а потом и за училище всегда бегал! Бывало и в десятку лучших результатов вписывался. На уровне сельского района, конечно… Но все же! То есть, если и не спортсмен, то физкультурник — однозначно!

Уже с возрастом, поглядывая вокруг, оценивая свое здоровье и здоровье сверстников, я понял, что именно в юности закладывается тот запас здоровья, который и дает человеку нормально жить и работать до преклонных годов. И чем больше ты его припас в юности, тем лучше. А если еще и стараться поддерживать его далее — то вообще хорошо! При этом не курить, не пить, и прочими «излишествами нехорошими» не заниматься…

Хотя это уже не про меня! Ну, в смысле — не совсем про меня. Курил — умеренно, пить — почти что и не пил: это у меня от бати — тот больше трех-четырех рюмок даже на великом застолье никогда не пил! А прочие излишества нехорошие…

«Вот тут я дал в натуре маху!».

Ну как же… они же, эти излишества — такие мягонькие, тепленькие, очень интересные и на взгляд, и на ощупь! Не… Тут я однозначно слаб! Можно каяться, но что есть — то есть!

Так! Поэтому приведение тела и здоровья поближе к идеалу — задача «архиважная»!

«Соблюдает дня режим Джим!

Знает — спорт необходим, Джим!»

И даже то, что этот утренний бег и занятия — дело непривычное и даже странное для подавляющего большинства моего теперешнего окружения, меня не остановит!

Здесь и сейчас спортом, конечно, занимаются. В основном дети и юношество. Но вот утренние пробежки привлекают внимание. Так здесь не делают! Ну да — пусть! Я и так уже, как говорили в определенных кругах в будущем, «накосорезил» — мама не горюй!

Первый мой косяк — что я утоп не до конца! Хотя — это я со зла так говорю. Понятно, что ни мне самому, ни моим родным мое «утопление» радости не принесло бы! Но ведь и проблемы за ним последовали!!!

В прежней памяти присутствует такой эпизод, тонул я пацаном, да! Но вот что странно: насколько я помню, тонул я в середине лета и на речке Кривуша — это речка возле села Черный Яр. Там мы тоже с дядькой Володькой были на рыбалке, он же меня и вытянул из воды. А здесь — апрель, и место другое. Может что-то с памятью? Или мир параллельный-перпендикулярный?

Про данный случай, произошедший здесь и сейчас, точнее, про предысторию его и само происходившее, я сам не помню ничего. Это уже потом, со слов и ругани родных я понял, что 22 апреля, после субботника (как положено!) я напросился на рыбалку с дядькой Володькой. Он с дружком дядей Юрой Жилкиным на мотоциклах собрался ехать в устье Аяна, ловить язя.

По язю — это рыба такая! Объясняю: ранней весной, в Сибири, из больших рек вроде Иртыша или Оби, рыба (в частности язь!) заходит в малые реки на нерест. В том числе — из Иртыша в Тобол. И пусть устье Тобола от нас довольно далеко — около ста километров — часть этой рыбы по Тоболу попадает в малые речушки, типа нашего Аяна. При удаче, в хороший год, можно было и несколько центнеров рыбы заготовить! Рыбачат, конечно, браконьерским способом. Хотя в период нереста — все способы браконьерские!

Делается это примерно так: находится большое дерево (как правило — талина, она же ива), которое наклонено над водой (желательно, чтобы ширина речки в этом месте была небольшая!), в него (в дерево!) вкручивается блочок, через который пропускается веревка или тросик. На рабочем конце тросика привязывается металлическая рамка (как правило четырехугольная!) с сеткой и грузом в ней. Вот и тягают эту снасть то вверх, то вниз, то погружают в воду, то поднимают. Проходящая мимо рыба и ловится! У нас это называют просто — ловить сеткой, или ловить тягой. Ну — действительно, тягай эту сетку туда-сюда! То пусто, то густо!

Так вот… Пока дядька с другом по очереди тягали эту сетку туда-сюда, я, заскучав, лазил где попало! И чуть дальше по берегу, проходя по поваленному в воду древесному стволу, свалился с него. Как дядька сказал: «Кора подопрела, ты на нее наступил, она отломилась и со ствола соскользнула!». Глубины там хватило, как хватило и ила на дне, куда я и воткнулся ногами.

В общем, в бессознательном состоянии меня приволокли в больницу. Вот тоже — как они меня беспамятного на мотоциклах везли с берега Аяна до города и больницы? Это ведь километров 8, а то и 10 будет! Спрашивал у дяди, да он только рукой отмахнулся: «Привезли и привезли! Слава Богу жив остался!»

Там в больнице я и очнулся через сутки. Мама потом, успокоившись уже, ворчала, что врач ей невнятно объяснял, что без сознания я толи по причине возникшего кислородного голодания мозга вследствие утопления, либо от спазма сосудов — вода-то в речке еще была — ого-го! По Тоболу еще и сейчас льдины проплывают, а тогда-то они косяком перли! Никаких прогнозов врач не давал.

Но я очнулся, к радости родных и удивлению медперсонала. Вот так-то: там пулю в голову, здесь вынырнул!

Вот что было здесь я уже помню. Правда сначала смутно — голова очень сильно болела, ну просто невыносимо! В глазах все плыло и в ушах бухало! Первое воспоминание: везут меня куда-то! И то, на чем везут, холодное, зараза! И твердое! А надо мной потолок какой-то высокий-высокий, в известке и весь в трещинках! И голова! Голова буквально трещит! Тут эти перевозчики («Хароны недоделанные! Мать иху…») тряхнули каталку на каком-то порожке, голова взорвалась болью, и я уплыл!

Следующий раз я выплыл из мути уже в палате. Ну — как потом понял. А так — сумрак, несколько металлических кроватей в два ряда, люди на них лежащие, кто-то оглушающе храпит. И опять головная боль! Потом смутно видимая женщина, какой-то укол и вновь беспамятство.

А вот следующий раз уже пришел в себя, хоть и с головной болью, но более или менее четко. И первое, что увидел — мама, сидящая у кровати и батя, стоящий у кроватной спинки, в ногах.

Думал все — бред! Как там у поэта: «Там, где мама молодая и отец живой!».

Вот так и у меня. И до того на душе горько стало, что я не выдержал и разревелся! Я ведь их такими почти и не помнил. Лишь что-то смутно-смутно в памяти маячило. А тут — вот они! Маме сейчас всего сорок два, бате — сорок шесть лет. А я их помню уже гораздо-гораздо старше. Помню, как батя умер в восемдесят девятом году. И маму, совсем старушкой… Как хоронил ее в далеком две тысячи восьмом году. То есть накатили на меня вот эти все воспоминания, ух как!!!

Потом, еще через день, мама с руганью вытребовала моей выписки. Батя говорил, что заподозрила она у одного из больных в моей палате «тубик» — нехорошо он дышал и кашлял. Ну — она же медик, фельдшер у нас в РТС, ей виднее. Еще она ругалась, почему меня в детское отделение не положили. Отец, хмыкнув, предположил, что врачи, думая, что я умру, не захотели пугать детей в палатах и отправили меня во взрослое отделение. Ну да — Бог с ними!

По выписке меня привезли в дом деда и бабушки — мать с отцом работают, кто за мной ухаживать будет? Катька? Так ведь она тоже не совсем взрослая — всего на два года меня старше. Вот как-то так получилось…

Сделал пять подходов к турнику. Разным хватом. Пусть два-три подтягивания в каждом, но — лиха беда начало! Потом брусья, тоже пять подходов. Тут маленько получше, но — только маленько!

Ага… Вот я и решил, что, если уж попал — нужно улучшать, прежде всего, себя самого. Пусть и немного, но и то — хлеб! А еще есть задумка — как бы подрасти хотя бы чуть больше прошлого раза. Так-то я был сто восемьдесят три сантиметра, уже после армии. Но дружок Петька Юркин к этому же возрасту был уже за сто девяноста! Вот и думаю, если правильно заниматься, да еще и питаться — витамины там, то-сё, может получится чуть повыше вырасти, сократить разрыв с Петрухой? Ну а — вдруг?!

Так вот уже третий день бегаю, несмотря на ворчание бабушки и неодобрительное молчание деда.

Так… теперь назад, до дому. Вновь тропинка. Раз-два, раз-два. Что еще хорошо сейчас — насекомые еще не появились. Про клещей, которые энцефалитные, тут пока еще не слышали. Но я сейчас не о них. Я про всякую летающую кровососущую живность. Ее в Сибири ой как много! Это не юга, даже не Россия за Уралом. Здесь этих тварей разного вида, величины и времени появления очень много! Тут и комары разного вида, мошка (правильно говорить — мошкА, на последнюю «А» ударение!), гнус, слепни-овода-пауты, всякие мокрецы и прочая нечисть! А к осени и мухи кусаться начинают — со злости, что скоро помирать придется — не иначе! Еще месяц и в лес зайти будет крайне проблематично. Нет, так-то люди и здесь приспособились. Многие просто не обращают на это внимания — есть они и есть насекомые эти, такова селява, как говорится. Ну или — мазь «Тайга» или еще какая-то. Но вот я психологически к этому еще не готов.

