Черноморская сирена

III

Чудным ранним утром поезд подходил к Симферополю.

Оверин только что проснулся, разбуженный лучом солнца, проникшим из-за опущенной шторы. Он потянулся, не зная, спать или бодрствовать, взглянул на крепко спавшую Вавочку с предусмотрительно накинутым поверх лица платком (лица во время сна не всегда привлекательны), заглянул сквозь штору на ослепительный пейзаж и вышел на платформу.

Оверин жадно вдыхал чудный, полный острой свежести, воздух раннего майского крымского утра и любовался дивным пейзажем. Налево мелькали деревни, поля с яркою зеленью, сады с цветущими черешнями, сливами, яблоками и грушами, и от этих бело-розовых деревьев неслось благоухание. А далее виднелись цепи гор с их верхушками, подернутыми золотистой дымкой. Над другими вершинами носился туман.

И над всем этим медленно поднималось ослепительное солнце по бирюзовому безоблачному небу, заливая блеском сады, поля и деревни.

— Какая прелесть, — невольно воскликнул Оверин, любуясь южной природой и чувствуя какую-то бодрящую жизнерадостную силу в своей груди.

Он вспомнил про Петербург, про эти острова, сырые и холодные, и как хорошо казалось ему здесь. Какая прелесть эти серебристые тополя, эта тонкая, нежная листва акаций, готовых цвести. Что за воздух! Что за виды!

Раздался свисток. Поезд приближался к станции.

Оверин вернулся в вагон и заглянул осторожно в купе. Его спутница крепко спала. Он не хотел ее будить, и один вышел на станцию, чтоб выпить стакан чаю.

Все здесь говорило об юге. И эти татары с южного берега в своих шитых куртках, с барашковыми шапками на головах, в широких шароварах и чевяках, — важные, степенные, с правильными чертами красивых, казалось, бесстрастных лиц, и скрип подъезжающей маджары, и этот прелестный садик начальника станции, где олеандры, розы, фиалки, резеда и другие цветы ласкали взгляд и несли благоухание, и эти названия дальнейших станций: Булганак, Алла, Шакул, Бахчисарай…

В буфете пусто. Немногие заспанные пассажиры и несколько местных жителей-южан со смуглыми лицами, горбатыми носами и глазами, похожими на черносливы, не то греки, не то караимы, не то евреи,

Оверин наскоро выпил стакан скверного чаю и вышел на платформу. Впереди, по направлению к Севастополю, синели горы, невысокие, мягких, нежных очертаний. Налево виднелись белые дома Симферополя, утопающие в зелени садов, с золотыми маковками церквей, с куполами мечетей и верхушками минаретов. Издали он казался красивым городком.

Звонок, и Оверин опять остался на платформе. Не хотелось возвращаться в вагон.

Поезд двинулся, и чем далее, тем живописнее были места. Вот и Бахчисарай — это татарское гнездо, живописный маленький городок, не видный со станции, в ущелье среди скал, с домиками, которые лепятся один около другого, со множеством мечетей. На станции одни татары… и несколько татарок в покрывалах, сквозь которые виднеются только черные, узкие глаза… Слышатся гортанные звуки татарского языка, и изредка прорывается русская речь станционных служащих.

Оверин вспомнил, конечно, про Бахчисарайский фонтан, про дворец крымских ханов и решил непременно сделать экскурсию в Бахчисарай и непременно верхом, забывая в эту минуту, что Вавочка будет с ним и, разумеется, будет его сопровождать всюду.

Несколько тоннелей, и поезд спустился в Инкерманскую долину и повернул к Севастополю. Южная бухта, на берегу которой шел поезд, сверкала направо. Налево — высились скалы Инкерманского камня. Мелькнул пещерный монастырь в скале.

Севастополь был близко. Пора было будить Варвару Алексеевну.

Оверин вошел в купе и нашел Вавочку уж умытой и причесанной. Веселая и радостная глядела она в открытое окно.

— Неправда ли, хорошо, Вава? — спросил Оверин, целуя ее руку.

— Прелесть! — отвечала Варвара Алексеевна, — крепко пожимая руку Оверина и взглядывая на его красивое, жизнерадостное лицо восторженным и вместе с тем благодарным взглядом женщины, обожающей своего любовника.

— Ты хорошо спал, Дима?

— Отлично. А ты, Вава?

— Превосходно… Крепко, крепко! — прошептала она и вдруг, вся краснея, поднесла большую широкую руку Оверина к губам и прошептала: Милый, как я тебя люблю.

Оверин прильнул к губам Вавочки.

