Черноморская сирена

VIII

Раздался третий свисток. Пароход стал отваливать.

Медленно, задерживая на швартове корму, пароход поворачивался, и когда нос его повернулся, был отдан швартов, и «Юпитер» тихим ходом направился к выходу из бухты.

Описав циркуляцию и очутившись на свободном пространстве пароход полным ходом, слегка постукивая машиной, шел мимо эскадры, мимо батарей, оставляя слева Севастополь и направляясь в море.

Все пассажиры были на верху, любуясь скрывающимся красавцем городом, который издали казался еще красивее, сверкая своими белыми домами и макушками церквей, расположенными по склону горы.

Выйдя из бухты, «Юпитер» повернул влево и пошел вдоль высоких золотистых берегов южного берега, где то и дело показывались красивые здания церквей, дач и масса зелени. Вот Херсонесский маяк, мыс Фиолент и Георгиевский монастырь, дальше генуэзская башня Балаклавской крепости, мыс Айя, Форос и Байдарския ворота.

Бинокли пассажиров, особенно едущих в Крым в первый раз, были направлены на берег, в недалеком расстоянии от которого шел полным ходом «Юпитер».

То и дело раздавались восторженные восклицания.

Но Оверин предоставил любоваться видами Вавочке, а сам нетерпеливо посматривал на рубку, ожидая Марианну Николаевну.

Когда она вышла наверх, то снова обратила на себя общее внимание. Дамы с жадным любопытством оглядывали ее костюм, изящный и оригинальный, непохожий на костюмы модного шаблона и видимо сочиненный ею самой.

На ней была белая, из тонкой шерсти, открытая жакетка, на отвороте которой алела крошечная бутоньерка из нескольких роз. Голубой батистовый лиф с накрахмаленным передом в мелких складках имел вид мужской сорочки и закрывал шею низеньким стоячим воротничком, перехваченным узенькою голубою полоской батистового регата с небольшими концами. Светло-серая юбка была не длинна и не закрывала маленьких красивых ног в черных шелковых чулках, обутых в желтые башмаки. На голове был, надетый чуть-чуть набекрень, голубой шелковый берет, из-под которого выбивались золотистые прядки. Все на ней сидело необыкновенно ловко, все казалось простым и шло к ней. Никаких украшений: ни серег в маленьких розовых ушах, ни брошки, ни браслет. Только кольцо на мизинце выдавалось сквозь тонкую кожу шведской светлой перчатки.

Марианна Николаевна вышла из рубки со стороны противоположной той, где сидели Вавочка и Оверин, и он не мог поклониться Сирене. Бежать же тотчас к ней он не хотел. Вавочка и без того куксится. Не надо раздражать ее прежде времени.

И Оверин, несколько обиженный, что Сирена даже не поинтересовалась узнать: здесь ли он, принялся глядеть на берег в бинокль.

Глядела и Вавочка и думала невеселые думы о будущем.

Оба молчали.

Свита тотчас же окружила Сирену, когда она села на скамейку за рубкой, против люка, на котором были разложены книги и газеты. Маленький быстроглазый, симпатичный еврейчик с ласковою вкрадчивою улыбкой рекомендовал подходившим пассажирам купить книги и газеты. Тут же сидел, разложив свой небольшой ящик-лавочку, довольно пригожий неаполитанец, предлагавший на ломаном французском и русском языках разные брелоки, пресс-папье, кораллы, изделия из черепахи, камни из лавы и веера, обращаясь преимущественно к дамам и с тонкою психологией умевший возбуждать в них желание купить что-нибудь.

— А ведь нашего мичмана посадят на гауптвахту, Марианна Николаевна! — смеясь, говорил рыхлый инженер.

— За что?

— Да как же. Он удрал со своего корабля без отпуска.

— Молодость безрассудна! — шутя промолвил Завистовский.

— Это правда? Вам достанется? — спросила мичмана Сирена.

Пригожий мичман с черными блестящими глазами, ласковыми, как у щенка, весь, казалось, трепетавший радостью жизни, зарделся, как маков цвет, и с бесшабашною отвагой душевно приподнятого юнца, которому не только гауптвахта, но даже и тюрьма казалась в эту минуту таким пустяком в сравнении со счастьем быть около молодой красавицы, ответил, взглядывая на Сирену, с благоговейным восторгом безумно влюбленного:

— Ну так что же? Пусть достанется! По крайней мере…

Смущенный, он не смел докончить.

— По крайней мере, что? Имейте смелость досказать! — спросила Марианна Николаевна.

— Я до Ялты буду с вами на пароходе.

