Черноморская сирена

VI

Юпитер, большой, роскошно отделанный пароход, один из тех щегольских, казовых пароходов Русского общества пароходства и торговли, которые делают крымские и кавказские рейсы, в исходе одиннадцатого часа утра, согласно расписанию, пришел из Одессы в Севастополь и стал, ошвартовавшись, у пристани, рядом с Графской.

Пассажиров, особенно классных, было порядочно. ехали целые семьи, было несколько мужчин, но преобладали одиночки-дамы, средних и пожилых лет, молодящиеся, туго затянутые в корсеты, подмазанные и с подведенными, беспокойными глазами.

Начиналась весенняя тяга в Крым и на Кавказ из разных углов России — преимущественно из Москвы — и больных, и здоровых, и ищущих отдыха на лоне южной природы, и любительниц верховой езды и катания на лодках с татарами-проводниками, и пожилых, но пылких сердцем, искательниц глухих уголков в Крыму, где так удобно, вдали от супругов, наслаждаться идиллией вдвоем с мифическими юнцами-племянниками, исполняющими добросовестно обязанности поклонников за стол, квартиру и небольшие карманные деньги.

На Юпитере только-что позавтракали, и многие пассажиры спешили воспользоваться двухчасовой стоянкой парохода, чтобы съездить осмотреть Севастополь, манивший с палубы своей красотой.

На небольшом, узком и тесном пространстве владений Русского общества, — маленькой пристани и узкого, огороженного несколькими постройками, крутого подъема, ведущего на улицу, — толпились пассажиры, встречавшие родственники и знакомые, и просто глазеющая публика, и босоногие, одетые в рвань, черномазые цыгане-носильщики, которые таскали ручной багаж пассажиров, остающихся в Севастополе, и большие сундуки и корзины из багажного пакгауза. Тут же, увеличивая тесноту, стояли извозчичьи коляски и ломовые дроги.

Вместе с лязгом паровой лебедки, выгружающей из трюма багаж, на этом тесном дворике агентства шел говор, раздавались мужские окрики, испуганные восклицания дам, боявшихся, что носильщики унесут багаж, и, разумеется, порой в воздухе стояла энергическая ругань, приправленная вариантами местного жаргона.

И над всей этой обычной сутолокою русской толпы — чудное бирюзовое небо с нависшим раскаленным шаром ослепительного и жгучего южного солнца.

— Экое свинство! Даже порядочной пристани не могли устроить!

Это восклицание, полное желчной раздражительности, вырвалось у какого-то долговязого, как цапля, и худого, как спичка, высокого господина, лет за тридцать, по всем признакам петербуржца и чиновника, которого чуть не угодило оглоблей ломовых дрог по голове.

Одет он был по последней моде и весьма элегантно. Еще на пароходе этот долговязый господин обращал на себя общее внимание и корректностью, и либеральными разговорами о том, как хорошо путешествовать по Европе и как трудно правительству, при всем желании, упорядочить нравы в провинции, и своим безукоризненным костюмом.

На нем был кургузый, открытый вестончик стального цвета, под которым жилета не было, а только туго-накрахмаленная, гофрированная, батистовая цветная сорочка, спускавшаяся книзу широкою складкой, по-матросски. Светлый галстук, перехваченный кольцом, с длинными концами, охватывал маленький стоячий воротник. На тонких бедрах был черный шелковый широкий пояс, из-за которого виднелась цепочка часов. На маленьких ногах — желтые башмаки. На коротко остриженной голове — панама. В руке, облитой лайковой перчаткой, тоненький зонтик-aiguile.

И вдруг — оглобля у самой шеи, благоухающей духами!

— Куда лезешь, каналья! Стой, мер-р-рзавец… Ах ты…

Однако, изящный джентльмен во время удержался и не докончил площадного ругательства.

Впереди, повиливая бедрами, шла довольно миловидная брюнетка-пассажирка.

Возчик-хохол хладнокровно осадил дроги и наставительно заметил:

— Тоже лезет под оглоблю… Мазепа и есть!

А петербургский чиновник снова повторил, нарочно громко, чтобы слышала брюнетка:

— Экое свинство! Экая Азия!

