Черное солнце Афганистана

1

Летчики собрались, чтобы помянуть погибших однополчан. Чем еще можно выразить любовь к уже мертвым, безмолвным товарищам? Погибшим внезапно и страшно, прямо на глазах друзей…

Война властно заявила о себе. И заставила Александра задуматься. До этого дня она была какой-то односторонней. Опасной, с постоянным риском, но, по большей части, все же односторонней. Летчики летали и бомбили, выпускали ракеты, стреляли, но издали, с высоты полета. Поражали цели, взрывали крепости, сметали дома, убивали людей, которых считали бандитами, врагами неясной афганской революции и шаткой существующей власти, но поражали и убивали душманов они, не видя ни крови их, ни мучений, ни страданий…

Впервые, за месяцы пребывания в Афганистане и базирования в Джелалабаде эскадрилья понесла такую тяжелую утрату. Сразу два экипажа. Шесть офицеров — два командира вертолетов, два штурмана-оператора, два бортовых техника. Выбыли они из строя навсегда, ушли в мрачную темноту вечности. Их имена остались только в памяти живых.

Под вечер замполит Корниловский организовал траурный митинг. Присутствовало все руководство во главе с командиром полка подполковником Белозерским и прибывшими из Кабула начальниками. У каждого на рукаве черная повязка, лица хмурые.

Перед штабом поставили в ряд шесть боевых машин пехоты, побывавших в боях, исцарапанных пулями и осколками. Машины пригнали спецназовцы. На их брони, в зеленом серебре густых эвкалиптовых веток, уложили обгорелые, обугленные останки тел, собранные из кусков, из отдельных частей. То, что могли собрать, что уцелело в огненном пекле взрыва и удара о посадочную полосу. Лица погибших, — то обгорелые, то обугленные до черноты, то застывшие в страшных гримасах, то удивительно спокойные, как застывшие маски — были неузнаваемыми и одновременно какими-то чужими. Они невольно вызывали страх.

Почетный караул стоял около каждого БМП, держа руки на автоматах. Алое знамя части с прикрепленными к древку шестью траурными лентами держал, слегка опустив его к земле, рослый старшина Кульченко. Руки его подрагивали, и знамя едва заметно колебалось.

Напротив траурных боевых машин выстроились молчаливые и строгие шеренги. Потрясенные случившимся военнослужащие, — офицеры и солдаты, — скорбно смотрели на погибших. Кому еще предстоит лежать на жесткой броне в обрамлении эвкалиптовых веток, никто не знал. Но каждый понимал, что кому-то — придется. Война, хоть и не объявленная, остается войной, и она потребует очередные жертвы…

Беляк почти не слушал выступавших на траурном митинге. Он был переполнен грустной любовью к погибшим, любовью, которой он прежде не чувствовал, она была обыденной, привычной. Он знал этих людей, жил с ними одной судьбой, стоял рядом, разговаривал еще утром. А теперь отказывался признать, что их больше нет… Механически, словно пребывая во сне, Александр выполнял команды старшего офицера. Шагал в строю мимо угрюмых боевых машин, чеканил шаг в строгом торжественном марше, отдавая им, погибшим на его глазах, последние воинские почести…

Поминки устроили в столовой.

Столы сдвинули, образовав букву «П». На них выставили все, что смогли приготовить на кухне, и что имелось на продовольственном складе. Среди наполненных разнообразной едою тарелок, раскрытых консервных банок возвышались прозрачные бутылки с отечественной водкой и темные пластиковые двухлитровые посудины с кока-колой местного производства. Расселись, как летают в боевом порядке, по звеньям, по парам, по экипажам. Летчики и инженерно-технический состав. И офицеры штаба — в центре.

Командир полка, осунувшийся и печально хмурый, встал и поднял полный стакан:

— Давайте помянем наших боевых друзей. Наших товарищей, которые ушли от нас в свой последний полет!

