Черноморская сирена

II

Вот уже год, как сошлись Оверин и Варвара Алексеевна.

С первой же встречи ее очаровал этот талантливый писатель, с шапкой заседевших кудрей, живой, увлекающийся, добродушный и необыкновенно мягкий, с прелестными кроткими серыми глазами и быстро воспламеняющимся темпераментом, напоминающим южанина, горячий спорщик и фантазер, исповедующий самые крайние убеждения после того, как в молодости исповедал совершенно противоположные, наивно самолюбивый и бесшабашный, готовый в минуты порыва на всякое сумасбродство, и в то же время, когда надо, очень практичный и осторожный, славный товарищ и добрый человек, имевший мужество высказывать иногда нелепости и не обижаться, если над ним за это смеялись.

Такого интересного и симпатичного человека она не встречала, и в первую же встречу на одном из жур-фиксов Варвара Алексеевна проболтала целый вечер с Овериным, наговорила ему много комплиментов по поводу его произведений и просила бывать у нее.

Оверин влюбился, как он выражался, с разбега. Эта хорошенькая пикантная женщина, умная и живая, которая так тонко ценила его талант и понимала его самого, казалось, воплощала в себе его идеал, и он думал, что полюбил ее навсегда и только с ней найдет настоящее счастье. По обыкновению увлекающихся сангвиников, он в первое время был ослеплен и оделял Варвару Алексеевну всеми совершенствами, какие только могло придумать его пылкое воображение. Он стал за ней ухаживать с почтительной нежностью по уши влюбленного рыцаря, готового, в крайнем случае, умереть за свою даму. Но смерти не предвиделось. Напротив, впереди предстояло жить и наслаждаться.

Очарованная Овериным с первой же встречи, Варвара Алексеевна сама влюбилась, как институтка. Муж ей показался каким-то прозаичным, циничным толстяком, оставляющим жену, ради карт, по целым вечерам одну. И никогда никаких разговоров. Только разные сплетни, насмешки и остроты, не всегда удачные. И разве это любовь? Она для него один из элементов домашнего комфорта — вот и все. Какая гадость!

И молодая женщина без протеста, без борьбы отдавалась той поздней могучей страсти, которая нередко охватывает женщин за тридцать лет и делает их молодыми и необыкновенно красивыми. Она вдруг похорошела, стала нервна, находила все более и более недостатков в муже и стала запираться на ночь в своей спальне.

После месяца разговоров о любви, чтения начатых произведений Оверина и невинного флирта, ограничивавшегося целованием красивых рук Варвары Алексеевны, они были близки, и оба, казалось, трепетали от счастья.

Порывистая, страстная, гнушавшаяся обмана и бессердечная, какими бывают влюбленные жены в отношении к нелюбимым мужьям, Варвара Алексеевна в одно прекрасное утро категорически и властно, точно ожидая протеста, объявила мужу, что она любит Оверина, отдалась ему и оставаться на квартире у мужа не может. Она будет жить отдельно.

Никакого однако протеста не последовало.

Павел Иванович Меньковский, талантливый петербургский адвокат, толстый, порядочно обрюзгший пожилой человек, когда-то очень красивый, добрый малый, сибарит и немного циник, привык к своей Вавочке и по своему любил ее. Он ценил в ней красивую женщину и умную жену, которая не особенно донимала его сценами ревности и сквозь пальцы смотрела на его увлечения на стороне и на его отсутствие по вечерам. Она была удобная жена — не особенно притязательная к проявлениям горячей любви и не накладная для кармана. У нее было свое небольшое состояние, и на свои костюмы она не брала от мужа денег.

Несмотря на неожиданность заявления жены, Павел Иванович не обнаружил ни малейшего удивления, давно уже догадываясь, что Вавочка увлечена Овериным, и вообще отнесся к этому признанию с истинно-джентльменскою сдержанностью.

Тщательно скрывая чувство обиды, он мягко ответил, что согласен на все, что желает Вава.

И с шутливым цинизмом прибавил:

— Когда мужу под пятьдесят, он надоедает. Это в порядке вещей. Оверину тридцать пять… Он красив и имеет репутацию обольстителя.

— Не говори гадостей… У нас с Овериным родственные души.

— Ну, конечно, родственные… Но только помни одно, Вавочка: когда ваши души перестанут быть родственными, и Оверин бросит тебя, твое место здесь никем не будет занято. Возвращайся.

Молодая женщина не ожидала такого великодушия. Она взглянула на это ожиревшее, потасканное лицо и под шутливою маской почувствовала скрываемую скорбь.

И ей сделалось стыдно, что она так безжалостно оборвала с человеком, с которым прожила более десяти лет.

— Ты прости, что я тебя оставляю… Но я не могу… Не могу… Я люблю так, как никогда не любила! — говорила она.

— За что прощать? Чувство свободно… Я тебя вполне понимаю! — промолвил Павел Иванович и, поднявшись с кресла, почтительно поцеловал женину руку.

