Чернобыль в нашей памяти

«Асфальт в Припяти был красным. Как от крови»

Леонид Бронфен о чернобыльских вишнях и человеческом расходном материале.

Ветеран ликвидации последствий катастрофы о нехватке людей и могильниках для новой техники.

В апреле 1986 года я служил в Клайпеде. После Афганистана я командовал инженерно-сапёрной ротой. О том, что в Чернобыле произошла катастрофа, я узнал из радиопередачи «Голоса Америки». Тогда я не думал, что всё это серьёзно и сильно коснётся меня.

«Мы не знали, и не понимали, что происходит в Чернобыле…» Леонид Бронфен (справа) позирует с сослуживцем на фоне Чернобыльской атомной станции. Фото: Личный архив Леонида Бронфена

Мы не знали и не понимали, что происходит в Чернобыле. Нам никто ничего не объяснял. У нас и разговоров особых на эту тему не было. Ну, подумаешь, авария. Сегодня есть, завтра нет.

А потом в июне 1986 года в часть пришла телефонограмма: в Каунасе формируется сводный полк Прибалтийского военного округа. Зачем, для чего — не говорилось, но всем уже было понятно. От нашей части туда должен был поехать один офицер. Отправили меня.

В Прибалтике было очень много «кадрированных» частей. Это когда законсервированная техника дивизии есть, минимум офицеров, а личного состава нет. Людей тогда не хватало, поэтому для решения каких-либо задач формировали сводные подразделения — полки и батальоны. Собирали по пять-десять человек, где могли. Это же 1986 год, афганская война ещё продолжалась. Вся Средняя Азия служила в Афгане. Так что в Чернобыль пришлось ехать военнослужащим из центральной части СССР. Солдат-срочников были единицы, в основном все — «партизаны», призванные из запаса. У нас на весь сводный полк солдат-срочников было пять человек. Остальные — «партизаны».

27 июня 1986 года мы по железной дороге прибыли в Чернобыль. Первое впечатление — ярко красный асфальт в городе. Мне показалось, что это кровь. Первая эмоция — ужас. Как потом оказалось — от вишни. Они созрели, их никто не убирал, они падали на асфальт. В городе было очень тихо, жителей к этому моменту уже выселили.

Пока полк разгружался, мы с командиром поехали искать, кому доложить о нашем прибытии. Поехали в горком партии, который уже превратили в штаб ликвидации аварии. В горкоме люди ходили в респираторах и странной военной униформе, до этого явно долго лежавшей на армейских складах.

В штабе никто не знал, что с нами делать. Они не знали, куда девать людей. Вот мы прибыли, а что нам делать — неизвестно. Поэтому поначалу нам приказали встать лагерем. Несколько дней на это у нас ушло. Когда мы были готовы, нас. перегнали в другое место, на границу тридцатикилометровой зоны.

«…Мы искали все большие и маленькие ручейки, впадающие в реку Припять…». Леонид Бронфен (слева) в Чернобыле.

Фото: Личный архив Леонида Бронфена

Далеко не сразу, но нам привозили врачей. Они рассказывали, что можно есть, а что нельзя. Во время одной из лекций выяснилось, что грибы есть нельзя. А мы уже и собрали, и супчик из них сварили. Мы многого не знали из того, что нельзя. Например, рядом с нами машиной сбили косулю. Ну не пропадать же такому количеству мяса. Съели. А потом оказалось, что нельзя.

Я служил старшим помощником начальника штаба полка. Вёл документацию. Пофамильно записывал, кто, когда, и какие зоны посещал. Это было необходимо для начисления денежного довольствия, разные зоны — разные суммы. Ну и разные дозы облучения.

Перед полком стояла сложная задача — мы не должны были допустить попадания грязной воды из чернобыльских водоёмов в Чёрное море. Мы искали все большие и маленькие ручейки, впадающие в реку Припять. Из Карпат привозили какой-то специальный, встречающийся только там камень, впитывающий в себя радиацию, и таким образом очищающий воду. Из этого камня, привозимого к нам железнодорожными составами, мы строили дамбы. Перегородили практически всё. Это была тяжёлая работа, которую надо было сделать максимально быстро, до сезона дождей, а он вот-вот должен был начаться.

Вначале была идея спровоцировать дожди, такие технологии уже тогда существовали. А потом сделали всё с точностью до наоборот — тучи над Чернобылем стали разгонять. Над Чернобылем дождей не было. Иначе бы радиация распространилась на гораздо большую территорию.

Я часто вспоминаю могильники с техникой, набравшей радиации столько, что на ней, технически полностью исправной, работать нельзя. Огромная площадка, по границам насыпан земляной вал. Некоторые машины отмывались на пунктах дезактивации, некоторые — нет. Те, которые «не отмывались», сразу отправлялись в могильники. Навсегда.

Клуб во временном городке воинской части, переброшенной в Припять. Фото: из личного фотоальбома Олега Васютинского, участника ликвидации последствий катастрофы на ЧАЭС

Стелла в Припяти. Фото из личного альбома Олега Васютинского, участника ликвидации последствий катастрофы на ЧАЭС

На въезде в город Припять. Фото из личного альбома Олега Васютинского, участника ликвидации последствий катастрофы на ЧАЭС

Ликвидаторы мирно беседуют на фоне взорвавшегося реактора.