Интересно, знают ли люди за Уралом, что тех же комаров — несколько видов? И здесь я говорю даже не про тех мелких сереньких городских комариков, которые и гудят-то неслышно, и кусают почти нечувствительно! Интеллигенция комариная! Что укусили, почуешь только утром, когда место укуса чесаться начнет. При укусе они новокаин используют, не иначе!

А тут есть такие рыжие лесные комары. Здоровенные, наглые и в огромном количестве! Чуть где в лесу остановился — облепят всего с ног до головы, ползают даже там, где укусить не могут через одежду. Изучают, исследуют… Даже дышать толком не дают! И похож ты в такой момент на чудо-юдо лесное мохнатое, цвета светло-рыжего!

Помню, как дружок Сашка Мухин, когда нам было лет по шестнадцать, охмурял каких-то приезжих девчонок. «Берешь, — говорит — такого комара в руку, в кулак, а сверху твоего кулака у него башка торчит и жало сантиметров пять, не меньше! А снизу под кулаком все мужское комариное хозяйство болтается! И гудит-жужжит он так зло, возмущенно. И вибрация от гудения такого по руке аж до самого плеча доходит! Не поверите — рука немеет! А уж если жёгнет куда — в глазах темнеет! Ей богу, как будто палкой кто долбанул! Тут на рыбалку ездили, мазью намазались — так они нас кусать не могут! Гул вокруг стоит, что ты! Прямо вот слышу, как они нас матерят! Потом гляжу — один в палатку — шмыг! Ну думаю, хрен ты угадал, до ночи спрятаться внутри, а уж ночью на нас оторваться! Заглядываю в палатку, а там — представляете — эта морда обхватил лапами полбулки хлеба и наружу тащит! Дескать, нас нельзя укусить, так он хоть хлеб у нас сопрет и сжует за кустом втихомолку! А мне чё делать-то?! Хлеба-то у нас больше нет! Хватаю топор в руки и обухом ему в лоб — н-н-н-а-а, зар-р-раза! Так, не поверите, с третьего удара только хлеб бросил! Я с батей бычков валил с первого удара, а тут три раза бить пришлось!!! И он еще и улетел сам куда-то, не то помирать, не то просто по своим делам!». Дальше шло само предложение, вот, дескать, если искупаться, на бережку там посидеть, выпить-закусить, то он такое место знает, что комаров там вовсе не водится. А если девчонки сами куда пойти решат — сожрут их в полчаса!

Ну, комары они утром и вечером всем рулят! А вот среди дня, да если солнышко яркое и теплое — тут раздолье слепням, паутам и прочим оводам наступает! Особенно в тех местах, где скот неподалеку пасется, их — полно! Летают вокруг тебя, как «мессеры» вокруг ТБ-3 — быстрые, ловкие, верткие! А вот как садятся на тебя — не услыхать. Только сам укус — ух как слышно! А потом и видно! Больно, зараза!

Опять же, во влажную, теплую погоду, особенно вблизи озер, речек или болот — гнуса и мошкИ полно. Эти меленькие паскуды лезут везде — в глаза, в рот, нос, уши. Под одежду пробираются и грызут, грызут, грызут! А уж воды в Сибири всегда было полно. И рек, и озер. А болот вокруг сколько!

Так, из рощи, по тропинке по вогульскому кладбищу. Бегу, стараюсь правильно дышать, по сторонам смотрю. Вогульское кладбище — это местные старики так называют вот этот пустырь. Довольно большой, метров сто на двести, квадрат земли. Березы и другие деревья тут не растут, только боярышник кустами то тут, то там, да шиповник пятнами. Если наискось это кладбище по тропинке пробежать — попадаешь на улицу Кирова, где и стоит дом дедушки. Причем, никто толком не знает, правда ли тут кого-то хоронили или нет. Но этот пустырь и в будущем остался таким же неосвоенным, правда чуть березняком подзарос.

Просто стали называть не вогульское, а просто — кладбище. Наверное, все же есть здесь что-то такое — почему здесь ни сейчас, ни потом никто ничего не строил.

Денек сегодня пасмурный. Дождя нет, облачность высокая. Но и солнышка не видно, а значит — довольно прохладно будет. По улице уже народ шарохается по своим делам, немного, но все же есть. Встаю я рано, в шесть утра — уже на ногах. Так решил себя к дисциплине приучать. И это тоже повод к разговорам и осуждению у соседей: «ну где это видано, чтобы ребятёнчишки сами в такую рань вставали? И зачем?».

Коров в стадо еще не гоняют — травы толком нет. Это недели через две, будь добр — утром к семи часам угнать коров в стадо, вечером в семь — встреть и домой отгони! Хотя поселок и рабочий, практически во всех частных домах по одной, а то и по паре коров есть. Стадо набирается большое — голов четыреста дойного гурта, не считая молодняка. Там правда еще и с поселка Дорстроя и поселка Мелиораторов пригоняют. Коров гоняют по оврагу, который называется Щель — вниз, к лугам. Там их встречают пастухи и уже гонят на пастбище.

Но тем ни менее, пару-тройку бабок уже навстречу попались. А я чё? Я здороваюсь со всеми, и улыбаюсь! Со мной тоже здороваются, правда при этом посматривают косо, а потом смотрят вслед. Подстегнуть разговоры, что у Камылиных внучок головой тронулся, ага! Пусть поболтают — через пару месяцев привыкнут, а потом и вовсе внимания не будут обращать!

Бывшая деревня Нагорная — понятно почему такое название? Потому как ее единственная тогда улица проходила по горе над лугами. Сейчас поселок РТС. Почему РТС? Я и сам не знаю. Знаю, что сперва был колхоз. Потом колхоз расформировали, а в деревне устроили МТС — это понятно. Потом, уже после войны, переименовали в РТС. Как эта аббревиатура расшифровывается — точно не знаю. Сколько ни спрашивал — каждый говорит свое: кто «Ремонтно-техническая станция», кто — «районная тракторная станция».

Хотя сейчас наше предприятие называется по-другому. Там уже пару-тройку названий сменили. Но жители поселка, да и многие жители Кировска по привычке называют — РТС. Даже рейсовый пассажирский автобус имеет на лобовом стекле табличку «РТС — …» далее название второй конечной остановки. Поселок по местным меркам — немаленький. Пять улиц — Нагорная, главная — Кирова, еще одна, проходящая вдоль новой трассы (здесь говорят — «большак», «на большаке», «по большаку») на Тюмень — соответственно Тюменская. Еще одна — поперечная от нового въезда в поселок — Тобольская. Причина — в близости данного населенного пункта от Кировска, я так понимаю. И между Тюменской и Кирова есть еще Моторная — она прямо в ворота РТС упирается. Улицы Нагорная и Кирова — длиннющие, чуть не по километру каждая. Но не на всем протяжении они застроены жилыми домами. Нагорная имеет старую часть, с частным сектором, потом прерывается на квартал многоквартирных домов, затем остаток улицы — небольшим хвостиком. Кирова, в начале, с одной стороны — частные дома, с другой — это самое вогульское кладбище.

В детстве я не понимал — как могут люди жить по соседству с этим страшным местом?! Смешно сейчас… Наверное…

Потом Кирова, примерно со средины, продолжается территорией непосредственно предприятия. То есть с одной стороны — жилые дома, с другой — тянутся заборы и постройки РТС. Здесь же есть столовая и детский сад. Населения сколько? — а я не знаю. Только предположить могу, по численности работающих в РТС — примерно тысячи полторы, если учесть, что в РТС работают сейчас около 200 человек. Вот на улице Кирова, примерно в середине, чуть наискосок от детского садика, и стоит дом моих дедушки и бабушки.

Камылины — это мои дедушка с бабушкой. Есть еще Камылины — деда Гена с бабой Дусей. Это родной брат моего деда Ивана, а баба Дуся — родная сестра моей родной бабушки Марии. И так бывает, да — родные братья женаты на родных сестрах. Дед Иван — тот постарше деда Геннадия на пару лет, так же как бабушка Мария старше бабы Дуси на три года. И живут они по соседству, буквально в рядом стоящих домах.

Дом у деда — типично сибирский пятистенок, крепкий, не старый по местным меркам. Срубил он его в тридцатых годах. Высокое, с козырьком крыльцо, большие — во всю заднюю стену дома сени. Они еще перегорожены, за перегородкой — что-то вроде чулана. В доме, как водится — большая кухня с русской печью слева от входа. Справа от входа — железная кровать. Раньше бабушка с дедом здесь спали. Теперь — только дед.