Все встали. Молча выпили. Многие даже не притронулись к закуске. Занюхивали хлебом, тихо крякали.

— Товарищи! — встал замполит Корниловский и начал: — Мы провожаем в последний путь наших боевых соратников. Они были настоящими коммунистами, настоящими верными бойцами родной нашей коммунистической партии. Они полностью и до конца выполнили свой воинский интернациональный долг. Смерть вырвала их из наших рядов. Невыносима боль утраты и потерь личного состава. Но пусть враги знают, пусть запомнят, что возмездие будет неотвратимо!..

Не дослушав, Александр снова выпил. Зашумело в голове. Поплыло в глазах. Он взял вилку, стал быстро закусывать.

И не только он один. Привычно заработали вилки, ножи. В легком шуме послышался голос летчика Валерия Сорокина:

— Афганская поминальная.

И зазвенели струны гитары.

Замолкли последние аккорды. Все встали. Не чокаясь, молча выпили и стали торопливо заедать горечь огненной жидкости, понимая, что горечь потери заглушить не удастся.

— Да, судьба у нас одна, — произнес Сергей Паршин, ни к кому не обращаясь, думая о чем-то своем.

— Общая! — согласился командир звена капитан Павел Серебров, краснея от выпитого. — Ты прав, Серега!

Он расстегнул ворот и стукнул кулаком по столу. Подпрыгнули тарелки, звякнули стаканы.

— Мы им, гадам, этого не простим! Ни-ког-да!

— Верно, Паша! — поддакнул ему капитан Кулешов, вылавливая вилкой из баночки последние шпротины. — Никогда не простим!

В столовой, несмотря на раскрытые окна, становилось жарко и душно. Табачный дым плавал прозрачным облаком. Постепенно нарастал шум. Чем больше становилось опустошенных бутылок, тем громче звучали голоса.

Александр Беляк медленно и механически жевал твердую колбасу, любимую сырокопченую, которую он так давно не ел, но сейчас не чувствовал от нее никакого удовольствия. Он задумчиво смотрел на летчиков. Одни офицеры громко что-то доказывали. Другие, их было большинство, молчали. Тягостное ощущение пережитого горя делало их лица задумчиво-строгими и мрачно-серьезными.

Александр всматривался в каждое лицо, осознавая простую истину. Эти люди для него не просто сослуживцы и однополчане, а нечто большее и значимое. Здесь, в Афганистане, вдалеке от дома и родины, на этой скрытой войне, они были для него всем. Они заменяли ему отца и мать, родных и близких, весь советский народ. И в то же время именно они становились источником той неодолимой духовной силы, которую дает русское воинское братство каждому своему бойцу.

Поглощенный мрачными размышлениями, Беляк машинально придвинул к себе тарелку с нарезанной колбасой. Пить не хотелось и есть не хотелось. Он обратил внимание на командира полка, который о чем-то разговаривал с комэском. Екимов утвердительно кивал. Подполковник Белозерский вышел, а Екимов тут же поднялся со своего места и направился к их экипажу.

— Сергей Иванович, ты как, свою норму уже перебрал или еще нет? — спросил он Паршина.

— Пока еще нет, — меланхолически ответил Паршин.

Беляк быстро встал, уступая место командиру эскадрильи. Екимов сел.

— На ногах держишься? — он положил руку на плечо капитана.

— Не только держусь, но и вертолет повести могу, если будет надо, — ответил Паршин.

— Без шуток?

— А какие тут к черту шутки, когда душа от боли разрывается и злость разбирает!

— Как ты думаешь, откуда они могли стрелять? — перешел к делу майор.

Он отодвинул тарелки и положил два ножа, изображая ими взлетно-посадочные полосы.

