Чернобыль в нашей памяти

Мы въехали в обречённый город, а там — музыка кругом, окна открыты, народ веселится

Николай Выбодовский, полковник в отставке, о первых днях в Чернобыле

В 1986 году я командовал 122 мобильным отрядом. Он был создан в 1979 году, когда советский спутник с ядерной энергетической установкой на борту сошёл с орбиты и упал в Канаде. Спутник рассыпался, его фрагменты разлетелись на большое расстояние. Для того, чтобы оперативно реагировать на такие ситуации, и был создан наш отряд. Мы располагалась в Шиханах. Это город в Саратовской области.

26 апреля 1986 года была суббота. Я распределил личный состав: кого в парк, технику обслуживать, кого — на хозяйственные работы. Обычная суббота должна была быть. Вдруг бежит дежурный по части офицер: «Товарищ подполковник, вас срочно вызывает по ВЧ заместитель начальника химических войск министерства обороны генерал-лейтенант Малькевич!»

Я хорошо помню, что мне сказал Малькевич по телефону ВЧ: «…Командир, случилась беда. От имени и по поручению начальника Генерального штаба, я объявляю отряду боеготовность № 1. Собирайтесь…»

Инженерная машина разграждения работает рядом с разрушенным реактором. Фото: музей Калининградского филиала Санкт-Петербургского университета МВД России

Подробности я узнал потом. 26 апреля 1986 года, в час двадцать три на Чернобыльской АЭС произошёл взрыв. Его зафиксировал американский спутник, по странному стечению обстоятельств пролетавший в этот момент над станцией.

Радиоактивный выброс ушёл на северо-запад, через Белоруссию, Калининградскую область, Польшу, Швецию. Шведы первыми его и зафиксировали. У нас Горбачёв был большим любителем ничего не говорить. Ведь первое заседание политбюро на эту тему состоялось только шестого мая, первая статья в СМИ вышла в «Комсомольской правде» за третье мая…

Часть моего отряда полетела в Чернобыль на восьми самолётах военно-транспортной авиации. Остальным предоставили железнодорожные платформы. Платформы были в плачевном состоянии. Предоставляли срочно, что было, то и предоставили. Я вылетел с передовой группой. Нас встретил заместитель командира танковой дивизии Прикарпатского военного округа. Мы приехали в Припять, в горком КПСС. Там размещался штаб генерал-полковника Пикалова, начальника химических войск министерства обороны. Он сразу приказал одну разведывательную машину из моей группы, которая могла определить радиационную обстановку, поставить рядом с горкомом.

Секретность была очень высокая. Скрывали всё, что только можно было. А что секретить? Наоборот, надо было народу правду сказать.

Мою передовую группу направили в Копачи. Это три километра от станции. Утром 27 апреля начальник войск химической защиты приказал провести радиационную разведку. Чтобы получить максимально точные данные, разведку я возглавил лично. Мы и поехали на одном из БРДМов — РХБ (БРДМ — РХБ, — разведывательная химическая бронемашина). Обнаружили радиоактивные «пятна» по направлению ветра. Ситуация быстро менялась. Сегодня данные могли быть одни, а завтра — совсем другие.

30 апреля на объекте произошёл мощный второй выброс. Он достиг Тульской области. Радиация выпадала пятнами — клоками.

Местные власти, партийные и хозяйственные, знали всё. Но народ не предупредили. Мы прибыли в Припять 26 апреля в 23.30. Погода — тёплая, окна во всех домах открыты, люди на улице. В этот день в городе гуляли 16 свадеб. Припять, город энергетиков, небольшой. Все друг друга знают, все друг к другу в гости ходят. Так что можно сказать, что гулял весь город. На улице танцевали, радовались. Мы въехали в обречённый город, а там — музыка кругом, окна открыты, народ веселится.

Власти должны были предупредить, чтобы люди на улицу без нужды не выходили, окна в квартирах закрыли. Но они не предупредили. Это преступная безалаберность местных руководителей. Им надо было действовать, а они ждали указаний сверху.