Прямо от входа, вдоль двух небольших окон — стол с табуретками. За кроватью, справа, вход в комнату. Горницей или как-то иначе здесь такие комнаты не зовут. Комната и комната, в отличие от кухни. Так как дом деда размерами 8 на 5 метров (расположен вдоль улицы), то и кухня, и комната довольно большие — метров по 20 квадратных каждая. Сейчас это считается очень неплохо. А то, что комната всего одна и здесь выросли все дети, а именно шесть человек детей плюс сами дед с баушкой — ну так здесь это норма, все так живут: «в тесноте, да не в обиде». Раньше, я этого не застал, на кухне, под потолком были палати — этакая большая дощатая полка, где спала часть детей.

У бабули по поводу порядка и чистоты пунктик: везде должно быть чисто, все должно стоять по своим местам! Причем это поддерживается довольно жестко, может поэтому и дед в комнату заходит нечасто — выслушивать ворчание бабушки и ругаться с ней не хочет? Наверно я рассуждаю типично по-внучачьи, но мне кажется, что в доме очень уютно и покойно. В комнате, справа от входа стоит печь «контрамарка» — это такое круглое и высокое сооружение, покрытое металлическим кожухом. Кожух покрашен в черный цвет.

Помню дед Иван с дедом Геннадием спорили до ругани, чем лучше красить «контрамарку» — черным кузбаслаком или серебрянкой. Вышло, что у деда Ивана — печь черная, а у деда Геннадия — серебристая. М-да… «Никто не хотел отступать!». Дед Иван настаивал, что черный цвет лучше отдает тепло, а дед Геннадий упирал на красоту печки. Вот такой эстет!

За печкой стоит еще одна металлическая кровать, на которой теперь и спит бабушка. Да-да, именно такая кровать — металлическая полуторка с панцирной сеткой, с никелированными дужками и шариками поверх дужек. Русская классика начала и середины XX века!

Слева от двери — опять классика — большой черный кожаный диван с цилиндрическими подлокотниками, которые откидываются и удлиняют спальное место. Кожа, конечно, уже изрядно потертая, посредине подрастянутая. Но бабушка регулярно ухаживает за диваном, натирая кожу каким-то маслом, а потом насухо протирает ее тряпочкой, буквально полирует. Помню, когда был совсем малой, очень меня интересовало, что же внутри дивана и я даже подпорол ножом по шву кожу — посмотреть-то надо! Оказалось — конский волос (это мне дед потом, после экзекуции, объяснил, зашивая распоротый шов!). Ох и «огребся» же я тогда ремня!

Здесь, в комнате, два окна выходят в улицу; а третье, на другой, торцевой стене — в переулок. В окна со стороны улицы, качаясь, заглядывают ветви рябин. Здесь у всех что-то растет в палисадниках — сирень, рябина, или кусты георгинов.

В комнате в наличие платяной шкаф, круглый стол с резными толстыми ножками и огромный, просто огромный комод. Высоченный (выше меня, ей-ей!), широкий, с тяжелыми выдвижными ящиками. В комод, насколько я помню, мне нельзя было лазить никогда. Нет, так-то я видел, как бабушка достает оттуда — то постельное белье, то какую-то одежду. Но вот самому лезть туда — категорически запрещено! Почему так? Никогда не знал ранее, да и не задумывался. Нужно будет этот момент разъяснить! Хотя… стоит ли? Как-то мальчишечьи интересы и забавы сейчас и теперь — не по мне.

И повсюду какие-то занавесочки-шторочки, плетенные кружевами накидки, цветастые покрывала, гипсовые яркие фигурки пограничников, девушек с ведрами, коняшек и собачек!

Вот сюда меня с больницы привезли и на этот диван сгрузили. Чувствовал я себя тогда гадко — постоянно болела голова, мутило и тянуло хорошенько проблеваться. Помню, как хлопотала бабушка, растерянно что-то бухтел дед. Сразу же и баба Дуся прибежала, что добавило суеты и шума. А мне хотелось сдохнуть, так было хреново! Потом меня напоили какой-то горькой гадостью, и я уснул. Периодически я просыпался, поддерживаемый бабушкой ковылял до ведра в кухне, за печкой и меня снова укладывали на диван. Поили каким-то бульоном, отварами. В памяти мелькали мама с отцом, помню приходила сестра Катька, тетя Надя тоже отметилась.

Постепенно мне становилось лучше и на третий день, проснувшись утром, я почувствовал дикий, просто дичайший голод. Бабуля на мою просьбу, выраженную слабым голосом, взгоношилась и принялась что-то готовить, обрадованно брякая посудой и поругивая деда. Я выразил желание сходить в огород до туалета, категорически отверг вариант с ведром за печкой на кухне, и покачиваясь от слабости, дошел таки! до места раздумий и философствования! Правда под приглядом и с поддержкой деда Ивана.

С этого дня я пошел на поправку. Хотя голова у меня по-прежнему болела, но уже не так сильно и не всегда, а периодически. И тут я уже был вынужден задуматься: что, как и где! Думалось откровенно плохо, мысли скакали, прерывались, и в кучку собираться не торопились! Иногда накатывало так, что я вновь валился на диван и либо валялся в полудреме, либо просто спал, напоенный вновь каким-то отваром.

Улучшение было отмечено моими родными с радостью, но и с какой-то настороженностью. Я еще подумал, не наговорил ли я что-нибудь такого в бреду? Но так как изменить уже ничего не мог, отбросил эти мысли в сторону!

На следующий день, к вечеру, я и «упорол очередной косяк»!

На ужин пришла мама с батей, тут же были и деда Гена с бабой Дусей. Я посидел с ними за столом, сказал, что мне лучше, что-то «поклевал» из еды, но вновь почувствовал себя плохо и пошел на диван. Надо сказать, что двери в комнату из кухни были, даже двухстворчатые деревянные, но они почему-то никогда не закрывались! Их заменяли две цветастые шторы, то притянутые к косякам ленточкой, то распущенные и задернутые. Вот и сейчас через эти шторы мне было слышно все, о чем говорили на кухне, все запахи и все бряканья и стуканья. Тем более, и деды и батя довольно часто курили, что не добавляло мне покоя, ни душевного, ни физического. Потом, по мере уничтожения «поллитры» («а как жа без нее на ужине, да када родичи в гости заглянули!»), на кухне заговорили громче. Я не прислушивался к разговорам, просто периодически морщился от особо громкого смеха деда Геннадия или возгласов бабы Дуси.

Надо сказать, что если с дедом Геннадием у меня были вполне нормальные отношения, то вот с бабой Дусей — все сложно! Дед был хоть и отъявленным матерщинником, «табашником» и выпивохой, в общем-то был неплохим человеком. Неглупый, я бы сказал, по-житейски сметливый; незлой и невредный человек с золотыми руками краснодеревщика. А что любил поспорить, а то и поругаться — так это он характер показывал.

Угу… «Ндрав у меня такой! И ему — не перечь!».

Я знал, что всю мебель и здесь, у деда Ивана, и у них в доме сделали они с дедом Иваном сами, причем дед Гена был более рукаст и умел, а значит и его задел был более весом. Как говорил дед Иван: «Ганадий — он дерево умет слышать!».

Да! Именно «Умет!». Здесь вообще, как насколько мне известно, и повсюду в сельской местности Западной Сибири, старики и люди пожилые имели особый говор. Нет, так-то это был, конечно, русский язык, но! Говорили, к примеру, не бывает, а быват! Не умеет, а умет! Не слышит, а слыхат! Быват-слыхат-умет! Да-да! Именно «Хрен знат!».

Не работает, а робит. Еще и словечки разные интересные! К примеру, здесь говорили не телогрейка или ватник, а фуфайка (а то и «куфайка» в произношении бабы Дуси!). Не валенки, а пимы; а если пимы старые, с обрезанным голенищем, то — чуни; не пойдем, а айда!

«Или что?» превращалось в «ли чё ли?» — «Ты дурак, ли чё ли?». Ватрушки — в шанюшки. Баушки — и Мария, и Дуся пиджак от выходного костюма называли «визиткой».

Я долгое время в детстве не мог понять, что говорит баба Дуся, когда начинает ругаться. Нет, понятно, что она ругается, но вот что говорит конкретно? Паларич, да паларич… «Ах ты паларич акаянный!», «Паларич тя забери!». Потом как-то спросил у мамы. Она задумалась, а потом расхохоталась: «Да это она так паралич говорит!».

И не «ангелы» у них были, а «аньдели небесные». Говорили не «небо просветлело», а «разъяснило». Не «холодно», а «студённа». Ага… «супороть-напупороть».

Забавно! Правда потом, когда с возрастом ко мне пришла и определенная сентиментальность, забавным мне это уже не казалось! А казалось грустным, что я этого уже никогда не услышу. Ушли старики, потом ушли наши родители, которые хотя бы знали, что значит то или иное слово. Усредненная по Союзу школа русского языка и говорить учила везде одинаково правильно. И местные особенности уходили у прошлое. А здесь и сейчас я млел, слушая разговоры баушек и перепалку дедов. Еще бы самочувствие получше!