— Только вот с этой стороны, где ближний кишлак, — ответил Паршин не задумываясь, словно давно ждал этого вопроса, и стал пояснять, показывая пальцем. — С этой стороны не могли, потому что там пустырь и охрана аэродрома все просматривает и простреливает. А здесь камыши и река, не проберешься. Только из кишлака, больше неоткуда. Стреляли с близкого расстояние и со стороны заходящего солнца. Стрелял, полагаю, очень опытный стрелок и с хорошо замаскированного места, — пояснил капитан и грустно добавил: — И нет у нас никакой гарантии, что подобное не повторится в ближайшее время, если срочно не дать им по сопатке, не наказать, не отбить охоту на подобные штучки раз и навсегда! Чтоб запомнили, зарубили себе на носу, что возмездие наступает незамедлительно!

— Это ты верно сказал, Серега, чтоб раз и навсегда отбить охоту. Чтоб знали, что возмездие неотвратимо!

— Так наш штаб полка на такую инициативу не решится, — усмехнулся Паршин. — Пока не согласует и не заручиться сверху поддержкой…

— А если без согласований и без приказа? — майор посмотрел ему в глаза.

— Когда? — решительно спросил Паршин.

— Да хоть сейчас, — серьезно ответил Екимов. — У тебя же есть допуск на ночные полеты.

— Вроде самоволки? — уточнил Паршин.

— Точно, — утвердительно сказал Екимов. — Но мы будем прикрывать твою самовольную инициативу всеми способами.

Беляк и Чубков находились рядом, они слышали весь разговор. И быстро трезвели. Александр радостно улыбался, он по молодости лет и своей натуре всегда был готов на любой отчаянный поступок. А сейчас тем более! Бортовой техник отпивал из бутылки кока-колу и сосредоточенно молчал.

— Отработаете и сразу сюда за стол, — повелел Екимов.

— Есть отработать и сразу за стол! — ответил Паршин.

Екимов поднялся и пошел на свое место. Капитан обратился к своему экипажу.

— Слышали?

— Да, командир, — утвердительно произнес бортовой техник.

— Выходим тихо и по одному, — приказал Паршин. — Иван первый, ему вертушку заправлять горючим надо.

2

Они вернулись через двадцать восемь минут.

Совершили над кишлаком три захода на предельно малой высоте, сбрасывая кассеты бомб, обстреливая блоками неуправляемых ракет. Сыпанули изрядное количество «лягушек» — противопехотных мин, какими усеивали горные тропы.

Внизу бушевало пламя, и громыхали взрывы.

— Это только начало! — приговаривал Александр, сбрасывая новую порцию смертоносного груза.

Спецназовцы, из роты охраны аэродрома, быстро сообразили, в чем тут дело, и со своей стороны дали по кишлаку несколько залпов из самоходных орудий и минометов.

На подходе к аэродрому Паршин и его экипаж увидели, как в темноте ночи на короткое время вспыхнули желтой цепочкой посадочные огни. Их ждали. Этими электрическими огоньками руководство полетами приветствовало их и как бы одобряло действия экипажа.

Оставив вертолет на стоянке, скорым шагом направились к столовой.

— Заходим по одному, — велел Паршин. — Первым Беляк!

— Я двинусь кругаля, — предложил Иван Чубков.

— Разбегаемся! — сказал капитан.

Около столовой в темноте кучковались летчики. Курили. Многие заинтересованно смотрели в сторону кишлака, где раздавались взрывы и пробивались в темное небо языки пламени.

— Спеназовцы шарахнули, а мы отсиживаемся! Как трусливые зайцы! — Павел Серебров к каждой фразе добавлял смачное ругательство. — Счас сам пролечу и врежу!

— Врежем, Паша! — поддакивал, кивая головой, Василий Кононов. — Врежем!

Александр не спеша прошел мимо. На него никто не обратил внимания.

В столовой плавало сизое облако табачного дыма. Стоял гул пьяных голосов. Александр сел на свое место, облегченно вздохнул. Их отсутствие прошло незамеченным. Только ломила спина, и горели ладони. Они с Иваном вручную подтаскивали к вертолету тяжелые бомбы и кассеты с ракетами, крепили их. Вспомнил, как совсем недавно, в училище, выводил свою эскадрилью в массовую самоволку и как тогда они разметали местных хулиганов на городской дискотеке. Сейчас тоже была самоволка, но совсем другого порядка! Они тоже наказывали, но еще и мстили.