— Из-за этого вы рискуете быть арестованным? — рассмеялась молодая женщина. — О, какой вы сумасшедший, милый юноша! Нынче юноши благоразумнее… Извольте завтра же вернуться в Севастополь.

— Вы приказываете!

— Приказываю.

— В таком случае, я вернусь.

— Даете слово.

— Даю! — покорно и грустно ответил мичман.

— И в Ялту без отпуска не показывайтесь… Я рассержусь! — строго прибавила Марианна Николаевна.

И, обращаясь к Родзянскому, спросила;

— Оверин здесь?

— Конечно здесь! — ответил усмехнувшись Родзянский и подчеркнул слово «конечно».

— Где он?

— Сидит на другой стороне с дамой своего сердца… родственницей!

— Она интересна?

— Очень… И умная женщина… Одно только в ней ужасно…

— Что такое?

— Ревнива, как черт, если только черти ревнивы…

— Видно, очень любит Оверина?

— Чересчур даже. Из-за него она и супруга бросила. Может, встречали в газетах фамилию присяжного поверенного Меньковского?.. Это его жена…

— Бедная! Я думаю, Оверин не стоит такой привязанности.

— Почему вы так думаете?

— Он, по видимому, увлекающийся человек и достаточно легкомыслен.

— От Варвары Алексеевны не очень-то скоро отделаешься. Она не отпустит… И то Оверин целый год при ней.

— Год? Вы находите, что это так долго?

— Для Оверина очень долго.

— Он такой непостоянный? Изучает женские типы, что ли?

— Надо думать, что так. Верно и вас захочет изучать, Марианна Николаевна.

— Ничего не имею против… Пусть изучает! Я тоже люблю наблюдать вас, мужчин…

— А женщин?

— Этих я хорошо знаю.

— Кстати, не хотите ли познакомиться с Меньковской?.. И ей хочется познакомиться с вами…

— Хочется? Она вам говорила? — удивленно спросила Сирена, хорошо знавшая, что женщины ее вообще не любят..

— Только что…

— Я очень рада. Я люблю умных женщин и, кроме, того, мне интересно посмотреть: какой вкус у Оверина. Литераторы, как я слышала, не особенно разборчивы… Только льсти им, и они восхищены. Оттого-то они, вероятно, так часто меняют свои привязанности, как и ваш, приятель…

— А он, по видимому, заинтересовал вас, Марианна Николаевна? — не без досады спрашивал Родзянский. — Вы так о нем расспрашиваете!

— Очень… Талантливый человек и интересен… Хорошо говорит… А главное — дал слово за мной не ухаживать.

Родзянский усмехнулся.

— И вы думаете, он сдержит слово?

— Надеюсь, что сдержит, если поймет, что ухаживание за мной бесполезно.

— Да разве сдержать слово возможно?

— Ах, Александр Петрович! Я вас считаю умным человеком, а между тем…

— Я не оправдываю вашего мнения?

— Вы говорите пошлости. Это, право, вам не к лицу. Предоставьте говорить банальности другим! — тихо шепнула Марианна Николаевна.

И, поднимаясь с места, прибавила:

— Пойдемте лучше знакомиться с Меньковской и старайтесь, Александр Петрович, не говорить того, что говорят мне другие. Честное слово, это надоело!

— Буду стараться, Марианна Николаевна! А вам, кажется, нравятся новые знакомства?

— По себе знаете… Я люблю новых людей и быстро знакомлюсь с ними. Впрочем, так же быстро и охладеваю к ним, если они не интересны… Будь у меня талант, я была бы беллетристикой… Наблюдательность у меня есть.

— А вы пробовали писать?

— Мало ли чего я не пробовала! — как-то загадочно и с оттенком грусти проговорила молодая женщина. — Но видно, бодливой корове Бог рог не дает! — прибавила она, смеясь.

Они перешли на другую сторону юта. Там сидело большинство пассажиров, любуясь видами южного берега.

То и дело раздавались восклицания удивления и восторга.

— А ведь она очень интересна, эта пикантная брюнетка рядом с Овериным. Это Меньковская, конечно?

— Да.

— Выразительное и энергичное лицо! — тихо промолвила Марианна Николаевна, приостанавливаясь и оглядывая быстрым и любопытным взглядом женщины, умеющей наблюдать, Варвару Алексеевну с головы до ног.

Та задумчиво смотрела на море и не видала Сирены.

Марианна Николаевна сразу заметила и слегка подведенные глаза, и веерки у висков и, несмотря на моложавый вид Вавочки, мысленно дала ей более тридцати лет. Оценила она и ее красивый, пышный стан, и маленькую выхоленную руку в кольцах, и красивую шею, видневшуюся из-за выреза воротника, и изысканный свежий и кокетливый туалет женщины, желающей нравиться.