С бабой Дусей все было сложно. Так-то я понимал, что по сути своей она не очень умна — глуповата проще сказать. Это сейчас я понимаю, а в детстве — ох и досталось же мне от нее! Даже от бабы Маши так не прилетало! Гонор у бабы Дуси был, что ты! Была абсолютная уверенность в своей правоте; четкие, и как правило, нелицеприятные оценки окружающим! Сложная была бабуля!

Помню, лет в 14, будучи глупым подростком, хотел как-то пошутить: «Ты, дескать, баба Дуся — Дульцинея Тобоская!». Вот дурак-то был! Толи она не расслышала, толи не поняла вовсе, но с чего-то разобиделась и пожаловалась всем: бабе Маше, деду Ивану и деду Гене, и матери с отцом — «Он меня Барбоской обозвал!». Как я потом не извинялся, как не объяснял, но остался виноватым и в дураках! В общем-то и поделом! Но отношения у меня с ней, да и дедом Геной тогда испортились. Потом с дедом мы вроде бы помирились, но прежних отношений уже не было! Не было этого: «унучЁк». А с бабой Дусей — так и не наладилось, до самой своей смерти он дулась на меня. Вот так-то! Нужно думать, кому и что говорить!

Но был у нее, у этой бабки один, но несомненный и просто-таки огромный плюс! Даже плюсище!

Как она готовила!!! Как готовила!!! Никогда больше и нигде я не ел таких шанюшек, таких пирожков, таких драников и драчены! А как она готовила омлет — воздушный, сочный, с коричневой вкуснейшей верхней корочкой! А каленые в русской печи яички! А толстенные, воздушные, так же из русской печи блины! Даже простецкие лепешки у нее получались так, как ни у кого! И мне частенько, ну — до той глупой выходки, удавалось все это попробовать! Она же тогда специально, приготовив что либо, приносила к бабе Маше: «Мож Юрка забежит — так побалуешь его!». М-да… что имеет — не храним!

Она всю жизнь работала поварихой — в столовой РТС или на кухне детского сада. Я как-то спросил у нее, тогда — в детстве:

— Баб Дусь! А почему у тебя дома все так вкусно получается, а в столовой… Ну так… Вроде тоже вкусно, но не так!

Бабушка посидела, подумала, пожёвывая губы:

— А сам, ты, Юрка как думаш? Или дурной совсем? В столовке-то не я одна готовлю, там человек пять робют и все чё-та делают. Одна — одно, другая — друго! То воду отключили, то свет заморгат, или совсем пропадёт! Все бегом-бегом! Вот и получацца, готовят все, и никто! Да и то — там работа, а здесь для своих стряпаш, с душой! Тут для трех или пятирох делаш, а там надо на сто, а то стописят человек наготовить!

Так вот, услышав громкий разговор в кухне, я волей или неволей, стал прислушиваться — это кого же мои родные бабушки так единодушно честят? Оказалось — дядьку Володьку! Это за что он в такую немилость впал? Из-за меня, что ли?

Оказалось — нет! Хотя и мой случай тоже вменялся ему в вину, но основой всему послужило то, что такой-сякой связался с этой змеюкой, с этой ведьмой, с этой, прости, Господи… Не, так-то я, уже будучи взрослым, из отдельных фраз мамы, усмешек бати, ворчания бабушки Марии, а еще больше — из рассказов тети Нади, знал, что дядька Володька после армии изрядно поблудил. «Потаскался», как здесь говорили. Сразу после армии не женившись, как другие парни — в течении года! (канон, однако!), вместе с тем же своим дружком, дядей Юрой Жилкиным изрядно покуролесил.

Причем в пристрастии к горячительному он не был замечен. Как тетя Надя потом рассказывала:

— Вовка-то, он к водке раньше никогда и не тянулся! Уж после армии, даже бывало с родичами соберемся на гулянке, так он едва ли рюмку выпьет, а то и вообще — пригубит да отставит от себя!

Драться чаще, чем следовало — тоже нет! А вот слабость к женскому полу — имел! Не, ну в моем понимании — это вовсе не грех! Нормальный, здоровый мужчина думает об этом 14 раз в день! Это, кстати, не мои слова и мысли — это выводы психологов из будущего! Ну чего тут кого-то виноватить, если это — природа! Как говорят хохлы: «Щё робыты — це життя!».

Как оказалось, дядька Володька имел наглость «сойтись» с какой-то Галкой, которая его старше на три года, имеет дочь и «окрутила дурака, как телка»! И живет, оказывается, дядька Володька с «энтой Галкой» уже с марта! Во как! Прямо страсти какие-то!

Правда, мама пыталась что-то сказать в защиту: дескать, ну что, что старше, что с того, что девочка у нее — может это любовь! Ее тут же осадили баушки, высказав, что если сама глупа, то слушай умных людей, а «не трепи языком попусту»! Дед Гена тоже «отличился», заявив, что, дескать понять-то Володьку можно — «ведь краля кака»! Даже батя что-то подтверждающе хмыкнул, за что тут же получил шипение мамы в ответ! Довод про красоту бабульками был сразу же отвергнут, как явное подтверждение ведьмовства и порочности дядькиной зазнобы!

Я же знал, что ничего хорошего дядьку впереди не ждет! Женился он примерно в это же время, но вовсе не на красавице и без всякой дочери. А потом оказалось, что дядькина жена вовсе не дура выпить и погулять. Они уехали куда-то на Урал. Потом я откуда-то знал, что у них две дочери, а в конце восьмидесятых дядька совсем спился и его зарезали в какой-то пьяной драке. И ведь жалко же — веселый, добрый парень сейчас! Работящий, шоферил в РТС, был на хорошем счету. И внешне вполне себе — потому, наверное, и имеет успех у женщин.

А еще я вспомнил, что в будущем, видел в альбоме у тети Нади, фотографию одной красавицы. Удивился и спросил у тетки — кто ж это такая, что за женщина вамп? Она посмеялась, сказала, что была у нее в молодости такая знакомая. Что дядька Вовка чуть не женился на ней. Потом тетка, помолчав, сказала, что если бы родители не вмешались, может и все хорошо было бы у Володи! Может это она тогда про эту Галину говорила?

«От оно чё, Михалыч!»

Никакой мысли менять жизнь близких у меня на тот момент не было. Просто очень уж расшумелись, споря о том, что хорошо, а что плохо. И голова еще болит! В общем — не выдержал:

— Да оставьте вы в покое дядьку Володьку! Может, они любят друг друга, и семья получится всем на зависть! А сейчас вмешаетесь, разведете их — так он вам назло найдет себе какую-нибудь халду, женится и будет с ней пить-гулять. Сопьется и сдохнет под забором!

На кухне затихли. Потом прокашлялся батя. Что-то пробубнил дед Гена. Но потом снова — баба Дуся чуть не в крик:

— Да чё вы мальчонку слушаете! Малой же совсем, да и в себя ишшо не пришёл! Чё он может знать-то? Чё он понимат? И молотит-то чё! Не болел ба — ремня всыпать, чё б не встревал, куда не просют!

Раздражение вылилось в злость на бабку, головная боль усилилась, захотелось придать весомости своим словам:

— Мам! — я окликнул маму.

— Что, сына?

— А деда Гнездилина нашли?

Опять затихли на кухне.

Как я смог вспомнить, что именно в конце апреля потерялся один старик!? Я даже год, когда это случилось, впоследствии точно бы не вспомнил! Ну мал я был еще, не интересно мне это было и прошло мимо меня! Может на днях, пока я спал, кто-то что-то говорил на эту тему, да сначала это мимо моих ушей пролетело? А здесь как осенило — как можно их всех заткнуть! Даже не задумывался о последствиях!

Называли его дедом Гнездилиным, хотя фамилия у него была какая-то другая. Просто он жил с одной зловредной и очень неприятной бабкой по фамилии Гнездилина. Гнездилиха! — ей пугали друг друга ребятишки, а встретив на улице, убегали. И даже взрослые старались перейти на другую сторону улицы — очень уж горластая, вредная, толстая была! Но вот мои бабушки с ней хоть изредка, но общались — чаще зацепившись языками на улице! А еще она было очень неопрятна и от нее откровенно пованивало! Зимой вечно ходила в старой фуфайке и платке, в стоптанных валенках. Летом же — в какой-то затертой кацавейке, давно потерявшей свой первоначальный цвет и такой же длинной юбке; в стоптанных, обрезанных кирзачах. Некоторые, слышал, называли ее ведьмой. Вроде бы бабы РТС бегали к ней за какими-то травками, настойками.

Был этот дед на пенсии, но сколько ему было лет — я понятие не имел. Ведь для ребятишек — все, кто старше их на пять лет — взрослые, а те, кому тридцать и больше — вообще старики!