Первыми на аварию прибыли пожарные. Мужественные, отважные… Но не знающие, что творится на станции. Некоторые сразу падали. Мне потом пришлось три пожарные машины просто сломать и в отстойник для грязной техники поставить. Навсегда. Не надо было там тушить. Надо было убегать оттуда. Но пожарные не знали — гражданские, что с них взять. Военные не знали, как и что делать, а эти… В первые дни целый полк гражданской обороны пришёл. Пробыл сутки и ушёл: командиры людей переоблучили. Этот полк даже сделать ничего не успел.

Работа инженерных частей министерства обороны СССР в Чернобыле. Фото: музей Калининградского филиала Санкт-Петербургского университета МВД России

29 числа, через три дня после взрыва, на станцию Янов, это чуть больше километра от разрушенного энергоблока, пришёл эшелон с нашими основными силами. В Янове был мост. На нём, это в километре от Чернобыля, «светило» 70 рентген. Это много. В советские времена была установлена норма для людей, работающих с источниками ионизирующих излучений. Она составляла пять рентген. Например, работают люди в лаборатории, ремонтируют дозиметрические приборы. Вот они могут набрать пять рентген в год. На мосту в Янове за десять минут можно было поймать семь рентген. Но это ещё ничего. Я в углу машинного зала взорвавшегося энергоблока замеры производил, там этот показатель в некоторых местах достигал 2000 рентген.

Было ли мне страшно? Борис Щербина, руководитель правительственной комиссии по ликвидации последствий катастрофы, как-то приехал посмотреть наш отряд. Он не знал, что из себя представляет наша часть. Во время осмотра отряда он меня спросил: «Страшно, командир?» Я ему честно ответил: «Всем страшно, я в этом уверен… Дуракам только не страшно, но у них мозгов нет…» Но поставили задачу, надо её выполнять.

29 апреля я поехал на станцию, к главному инженеру и директору. Они тогда сидели в специальном бункере. Мне нужна была схема станции: где и какие здания, ограждения, где есть ворота, где нет, где моя техника может пройти, где нет. Схемы у них не было. Не спрашивайте, как и почему, но не было. Её потом, через три дня самолётом из Москвы привезут. Ждать три дня мы не могли. Нам надо было работать. Тогда мы сели вместе с главным инженером на его ГАЗ-69 и поехали вокруг станции. Он мне рассказывал, а я всё зарисовывал в тетрадку у себя на коленях: где ворота, где забор, где и какие цеха. Мы объехали станцию вокруг, «прокатились». Когда я вернулся в расположение, то увидел всю свою часть построенной. Перед ними выступал командующий войсками химзащиты Министерства Обороны Советского Союза. Я на всю жизнь запомнил то, что он говорил моим подчинённым: «Это праздник для химических войск! И мы будем здесь стоять вплоть до смертного исхода!»

Потом, когда встал вопрос о том, что людей надо выводить, чтобы не переоблучить, мы каждый день посылали ему донесения: столько-то военнослужащих получило такие-то дозы облучения, прошу принять меры. Меры были приняты. Меня начали щипать «особисты». Мол, слишком много моих подчинённых переоблучилось…

27 апреля, на следующий после взрыва день, я поехал по деревням в округе. Вот тут местные жители и переполошились. Стали ко мне подходить, интересоваться: «А что это, товарищ подполковник, военные тут, все в респираторах, делают? Что-то меряют, что-то проверяют? Что-то случилось?»

Я им что-то отвечал, говорил какие-то слова, но правду сказать не мог. А что мне было делать? Сказать им правду и спровоцировать панику? А потом обязательно стали бы выяснять, кто этот паникёр…

29 апреля руководство отчиталось на самый, что ни на есть «верх», самому министру обороны СССР: в этот день впервые проведена радиационная разведка разрушенного энергоблока. Разведку в таких условиях впервые в мире провели начальник химической службы ВДВ подполковник Зайцев Владимир Петрович и начальник 122 мобильного отряда подполковник Выбодовский Николай Александрович.

