Черная Скала

8

Мне не хватало воздуха. Открыв глаза, я увидела круглолицую женщину с лицом, похожим на черную луну, и серебряной косой вокруг головы, которая протягивала мне оловянную кружку с водой. Я понятия не имела, где нахожусь. Моя кожа горела, как в огне. Женщина сказала:

— Мисс, выпейте водички. Давайте, пейте же.

Я выпила столько, сколько смогла, но меня тут же вырвало на пол возле кровати.

— О, Боже! — вздохнула женщина, вытирая мне рот. Потом она собрала мои волосы и завязала в хвост.

Каким облегчением было опять растянуться на брошенном на пол матрасе и позволить этой женщине, миссис Эдне Шамиэль, матери Вильяма и Соломона, стащить с меня влажную и грязную одежду. Очень осторожно она обтерла меня мокрой губкой.

Я вскрикивала, когда она касалась синяков — на спине, на руках, на покрасневших и опухших бедрах. Она спросила:

— Что это? Что это у нас такое? — А потом натянула на меня огромную ночную рубашку, накрыла одеялом, и я провалилась в глубокий и тяжелый сон.

Три дня и три ночи я металась в жару. Временами я бредила. Я выкрикивала имена людей, с которыми я жила раньше. Позже миссис Шамиэль рассказала мне, что я звала тетю Тасси и Вайолет, а я ответила, что не знаю никого, кого бы так звали, и она сказала: «Надо же, какие штуки проделывает лихорадка», но при этом понимающе на меня посмотрела. В один из этих дней в комнату зашел Вильям, я тут же свернулась клубком и закричала на него, как будто он был самим дьяволом. Он решил, что я умираю, потому что у меня закатились глаза. Он спросил, как зовут мою тетю — хотел сообщить ей, что я заболела, но я ответила, что моя тетя умерла. Моя мама умерла, и отец умер, и все умерли. Потом жар спал, и в течение нескольких часов они думали, что я уже выкарабкалась. Боли в животе прекратились, голова почти не кружилась. Но в ту же ночь лихорадка набросилась на меня с новой силой, как огонь, пожирающий сухой кустарник. К утру мои глаза воспалились и налились кровью, кровоточили десны и нос. Из-за металлического вкуса крови во рту у меня начиналась рвота всякий раз, когда я пыталась что-то проглотить, даже воду. Не зная, что еще предпринять, Вильям договорился со своим хозяином, доктором Эммануэлем Родригесом, чтобы он посмотрел меня. Я мало что помню о визите доктора. Вильям и его мать ожидали в соседней комнате, в то время как доктор тщательно осматривал меня: приподняв рубашку, осторожно нажимал и прощупывал то тут, то там. Его гладкие ухоженные руки приятно холодили мою кожу. Достав из кармана фонарик, он направил луч мне в глаза и осмотрел зрачки, потом нажал какой-то штукой мне на язык, чтобы заглянуть в горло. По всей вероятности, это желтая лихорадка, сказал он. Во всяком случае, налицо большинство симптомов. В последнее время она быстро распространяется по Тринидаду и Тобаго. Единственное, чем он сейчас может мне помочь — дать лекарство, чтобы сбить температуру. Если наступит ухудшение, есть вероятность того, что откажет печень и я умру. Но он не думает, что это произойдет. Доктор велел миссис Шамиэль проверять, не пожелтеет ли у меня кожа, — это верный признак болезни. Он порекомендовал холодные ванны.

— Кроме того, ей нужно много пить. Воду обязательно кипятите. Следите, чтобы не было комаров. Если они проконтактируют с ней, а потом с вами, вы очень скоро об этом узнаете.

В эту ночь у меня упала температура и на следующее утро впервые за много дней появился аппетит.

Миссис Шамиэль принесла тарелку супа из говяжьих ног, который я с удовольствием съела. Немного позже она зажгла масляную лампу и присела рядом со мной. Полулежа на подушках, я потягивала чай с целебными травами, который она для меня заварила. Ее доброта поразила меня: с чего бы это ей быть такой доброй?

— Ты уже идешь на поправку, девочка. Самое страшное уже позади. Вот увидишь.

В полумраке я увидела, как в комнату вошел Вильям и встал за спиной у матери, словно охраняя нас. Он молчал, но было заметно, что на душе у него полегчало. Слабым голосом я поблагодарила их обоих за то, что спасли мне жизнь.

На следующее утро, когда ушли Вильям и Соломон, а вслед за ними и Эдна Шамиэль отправилась в пекарню, где она работала уже семнадцать лет, я, завернувшись в простыню, медленно побродила по дому. Деревянный домик был совсем маленьким, с истончившимся и местами сломанным полом, двумя спальнями с брошенными на пол матрасами, и кухонькой, в которой помещались печка, раковина и шкаф для посуды и кастрюль. К кухне примыкало помещение, где стояли стол и четыре стула. Оно было настолько тесным, что вряд ли заслуживало названия столовой. Доковыляв до крошечной веранды, где стояли два деревянных креслица с подушками, этажерка и фикус в горшке, я присела передохнуть. Над дверью висело изображение Девы Марии в рамочке; от нее исходило рассеянное золотистое сияние.