Старик этот постоянно болтался по лесам, лугам и болотам. Собирал грибы и ягоды, травки тоже. Охотился в сезон. В общем, дома толком и не находился. Ну тут-то понятно — если у тебя дома такая «грыжа» ошивается — кому ж охота дома сидеть! Только так — «На волю! В пампасы!».

Вот этот дед и пропал. Пошел вроде бы на охоту и уже дней пять его ищут. Мужиков, работников РТС, снимали с работы чуть не полном составе, а еще из Дорстроя, Мелиорации, да и из города тоже люди были. Послезнание давало ответ, что деда так и не найдут, сгинул он без следа. Точнее, со следом — помню разговор деда с батей, что на островке на болоте нашли рюкзак Гнездилина и его ружьишко. И все!

— Нет, не нашли! Вон деды, да и отец тоже — только-только с болот вернулись! — мама, сидя у проема на табурете, заглядывала в комнату, приотодвинув дверную занавеску. За ней было видно бабушку Марию и лица у обоих были удивленные.

— Не найдут! Сгинул дед с концами! — я пробурчал, отведя взгляд в кожу на спинке дивана.

— А ты то как знаешь?! — мама поднялась с табурета и зашла в комнату. Сюда же сунулась и баба Маша.

— Знаю и все! — я повернулся лицом к спинке и укрылся одеялом с головой.

Слышал, что мама с бабушкой, постояв немного, вернулись на кухню. Голоса стихли, баба Дуся не взвизгивала, и я уснул, еще не понимая, что натворил.

Позднее я думал, что заставило меня тогда так «выступить» — и не мог найти ответа! По всем канонам, мне нужно было «тихариться» и делать вид, что я по-прежнему двенадцатилетний пацан. Зачем шестидесятилетнему, умудренному разным, в том числе и негативным, опытом мужику, так выпячивать странности? Может эмоции пацана взяли верх? Другого объяснения у меня на было.

Пробуждение на следующее утро было ужасным! Толи мне приснилось что-то, толи еще чего — но проснулся весь в поту, тяжело дыша и подергиваясь. И еще вонь какая-то неимоверная, аж дышать нечем! Не открывая глаз, попытался понять, что со мной происходит.

Рядом с диваном кто-то сопел, тяжело дышал и оглушающе вонял! Потом что-то тяжелое придвинулось к дивану, скрипнула половица, и это тяжелое, смрадное дыхание придвинулось почти вплотную ко мне. Меня заколотило от нахлынувшего страха!

«Да что ж такое-то!? Ты же не пацан, ты мужик шестидесятилетний!»

Злость прогнала страх, и даже вроде бы голова прояснилась! Я резко повернулся на диване и открыл глаза. Почти вплотную ко мне сидело чудище страшенное! И это чудище было Гнездилихой! От неожиданности я заорал дурниной!

— Что ты, что ты! Ну тихо, тихо! Чё поблазнилось, ли чё ли? Скажи малой, ты знаешь что-то про моего деда? Где его искать? — наклонившись ко мне негромко, но как-то очень внятно прошептала старуха. Глаза ее были белесые, с какой-то сумашедшинкой.

— Прочь! Прочь пошла, ведьма старая! Уйди от меня! — как не старался соответствовать своему возрасту, но эмоции пацана пересилили.

— Не кричи. Только скажи, где искать и — уйду! — старуха по-прежнему нависала надо мной.

Злость переполняла меня! А еще было очень стыдно за свой испуг. И очень хотелось, чтобы она ушла и не воняла здесь!

— Уйди, старая! Ты, ведьма, сама старика сгубила! Сгинул он в том болоте! Нет его! И дочь от тебя сбежала! И сына своего ты погубишь! — снова я завопил против своей воли.

Вот откуда что берется?! Ну слышал я тогда в детстве, что дочь ее, как только в возраст вошла, ушла из дома. Потом вышла замуж, живет где-то в Кировске и носа в материн дом не кажет. И дядю Виталю, сына ее тоже вспомнил! Он был каким-то снабженцем в РТС, часто ездил по колхозам-совхозам, и по разным базам. Примерно через год он, возвращаясь из командировки, попадет в аварию и практически обезножит. А еще через год-полтора застрелится у себя в кровати, в доме Гнездилихи, из того самого ружья, которое найдут на болоте! Вот откуда у меня в голове сразу столько информации всплыло? Ведь сто лет уже ничего не помнил из этого! А может и не знал — просто слышал что-то да где-то, да не придавал значения и потом забыл. А сейчас — как прорвало!

А дядю Виталю — жалко… Его называли Ветка, от Виталия. Ему сейчас лет тридцать с небольшим. Высокий, здоровенный, молодой мужик, русоволосый, кудрявый. Добрый, веселый. Я не помню такого, что бы кто в РТС о нем плохо отзывался. И мама, и отец, и тетка Надя, да и деды с бабушками — все говорили, что добрый, светлый человек был. Жены у него не было, хотя с виду и жених завидный. Ну да! Кто ж из женщин захочет себе такую свекровку!

Голова у меня заболела настолько сильно, что в глазах помутнело.

— Уйди! Прочь! Тебе говорю, карга!

Гнездилиха, как будто углядев что-то в моих глазах, да и еще ошеломленная таким отпором от мальчишки, отпрянула, соскочила с табурета и выскочила на кухню. На кухню откуда-то из ограды, наверно услышав мои крики, забежала баба Маша.

— Что ты! Что ты, Паша?! Болеет еще мальчонка, куда ты к нему-то?!— это она к Гнездилихе.

Та стояла, не отрывая глаз от меня и казалось, что пыталась что-то вспомнить или понять.

Потом глаза ее резко расширились. Замахав руками и выпучив свои буркалы, она заорала что-то вроде:

— Чарталах!!! Чарталах!!! Чердынец!!! Ох ты ж, Господи!! — продолжая орать, она выскочила в сени, что-то опрокинув по пути.

В доме стало тихо. Бабушка стояла молча, переводя взгляд то на дверь, то на меня. А я пытался отдышаться, успокоиться.

— Баба! Дай попить! — во рту, как с похмелья, было сухо и мерзко.

Бабуля подхватила ковш, зачерпнула его водой из бачка и подбежала ко мне. Пил я долго, с перерывами, отдуваясь и вытирая с лица откуда-то появившийся пот.

Потом я долго не мог успокоиться, походил по дому, вышел в ограду, посидел на крыльце. Слабость какая-то навалилась, и я пошел на свой диван.

Бабушка все это время молчала, о чем-то думала и изредка я ловил на себе ее взгляды.

К вечеру в доме появился дед.

Наверное, бабушка ему что-то нашептала, потому как я слышал, что он ругается на нее, мол, зачем эту ведьму старую в дом пустила. Бабушка вновь ему что-то шептала. В ответ он ей заявил, что все они (женщины, как я понял!) — суть дуры долгогривые, из ума выжившие, что заняться им нечем, потому и придумывают разную хрень!

Вообще-то дедушка на бабу Машу никогда не ругался. Я такого не слышал. Даже если она его и допекала чем-нибудь, уж совсем выйдя из себя, он мог, строго уставившись на нее, эдак значительно протянуть: «Мар-р-ре-е-ея!». Это он так «Мария» произносил. После этого бабушка, махнув рукой, замолкала и могла, обидевшись, пару дней с ним не разговаривать.

Далее в тот день и на следующий вроде ничего и не происходило. Но какое-то напряжение чувствовалось. Я себя вполне сносно чувствовал, да и погода позволяла, поэтому проснувшись на следующий день утром, позавтракал бабушкиными вкусностями, и вышел посидеть на крыльце. Бабушка тоже стряпала очень здорово, могла приготовить много чего. Правда особых деликатесов на столе не было. Как говорится — просто, но очень вкусно. Хотя, если честно, до баб Дусиных шедевров она не дотягивала, нет.

Это мы последние дни едим приготовленное в печке «варево». Потом — бабушка будет все лето готовить на печи в огороде, под навесом. Газовые плиты люди уже стали ставить в домах, и «горгаз» уже вполне их устанавливает, но — очень уж сильны привычки. Новое принимают не все и не сразу!

Дед Иван и дед Геннадий занимались прохудившейся крышей стайки. Стайка — это так называют здесь бревенчатое строение для содержания скота — коров, свиней, курей.

Они вообще были интересной парочкой, мои деды! Разные внешне и по характеру, тем ни менее, они так дополняли друг друга, что казалось, что по— другому и быть не могло. Дед Иван довольно высокий, был плотно сбит. Характером он был спокойным, я бы даже сказал — флегматичным. Никогда не слышал, чтобы он матерился. Все ругательства у него ограничивались словами: дурак, придурок, балбес, телепень. Самое крепкое ругательство в устах деда — обвинить кого-то во вздорности! Не раз слышал, как поругавшись с дедом Геннадием, дед Иван заявлял тому: «Ты, Ганадий, вздорный человек!».