«К чему бесноваться? К чему выходить из себя? — философски размышлял Павел Иванович, избегавший всяких беспокойств и тревог. — Ведь все равно влюбленную бабу не остановишь. Она пойдет на рожон. У Вавы критический возраст, а я… плохой муж!» — мысленно проговорил Меньковский и уехал в суд…

Через несколько дней после этого объяснения Варвара Алексеевна переехала в небольшую квартиру и сделала из нее уютное гнездышко. Павлу Ивановичу было разрешено раз в неделю приезжать к ней обедать, — уж очень он на этом настаивал, — и у Варвары Алексеевны не хватило духа отказать ему в этом.

Муж и жена расстались приятелями.

И Оверин разошелся с одной вдовушкой, которая успела ему надоесть после месячного короткого знакомства так же скоро, как надоедали ему и прежние привязанности. Перед блестящей Вавочкой простоватая вдовушка показалась вульгарной, и Оверин, прежде чем объявить ей о немедленном выдуманном отъезде из Петербурга, просидел у нее вечер и говорил ласковые слова. Ему жаль было огорчить эту маленькую, пухлую, простоватую акушерку, которая гордилась любовью писателя, благоговела перед ним и давала к чаю такое прелестное варенье, что Оверин съедал его по два блюдечка, — и он в этот вечер особенно нежна старался успокоить ее, обещая никогда не забывать этих «чудных глаз», причем обещал писать ей и легкомысленно просил, чтоб и она писала, адресуя письма в редакцию. Оттуда перешлют!

Счастливый и польщенный, что ради него Варвара Алексеевна оставила мужа, Оверин молился на свою «мадонну». Каких только совершенств не находил он в ней! Каких только клятв не расточал он! Каких только стихов он не подносил ей!

Первые шесть месяцев были каким-то безумным сплошным праздником для них. Они почти не разлучались. Оверин забросил работу, забыл всех знакомых и с утра приезжал к Вавочке с букетом цветов. Он имел состояние и безумно тратил деньги, чтобы доставить удовольствие любимой женщине. Завтраки, обеды и ужины в лучших ресторанах, театры, концерты, коляски, тройки, цветы.

И все это их тешило.

Прошли эти месяцы и Оверин стал охладевать. Безумная чувственная страсть притупилась, а вместе с нею проходила и любовь. Оставались только привычка, чувство благодарности за ее любовь и неприятное сознание нравственного обязательства. Как водится, вместе с охлаждением, к Оверину вернулась способность наблюдения: он стал замечать в Вавочке те недостатки, которых, ослепленный, прежде не замечал. Красота «мадонны» теперь казалась несовершенной: и веерки на висках, и морщинки на лбу, и слегка подведенные глаза, и подкрашенные брови теперь обратили на себя внимание Оверина. И все прежние совершенства оказывались преувеличенными. Вавочка теперь представлялась Оверину властолюбивой, хитрой и чересчур ревнивой женщиной, пытавшейся забрать любимого человека в руки.

Она требовала, чтоб Оверин всецело принадлежал ей и нигде не бывал без нее и нередко говорила о жертве, какую она для него принесла, и эта «жертва» смущала Оверина. Неблагодарный, он частенько теперь думал, что было бы лучше, если бы Вавочка не приносила жертвы и не бросала мужа. Тогда куда легче было бы увильнуть, а теперь?..

Это, впрочем, не мешало Оверину позволять себе маленькие увлечения и коротенькие романы, хранимые в тайне от Вавочки, но Вавочка имела способности сыщика и ловила, случалось, Оверина на первой главе, обрывая своим вмешательством продолжение дальнейших глав.

— Дима! Опять?

Но Дима, разумеется, не будь дурак, с необычайною смелостью отрицал факты и, стараясь выпутаться из сетей, давал самые невероятные объяснения на счет писем и телеграмм, попадавших какими-то судьбами в руки Варвары Алексеевны.

Но глаза его выдавали. Они как-то растерянно, по-детски смотрели на Вавочку, точно просили оставить в стороне щекотливый вопрос и сам он имел вид влопавшегося школьника, втирающего очки учителю.

И ему «попадало».

После: «Дима… Опять?» — следовала хорошая порция негодования и упреков и нередко истерических припадков.

Надо отдать справедливость Оверину. Он был чувствителен к женским слезам и умел как-то скоро и ловко успокаивать истерики. Он клялся, что любит только одну Вавочку, и так горячо и страстно целовал Вавочку, что та скоро приходила в себя и, с радостными слезами, вся закрасневшаяся и счастливая, прощала Диму и будто верила его невинности, хотя в душе и была убеждена, что он лгал, отрицая свою вину.

В последнее время сцены сделались чаще и отравляли жизнь. Оверину приходилось несосветимо врать, уверяя Вавочку, что он ни в чем перед нею не виноват. Он стал реже ходить, объясняя, что занят работою, но о разрыве не смел и думать.

Имел ли он право бросить женщину, которая многое принесла в жертву ради любви к нему? И, наконец, несмотря на недостатки Вавочки, он все-таки привязан к ней.