Фото: из личного архива Леонида Бронфена

Технику хоронили в могильниках в районе атомной станции. В каждом могильнике могли быть захоронены от сотни до двух сотен единиц техники, в том числе и абсолютно новой, только что с конвейера — и в Чернобыль.

Мы пробыли в Чернобыле четыре месяца. Нас долго не меняли, потому что не кем было менять.

Работали с утра до вечера. Личного времени было мало. Мы выезжали в, как мы их называли, «прифронтовые» города. Книги покупали, в кино ходили. Там никаких ограничений не было: рестораны открыты, люди ходят.

Про радиацию и её последствия не то, что ничего не разъяснялось, но и информация об этом была полностью засекречена. Мои родители и жена очень волновались: в 1979 я вошёл в Афганистан, а теперь — Чернобыль. Кому это понравится?

Некоторые местные жители оставались в деревнях, некоторые возвращались из эвакуации сами. Их подкармливали ликвидаторы. Потом на границе зоны развернули столовые. Можно было поесть бесплатно практически всем желающим в любом количестве. Мы иногда ели там, а потом, вернувшись в часть, ещё и в части.

Наши военнослужащие работали и на крыше взорвавшегося реактора. Там радиоактивный графит впаялся в крышу и сильно фонил. Крышу от них надо было очистить. Я не знаю, зачем был нужен этот героизм. Потом всё равно всю станцию накрыли саркофагом. Ну лежали бы эти графитовые стержни на крыше, или на земле, они всё равно фонили. И фонят до сих пор под саркофагом. Мне кажется, что здесь сработало отношение к советским людям как к расходному материалу. Надо было же показать: мы здесь не просто так, мы героически работаем. А может быть, это связано с Западом. Выбросы на станции шли, Запад их «ловил», мы молчали или говорили «нет, опять провокация Запада, у нас всё отлично, такого быть не может…»

Это был уже самый конец нашей чернобыльской командировки. Я помню Володю Куликова, нашего парторга. Как коммунист, Володя верил, что должен показывать пример. Он был вместе с солдатами на этой чертовой крыше. Провели они там считанные секунды. С лопатами в руках, в этих свинцовых фартуках, противогазах, в которых не так много, что видно. Хорошо, что люди не свалились в дыру на крыше. А вечером Владимиру стало плохо. До ужаса плохо. У него были все признаки облучения. Поймал дозу. Он ходил на крышу два раза. Сам, добровольно. Он проболел всю свою жизнь. На него страшно смотреть было. Он уже умер.

Прекрасный город, специально построенный «для станции». Много молодёжи. Энергетики, физики, хорошо получающие. Прекрасное, по тем временам, снабжение, дают квартиры. В каком ещё советском городе молодой специалист мог получить квартиру? Надо же помнить Советский Союз: если у тебя появилась своя квартира — значит, жизнь удалась. Тогда в СССР просто взять и купить машину было практически невозможно. Право на покупку машины распределялось через профкомы. В Припяти, с его особой категорией снабжения, молодой специалист мог себе позволить купить машину. Молодые и красивые, у них всё впереди, у них всё хорошо. И вдруг всё бросить, собрать документы, деньги и уехать. Навсегда. В неизвестность…

Странно, что никто не предусмотрел такую катастрофу. Странно, что когда она случилась, никто не знал, что делать. Пожарные тушили, а так тушить было не надо. Но они этого не знали. А когда в фонящий разрушенный реактор свинец кидали? Собрали со всего Советского Союза, даже охотничью дробь из магазинов изъяли. Потом выяснилось, что от этого только хуже стало. А когда в Чернобыль вертолётчиков с Афгана пригнали? Не было других «миллиметровщиков», которые так точно могли бы сбросить груз. Вот и погнали «афганцев». Герои Советского Союза с уникальным боевым опытом, элита, работавшая прямо над реактором, прямо над дырой в крыше энергоблока. Они все умерли уже.

Когда я приехал домой, то перед дверью разделся догола. Сложил всю одежду в мешок, выкинул в мусоропровод. Чтобы не тащить чернобыльскую радиацию в дом. Так и вошёл в квартиру…

Не дай Бог, если опять повторится что-то подобное. Не дай Бог, но это повториться, к сожалению, может.

Ну и не поедет современное Интернет-поколение ценой собственного здоровья защищать свою страну. Они же видят, как государство относится к нам, как мы живём. Закон о ликвидаторах «корректирует» каждый чиновник на своём стульчике: давайте здесь сэкономим, здесь срежем… При этом опыт показывает, что судиться надо, потому что суды часто признают «чернобыльские иски». И зачем им такая жизнь нужна? Конечно, они никуда не поедут.

Не уверен, что сегодня у России есть столько ресурсов, чтобы ликвидировать подобную аварию. Представьте, сколько всё это стоило. Сегодня таких денег у страны нет.

Я сейчас сужусь с государством. По поводу чернобыльских доплат. Но я могу себе это позволить. А вот те трактористы, водители, строительные рабочие и многие другие — просто брошены. Фактически государство за их счёт выехало. За счёт людей, отношение к которым — как к расходному материалу. И они не будут судиться. Для них столкновение с бюрократической системой — жуткая проблема. На них жалко смотреть — болеют все.