Черноморская сирена

I

Пробило два звонка.

Отъезжавшие торопливо прощались с провожавшими и входили в вагоны. Там, в открытые окна, они обменивались отрывочными фразами. Теплый майский вечер видимо действовал на петербуржцев: на их лицах не было обычного выражения скуки. По временам около вагонов первого и второго классов раздавался сдержанный, «приличный» смех и слышались веселые восклицания.

В эту минуту из дверей вокзала на залитую электрическим светом платформу выбежали два запоздавшие пассажира: дама и мужчина.

— Вагон прямого сообщения до Севастополя? Первый класс? — торопливо спрашивал мягким тенором красивый господин лет за тридцать, с заседевшими кудрями, выбивавшимися из-под круглой пуховой шляпы с короткими полями.

— Пожалуйте вперед.

Его спутница, небольшого роста, щегольски одетая брюнетка, казавшаяся под вуалью очень хорошенькой и молодой, почти бежала к вагону, видимо раздраженная, и на ходу кидала своему спутнику:

— Я вам говорила… Я вам говорила…

— Но ведь мы не опоздали! — мягко отвечал красивый господин.

— Могли опоздать! — раздраженно заметила она, подбегая к вагону.

— Могли, но, как видите, не опоздали! — повторил он, улыбаясь и лицом и глазами, и помог своей даме войти в вагон.

Кто-то из стоявших у вагона мужчин заметил молодому генералу:

— Это Оверин.

— Кто такой Оверин? — спросил генерал.

— Известный писатель.

— А дама с ним?

— Меньковская, жена присяжного поверенного.

— Недурна бабенка…

— И даже очень…

Кондуктор посадил пассажирку в дамское отделение, а спутник ее вошел в купе первого класса, рядом. Он облегченно вздохнул, увидав в купе только одного пассажира, пожилого, маленького господина с выбритым лицом, в шелковой дорожной шапочке на голове, и сел на противоположном диване.

При появлении пассажира, пожилой маленький господин тотчас же принял строгий вид, словно бы предупреждающий, чтобы с ним не вздумали разговаривать. Он искоса окинул беглым взглядом своих маленьких острых глаз и пассажира, и его чемоданчик, и иностранного вида чехол, в котором были и зонтик, и палка, и аккуратно свернутый плед, и, плотнее усевшись в угол, закрыл глаза и притворился спящим, мысленно порешив, что его спутник не то адвокат, не то художник, не то писатель.

«Нынче все в первый класс лезут!» — подумал выбритый господин.

В свою очередь и Оверин посмотрел на своего спутника тем недоброжелательным взором, каким обыкновенно люди, как и собаки, встречают незнакомых при первой встрече. Он почти не сомневался, что перед ним «чинуша» и никак не меньше вице-директора департамента, а то, пожалуй, и сам директор. Верно, едет в Крым провести весну. Пересидел, видно. Ишь, желтый какой!

И вдруг, словно вспомнив что-то, Оверин вскочил и, выйдя из купе, постучался в дамское отделение.

Его спутница показалась в дверях в капоте, мягкая ткань которого обрисовывала красивые формы пышного бюста, и в красной шелковой матросской шапочке. Эта красная шапочка необыкновенно шла к ней и моложавила ее лицо, умное, хорошенькое и раздраженное, с небольшим слегка вздернутым носом, тонкими губами и большими темными, «глубокими» глазами, опушенными длинными ресницами. Темно-каштановые волосы, гладко причесанные назад, вились на лбу кудерьками. При слабом освещении коридора ей казалось не более двадцати пяти, хотя в действительности было за тридцать.

— Что вам? — спросила она недовольным тоном.

При виде своей спутницы, такой соблазнительно-хорошенькой, Оверин приласкал ее ласковым взглядом и тихо и нежно спросил ее:

— А вы все еще сердитесь, Варвара Алексеевна?

— Еще бы не сердиться! — отвечала она, поправляя прядки волос маленькою выхоленною рукой с кольцами на безыменном пальце и на мизинце.

— За что же?

— За все! — гневно отвечала она.

Оверин пожал плечами, словно бы не понимая, за что можно на него сердиться, и спросил:

— Хорошо ли вы устроились?

— Благодарю вас… Скверно.

— Разве тесно?

— Еще бы.

— Я, право, не виноват. В этих поездах нет спальных отделений.

— Вы, ведь, всегда во всем правы, конечно.

— Как и вы, Варвара Алексеевна. Ну, не стану раздражать вас, своим присутствием. Спокойной ночи.

Варвара Алексеевна видимо ждала, что Оверин, как бывало обыкновенно, станет просить прощения. Но он не просил и собирался уйти. Тогда молодая женщина значительно и строго шепнула:

— В Москве мы с вами серьезно поговорим.

— О чем?

— Узнаете.

— К вашим услугам.

— Я поняла теперь вас, по-ня-ла… На словах вы… вернейший и преданный раб, а на деле такой же эгоист, как и все мужчины… Я перестала верить вам… Вы сегодня опять налгали мне! — говорила она шепотом.

Ее красивые глаза словно позеленели и сделались злыми. Тонкие алые губы вздрагивали. Прелестная маленькая ручка нервно щипала бахромку рюша у воротника капота, не закрывавшего красивой шеи. Она была хороша в гневе.

Оверин вспыхнул.

— А я, извините, вас не понимаю!