Тихое покачивание вагона успокоило нервы Оверина.

«В чем, однако, я попался… Интересно узнать!»

Оверин мысленно произнес эти слова и, стараясь вспомнить, в чем он попался, что Вавочка вдруг рассердилась, заснул, так и не вспомнив своей вины.

Не вспомнил он ее и проснувшись в Химках, и когда поезд пришел в Москву. По недовольному лицу Вавочки и по ее сухой встрече он чувствовал, что вина за ним немаловажная, и проведя свою спутницу в вокзал, занял угловой отдаленный стол, велел подать кофе и сел напротив Вавочки, имея в лице выражение несправедливо обиженного человека и едва уловимую улыбку в глазах.

«Начинайте, но только поскорей!» — просили, казалось, эти ласковые, мягкие и в то же время лукавые глаза, наблюдавшие незаметно Варвару Алексеевну, плохо выспавшуюся, с дурным цветом лица и потому, вероятно, еще более раздраженную.

Варвара Алексеевна не заставила долго ждать.

Она огляделась, — вблизи никого не было, — и проговорила:

— Вам не стыдно? И вы, конечно, отлично спали ночь?

Варвара Алексеевна усиленно подчеркивала: «вы».

— Но объясните, ради Бога, в чем дело?

— Вы не догадываетесь?

— Честное слово не догадываюсь.

— Какой же вы… бессовестный! Вчера, когда мы ехали на вокзал, говорили вы, что не виделись с этой певичкой Востроглазовой.

«Вот оно что!» — подумал Оверин и ответил.

— Говорил и, конечно, не видался. Раз как-то, дня два тому назад, я, правда, встретил ее на улице.

Тогда Варвара Алексеевна вынула из своего маленького дорожного мешочка измятый исписанный листик почтовой бумаги и, передавая Оверину, промолвила:

— А это что?

Оверин пробегал письмо к нему, принесенное на квартиру Варвары Алексеевны перед самым отъездом на вокзал. Варвара Алексеевна, по почерку догадавшаяся, что письмо от женщины, спрятала и прочла, как только вошла в вагон. Письмо было уличающее, полное благодарных и довольно подробных воспоминаний о проведенном времени после театра.

«Ловко влопался!» — подумал Оверин и мысленно обругал певичку и за обстоятельное воспроизведение горячих поцелуев, и за глупость посылать письма на квартиру Вавочки.

И, улыбаясь своею чарующею улыбкой, виновато проговорил, небрежно разрывая письмо:

— Ну, что-ж? Ну, положим, ужинал. Ну, положим, даже поцеловал раз, другой. Так, ведь, это пустяки, о которых и не стоит говорить такой умнице, как вы. Вы знаете, что истинно люблю я только одну вас.

Оверин пожалел, что нельзя было немедленно же прибегнуть к доказательствам и расцеловать Вавочку, и потому предусмотрительно прибавил:

— Я постараюсь достать отдельное купе и мы поговорим. Я расскажу вам, какое у меня знакомство с этой певичкой, и вы убедитесь, что я не виноват, как вам кажется. Право, совсем не виноват. Несколько поцелуев после шампанского. Самый невинный флирт.

— Воображаю! — брезгливо промолвила Варвара Алексеевна.

— Клянусь вам! Да мы и не одни были!

— Не одни? — подозрительно кинула Вавочка.

— С нами ужинал Белобрысов! — внезапно соврал Оверин и прибавил: — можете спросить у него!

Надо полагать, что Варваре Алексеевне очень хотелось верить Оверину. Вместо того, чтобы, после таких двусмысленных объяснений, поговорить с ним «серьезно», как собиралась, она вдруг смягчилась и тихо, с грустным видом, промолвила:

— Ах, Дима, Дима! Как ты меня терзаешь последнее время. Пожалей свою Вавочку!

Оверин мгновенно просветлел, что горизонт очистился. Он не любил, чтобы на него дулись.

И он так искренно обещал больше не терзать Вавочки, так ласково-вызывающе смотрел на нее. что Вавочка простила Диме и, протянув ему обе руки, выразила удовольствие, что от Москвы они поедут вдвоем.

— А то одной так скучно. И дамы все какие-то не интересные, Дима.

Весело болтая о том, как должно быть хорошо теперь в Крыму, как уединенно поселятся они в Алупке, Мисхоре или Ялте, как отлично будет заниматься Дима, — они выпили кофе. Кондуктор объявил, что передаточный поезд скоро идет на станцию «Курск», но они теперь решили приехать на станцию на извозчике, предварительно позавтракав в Эрмитаже. Оверин пошел справляться об отдельном купе до Севастополя, а Варвара Алексеевна пошла в дамскую комнату тщательнее заняться своим туалетом. Минут через пятнадцать она вернулась свежая и цветущая под вуалеткой и крепко пожала Диме руку, узнавши, что он купил отдельное купе. Через несколько минут они уже ехали на отличном лихаче в город.