В то утро бриз дул почти до полудня, создавая приятную прохладу. Жара у меня больше не было, но я была еще очень слаба. Миссис Шамиэль оставила на подносе в кухне кувшин с лаймовым соком и тарелку с хлебом и сыром. Немного поев, я снова вышла на веранду, сбросила подушки с кресел на пол, растянулась на них и уснула. Проснулась я уже ближе к вечеру и увидела, как миссис Шамиэль с трудом карабкается по тропинке к дому. Ее кривоватые ноги сгибались под тяжестью крупного тела.

— А, ты уже встала! — сказала она. — Ну, что я тебе говорила. Скоро ты совсем придешь в себя!

Так началось мое медленное выздоровление.

Самое прохладное место в доме было на веранде, под навесом. Оттуда я могла смотреть на оцинкованные крыши покосившихся домиков, рассыпанных по склону холма до самого основания, куда подходила дорога и где Соломон оставлял свой грузовик. Каждое утро я наблюдала, как солнце заливает холм. Если время от времени мне становилось слишком жарко, я брала ведро воды, выходила во двор и выливала ее себе на голову. Люди спускались и поднимались по пыльной дорожке. Если шел сильный дождь, дорожка становилась скользкой и опасной, тогда все пользовались другой, вымощенной камнем, но более узкой. Мимо нашего домика никто не проходил, потому что он стоял выше всех остальных. Но, сидя на веранде, я замечала, как соседи, спеша по своим делам, поглядывают на меня снизу вверх. Я чувствовала себя бесконечно далекой от всего и от всех. От веранды спускалось несколько кирпичных ступенек, у их основания росла кучка банановых пальм. Я наблюдала, как они цвели и как потом росли плоды, пока не стали пригодными для еды.

Позади дома росло хлебное дерево. Оно не было таким громадным, как то, что росло у тети Тасси, но у него была такая же форма и такая же густая листва. Говорят, что самые вкусные плоды хлебного дерева выращивают на Тобаго, но когда миссис Шамиэль запекла один из своих, мне показалось, что он такой же сладкий, как те, которые я ела до сих пор.

— Могла бы хоть сейчас съесть еще один такой же, — сказала я и положила вилку.

— Все равно не сравнится с теми, что на Тобаго, — ответила миссис Шамиэль. — Вот поедешь туда, привези один, и мы сравним.

Миссис Шамиэль, похоже, ничего не имела против того, что я живу в ее доме и целыми днями бездельничаю. Она велела мне пока что об этом не думать, а когда я совсем поправлюсь, тогда мы обсудим, куда мне отправиться и чем заняться. Она никогда не упоминала о том, в каком состоянии я была в ту ночь, когда впервые переступила порог их дома, но мне казалось, что она о многом догадывается.

Однажды она заметила:

— Какая бы беда с тобой ни приключилась, теперь это уже в прошлом.

Сидя на полу и перебирая рис, миссис Шамиэль сказала, что считает мое появление в их доме благословением, потому что она сразу увидела, что я очень нравлюсь Вильяму.

— Стоило ему тебя увидеть, он в ту же минуту понял, что в тебе есть что-то особенное. Он признался в этом в ту самую ночь, когда привел тебя. — Она горделиво улыбнулась. — Он очень хороший парень, он никогда никому не причинит зла. Да он и мухи не обидит. — Она подняла на меня глаза. — Ты ему очень нравишься.

— Он мне тоже нравится, — ответила я. — Если бы не он, не знаю, что бы со мной было. Может быть, я бы уже вообще умерла.

— Видишь ли, все девушки предпочитают Соломона. — У нее сузились глаза. — Потому что Соломон гораздо смазливее. Но его в жизни интересуют только деньги, как и его отца.

— Таких людей очень много. Деньги — их божество.

— Его отец сейчас отбывает пожизненный срок в тюрьме в Порт-оф-Спейн за то, что в драке убил человека. И знаешь, за что? Он должен был тому человеку деньги, и тот ему об этом напомнил. Не успело еще солнце зайти, как его арестовали. — Она покачала головой. — Соломон на своем грузовике зарабатывает кучу денег, и тем не менее Вильяму пришлось заплатить ему, чтобы он привез доктора Родригеса. Соломон вообще вертит Вильямом, как хочет. Как в тот раз, когда Вильям ездил на Тобаго для Соломона. Сомневаюсь, чтобы Вильям вообще знал, в чем там было дело. У Соломона правая рука не знает, что делает левая.

Она отвернулась к окну, сквозь которое лились последние лучи заходящего солнца.

— Он мой сын, и я его люблю, но если бы он не был моим сыном, я не уверена, что хорошо бы к нему относилась.