Но этот протестующий возглас не произвел ни малейшего впечатления ни на миловидную брюнетку, ни на других торопившихся пассажиров. Все они, как русские люди, да еще провинциалы, очевидно, привыкли к «свинству» несравненно большему, чем плохо-устроенная пристань, и ничем не выразили участия человеку, попавшему под оглоблю.

Только бывший около седенький, маленький и сухенький старичок, необыкновенно живой и юркий, одетый в белую коломенковую пару, в белой флотской фуражке на голове, обратил свое востроносое, морщинистое лицо на европейца-чиновника, с которым познакомился на пароходе и, между прочим, узнал, что молодой франтоватый чиновник служит в министерстве земледелия и едет в Крым и на Кавказ с казенным поручением что-то упорядочить и кого-то осчастливить, — и промолвил с едва уловимой насмешливой иронией в своем мягком теноре:

— А вы, ваше превосходительство, пропечатали бы в Новом Времени за эту самую «Азию».

— Непременно пошлю письмо в редакцию. Вот только в Ялту придем. В самом деле — безобразие. Богатое общество, правительство дает субсидию, а они порядочной пристани не хотят устроить. Теснота. Чуть оглоблей не ушибли. И что делает правление, хотел бы я знать?

— Пошлите, пошлите корреспонденцию, ваше превосходительство. Они хоть посердятся! — подзадоривал юркий старичок.

— Кто они, капитан?

— Да господа правление в Петербурге.

— Надеюсь, и внимание обратят. Я подпишу письмо. Не какой-нибудь корреспондент пишет, а человек с известным положением.

— Ну-с, на особенное внимание не рассчитывайте, ваше превосходительство, не рассчитывайте! И про более серьезные вещи писали… а не то что про пристань. Мы вот, туземцы, так сказать, не в претензии на пристань. Мы и к безобразиям привыкли. А вам, видно, в диковину они? Изволите все сидеть в департаменте. Редко путешествуете по России? — с почтительной насмешливостью говорил старичок, оглядывая своими маленькими зоркими глазами петербургского франта, возмущавшегося пустяками.

— Почему вы полагаете, капитан, что не обратят внимания? Должны обратить, коль скоро сообщают верные факты.

— А, впрочем, попробуйте. Ха-ха-ха! Однако, до свидания, ваше превосходительство. Вот и извозчик. Осмотрите Севастополь. Славный городок. А какой он был до войны, если б вы знали! — горячо и восторженно прибавил старик.

— Не угодно ли вместе прокатиться?

Но старик отказался. Он зайдет только к одним знакомым и сейчас же вернется на пароход и ляжет спать.

— Ночь-то я, признаться, не спал! — прибавил он.

— Но спали? Почему?

— Тарханкутский маяк сторожил! — засмеялся старик. — Все покойный «Владимир» с погибшими пассажирами не выходил из головы. Я хоть и бывший моряк и мне седьмой десяток, но, все-таки, не имею желания попасть к рыбам. До Ялты отосплюсь. Днем, даст Бог, ни с кем не столкнемся.

Пристань опустела, но не надолго.

То и дело подъезжали щегольские севастопольские извозчики со своими четырехместными колясками-корзинами из камыша, окрашенного в белую краску, с белыми парусинными зонтиками, защищающими головы от палящего солнца, — подвозившие с прибывшего поезда пассажиров, которые направлялись на южный берег.

День стоял чудесный. Море было гладко, как зеркало, и пятичасовое морское путешествие не пугало русских туристов, вообще боящихся моря.

На пристани снова оживление, теснота и брань.

Коляски останавливались на полу-спуске, у какого-то пакгауза, и носильщики-цыгане бросались на добычу с видом разбойников. Пассажирам приходилось подниматься по крутой лестнице в агентство, чтобы взять билеты. Оттуда надо было спуститься и идти в багажное отделение сдавать багаж. Все это не представляло больших удобств при палящей жаре.

Оверин избежал всех этих мытарств, поручив взять билеты и сдать багаж швейцару гостиницы.