— А я разве тебя не люблю? Люблю, люблю! — нежно повторял он и в эту минуту искренно был уверен, что любит эту хорошенькую Вавочку и что здесь в Крыму любовь его возродится с новою силой.

— Садись напротив. Давай смотреть в окно.

Они смотрели в окно, и их головы почти касались. Им было обоим весело. Они обменивались радостными восклицаниями, смеялись, и Оверин держал в своей руке крошечную руку Вавочки и тихо сжимал ее.

Давно уж не было им так хорошо вместе.

— Гляди, Вавочка, вон и чинуша высунулся из окна.

Вавочка повернула голову. Маленький бритый и желтый господин так и впился в молодую женщину, и глаза его загорелись.

— Нахал! — шепнула Вавочка, садясь на диван.

— За что ты его так?

— Смотрит во все глаза. Такой противный.

— Крым, весна… И ты такая красавица, Вавочка! — смеясь заметил Оверин. — Ну, вот и приехали!

Поезд остановился.

Через пять минут Оверин и Варвара Алексеевна ехали в фаэтоне в город. Следом за ними ехал другой фаэтон с вещами.

Поднимались в гору. Внизу отливала изумрудом корабельная бухта. После подъема сразу открылся Севастополь, чистенький, белый, сверкавший на солнце. Когда фаэтон въехал на главную большую Екатерининскую улицу, наши путешественники увидали красивые дома и несколько развалин, оставшихся после войны. Налево, на горе, красовалось красивое здание в греческом стиле восстановленного Петропавловского собора, бывшего в развалинах после войны, с портиком и колоннадой, напоминающими Партенон. Направо белели колонны Графской пристани и сквозь них виднелась северная бухта и несколько кораблей. Поворот влево, и большая гостиница на самом берегу моря перед бульваром.

Нашим путешественникам отвели два просторные номера рядом.

Когда Оверин отворил окно, он замер от восторга.

Перед ним виднелось море, чудное, голубое море, тихое и, казалось, замершее в штиле. На горизонте чернели дымки пароходов. На небе ни облачка. И полная тишина.

Оверин долго стоял у окна, любуясь морем и вдыхая его чудный, наполненный озоном, воздух. И ему казалось, что именно на берегу моря он должен написать что-нибудь значительное. Он чувствовал нервную приподнятость и бодрость, и вся эта петербургская жизнь с ее сутолокой, ресторанами и островами вдруг показалась ему такой пошлой и ничтожной. И как могла она ему нравиться?.. И как он мог свыкнуться с ней? «Нет, надо серьезно изменить жизнь!» — подумал он.

К одиннадцати часам Оверин и Вавочка, оба взявшие ванны, оба свежие и красивые, спускались в ресторан завтракать.

— Что у вас есть?.. Устрицы есть? — весело спрашивал Оверин.

— Есть! — отвечал слуга.

— Так давайте устриц, потом султанку, потом… чего вам угодно, Варвара Алексеевна? — спрашивал Оверин, передавая своей спутнице карточку.

— Не прикажете ли молодого барашка? Все приезжие одобряют-с, — говорил лакей.

— Отлично. Давайте. Говорят, крымские барашки хороши. Хотите, Варвара Алексеевна?

— Я так голодна, что все буду есть.

— А вино — белое. Дайте только бутылку самого лучшего. Да устриц поскорей, пожалуйста.

— Сколько прикажете?

— Полсотни, что ли. И маленькую рюмку водки… да чего-нибудь закусить.

Лакей ушел. Оверин стал озирать бывшую в ресторане публику.

Невдалеке от них сидела компания молодых моряков. Оттуда слышались громкие, веселые голоса. Говорили о кораблях, о плавании, бранили какого-то капитана, восхищались какой-то Черноморской Сиреной.

Оверин насторожил уши.

Черноволосый юный мичман громко воскликнул:

— Как она хороша вчера была на бульваре, господа… Адмирала и того с ума свела. Подумайте, старик, адмирал, а хотел с Графской пристани броситься за цветком, который она бросила в море. Насилу удержали.

— А ты бросился, конечно?

— Еще бы… И достал цветок.

— А дальше?

— Поехал на «Боец», переоделся и вернулся на бульвар.

— А она?

— Улыбнулась.

— И только?

— Да разве вы не знаете Сирены?..

— Когда она приехала?

— Вчера…

Оверин тихо шепнул Вавочке:

— Слышала? Здесь и Сирена водится… Всех с ума сводит.

Вавочка, смеясь, ответила:

— Надеюсь, ты устоишь?

— Да мы, может быть, и не встретимся с ней.