Каждый вечер мы втроем — Вильям, миссис Шамиэль и я — обедали за круглым деревянным столом, накрытым клеенкой, разрисованной яблоками и грушами. Было странно обнаружить такой рисунок в Лавентиле, в доме, обитатели которого, вполне вероятно, ни разу в жизни не пробовали ни яблок, ни груш. За обедом миссис Шамиэль рассказывала го о своей приятельнице Руби, продавщице кондитерского отдела, то об их новом начальнике, мистере Эбрахаме, которого она сразу невзлюбила. Иногда она обсуждала посетителей: у одних постоянно не было денег, другие разговаривали с ней свысока, третьих она знала уже сто лет. Закончив, она обычно спрашивала:

— Ну, Вильям, а что новенького в этом сумасшедшем доме, где ты работаешь?

И тогда он украдкой поглядывал на меня через стол, и я знала, что он стесняется.

Вильям работал в семье Родригесов уже шесть лет. Он занимался двором и садом; ухаживал за цветами, растениями и фруктовыми деревьями, подстригал газон и подравнивал живые изгороди. На небольшом пятачке Вильям выращивал ананасы; время от времени он приносил один-два домой; хозяева вроде бы ничего не имели против.

Я узнала о маленьком мальчике Джо, который так сильно укусил свою младшую сестренку, что той пришлось делать противостолбнячный укол. Миссис Шамиэль сказала, им повезло, что отец — доктор; все необходимое было у него под рукой. Джо таскал инструменты Вильяма и прятал их во дворе. Он часто играл в сарайчике для инструментов, хотя ему это запрещалось. Миссис Шамиэль считала, что Вильям должен поговорить с мальчиком:

— Эти дети вьют из тебя веревки, — говорила она. — Некому призвать их к порядку.

Вильям рассказал нам, как маленькая девочка, Консуэла, засунула голову между прутьями кроватки и застряла. Ему пришлось сбегать за пилой, чтобы освободить ее.

— Она вся побагровела, — сказал он. — Чуть не умерла. И все это время мать простояла, уткнувшись лицом в стену, и рыдала, как будто ребенок уже умер.

Вильям не был уверен, долго ли еще миссис Родригес выдержит жизнь на Тринидаде, потому что она боялась решительно всего: от мух до острого перца. Миссис Шамиэль сказала:

— Она боится моря, боится лягушек, она боялась даже Бриджит, собственную горничную! Ты спросишь, как она оказалась на Тринидаде. Ее муж — красавец мужчина, такой может заполучить любую, стоит ему захотеть. Ты его видела, — напомнила она, — это тот доктор.

Вильям сказал, что доктор Родригес несколько раз обо мне спрашивал.

— Я сказал ему, что ты чувствуешь себя гораздо лучше. Он сказал, что очень рад это слышать.

Соломон всегда заявлялся домой очень поздно, а иногда приводил с собой приятеля, они сидели в темноте на веранде и пили ром. Если они начинали очень уж шуметь, миссис Шамиэль вставала, выходила к ним и делала замечание. Она не боялась Соломона, и он это знал. У него было много друзей, и у всех у них были необычные прозвища: Крикет, Длинный, Красномордый, Кобо, Малыш. Соломон меня почти не замечал, а когда изредка заговаривал, я чувствовала себя очень неуютно.

— Так все-таки откуда ты, Селия? — спросил он как-то вечером, вернувшись домой необычно рано. Мы уже закончили обедать, но еще сидели за столом. Вильям говорит, у тебя родственники в Англии?

— Да, — ответила я.

— А твоя тетя живет в поместье где-то здесь, на Тринидаде.

— Да, в Тамане.

— У меня в тех краях есть приятель, работает в Четырех Дорогах. В таких поместьях, знаешь ли, очень неплохо живется. Полно фруктов и вообще всякой жратвы. А в некоторых еще и очень прилично платят.

Я не знала, что сказать.

— Не нужно беспокоиться ни о еде, ни о жилье.

Миссис Шамиэль встала из-за стола, мимоходом заметив:

— Соломон, чего это ты вдруг заинтересовался ее делами? Пойди-ка лучше приведи себя в порядок. По-моему, тебе пора помыться.

На следующий день он принес корзину крупных белых яиц и переложил их в таз за домом. Никто, кроме меня, этого не заметил, и я тоже вскоре забыла, пока в один прекрасный день до меня не донесся какой-то странный треск. Выбежав из дома, я увидела, как из яиц вылупляются детеныши аллигаторов. Некоторые из них достигали в длину моей ладони. Они разевали крошечные пасти, цеплялись лапками и извивались, пытаясь выбраться из скорлупы. У них была гладкая блестящая кожа, больше похожая на змеиную. В том, как они барахтались и ползали друг по дружке, было что-то пугающее.

Схватив широкую доску, я накрыла тазик. Когда Соломон явился домой, я в присутствии его матери сказала ему о крокодильчиках. Бросив на меня недовольный взгляд, он выскочил во двор. Миссис Шамиэль пошла вслед за ним.

— Как ты мог притащить в дом эту гадость? — резко спросила она.

— Я собираюсь подождать, пока они немножко вырастут, и продать таксидермисту. Не обязательно ждать, пока они станут взрослыми, чтобы получить прибыль.

— Если хочешь разводить аллигаторов, сними себе квартиру возле зоопарка.

На следующий день аллигаторы исчезли.