Все, значит — край! Дед Гена после этого, как правило, матерясь, убегал к себе. Пару дней они могли не разговаривать, не показывать носа в дом друг друга. Потом отношения постепенно восстанавливались.

При этом, дед Иван был вполне себе юморной человек. Мог посмеяться над шуткой, анекдотом. Здесь и сейчас анекдоты называют побасёнкой. Так и говорят: «Побасёнки травит!». Причем сам иногда мог пошутить так, что сразу и не понятно было — с серьезным видом, тая улыбку в глазах.

И баба Маша — под стать деду. Не даром же говорят — «Муж и жена — одна Сатана!». За столько десятилетий вместе, они, казалось, и внешне похожи стали — бабушка тоже роста немалого, степенная, немногословная. Хотя и ворчливая временами!

Дед Геннадий же был полной противоположностью деду Ивану. Невысокого роста, «метр с кепкой», худой, но «мосластый», ходил чуть сгорбившись. Матершинник был отменный, такие загибы выдавал, что мужики хохотали взахлеб! Причем чаще матерился так, что было смешно! Вот ведь бывает, что человек матерится как-то пошло, всех вокруг коробит и мурашки по спине от брезгливости. Бывает, что видно — этот человек эмоции свои выплескивает — серьезный мат! А дед Геннадий матерился «с коленцами» — все смеются, и никто не обижается! Это его не раз подводило — он уже матерится всерьез, «а они ржут как кони и ни хренашеньки не понимают! Все бы им хиханьки, да хаханьки!».

Веселый, не злопамятный. И еще похоже, что в молодости был — «ходок». Бывало (не раз замечал!), что очень уж внимательно он провожал взглядом какую-нибудь женщину!

Еще, как уже говорил, дед Геннадий был рукодельник по части дерева, это признавали все знакомые — «если Геннадий Камылин чё-та из дерева мастерит — точно вещь выйдет!». Даже сомневаться не приходится!

Баба Дуся, как и дед Гена — роста небольшого, как говаривал ее супруг — «приземистая, как немецкая танкетка!». Изрядной полноты, она была как резвый и активный «колобок». Такой — вредноватый колобок, да…

Общие у них была страсть к махорке! И баба Дуся, и баба Маша были едины — «прокурили все в доме, окаянные! Уж когда накурятся только, аспиды!».

А еще они были заядлые рыбаки! Ну как рыбаки, скорее — браконьеры, с точки зрения будущего. Ловили они рыбу сетями («ряжовыми!»), и неводами. Невода были вполне серьезными — у деда Геннадия пятьдесят метров одного невода, да с веревками — все девяноста выходило! У деда Ивана — и того больше: невод семьдесят метров, а с бечевой — до ста десяти выходит. На рыбалку они брали то тот, тот другой невод — по каким-то своим соображениям, которые они никому не докладывали:

— Сёдни твой бирем!

— Ну дак! Ясно жа!

Я подозревал, что выбор невода зависел от места рыбалки — какое озеро, какие глубины, есть ли трава в озере. А может быть — от погоды, периода лета, от настроения, как вариант! Или от величины ячеи — никогда не мерил, где какая.

Даже бреднем деды не рыбачили — «баловство это, в воде плюхац-ц-ца! Это вон ребятишки пусть бредень таскают, им делать неча, только жопу мочить!». Я уж молчу про закидушки или, прости, Господи! — удочки! В понимании дедов, это вообще только убогие могут с удочкой на берегу сидеть!

Здесь сейчас большинство так рыбачит — сетями или бреднем. Но деды были авторитетами по рыбалке у окружающих. Причем добытую рыбу, а иногда ее было действительно много, раздавали по соседям и родственникам. Не жалели! «Пусть вон ребятишки рыбки поедят!». Да и холодильников же не было, или были — но далеко не в каждом доме!

Принцип — рыба должна в доме быть! Если вдруг рыба кончалась, все! — сборы на рыбалку и не волнуют ни плохая погода (да пусть хоть снег идет!), ни другие домашние дела — «Это все хрень! А она подождет, никуда не деницца!».

Сборы были основательными, обдуманными. Все собранное грузилось в коляску старенького деда Геннадия «Ирбита». Меня всегда удивляло, что даже в июльскую жару деды на рыбалку одевали фуфайки, «болотнаи сапоги!» на шерстяные носки! А еще сверху — брезентовые огромные плащи!

Все! — Камылины на рыбалку поехали! Соседки у бабы Маши и бабы Дуси интересовались: «А когда вернуться обещали?» (рыбки-то охота!). Вот дурехи — кто ж из рыбаков такое женам говорит!?

Бывало, что не сами на рыбалку ехали, а сопровождали кого-то из важных приезжих — типа егерей на охоте! Знали деды, как мне казалось, в округе все озера, все речки, все болотА, когда и что ловится, а когда и «сувац-ца нечива!».

В зрелом возрасте, когда дедов и бабушек уже не было, от мамы и тети Нади я узнал, что вот ведь ни хрена не веселая жизнь у дедов была! То, что оба повоевали, я знал. Поизранены оба. А вот то, что дед Иван, как оказалось, в тридцатых годах успел «посидеть»!? Пусть не много — всего три года, но есть такое! А дед Геннадий во время войны попал в плен, как-то выжил там почти три года, а после Победы еще три года вкалывал в трудовой армии, где-то в районе Надыма. И в первом, и во втором случае, семьи отсутствующего брата содержал тот, кто был в тот момент дома. А семьи были немалые! Так что солоно пришлось дедам! Сладкого в те времена было мало! Да и бабушки — хвалили лиха!

И всю жизнь работали, с утра и до вечера, упахивались до изумления! Утром — со своей скотиной, потом — работа; вечером, после работы и ужина — вновь работа, уже у себя по хозяйству! И вроде бы — ничего особенного, все так живут! А как иначе-то?!

Вот и сейчас деды спорят, как лучше стропила на стайке поменять. У каждого — свое мнение, каждый — мастер!

— Ты, Ганадий, хоть столяр и знатный, но в плотницких делах особо-то не понимаш! Не-е-ет! Я тебе говорю, что мурлату нужно вот тут подтесать, а здесь — скобой пришьем!

— Это ты, Ваня, какой-то слабый на голову стал в последнее время — вон как унучёк Юрка! Вон вишь ты, сидит на крыльце, лыбиц-ц-ца (улыбаюсь это я, значит!)! А чё лыбицца — сам не знат! В нем смысла щас — как вон в той курице! Ты мне скажи, ты где тако видал? Покажи, что за телепень тебе тако показывал — я тож взглянуть хочу! Кто ж так делат!?

Вот так сижу, на солнышко жмурюсь, котейку Ваську поглаживаю! Песик в углу ограды блох из своей шубы выкусывает, иногда поднимает голову, к чему-то прислушивается. А я — дедов слушаю, наслаждаюсь. Хорошо!!! Все при деле!

И сейчас здесь, да и по памяти моей, мои старики, то есть и деды, и бабушки, никогда не сидели без дела. Постоянно что-то копошились, что-то делали. Летом — бабушки по огороду работали, деды — в ограде что-то делали. Это — кроме непосредственно содержания скота. И у тех, и у других есть по корове, по паре подсвинков, деловито хрюкающих в стайках, сколько-то куриц. У деда Геннадия еще и кролики в клетках.

У деда Гены половина ограды перекрыта навесом. Туда из сарая каждую весну выносили деревянный ткацкий станок. Деды его чего-то проверяли, подкручивали, опробовали, что-то чинили, по мере надобности.

А затем бабушки в хорошую погоду ткали на нем половики. Весь год бабули собирали по родным-знакомым и соседям разные негодные тряпки, сортировали их, потом стирали, а зимой, вечерами, резали на длинные неширокие полосы, которые связывали между собой незамысловатыми узлами. Меня тоже привлекали к этой нарезке, но дело это было невеселое, прямо скажем — скучное это было дело, а потому — я всячески отлынивал! А еще — очень быстро на пальцах от портняжих ножниц образовывались мозоли!

Эти ленты сматывались в клубки, чтобы потом, посредством этого станка стать длинными, до пяти метров; шириной до метра, разноцветными половичками. Потом эти половички продавались всем, кто хотел. Продавались недорого, но все — копейка к пенсии.

Зимой еще, кроме нарезки этих лент, баушки, где только могли, покупали овечью шерсть. Шерсть тоже перебиралась, разбиралась прядями, вычесывалась от всяческих репьев и прочего мусора. Этот процесс назывался — теребить или шиньгать шерсть. (Кстати, по этим похожим движениям, у нас картежники называли процесс перетасовывания колоды карт — шиньгай карты! чья очередь шиньгать?). Потом очищенную шерсть замачивали в теплой воде, стирали с хозяйственным мылом, тщательно сушили на печи, а потом снова чесали — уже этакими деревянными с железной щетиной щетками. От этого шерсть становилась мягкой и чистой. Если плохо пошиньгать, помыть — шерстяная нить будет грубой, а связанные из нее носки или варежки — грубыми и холодными!

