Чернобыль в нашей памяти

Мёртвая зона: генерал-майор милиции Владимир Попов — о Чернобыле, калининградских курсантах, мародёрах и волках

В 1986 году я служил заместителем начальника Калининградской средней школы милиции. 1 мая мы с женой и двумя маленькими детьми уехали на природу, отдохнуть. Вернулись вечером. У меня сильно чесалось тело.

Радио мы все любили тогда слушать. Покрутили ручки настройки. По БиБиСи сказали, что в Чернобыле произошёл взрыв и что в Норвегии зафиксирован радиоактивный след, в том числе прошедший и через Калининградскую область. А как ещё он мог пройти?

Мой дядя Николай Николаевич Попов работал начальником смены на Чернобыльской АЭС. Я в тот же день позвонил ему. Он сказал: «Володя, случилась беда. И беда большая. Больше ничего не могу сказать, но имейте в виду…».

Как только власти СССР объявили о чернобыльской катастрофе, личный состав нашей школы милиции начали готовить к командировке. Говорили, что нас могут туда отправить для охраны общественного порядка в зонах отселения и 30-километровой. Рассказывали, как правильно проходить дезактивацию, дегазацию, как важна ежедневная санитарная обработка.

Группа курсантов Калининградской средней школы милиции в Чернобыле. Фото: музей Калининградского филиала Санкт-Петербургского юридического университета МВД России

В октябре 1987 года в Калининградской школе милиции сформировали сводный батальон: 27 офицеров, 168 курсантов второго курса и две сотрудницы вольнонаёмного медперсонала. Отказников не было. Нам пришлось столкнуться с другой проблемой: люди обижались, что их в командировку не взяли. Одна девчонка-курсантка так начальство достала, что вырвала направление в Чернобыль, поехала медикам помогать.

Тогда такой патриотизм был — люди ехали спасать свою страну.

В Чернобыль я поехал за семь дней до прибытия личного состава. Надо было подготовить базу для батальона. Нас разместили в Белоруссии, там, где радиоактивный язык перепрыгнул через Припять. Зону уже обнесли колючей проволокой. Вот за ней-то мы и жили.

В Чернобыле я почувствовал все те симптомы, которые первый раз испытал первого мая 1986-го ещё в Калининграде: сухость во рту, першение в горле, зуд и другие.

К этому моменту из заражённых районов всех выселили. Оставленные населённые пункты охраняли несколько белорусских милиционеров. Другими словами, никто ничего не охранял.

Под будущую базу я облюбовал школу в одном из районных центров. Столовая затоплена, воды по щиколотку, женщины работали в сапогах. Кочегарка не работает, тепла нет. Год здание простояло в таком состоянии, никто не думал, что школа ещё кому-то понадобится. Туалет — выгребная яма. Загаженный. Я приказал его сразу бульдозером снести и новый построить. Ну и так далее.

В поселковой водонапорной башне не было воды — насос сломался. Договорился с двумя местными мастерами. Они в мёртвой зоне с такой же башни сняли насос и нам поставили. И взяли за работу всего ничего — литр спирта. Мы эту башню сразу включили в режиме промывки. Часов сорок вода постоянно шла, прежде чем мы начали её использовать для своих нужд.

Потом сделали баню. Курсанты назвали её «баней Карбышева». В ней была горячая вода, а вот сама баня не отапливалась. Всё оборудование было украдено до нас, батареи не грелись вообще никак. А уже начались морозы. Под горячей водой ещё ничего, чуть шаг в сторону — сосульки появляются. Курсанты, которые приходили со смены, мылись каждый день. Это обязательно. И никто не заболел.

Света в посёлке не было. Я нашёл неработающую подстанцию. Ребята-курсанты сами туда залезли, подключили провода и осветили одну улицу.

Рядом с посёлком был могильник, там стояли машины, набравшие радиации больше, чем положено. Мы оттуда брали запчасти на ремонт своего автотранспорта.