Александр взял початую бутылку кока-колы, налил полный стакан коричневой пенящейся жидкости и с жадностью осушил его.

— Можно чего-нибудь и покрепче, — раздался рядом спокойный голос Паршина. — По такому случаю нам не возбраняется!

— Надо бы и штрафную, — произнес Иван Чубков, усаживаясь рядом, — а потом по полной норме.

Беляк, хватанувший полный стакан, быстро пьянел. В голове плыл светлый туман, во всем теле появилась приятная легкость. Мир вокруг становился простым и понятным. Хотелось всех любить и со всеми дружить…

3

Майора Екимова подняли с постели глубокой ночью.

Заявился шеф-повар старшина Васильев, которого все уважительно называли Тарас Бульба. Был он роста невысокого, но полный и в годах, носил густые запорожские усы, как запорожский казак. Он ввалился в комнату, внося приятный запах кухни.

— Товарищ майор! Товарищ майор!

— Кто тут? — Екимов с трудом открыл глаза.

— Товарищ майор, выручайте!

— Что случилось? — Екимов тряхнул головой, освобождаясь ото сна.

— Ваши хлопцы одолели!

— Где?

— Да в зале столовой! Бузят!

— Тише ты! Побудишь людей.

Капитан Зайцев и бортовой техник Зубин крепко спали. Они даже и не пошевелились.

Екимов взглянул на часы. Стрелки показывали три часа ночи.

— Они еще там?

— Не уходят никак. Принесли бутыль технического спирта и требуют закуски, — жаловался Тарас Бульба. — А нам и зал привести в порядок надо, и завтрак готовить, полеты ж никто не отменял.

— Сейчас приду!

Быстро оделся и зашагал в столовую.

Ночь еще не сдала своих позиций, и темнота держалась, но уже не такая густая, чувствовалось приближение утра. Крупные звезды усеивали черно-синее небо, с гор и от реки веяло прохладой. Издалека доносилось ленивое тявканье собак. В камышах подавала голос одинокая птица. Летучие мыши с шелестом проносились над головой и чертили замысловатые зигзаги. А из освещенных и открытых окон столовой доносились пьяные голоса.

Екимова встретили возбужденно и радостно. Капитан Серебров, тупо улыбаясь, взял бутыль и осторожно наполнил стакан.

— Командиру нашему штрафную!

— Не откажите! — вставил лейтенант Кононов, стараясь ровно стоять на месте. — Уважьте нас!

Кулешов и Лобнев смотрели стеклянными глазами и приветливо улыбались. Друзьякин сосредоточенно выковыривал ложкой тушенку из консервной банки. Старший лейтенант Терентьев, штурман второго звена, сидел хмурый, молча уставившись в пустую тарелку, словно там можно было что-то вычитать важное и значительное. Это его звено понесло утрату…

Майор взял стакан. Понюхал. Но пить не стал.

— У нас тут без туфты! — заплетающимся языком произнес Кононов, подтверждая свои слова движением руки. — Спирт самый настоящий… технический! Но разведенный по норме.

— Пить можно! — добавил Кулешов.

Екимов видел, что летчики уже значительно перебрали и что надо пьянку кончать тихо и мирно, а не по приказу старшего по званию.

— Давайте вместе! За нас живых! — майор поднял свой стакан.

— Верно! За нас живых! — одобрил Серебров.

— За живых! — охотно поддакнул Кулешов.

— По последней! — сказал майор, ставя пустой стакан, и твердо произнес. — Пора расходиться. С утра — полеты!

Но его предложение восприняли враждебно. В пьяной компании, как и в бане, нет начальства, нет чинов, все равны. Расходиться никто не собирался. Летчики зашумели, открыто выражая свое неудовольствие. Послышались возражения.