— А любопытно, Дима? — поддразнила Вавочка.

— Нисколько, — протянул Оверин, решивший непременно увидать эту Сирену.

В отдалении сидела семья: высокая, краснощекая полная женщина лет под сорок, в роскошном туалете и с крупными кабюшонами в ушах, девушка лет семнадцати, мальчик подросток и англичанка немолодых лет.

— Кто это такие? — полюбопытствовал Оверин у лакея, когда тот принес устрицы.

— Госпожа Брехунова с семейством… Известная миллионщица из Москвы… Купчиха-с… Каждую весну в Ялту ездят и осенью тоже.

— А вон там… две сидят. Верно англичанки?

— Точно так… англичанки. Неделю живут… И прелюбопытные, я вам доложу, сударь.

— А что?

— До всего им касательство есть… Все осматривают… Должно корреспондентки… Нынче такого народа много наезжает.

— А устрицы прелесть! — говорил Оверин, проглатывая сразу штук по пяти маленьких черноморских устриц.

— Все хвалят-с! — отвечал рыжеватый, довольно представительный лакей, видимо желавший показать себя перед петербургскими приезжими и сразу угадавший в Оверине тароватого и привыкшего к «первому сорту» барина.

В эту минуту в залу ресторана вошел, щуря глаза, маленький, худощавый выбритый господин, сосед Оверина в купе.

Он был в безукоризненном темно-сером, отлично сидящем на нем «complet» и в ослепительном белье, серьезный и словно бы накрахмаленный, с тщательно выбритыми желтоватыми щеками, с высоко приподнятою, коротко остриженною головой, черноволосой, подернутой сединой, и небольшими усами. Сегодня он казался Оверину моложавее. Ему можно было дать лет сорок — сорок пять.

Он присел к столу с аффектированною скромностью людей крупного положения и поманил пальцем слугу.

— Это, сударь, с вами сегодня приехали… Очень, говорят, важные генералы из Петербурга… Им номер по телеграфу заказан. Давеча у них уж и градоначальник был.

— А как его фамилия?

— Господин Завистовский… Может изволили слышать?

— Как же… Он товарищ министра.

— Важная особа?

— Не из мелких! — засмеялся Оверин.

— Ну, теперь несите султанку… Гляди, Вавочка. Ты решительно очаровала г. товарища министра. Он опять не спускает с тебя глаз.

— Это меня нисколько не интересует.

— А все-таки, приятно?

— Нисколько… Я на тебя не похожа, Дима… Для меня никого не существует, кроме тебя.

— А для меня ты… как любимая…

— А другие? — перебила, смеясь, Вавочка.

— Другие, как приятное зрелище для глаз… Вот и все! — весело говорил Оверин.

Оба они ели с аппетитом. И все им нравилось: и жареная султанка, эта маленькая, вкусная рыбка Черного моря, напоминающая форель, и мягкий, сочный барашек, почти не имевший специфического бараньего запаха, и вино, и черный кофе с гущей, которым они закончили завтрак.

— Ну, теперь что будем делать? — воскликнул Оверин. — Если не устала, едем осматривать город.

— Куда хочешь.

Лакей подал счет, и когда Оверин дал ему два рубля на чай, он был решительно очарован Овериным. Такие щедрые господа попадаются не часто.

— Обедать у нас будете? — спросил он после низких поклонов.

— У вас… А что?

— Быть-может, меню пожелаете изменить… Можно на жаркое дупельков… Сегодня принесли дупельки…

— Валяйте… дупельков.

— А что у вас на пирожное?

— Крем-с.

— Велите сделать фисташковое мороженое… Так ведь? — обратился Оверин к Варваре Алексеевне.

Та кивнула головой и поблагодарила взглядом за внимание. Она любила именно это мороженое, и Оверин приказал швейцару привести лучшего извозчика.

Они поехали осматривать город. Старик извозчик, севастопольский старожил, помнивший Севастополь еще до войны, добросовестно показывал и дом, где жил Павел Степаныч Нахимов, и севастопольский музей, называл все церкви, объяснил, что развалины по Екатерининской улице были прежде домом командира порта, показал место четвертого бастиона, где в старину был густой бульвар и, объехав весь город, предложил прокатиться в Георгиевский монастырь.

Наши путешественники согласились и, после довольно скучной, однообразной дороги по степи, были вознаграждены чудным видом на море с паперти Георгиевского монастыря и прелестью густой растительности и цветов на скалистом обрыве, падающем в море почти отвесно. Прослушав от одного монаха легенду возникновения монастыря и напившись студеной воды с вареньем, Оверин с Вавочкой отправились назад, по дороге осмотрели французское кладбище и вернулись домой.