— Вкус у вашего приятеля не дурной! — шепнула Марианна Николаевна.

— Одобряете?

— Вполне… Идемте.

В эту минуту Оверин увидал их.

Он вспыхнул от удовольствия и бросился им на встречу.

От Марианны Николаевны не укрылась эта радостная, чисто-юношеская, порывистость писателя.

«Какой же он экспансивный и юный, несмотря на свою седину!» — решила она про себя, словно бы дополняя уже сделанную раньше характеристику и невольно ласково улыбалась, как доброму старому знакомому, глядя на несколько смущенно-улыбающееся лицо Оверина и на эти серые глаза, ласковые и мягкие, светившиеся радостью.

В ответ на почтительно низкий поклон, она крепко, по-английски, пожала его руку и с чарующею простотой, полной прелести, которую люди, незнающие ее, могли принять за кокетство, проговорила:

— Очень рада вас видеть, Дмитрий Сергеич, и еще более рада буду вас послушать. Вчера вы так интересно рассказывали.

— А как я рад, если бы вы знали, Марианна Николаевна! — отвечал, весь вспыхивая, Оверин.

— И тем не менее не соблаговолили подойти ко мне, хотя знали, что я здесь. Ведь знали?

— Знал, но…

— Без «но», — перебила, смеясь, молодая женщина. — Вы, конечно, ждали, что я первая должна подойти к вали…

— Что вы? Клянусь Богом, и не думал! — горячо воскликнул Оверин. — Просто не хотел быть навязчивым… А вчера я, признаться, ждал вас на бульваре.

— Ждали? Скажите, пожалуйста, какая честь… Известный писатель и ждал ничем неизвестную женщину! И долго ждали? — лукаво прибавила Сирена.

— До двенадцатого часа. Вы ведь хотели быть и, однако, не пришли! — с шутливым упреком промолвил Оверин.

— Мы ездили в Балаклаву и поздно вернулись… Всему виной Александр Петрович… Он затеял ужинать… А уж вы готовы обидеться, что я обещала быть и не была? — насмешливо кинула Марианна Николаевна, чуть-чуть щуря глаза и приподнимая угол верхней губы, что придавало ее лицу надменное выражение.

— Помилуйте, смел ли я…

— Самолюбивы, как все писатели, которых балуют поклонники и особенно поклонницы? — продолжала Сирена, смеясь.

— Я еще не дожил до такой чести. Меня не балуют…

— Вас-то?.. Наверное, балуют… Только предупреждаю заранее; я не принадлежу к разряду дам, восхищающихся литераторами… и, признаюсь, люблю больше читать их, чем тешить их непомерное, психопатическое самолюбие.

— За что такая немилость к нам?

— Я имею удовольствие знать нескольких писателей… Встречалась…

— Здесь, в Крыму?

— И здесь, и в Петербурге.

— И что же, разочаровались в них?

— Из пяти — два непременно страдают манией величия и даже не умеют скрыть этого… И удивительно обидчивы, если не хвалят их произведений и не слушают, когда они сами о них говорят. Прекурьезные экземпляры!.. Даже ум не спасает их от смешного положения… Один почтенный беллетрист в прошлом году дарил меня своим особенным вниманием… Изучал, видите ли, меня и, разумеется, сделал очень скоро декларацию. И, вообразите, не хотел верить, что я совершенно к нему равнодушна!.. Не замечал даже, что я смеюсь над ним!.. И надоел мне, пока я не нашла способа от него избавиться.

— Какого?

— Я однажды объявила ему, что не читала его произведений, и когда он немедленно поднес мне несколько своих романов и затем потребовал мнения о них, сказала, что с трудом осилила один его роман. С той минуты любовь его прошла, он рассердился и, слава Богу, уехал, рассказывая всем, что я невозможная дура… А я раньше читала все его вещи, и они мне нравятся… Но надо же было как-нибудь избавиться от ухаживания пятидесяти летнего влюбленного в себя Нарцисса! — рассказывала Марианна Николаевна. — Просто жаль было смотреть на него. Так он был смешон.

И Оверин, и Родзянский смеялись. Они оба знали этого беллетриста, который на старости лет все мечтал о романах и писал их в изрядном количестве.

— Я не сомневаюсь, что вы не из таких, Дмитрий Сергеич, и если считаете себя гением, то не показываете, по крайней мере, этого публике? Не правда ли?