Виктор Сыроватко, сегодня полковник милиции в отставке, в 1987 году в Чернобыле командовал продовольственной службой калининградского отряда. Рабочий день у него начинался в шесть утра. Каждое утро надо было преодолеть триста метров до пищеблока. Это расстояние Виктор проезжал исключительно на машине. Волки съели в округе всех собак и забегали прямо в посёлок, пешком было опасно. Мы собрали заборы в брошенных домах, огородили ими весь населённый пункт. Волки перестали заходить.

Группа сотрудников и курсантов Калининградской средней школы милиции во время своей «чернобыльской» командировки.

Фото: музей Калининградского филиала Санкт-Петербургского юридического университета МВД России

Виктор каждый день вынужден был ездить за продуктами на всю группировку, на военнослужащих, милиционеров, гражданских. То, что не использовали в день завоза, на следующий день употреблять категорически запрещалось. Из-за радиации. Неиспользованные продукты выбрасывались.

Наш отряд должен был перекрывать территорию более 300 километров. Батальон разделили на два отряда.

Мы получили спецодежду — униформу, которую зекам давали, а также тёплые бушлаты и обувь. А вот дозиметры нам не дали. Сказали — нельзя. Мы вначале по общему дозиметру, стоявшему у нас, пытались посчитать, сколько курсанты получают радиации в день. Но приехал милицейский полковник из белорусского МВД. Он снял наш дозиметр, потому что «сведения засекречены».

Нашей главной задачей там, в Чернобыле, было предотвратить вывоз заражённого имущества. Грабители и мародёры стали серьёзной проблемой.

Людей вывезли, а имущество осталось. Магазины, колхозное имущество, техника, трактора. Всё было оставлено в зоне. Мародёры — в основном местные ребята, знавшие, где что можно взять. В домах шубы висели в шкафах, телевизоры стояли, в магазинах всё целое. Мародёры даже батареи срывали. Металл вывозили. Весь. Его на пунктах вторчермета охотно принимали. Да что там говорить: за пределами зоны даже бутылки принимали. Кому, знаете ли, катастрофа, а кому — мать родная.

У нас стояли посты, где всё это изымалось. Патрули нашего отряда также объезжали населённые пункты. За каждым автопатрулём закреплено восемь-десять деревень на территории до 50 километров. За пешим — одна-две деревни от пятисот до тысячи дворов в каждой.

Есть статистика: за месяц командировки наши курсанты задержали 761 гражданина за попытку проникновения в охраняемую зону, 257 человек — за то, что они находились в охраняемой зоне. Заколочено 1 288 открытых домов и 2 240 разбитых окон.

Проблема была в том, что награбленное ими не имело никакой цены, а статью «Мародёрство» в Уголовном кодекса уже отменили. Поэтому у мародёров награбленное изымалось, а сами они штрафовались. Мы их задерживали, сдавали в местные отделы милиции, а что там с ними потом будет — нас это меньше всего интересовало.

Вторая наша задача — не пускать в зону местных жителей. Они начали возвращаться, в основном старики. Их эвакуировали, но там что-то не получилось, и они начали потихоньку просачиваться назад, к себе домой. Поговоришь с такой бабушкой и понимаешь, что ей идти больше некуда. Я помню такую пожилую пару. Она мне говорит: «Сынок, мы с дедом приехали. Вон наше кладбище. У нас там все лежат. И мы будем здесь до конца доживать…»

Мы везли им хлеб, тушёнку. С местной милицией пытались говорить, но те отвечали: а куда мы их заберём, где мы их поселим?

Граница шла по дороге: с одной стороны зона, а с другой — скот пасётся. Иногда местные картошку выкапывали в зоне, перетаскивали на другую сторону дороги. Кушать же надо что-то.

Курсанты в командировке не пили. 10 ноября — День милиции. Как не отметить? Вечерком по-тихому собрались, немного выпили. И всё. Тогда в школы милиции принимали только после службы в армии. Так что все взрослые ребята. А вот водителями у нас были местные милиционеры-белорусы. Я их сразу поселил в отдельное помещение. Сказал: увижу кого пьяным — будет плохо.