Отдохнув после обеда, они в девятом часу вечера вышли на бульвар.

Ночь была волшебная, мягкая, ласковая. Легкий ветерок дул с моря. Луна заливала своим томным серебристым светом аллею бульвара и гуляющих. Весь город высыпал на берег моря. Дамы и кавалеры, преимущественно моряки и артиллеристы, в своих белых фуражках, ходили по бульвару небольшими кучками. Все, точно боясь нарушить прелесть ночи, говорили тихо, и разговор казался каким-то таинственным, полным полупризнаний и намеков. Порой встречались пары, ищущие уединенных мест. На скамейках сидели больше старики и старухи.

Оверин шел под руку с Вавочкой. Она почти прижалась к нему, счастливая, казалось, еще более влюбленная под обаянием этой дивной ночи и близости этого прелестного моря, в которое смотрелась луна, заливая его серебристым блеском.

Обоим им казалось, что они видят какую то волшебную сказочную декорацию. Они то и дело останавливались, смотрели в морскую даль, прислушивались к тихому ласковому рокоту набегающих волн, нежно облизывающих берег, и жадно вдыхали свежий воздух.

И снова шли, очарованные, переполненные грезами о счастье.

Варвара Алексеевна думала, как она снова счастлива, как Дима мил и нежен, как хорошо они проживут в уединении в Крыму. Не надо только ни с кем знакомиться, а то Дима не окончит задуманной работы.

Думал и Оверин о том, как хорошо здесь, и, главное, чувствовал это всем своим существом. И ему хотелось увидать Черноморскую Сирену. Разговор о ней так заинтересовал его. Видел всяких он женщин на своем веку, но коварных Сирен не видал. А это так интересно. И он пристально всматривался в женские лица.

Вдруг что-то ослепительно красивое бросилось ему в глаза.

Навстречу, сопровождаемая несколькими кавалерами, шла, залитая блеском лунного света, легкою, плывущею походкой, высокая, стройная молодая женщина, вся в белом, и тихо-тихо смеялась. Оверин успел заметить необыкновенную белизну красивого лица, черные глаза, взглянувшие на него, и рыжие волосы. Он тотчас же догадался, что это и есть Сирена, и, восхищенный ее красотой, вдруг неодолимо захотел с ней познакомиться.

И в ту же минуту, как он подумал об этом, его окликнул мягкий, слегка крикливый голос:

— Дмитрий Сергеич! Вы ли это?

С этими словами, один из кавалеров «белой» дамы подходил, снимая шляпу перед Варварой Алексеевной, к Оверину.

— Я самый! — весело отвечал Оверин, приостанавливаясь и крепко пожимая руку высокому, белокурому молодому человеку. — А вы как здесь очутились, Александр Петрович? Еще недавно были в Ярославле и — в Севастополе?.. Варвара Алексеевна, позвольте вам представить моего хорошего приятеля, Александра Петровича Родзянского… Варвара Алексеевна Меньковская.

«Новая любовь!» — подумал Родзянский, пожимая руку Варваре Алексеевне, и проговорил:

— А очутился я здесь, вероятно, так же, как и вы, Дмитрий Сергеич… Хотелось отдохнуть и махнул в Одессу, оттуда сюда и на-днях поеду в Ялту.

— Правильно… едем вместе.

— С удовольствием, если…

— Если что?

— Если сойдемся на дне отъезда… Однако, до свидания… Завтра утром зайду к вам… Вы у Киста, конечно?

— У Киста. Да вы куда спешите сейчас?

— Я тут с одной дамой.

— С Черноморской Сиреной?

— И вы уж успели узнать ее прозвище?

— Успел… Так завтра приходите пораньше!

Родзянский раскланялся и ушел. Оверин был очень рад. Приятель завтра же познакомит его с Сиреной.

— Ну, что, Дима, понравилась тебе эта Сирена? — спрашивала Варвара Алексеевна.

— Я не разглядел… Кажется, ничего особенного, — небрежно протянул он, зная, что Вавочка не любила, когда он особенно хвалил красоту дам…

— И мне показалось… Однако, не пора ли и домой, Дима… Мне спать хочется!

— Что же, пойдем, если хочешь.

— Но, быть может, ты не хочешь, Дима? Так оставайся.

— И я спать хочу! — проговорил Оверин.

И в то же время подумал:

«Вавочка уводит от Сирены, а завтра я с ней познакомлюсь во что бы то ни стало!»

И они вернулись в гостиницу.