— Время позднее, пора расходиться, — повторил Екимов, не повывшая голоса. — С утра полеты!

На этот раз раздались и возмущенные голоса. Мол, что ты нам командуешь, да приказываешь, мы и сами с усами и все сами знаем, за столом нет начальства, а есть тамада, а тамада уходить не хочет и не собирается, потому что выпивка продолжается, покуда еще имеется в наличности…

Екимов спорить не стал, понимая, что спорить с пьяными — бесполезное дело. И доказывать им сейчас бессмысленно, потому что ничего не докажешь, никакие аргументы не возымеют действия. Тем более бесполезно проявлять командирские полномочия и приказывать.

— Хорошо, — сказал майор, — наполните свои посудины.

— А вам полный? — услужливо спросил Кононов, довольный покладистостью командира эскадрильи и общей победой.

— Я сам, — ответил Екимов, протягивая руки. — Давай бутыль!

Екимов взял емкость. Она была на три четверти полна.

— Пьем на посошок! Поминки закончены, а пьянки не будет, — майор взвешивал в руках бутыль, принимая решение. — Пьем и расходимся!

Круто повернувшись, он пошел к распахнутому окну и на глазах оторопевших офицеров решительно вылил весь спирт на землю.

— Поминки закончены, — повторил Екимов. — Пора расходиться.

Не оглядываясь, он направился к выходу.

4

Зайцев и Зубин продолжали досматривать сны.

Майор, не зажигая света, снял обувь, сел на кровать. Откинул край одеяла, чтобы лечь, но вдруг дверь распахнулось. В комнату дохнуло водочным перегаром.

В блеклом свете, который проникал в комнату из открытого окна, майор узнал старшего лейтенанта Терентьева.

— Ты… Ты, гадский твой рот…Нам запрещаешь? Запрещаешь помянуть? Помянуть корешей наших? — выговаривал Терентьев рывками, язык у него заплетался. — А я вот… Сейчас!.. Тебя!

— Что меня? — строго спросил Екимов и осекся.

В руках у Терентьева тускло поблескивала граната.

— Сейчас вот… И тебя!.. К дружкам моим! Выдерну кольцо… И под кровать!.. А сам за дверь…

— За что? — спросил Екимов как можно спокойнее, понимая всю глупость и безысходность положения.

— А спирт наш…кто выливал? Кто спортил компанию?

— Прежде чем бросать гранату мне под кровать, осмотрись.

— Чего глядеть-то? Лучше это… как бывает! Молитву про отче наш напоследок читай!.. Так!

— Ладно, хрен с тобой, швыряй гранату, раз я виноват, — сказал Екимов, сдерживая гнев. — Но они-то за что пострадают?

— Это кто ж еще? — спросил Терентьев.

— Ты же видишь, что спят мой штурман капитан Зайцев и бортовой техник старший лейтенант Зубин. У них и жены дома, и дети. Их-то за что? Надо их разбудить. Когда оба выйдут, тогда и дергай кольцо, раз тебе приспичило.

Екимов отвернулся и, демонстративно не спеша, стал раздеваться, всем своим видом высказывая полное равнодушие к происходящему. Словно в комнате нет никакого Терентьева с его гранатой. Но это спокойствие и выдержка давались нелегко. Нервы натянулись до предела. Мысли вертелись в голове в поиске выхода и не находили его. Пьяному ведь и море по колено…

Терентьев потоптался на месте, что медленно соображая. Длинно выругался. Вышел, со злостью хлопнув дверью.

Екимов, выждал, пока Терентьев удалится, встал с кровати и нервно закрыл засов. Сердце, словно колокол, тревожно бухало в груди. На этот раз все закончилось благополучно, хотя могло быть и гораздо трагичней…

А утром старший лейтенант Терентьев, с опухшим от перепоя лицом, пришел извиняться и просить прощения.