— Однако, и язычок у вас, Марианна Николаевна! За что вы приписываете человеку, которого не знаете, пороки, которых у него нет?.. Могу вас уверить, что я не страдаю манией величия даже и наедине сам с собой.

— Но все-таки любите, когда вас похваливают?

— Кто этого не любит? Но зато не сержусь, если меня и бранят. Спросите у Александра Петровича… Приятели не церемонятся со мною, а он в особенности.

— Не потому ли вы не сердитесь, что о вас все-таки говорят, хоть и бранят. А если б молчали?

— Хорошенько его, Марианна Николаевна! — подстрекал, смеясь, Родзянский.

Но молодая женщина была обезоружена добродушием Оверина. Он нисколько не сердился и в ответ на ее слова улыбался с видом человека, охотно принимавшего и заслуженные и незаслуженные обвинения.

Еще бы! Что бы ни говорили, но ведь о нем говорили!

Они продолжали разговор, быстрый и шутливый, перескакивая с предмета на предмет, щеголяя остроумием и находчивостью, слегка задевая друг друга, — тот бойкий, оживленный разговор, при помощи которого неглупые мужчина и женщина словно бы зондируют друг друга и быстрее понимают один другого.

Говорили о литературе, о писателях, о Крыме, о Петербурге. Нашлись общие знакомые.

Марианна Николаевна подметила в Оверине еще черту, и очень редкую в людях. Оверин никого не злословил. И это ее приятно удивило.

Тем временем Варвара Алексеевна не спускала глаз с Сирены.

И она, в свою очередь, жадно и внимательно оглядывала Марианну Николаевну, разбирая каждую черту ее лица, каждую линию ее стана, каждую деталь ее костюма. Но она наблюдала далеко не так объективно, как наблюдала ее Сирена, а, напротив, с тем инстинктивным недружелюбием и даже с завистью и злостью, с какими женщины, и особенно ревнивые, смотрят на красивых и обворожительных женщин, в которых предчувствуют или подозревают соперниц.

А эта действительно ослепительная красавица и с головы до ног изящная женщина, чуждая всякой вульгарности, — Варвара Алексеевна не могла не признать этого, — представляла собою большую и серьезную опасность для ее счастья.

Не даром же ее зовут Сиреной. В ней есть что-то заманивающее и самоуверенное, что сводить с ума мужчин. Наверное, она отчаянная кокетка и постарается увлечь Диму и, разумеется, сама им увлечется! — думала она, воображавшая, как многие влюбленные женщины, что ее избранник должен быть неотразим и для других и что все женщины обязательно должны влюбляться в Диму.

И в голове Вавочки проносились мучительные мысли.

Она уже смотрела на Сирену, как на врага, и представляла себе, как эта особа (Вавочка презрительно называла всех женщин, в которых прозревала соперниц, «особами»), не довольствуясь своими поклонниками (вероятно, и любовник есть), отнимет у нее Диму. Милый, любимый Дима попадется в расславленные ему сети.

Ведь он такой мягкий и такой бесхарактерный — этот Дима!

Замечательно, что Варвара Алексеевна, несмотря на ум и на достаточно тонкое понимание Оверина, являвшего не редкие доказательства своего легкомыслия относительно верности, по какой-то особенной логике, обычной у многих женщин, за все неверности Димы обвиняла, главным образом, не его, а тех «особ», которые подло его завлекали. Не будь таких «особ», и Дима не уклонялся бы с пути добродетели и любил бы одну свою Вавочку.

«Вон уж она, эта „особа“, начала свою игру!» — думала Варвара Алексеевна и, полная мучительной ревности, злыми глазами смотрела на Марианну Николаевну, оживленно болтающую с Овериным.

И Дима какой вдруг стал оживленный!.. Как он весел и какими восторженными глазами смотрит на эту женщину!

Но эта Сирена ошибается, воображая, что Дима будет ее покорным рабом. И Дима напрасно думает, что можно так легко играть с любовью женщины, преданной ему на всю жизнь.

Она еще поборется и без борьбы никому не уступит Димы.

И надо было этому увертливому и лукавому Родзянскому знакомить Диму с Сиреной.

«Подлец этакий!» — мысленно назвала она Родзянского.

В эту самую минуту Варвара Алексеевна увидала, что Сирена с Овериным и Родзянским приближаются к ней.

«Идет знакомиться!» — подумала она.

И мгновенно приняла вид светской, милой женщины. Ее хорошенькое личико сияло улыбкой и в глазах появилось необыкновенно ласковое выражение, точно она готовилась встретить самого милого друга, а не заклятого врага, каким уже считала Сирену.