Чёрный дембель. Часть 3

Глава 11

Утром напротив входа в ресторан «Московский» я не увидел ни одного автомобиля. Хотя по вечерам в выходные дни тут под окнами домов скапливался настоящий автопарк из «Волг», «Москвичей» и новеньких «Жигулей» (пару раз я видел тут даже редкий пока в нашем городе ВАЗ-2103). Сейчас ветер гонял по пустынной улице обрывок газеты и шелестел молодой листвой каштанов — там, где вечером стояли машины посетителей ресторана, вызывавшие зависть у запоздалых прохожих. Окна домов не светились. Жильцы пятиэтажек либо уже уснули после субботних посиделок, либо ещё не проснулись; либо они не выбирались из постелей по воскресеньям в такую рань. На улице около ресторана в этот ранний час находились лишь я и четверо мужчин, окружившие меня с трёх сторон.

Я не пошёл по тротуару — прошагал на середину проезжей части. Замер на краю светового пятна, что оставлял под собой уличный фонарь. Утром в выходной день машины тут проезжали редко. А трамвайные рельсы находились в четырёх кварталах от ресторана «Московский» — там, где эту улицу пересекал проспект Труда. Шагавшие за мной по Красному переулку люди остановились, перегородили мне путь к Светочкиному дому (демонстративно помахивали ножами). Сутулый мужчина в серой кепке (и с похожей на отвёртку заточкой в руке) стал между мной и трамвайной остановкой, с которой я обычно возвращался к общежитию. Слева от меня (спиной к ресторану) застыл черноволосый мужчина. Фонарь освещал его лицо и его большие уши с мясистыми отвислыми мочками.

— Привет, ушастый, — сказал я.

Спросил:

— Дышишь свежим воздухом? Или вышел на дело?

Ушастый улыбнулся — на его щеках я увидел ямочки (в прошлый раз я их не заметил, когда в ноябре прошлого года беседовал с этим человеком в подсобке ресторана «Московский»).

— Жду знакомого ментёнка, — сказал бывший налётчик. — Тебя.

Он указал на мой живот острием ножа.

Я кивнул, тряхнул зажатым в левой руке свёртком. Бросил взгляды по сторонам — ни справа, ни слева от себя на дороге не увидел приближавшийся свет фар. Посмотрел на ушастого.

Заметил, что несостоявшийся Светочкин убийца выглядел довольным и уверенным в своих силах.

— Понятно, — сказал я. — Сдаваться пришёл? Или стукануть на дружков решил?

Ушастый фальшиво хохотнул (я не почувствовал, что ему весело). Он показал мне свою правую руку. Я отметил, что пальцы на его руке не двигались, будто обёрнутые тугой повязкой.

— К знакомому ментёнку пришёл, — повторил бывший налётчик. — Должок ему принёс.

Порыв ветра пригладил мне волосы на голове. Отправил на прогулку вдоль моего позвоночника дружный отряд мурашек. Он напомнил мне, что сейчас не май месяц, а только начало апреля.

— Должок — это хорошо, — сказал я. — Люблю, когда мне должны.

Улыбнулся и спросил:

— Что же ты мне принёс, ушастый? Что ты мне задолжал? Порадуй меня.

Я наблюдал за тем, как ушастый качнул головой и сквозь зубы сплюнул на асфальт. Видел, что его приятели на пару шагов приблизились ко мне. Провёл рукой по Светочкиному свёртку — нащупал край полотенца.

— Ага, ментёнок, — сказал ушастый, — сейчас порадую. Так порадую, что мало тебе не покажется.

Он помахал ножом, словно размял украшенную синими татуировками кисть левой руки. Я сунул пальцы под полотенце. Краем глаза я видел, что дружки ушастого рассматривали меня с показной ленцой во взглядах, ухмылялись.

— Сейчас ты сдохнешь, ментёныш, — сказал ушастый. — Но не сразу. Долго будешь корчиться…

— Серьёзно? — спросил я.

Ушастый замолчал. Потому что на дорогу упало грязное полотенце. Я взялся за обрубок приклада, положил цевьем на свою левую ладонь уже не прятавшийся под полотенцем обрез. Большим пальцем правой руки поочерёдно взвёл оба курка — раздались два щелчка: громкие и звонкие, будто я переломил пополам две сухие палки. Ушастый опустил нож, словно тот вдруг стал для него слишком тяжёлым. Я посмотрел ему в глаза. Но тут же сместил взгляд вправо. Указал укороченными стволами обреза сперва на преграждавших вход в Красный переулок мужчин. Те замерли, затаили дыхание; уже не ухмылялись. Вслед за ними заглянул в оба выходных отверстия стволов мужик в серой кепке: я направил полученный от Светочки обрез на его вдруг побледневшее лицо.

— Не дёргайтесь, мужики, — скомандовал я. — У меня всего два патрона. Поэтому предупредительного выстрела в воздух не будет.