— Удивительно! — усмехнулась Варвара Алексеевна. — Известный психолог… С одного взгляда читает в сердцах и не может понять самой обыкновенной женщины.

— Каюсь, не понимаю. И я вам не лгал.

— Не лгали? — чуть слышно прошептала Варвара Алексеевна и посмотрела в упор на Оверина.

Глаза Оверина вдруг сделались застланными.

— Посмотрите лучше в зеркало на свои глаза.

С этими словами она ушла в свое отделение. В ее глазах блестели слезы.

Оверин стоял несколько мгновений несколько удивленный. «В чем он попался опять?» Наконец, он пожал плечами с решительным видом человека, готового ко всему, и пошел в свое купе.

Поезд двинулся.

Оверин, почти не спавший прошлую ночь, проведенную им на островах, надел туфли, дорожную шапку и, вынув подушку, расположился спать, но сон не шел. Вместо сна в голову Оверина лезли думы о «Вавочке», об их отношениях, о своем положении.

Положение не из особенно приятных и избавиться от него, хотя бы на время, не так-то легко, как ему казалось несколько дней тому назад, когда он пришел к Варваре Алексеевне и с обычным своим чарующим добродушием объявил ей, что устал от работы и едет на месяц — другой отдохнуть в Крым.

— Там так хорош май! — прибавил он. — И там я окончу свою большую статью.

Варвара Алексеевна отлично знала Оверина и понимала, что отпустить его от себя на два месяца значит наверняка потерять его. И здесь надо было зорко следить за ним, питать его непомерное самолюбие и говорить исключительно о нем и об его произведениях, которые он читал ей, требуя ее мнения. И она умела и хвалить, и бранить его статьи, действительно талантливые, хотя часто небрежно написанные, с тою тонкою лестью умной женщины, которая так нравится мужчинам. Вдобавок, и замечания Варвары Алексеевны всегда бывали метки и обличали наблюдательного, тонко чувствующего человека.

Она испытующе взглянула на Оверина и спросила:

— Ты раньше о поездке не думал, Дима? Эта мысль внезапно пришла тебе в голову?

Оверин, с тех пор как прошел острый период влюбленности, так же хорошо изучил Варвару Алексеевну, как и она его, если еще не лучше, и умел угадывать малейшие оттенки ее голоса, значение каждого взгляда, каждого жеста. И он сразу понял, что под равнодушным тоном этого вопроса кроется ревнивое подозрение о поездке с какой-нибудь другою женщиной. Не даром жизнь Оверина была полна таких приключений, о которых сам же он, на свое несчастье, с подкупающею искренностью рассказывал Варваре Алексеевне после первой же встречи.

Так как ничего подобного не предполагалось, то симпатичные, ласковые серые глаза Оверина были ясны, как у годовалого ребенка, а голос его дышал самой искренностью, когда он ответил:

— Третьего дня, Вавочка, пришел доктор Валькевич и посоветовал мне отдохнуть… Нервы, говорит, плохи… Надо их поправить… Советовал этак месяц-другой полное уединение! — прибавил он, лаская Вавочку глазами, и в то же время думал не без тревоги: отпустит ли она его, или нет?

При всей своей доброте и чарующей искренности Оверин был лукав.

— Эта мысль превосходная… Тебе, Дима, надо отдохнуть, а то ты вертишься здесь в постоянной сутолоке. И не можешь сосредоточиться, чтобы работать… А там ты напишешь прелестную статью… Тема ее бесподобная… Надобно только хорошо ее обработать…

По обыкновению, Оверин возбудился и, увлеченный, стал говорить о новых подробностях, которые пришли ему в последнее время в голову. Говорил он хорошо: образно, метко, рисуя, так сказать, тонкими штрихами план статьи. И Варвара Алексеевна вся впилась в его загоревшиеся глаза и слушала его как бога. И когда «бог» окончил, она вскочила с кресла, поцеловала его крепко, крепко и восторженно воскликнула:

— Какой же ты талант, Дима!.. Огромный талант! И знаешь ли что?

— Что, Вавочка? — спросил он, весь вспыхивая от этой, казалось, невольно вырвавшейся похвалы.

— Я поеду с тобой… Не бойся, я мешать не буду… И мы не станем ссориться, как ссорились в последнее время. Я буду переписывать твою статью…

«Однако, ловко!» — подумал Оверин и даже улыбнулся при мысли, что Вавочка обошла его так «ловко», и нашел, что отлично вместе ехать и вместе работать.

Отговаривать, конечно, было невозможно, да и мягкая натура Оверина неспособна была обидеть женщину непосредственным резким объяснением. Он предпочитал и умел прерывать связи как-то нежно, мило, благородно и даже поэтично, уверяя в неизменной дружбе.

Вдобавок Оверин никем в то время сильно не увлекался, и хорошенькая Вавочка нравилась ему. И ему казалось, что те обостренные отношения, которые отравляли им обоим жизнь в последнее время, и служили для Оверина главным поводом отдохнуть одному, исчезнуть в путешествии, и особенно на новом месте, под чудным небом Крыма, где-нибудь на берегу моря, в укромном домике, где он будет писать… Там, наверное, сцен не будет.

А между тем первый день путешествия, и уже началось…

«В чем я солгал ей… Не узнала ли она, что я ухаживал два дня за одною барыней. Но, ведь, это пустяки!»