В первом часу он вместе с Варварой Алексеевной, сопровождаемый двумя носильщиками с ручным багажом, вошел по сходне на сиявшую чистотой палубу «Юпитера». Один из пароходных лакеев, одетый в синий полуфрак с металлическими пуговицами, принял вещи от цыган и повел новых пассажиров вниз показать им их каюты. Варваре Алексеевне — в дамском отделении, прямо под верхней палубой, а Оверину — пониже, в следующей палубе.

И каюты с четырьмя койками в каждой, просторные и поместительные, и большая кают-компания (столовая) с рядом столов, около которых были ввинчены вращающиеся кресла, и рубка для курения с мягкими диванами — все отличалось удобством, комфортом и даже роскошью. Везде было чисто. Все сияло и блестело. Внизу пахло тем особенным приятным запахом, какой бывает на судах.

Варвара Алексеевна и Оверин вышли наверх по широкому, устланному клеенкой, трапу. Большое пространство палубы на юте, предоставленное пассажирам первого класса, было прикрыто сверху тентом. На скамейках по бортам и около рубки сидели пассажиры. На закрытом люке кают-компании были разложены книги, и маленький смуглый мальчик еврей продавал газеты.

Оверин обошел ют по обе стороны разделяющей его рубки, оглядывая пассажиров. Ни Сирены, ни одного из вчерашних ее спутников не было.

«Уж не раздумала ли она ехать? — пронеслось в его голове. — Вчера на бульваре ее не было!»

Он подошел к Варваре Алексеевне и, присаживаясь около нее, проговорил:

— А ведь хорошо на пароходе, Вавочка? Не правда ли? Как красив отсюда Севастополь… И что за прелесть бухта! Взгляни сюда на эскадру… Это все броненосцы… А вот паровой катер пристал… Адмирал какой-то выходит на Графской пристани… Смотри: видно, распекает молодого мичмана… Ишь, он вытянулся весь, приложив руку к козырьку.

Варвара Алексеевна была в духе. Вчерашний долгий визит к мифическому приятелю не вызвал в ней никаких подозрений. Она поверила, что Оверин и Родзянский никак не могли отказаться от завтрака, предложенного приятелем, и из редакции пошли к нему и там заболтались. Вдобавок, и Оверин так мило извинился, что опоздал, и Родзянский так тонко и остроумно говорил ей комплименты. Ей пришлось только слегка пожурить Оверина за то, что он заставил ее завтракать одну, и тем дело кончилось.

— Промело! — весело, как школьник, шепнул на ухо Родзянскому Оверин, когда тот уходил, исполнив долг товарища и просидев с ними часа два.

О знакомстве с «Сиреной» Оверин упомянул слегка. Встретились на улице, и Александр Петрович представил.

— Недурна, но… ничего особенного! — небрежно прибавил Оверин, зная по горькому опыту, как неблагоразумно было бы хвалить какую-нибудь женщину в присутствии Вавочки.

— И ты долго с ней говорил, Дима?

Оверин усмехнулся.

— Где на улице говорить… Минуту одну, не более…

— Куда она едет?

— В Ялту, кажется.

— И долго останется в Севастополе?

— Почем я знаю, Вава?

Вечером на бульваре «Сирены» не было, и Оверин ходил под руку с Вавочкой, как в воду опущенный. Впечатлительный, быстро переходящий от настроения к настроению, он огорчился, словно ребенок, которому не дали обещанную игрушку.

— Что с тобой, Дима?.. Ты болен? — допрашивала беспокойно Вавочка.

— Здоров.

— Но отчего ты не в духе?.. Был весел и вдруг…

— Устал.

Они рано ушли с бульвара. Вавочка, хорошо знавшая, чем привести Оверина в хорошее настроение, попросила его прочесть ей начало последней его повести. Оверин охотно согласился. Он принес к Варваре Алексеевне беспорядочный ворох листков, исписанных невозможным почерком, и стал читать. Читал он недурно, с какою-то задушевной простотой, и часто добавлял импровизациями то, что было набросано небрежно и неполно.

Вавочка пришла в восторг и повторяла:

— Дима, Дима, какой ты талант!

Оверин хотя и говорил, что Вавочка увлекается, тем не менее был очень доволен и, взвинченный похвалами, продолжал рассказывать конец.

В эту минуту он забыл о «Сирене» и ушел от Вавочки веселый, снова веровавший в свою литературную звезду.