Местные, конечно, знали, где у кого что лежит. Мы видели много разграбленных домов. Но вот приехали калининградские курсанты — и всё, в зону прорваться стало гораздо сложней. Одно дело, когда местный милиционер на посту стоит. С ним можно договориться: «Вася, я к себе съезжу, ну и тебе завезу».

Мы, когда начали свою территорию в порядок приводить, сотни трёхлитровых пустых банок находили. Местные жители эти банки в землю закапывали. Тогда гнать самогон нельзя было никак, и местные в бывших партизанских землянках наладили производство. И тут приехали курсанты Калининградской средней школы милиции. Для местных самогонщиков — беда, сопоставимая с Чернобылем. Район закрыли по полной программе. Местные понимали, что имеют дело с хорошо организованным подразделением: они столько полковников и подполковников в своей жизни не видели. Но никаких конфликтов с местными жителями не было. Мы потом курсантов даже на дискотеки в сёла отпускали.

Перед Днём Октябрьской революции пришёл приказ — к празднику привести в порядок все памятники в нашей части мёртвой зоны. Памятников там было много — партизанам, военнослужащим Красной Армии. Мы это сделали. И цветы на памятники возложили. Мы даже там помнили об их подвиге.

В Чернобыле меня так скрутило, что я упал. Что-то с поджелудочной. В пяти километрах от нас развернули военный госпиталь. Вот я туда и поехал. Там военврачи, полковники, подполковники. Спрашивают: за что вас в зоне держат?

В госпитале подтвердилось сильное воспаление, панкреатит. Врачи сказали, что мне повезло. Они вчера солдатика разрезали, думали, что аппендицит, а оказалось — поджелудочная. Благодаря этому солдатику медики знали, что со мной делать, и резать меня не стали. Многие из них были там после Афганистана, других горячих точек. Знаете, те, кто прошёл войну — это совсем другие люди. У них своё представление о том, что хорошо и что плохо, что правильно, а что неправильно. И эти представления не всегда совпадали с должностными инструкциями.

Они мне тогда сказали: по-хорошему, надо тебе отсюда уезжать, но если ты сейчас уедешь, ты умрёшь. Мы тебя полечим, хотя права на это не имеем никакого, поскольку ведомства у нас с тобой разные. Но у тебя не будет амбулаторной карты. У тебя вообще ни одной бумажечки не будет, ни одного документа об этом.

«Место для дезактивации» — фотография на память о командировке.

Фото: музей Калининградского филиала Санкт-Петербургского юридического университета МВД России

У них были все необходимые лекарства: индийские, американские. Нам тогда все помогали. Я ездил к врачам каждые четыре часа. 20 дней меня кормили только приготовленной на пару пищей.

У врачей ко мне была только одна просьба — никому не говорить, что они меня лечили. Тьфу-тьфу, у меня до сегодняшнего дня никаких признаков этого заболевания нет.

Никто не знает, сколько мы там набрали радиации. Связь заболеваний ликвидаторов с Чернобылем старались не устанавливать. У меня первый криз случился через шесть месяцев после Чернобыля. Гипертония. Радиация бьёт по самым уязвимым местам. Где тонко, там и рвётся.

После возвращения из Чернобыля первым из калининградской команды умер Борис Лешуков. Полковник, заместитель начальника нашей школы милиции. В Чернобыле служил замполитом. 46 лет ему было.

Потом ушёл водитель-инструктор, старшина Евгений Мартынов. И в первом, и во втором случае связь с Чернобылем медицинская комиссия не установила.

Другой наш водитель, Александр Степенко, прошёл все суды. Последний вынес решение, признав связь заболевания с Чернобылем. После суда Александр сел в машину и поехал домой. Умер по дороге. За рулём.

Калининградская школа милиции приехала в Чернобыль одной из первых. За нами должны были привезти другие школы. В Чернобыле я сказал начальству: зачем мы будем молодых людей гробить? Дайте мне колючей проволоки километров десять, мы её натянем в два ряда под сигнализацией. И будем охранять периметр. Тогда это не разрешили. А потом всё равно так и сделали. Потом — это через десять лет..

Интервью впервые было опубликовано на портале «Клопс»