30 апреля начальство распорядилось перебросить наш отряд в местечко Ораное, за пределами 30 километровой зоны. Я предлагал оставить тяжёлую гусеничную технику в зоне. Что её гонять туда-сюда, лишних сорок с чем-то километров. Но меня не услышали.

Технику пришлось гнать по асфальту, полевых дорог там не было. Понятно, что во время нашего марша асфальтовая дорога сильно пострадала. И вот пришли мы на место новой дислокации. Я стал технику расставлять. Вдруг бежит дежурный: «Товарищ подполковник, вас срочно!» Получаю новый срочный приказ: «Тяжёлую технику гнать обратно, на старое место дислокации». Снова погнал колонну на старое место, за сорок километров, в Копачи. Только пришли — новый приказ: «Начать сбор фрагментов бетона, арматуры и так далее возле четвёртого энергоблока». Вместе со своей инженерной ротой выдвинулись к блоку. С командирами общались исключительно по радио, вылезти из машины невозможно, радиация кругом. Там можно было работать только в машине.

«Чернобыль восстановим!» Фото: музей Калининградского филиала Санкт-Петербургского университета МВД России

Даю приказ начальнику инженерной роты: «Миша, выдвигайся». Общаемся по радио. Запустить все машины сразу туда нельзя, они бы там подавили бы всё. Только по одному работать можно было.

Миша Ширченко, командир инженерной роты, Царствие ему небесное, на своей инженерной машине разграждения валит два пролёта забора, начинает работать. Через некоторое время его надо менять. Машины на смену стояли слева от меня, в 20–25 метрах. Двигатели работают. Даю команду: «Следующий — вперёд». А никто не двигается. Люди после этих маршей туда-сюда просто заснули. Двигатели работают, а люди спят. Сзади моей группы, на разведывательной химической машине (РХМ), за всем этим наблюдает генерал, заместитель начальника химических войск. Надо было что-то делать.

Я вылез из люка, побежал к своим заснувшим орлам. Подбегаю к одному, стучу кулаком по люку механика. Тоже то еще дело. У него двигатель работает, ему только на педаль нажать, он по мне проедет спросонок и не почувствует ничего, я даже крикнуть не успею. Однако достучался. Достаю бойца «за чепчик»: хоть матом, хоть кулаками, хоть ломом — буди экипаж, и вперёд, за ограждение. Ещё пара машин за забор съездили, как мы новый приказ получили: сворачиваться, потому что вертолёты будут бомбить реактор свинцом и ещё чем-то там. Та ещё глупость была. Под реактором скопилось семь тысяч литров воды.

Угроза взрыва, который снёс бы первый и второй энергоблоки, была реальна. Кстати, первый и второй блоки тогда ещё работали. Их потом заглушат. Если бы всё это рвануло, и Киеву мало бы не показалось. Воду под реактором откачали пожарными шлангами. Пробили дыру, завели шланги, и откачали в специальные отстойники.

После этой истории мне дали сутки на отдых. Я упал в солдатской палатке. Ко мне зам. по тылу вначале подошёл: «Товарищ подполковник, идите, хоть покушайте!» Я ему «отойди» так сказал, что он сразу понял: сейчас меня лучше не трогать.

На седьмой день своей командировки я вообще говорить перестал. Несмотря на то, что мы принимали калий — йод, чтобы щитовидку защитить. Не помогло. Ну я и перестал говорить. Сипишь что-то, сам не поймёшь, что. Помощник начальника штаба стоял рядом со мной, и мои приказы «транслировал», иначе никто бы меня не услышал. Я ему шептал, что мог, а он говорил.

Солдаты и сержанты за переобучение получали по 300 рублей, прапорщики — по пятьсот. Офицеры — по три оклада. Для сравнения — «Жигули» тогда стоили 4200 рублей. Потом ещё премии были.

В декабре 1986 года мне вручили Орден Красной звезды. Вызвали к начальнику гарнизона, он полез в стол достал оттуда коробочку с орденом и орденскую книжку. Протянул мне: на тебе, командир, за заслуги перед отечеством. Словно стеснялся. Полк, которым я командовал, по этому случаю строить не стали. И всё. Иди дальше Родине служить.