После этого, бабушки приступали к прядению шерсти. Баба Дуся пряла на обычной прялке, вручную, скатывая шерсть в нить пальцами и наматывая на веретено. У бабы Маши же — была самопрялка. Это была прямо-таки загадочная для меня, малого, конструкция — большое колесо, какие-то рычаги, педалька, с помощью которой раскручивалось колесо. Мне даже иногда разрешали подавить на педальку ногой, правда — не долго. Баба Маша говорила, что нужно давить с постоянным напором, плавно, без рывков — а я все делал неправильно!

Баба Дуся периодически ворчала на бабу Машу — дескать та обленилась, раз прядет на самопрялке, а не вручную, на прялке. «Вот, дескать, у меня нить получается ровная, без узлов и утолщений! А тебя — как попало! «Чё ни попадя!».

Потом из полученной пряжи вязались носки и варежки. Своим — по мере надобности, другим — на заказ, под размер, за денежку! «Всё кака капейка в дом!». Носков и рукавиц этих каждый год, почему-то, нужно было много — не по одной паре на каждого родича! Как говорили баушки — «на них жа все гарит, как на огне! Чё ни свяжеш — все прирвут! Не напасёсся!»

Деды, кроме хозяйства, как уже было сказано, занимались рыбалкой. А зимой — оба дружно вязали невода, бредни и сети. И себе и на заказ! Тоже занятие неторопливое, тщательное, но довольно нудное, как по мне! Потому — идет под неторопливый разговор о житье-бытье. Только без нервов, на нейтральные темы — а то петли упустишь, или «ишшо чё понаделаш!».

Нить была нужна всегда и в больших количествах! Поэтому — одно из постоянных занятий дедов — поиск и покупка нужных ниток. Большая катушка нужных нитей, здоровенная — примерно с трехлитровую банку с краской, была вещью ценной и дефицитной! Искали их и покупали, где только можно! Их некоторые заказчики привозили дедам на обмен на готовую мережу — сеть или невод без насаженных поплавков и грузил. Смотанная в рулон: «кукла» — так это называлось!

Вот и получалось, что с раннего утра и до позднего вечера, старики все что-то возились, копались, ковырялись! Только зимой, деды и баушки могли себе позволить после обеда — на часок! — прилечь, подремать! И так день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем — всю жизнь! А еще говорят, что русский мужик ленив. Ага! Русский мужик без работы свою жизнь и вовсе не представлял! По пословицам и поговоркам вполне себя понятно! «Рабатяшший» — это очень положительная и как бы не основная характеристика здесь и сейчас!

Потом на обед баба Маша позвала. Деды перерыв делали не торопясь, степенно, прибрав инстрУмент («вдруг — дощь?»), долго мыли руки. К обеду пришла и баба Дуся — принесла пироги свежеиспеченные.

Вот это я люблю! Пироги баба Дуся, да, впрочем, и баба Маша тоже, не печет в печи, а жарит на сковороде. И мне такие больше нравятся — от печеных, в уже прошлой жизни, у меня изжога часто бывала. Пироги здоровенные, маленькие пироги бабушки считают баловством! Таких пирогов на большущую сковороду входит не больше трех. По размерам они с ладонь взрослого мужика, да в толщину сантиметра четыре, не меньше. Съесть их можно три, максимум четыре, больше — помрешь от лопнувшего брюха! И начинка — все как я люблю: с зеленым луком и яйцом; с морковкой; с картошкой! Всю начинку баба Дуся тоже делала сама и все с каким-то секретом. Лук она как бы уже не с февраля выращивала на подоконнике, что бы зеленый лучок был в доме!

Морковку варила, потом — тёрла на мелкой терке, потом заправляла топленым маслом и тщательно перемешивала, чуть ли не растирала, потом эту смесь еще парила в русской печи. Получалась такая коричневато-оранжевая сладкая смесь с непонятным привкусом толи нуги, толи карамели. Могла еще семян мака туда сыпануть! Ну очень вкусно!

Даже банальные пироги с картошкой тоже делала по-своему. Картошку толкла, добавляла то же топленое масло, сырое яйцо, тщательно перетирала, потом добавляла лук. Но не просто порезанный, а обжаренный на мелко нарезанном свином сале, до коричневатого цвета. И все это — и лучок, и свиные шкварки — в пироги! Песня!

Но за столом было как-то напряженно. Даже мои восторги по поводу пирогов, как обычно, бабу Дусю не умиляли. Бабушки зашли в комнату и о чем-то там шептались. Деды делали вид, что ничего не происходит, но больше молчали. Дед Иван даже брови хмурить стал к концу обеда, в ответ на продолжающиеся шушуканья бабушек. Поэтому обед каким-то сердечным не выглядел.

Понятно, что это связано со мной, с моими словами про дядьку Володьку, про деда Гнездилина. Я не понимал, как эту ситуацию разруливать. Но что что-то делать нужно — это факт!

Под вечер, когда деды присели перекурить на крыльцо, я, набравшись духу, спросил:

— Деда Ваня! А вон Гнездилиха меня каким-то чердаком или еще как честила! Чердынцем еще! А это кто такие — чердаки эти и чердынцы?!

Дед искоса на меня взглянул, пыхая самокруткой, вздохнул и посмотрел на деда Геннадия.

— Тут, Юрка, така хрень, что лучше этих дур и не слушать! — дед Гена еще и матерком припустил, для связки слов.

— Ну а все-таки, дед Гена! А то, как дурак — ничё не понимаю! — ситуация меня не устраивает. Как дальше себя вести — не понятно.

«Уже пора идти кидаться головой в навоз, или еще обождать можно?!».

— Там, Юрка, не чердак никакой… А — чарталах! — тоже ведь вытягивать каждое слово нужно, вот же ж!

— Ты, Ганадий, объясни толком! Твоя же лучше в том понимат, чем Марея! — это уже дед Иван.

Получается, что деды говорить об этом не хотят. Или не считают нужным. А объяснить мне вроде бы и надо! Меня же касается! И выходит, что баба Дуся в чем-то понимает лучше, чем баба Маша!

— Да чё там понимать-то! Чё понимать! Ну — чарталах… это у вогулов вроде как злой дух там… или ишшо кака чертовщина! Вроде как вселяется этот чарталах в человеков… ну и творит всякие непотребства!

О, как все интересно!

Постепенно я дедов разговорил. Сначала мне дед Иван помог разговорить деда Геннадия. Потом уже и сам он кое-что вставлял в рассказ «Ганадия», на что тот фыркал, подъелдыкивал деда Ивана, что, дескать, «ежели сам чё знаш лучче — сам и говори!».

Получалось, что сестры Капустины (это баба Маша и баба Дуся, если что!) выходят родом из соседней деревни Самарка. Сейчас такой деревни нет, осталось только кладбище, куда пару раз за лето дед Геннадий возит бабу Машу и бабу Дусю — могилки прибрать-присмотреть!

А я, к своему стыду, там ни разу в прошлой жизни не был! Вот же, блин! Это потом нужно будет исправить обязательно! Родные могилы нужно знать и уважать! Вообще на Руси, и в частности в Сибири, могилы родных людей положено знать и содержать в чистоте и порядке. Подправить, что нужно. Памятник поменять — если пришел в негодность! Оградку опять же… Просто помянуть родных людей! Это — святое! И пару раз за лето, а то и тройку раз все люди ходят-ездят на кладбища по этой причине. На родительский день, да на Троицу — обязательно!

А кто не ходит, чьи могилы заросли — тот отщепенец и вообще доброго слова не стоит! Иван, родства не помнящий! Исключение — если все родные сами померли и некому могилу обиходить! Тут уж как Бог даст — может кто на соседние придет и усовестившись, приберет и бесхозные могилки!

С детства помню эти походы со всеми родственниками на кладбище! Вот только в Самарке не был! И потом я до самого конца ходил, ухаживал за могилами на Кировском кладбище. И Дашка, жена моя все это понимала, помогала, хотя она вообще не из местных, и даже не из русских! Дети тоже с нами ходили. Правда потом, когда разъехались, приезжая к нам, не всегда угадывали на кладбище — то зима, то погоды нет, то времени. Так что я в своих детях уже не так уверен в этом деле, как в себе!

Так, ладно. Это потом. Так вот — Самарка. Деревня это была расположена от Нагорной дальше по горе, километров в пяти. Почему Самарка? — так там обосновались переселенцы из Самарской губернии, в конце 19 века. Деревня была большая, как бы не больше Нагорной.

— Кстати, деда! А в Нагорной люди откуда взялись?!

— Так тоже самоходы! Только мы с Орловщины и пришли сюда лет на двадцать раньше!

Потом нужно будет более подробно дедушек и бабушек порасспросить! Как я в прежней жизни переживал, как корил себя, что мало разговаривал со своими стариками! Но когда это мальчишкам и девчонкам интересно, что там у дедов-бабушек раньше было?! Все бежим, торопимся! Все заботы-хлопоты! А когда такая мысль в голову придет — а уже и спрашивать не у кого!

Так вот повелось, что до революции и даже до двадцатых-тридцатых годов вогулы, не все конечно, но какие-то рода, приплывали по Тоболу к Луговскому, по своим делам. Здесь купцы у них шкуры меняли на муку, крупу, порох, еще что-то. И вроде бы даже по выгодному курсу. В том числе — полюбилась им чем-то Самарка. Часть из вогулов там бывала каждое лето.

— А как они туда приплывали-то? Там же реки нет!

— О как! Так вот же — под горой речка была! Хоть маленькая, но по весне воды было всегда полно!

— Где речка-то, дед Гена? Там же болото сплошное!

— Дак щас болото! А тогда речушка была, пусть неширокая — ну как большая канава такая! Но — речушка! Потом уже, к войне ближе, да после — обмелело чево-та все! Кустами заросло — вот болото и вышло! Чапыга одна!

— Ну так что там с вогулами? И чего они в Самарку мимо Вас плавали, а у вас их что — не было?

— Дак самарские-то они какие-то были больше богатые, ли чё ли… Да и менялись они с вогулами охотно, на чё-та… шкуры там… мука ли, ишшо чё — да не знаю я! То вон у бабок своих спрашивай, те ишшо ведьмы самарские! Нам тут, в Нагорной, на кой черт те вогулы сдались-то!!!

— А кладбище вогульское? Ну — то, что перед рощей?

Тут уже дед Иван зафырчал-засмеялся:

— Да не кладбище то! Там у них какой-то… ну как он там называется… вот дрянь така… ну, где их шаманы молились! Во!

— Так что — там могил нет? — продолжаю испытывать терпение дедов.

Деды как-то вроде бы растерянно переглянулись. Дед Гена сплюнул:

— Тут вишь как! Когда мы тут уже жили, ну то ись… я да Иван с родителями. Ну, вогулы те уже никого не хоронили! Да и хоронят-то они своих по-другому!! На деревах же вешают!!! Вот же прицепился, как репей! Нет там могил никаких!!!

Потом дед Гена успокоился, помолчал и как-то задумчиво добавил:

— Вроде бы… Но мамка с тятей нам ходить туда запрещали! Да и другие нагорновские туда не совались! Чё там есть или нет — поди разбери! Ну чё на чужом кладбище делать-то?! Чё туда совацца?! Это щас все умные стали, лезут — куда и не просют! Телят туда пастись гоняют! А щас ишшо и супесь рыть затеяли, печки мазать!

Дед опять разозлился.

— Деда! Да я ж не в обиду! Интересно просто! Так-то я со всем уважением!

— С уважением он! Иван! Он, чую я, у нас какой-то хитрый стал! В каво такой хитрый-то?!

Дед Иван улыбался, поглядывая на раздухарившегося брата.

— Вот чё ты лыбисся! Вот сам вспомнишь, нет — когда в последний год вогулы тут были? — с подковыркой дед Гена смотрит на деда Ивана.

— Так чё тут вспоминать! — дед Иван поскреб подбородок — Я как раз вернулся в тридцать четвертом… в тот год вогулы там шатры свои ставили. А после — нет. Помнишь, еще в то лето эти умники приезжали, которых потом на Тоболе беглые пристукнули?

— Да никакие то не беглые! Вогулы их и побили, что они туда на их место полезли и чё-то там копали!

Все интереснее и интереснее! Со слов дедов, понял, что в 1934 году приезжали сюда какие-то ученые люди. Толи с Тюмени, толи вообще — из Москвы. Было их толи трое, толи четверо. Чего-то они ковырялись на том кладбище, жили там в палатках с неделю, может чуть больше. А потом сплавились по Тоболу к Иртышу. Вот только дальше никуда они не уплыли. Убили их. Власти народу, естественно, не докладывали — нашли убийц или нет. А народ уже сам нагреб версий — что ты! Кто-то говорил, что убили ученых беглые ссыльные кулаки, которых во множестве везли дальше на север. Кто-то — что убили вогулы, дескать, за осквернение могил! Кто-то — что убили их за какие-то сокровища, которые они, дескать, откопали на кладбище!

Я, конечно, ни разу не этнограф, как ранее хоронили своих умерших вогулы, понятия не имею. И даже путаюсь: вогулы они кто — ханты или манси? И кто тогда остяки?

Так вот… Вогулы эти в Самарке бывали часто — как минимум раз в год, по весне. А то и зимой на санках своих прикатывали. Некоторые и на год, а то и на два оставались. И вот самарские там с ними якшались и даже перенимали какие-то повадки, что были применимы в жизни оседлой. Гнездилиха, тогда еще и не Гнездилиха вовсе (а девичью фамилию ее дед Геннадий вспомнить не смог!), была из тех семей, которые особо привечали вогулов. И вроде бы даже вогульская шаманка у них в доме какое-то время жила. Вот Гнездилиха от нее и нахваталась всякого-разного.

— Ну а баба Маша, и баба Дуся — каким боком тут?

— Да никаким! Ну жили в одной деревни, па соседству! Та ведьма старая пастарше все жи и Дуси, и Мареи будет. Но отношения вроди не хужее других. Не приятельствуют, но все жи… Хотя… Евдокея, опять же, с ней приятельствует вроди как…

Дальше рассказ был мной направлен исподволь на разъяснение, что есть чарталах, и что такое — чердынец.

Как понял — чарталах (или как-то так) — это вроде духа у вогулов, который может поселяться в тела зверей, что чаще; или в людей — что редко. Дух так-то не сильно пакостный, если его не злить. И даже, вроде бы, помогает тому роду, в человека которого он вселился. Ну, там — в охоте поможет, оленей пасти, или от лихоманки какой спасет. И вроде — видит то, что люди видеть не могут. Вот как!

— А чердынец это кто, деда? — надо до конца же разъяснить все.

— Так это, Юрка, я тебе и без всяких вогулов могу рассказать — это уже дед Иван — чердынь ведь что такое? Это перекресток рек, ну — где одна в другу впадает! Там ведь как? В таком месте, обязательно где-то омут должен быть! Да еще и со стремниной! Ну — с водоворотом! Ведь с двух рек вода смешивается и промывает, где земля пожиже! Получается — омут! А в омуте что? Правильно — черти водятся! А еще часто туда покойников, ну — утопленников, заносит. У нас раньше старики говорили, если кто в омуте, да в водовороте тонул, да не утонул, кого вытащить умудрились — непременно того нужно в церкву вести, чтобы его батюшка, значит, отмолил, почистил, ли чё ли… Ну или еще что-то сделал — я в этих церковных делах не понимаю!

— А помнишь, Иван, как мы в чердыни на Кривуше рыбу ловили? Вот уж где знатно поймали! Да и рыба была все мерная, очень уж хороша! И язи, и стерлядка добрая, и судаки хорошие!

— Ага, вспомнил он… А вспомнил ли, что мы тогда мой невод в лохмотья порвали?! Кто все уговаривал — давай ишшо тонь, давай ишшо тонь кинем?! Докидались, скупердяй ты такой! За корягу зачепились! От невода одна мотня осталась!!!

«Опять за рыбалку! Опять за рибу — гроши!»

Вот как! Вот ведь ведьма старая! Это что ж — она меня за какого-то бесноватого приняла?! То есть тонул Юрка Долгов, да не утонул, но вот какой-то дух в него вселился! Х-м-м… и ведь устье Аяна рядом было. Место впадения в Тобол. И я ведь все-таки вселился, пусть и в свое, но детское тело. Бля-бля-бля… Вот ведь хрень какая получается! И что теперь делать! И я теперь вроде как прорицать могу — ведь и дядьке Володьке я напророчил жизнь хреновую, и деда Гнездилина по факту — похоронил! Чем для меня это вылезет? И вылезет ли вообще? Раньше, конечно, прибили бы втихомолку, ну так — на всякий случай! Или в монастырь какой — на опыты, на покаяние вечное! Хотя — вон у вогулов эти черти даже помогали роду, вроде бы полезные были. Получается, что дикие вогулы были более терпимы и толерантны к такой нечисти, чем русские православные?

Да ладно, сейчас не тогда, не прежние времена! Сейчас люди в Бога и черта не верят, ибо — атеисты!

Вот только как родные ко всем этим дрязгам отнесутся? Не, так-то можно уже предположить — мужики — те посмеются над дуростью бабьей, да рукой махнут. А вот с женщинами, особенно старыми, с теми — да, проблемы могут быть. Батя-то плюнет, да отмахнется, а вот мамка… Не, не могу угадать. Нужно будет посмотреть!