Направил оружие на живот ушастого — ямочек на его щеках уже не видел.

Велел ему:

— Ножичек брось. Давай-давай. Нож на землю, я сказал!

Звуки моего голоса заметались между домами, отражались от стен и от оконных стёкол, уносились в направлении Калининского моста.

Ушастый разжал пальцы. Клинок выпал из его руки, звякнул об асфальт.

— Невезучий ты мужик, ушастый, — сказал я. — Ты не иначе как в понедельник родился. Сперва грабить не в тот день и не в то место пошёл. Теперь неудачное время и неудачную цель для мести выбрал.

Я покачал головой и сообщил:

— Мужик, тебя сглазили. Точно тебе говорю. Причём давно: ещё при рождении.

Я повернул голову, взглянул на застывшую у входа в Красный переулок парочку. Перевёл взгляд на их подельника, нервно поправлявшего на голове кепку. Эти трое внимательно смотрели на обрез и уже не ухмылялись.

— А вот вам повезло, товарищи уголовники, — сказал я. — Потому что у меня с вами тёрок пока не было.

Стволы обреза по-прежнему смотрели на ушастого бандита. Я тоже следил за ним краем глаза. Но тот не шевелился: не давал мне повода дёрнуть за спусковой крючок.

— Я тут прикинул, мужики, и понял: всех вас не убью.

Я разочаровано скривил губы.

Сказал:

— Как ни крути, хоть один из вас, но сбежит.

Покачнул обрезом — ушастый вздрогнул, отшатнулся.

— Двоих пристрелю, — сообщил я. — Третьего догоню и сверну ему шею. Но четвёртый…

Я демонстративно вздохнул. Переложил обрез в левую руку.

Его стволы по-прежнему целили в ушастого.

— Четвёртый свалит, — сказал я. — Это без вариантов.

Махнул правой рукой.

— Поэтому валите отсюда, мужики.

Пальцем поочерёдно указал на всех своих противников, кроме ушастого — на того смотрели оба дула обреза.

— Вы, трое, — сказал я. — Проваливайте отсюда.

Пожал плечами и пояснил:

— Арестовывать мне вас пока не за что. А зачистить вас всех не получится. Поэтому обойдусь без лишнего шума. Зачем портить сон советским гражданам? Им утром предстоит коммунизм строить.

Будто в ответ на мои слова в окне на пятом этаже (над рестораном) вспыхнул свет. Это заметил не только я — посмотрел вверх и обладатель серой кепки.

— Исчезните, мужики, — сказал я. — Я вас отпускаю.

Уточнил:

— Пока… отпускаю. Запомните мою доброту. И держите языки за зубами.

Добавил:

— Оставьте меня наедине с моим ушастым приятелем.

Обрез в моей руке дёрнулся в сторону подельников ушастого.

Те снова замерли, не шевелились.

— Мужики, у вас ко мне есть вопросы? — спросил я. — Что непонятно?

Мужчина в кепке медленно поднял руки на уровень своего лица. Сверкнул золотой коронкой. Указал острым концом заточки в небо, на котором блестели россыпи звёзд.

— Всё понятно, — хрипло ответил он. — Мы уходим.

Он кивнул своим подельникам. Трое мужчин одновременно сошли с мест и повернулись ко мне спинами. Они неторопливо зашагали в соседний квартал, в направлении трамвайной остановки.

Дёрнулся и ушастый.

Но тут же застыл, когда обрез взглянул ему в лицо.

— С тобой я ещё не закончил, — сказал я.

Сместился в сторону — чтобы видеть и ушастого, и его подельников (шагавших к улице, где скоро загромыхают по рельсам трамваи). Стоял молча, пока мужчины не скрылись за домами.

И лишь тогда я посмотрел ушастому в лицо и скомандовал:

— Раздевайся.

Бандит вскинул брови и переспросил:

— Чего?

— Что слышал, — ответил я. — Одежду снимай. Всю. Бросай её на асфальт.

Ушастый растеряно заморгал.

— Ты ничего не попутал, мент? — спросил он.

Я сместил вниз и в сторону стволы обреза — будто лазерной указкой показал ними на левую кисть ушастого.

— На счёт три стреляю, — заявил я. — В твою левую руку. Будешь пальцы по всему кварталу собирать. Если сможешь ходить. Раз…

— Да ты чего?! Мент!

— Два, — произнёс я. — Выстрелю. Клянусь. Представь, как жопу будешь подтирать. Если выживешь.

Я положил указательный палец на спусковой крючок. Ветер прокатил по дороге мимо моих ног скомканную газету. Я всё же заметил на небе луну — она выглядывала из-за крыши пятиэтажки по адресу Красный переулок дом два.

Ушастый спрятал левую руку за спину, взмахнул правой.

— Ладно, ладно! — затараторил он. — Не гони, мент! Опусти ствол!

Я вдохнул.

— И!..

Ушастый вжал голову в плечи.

— Раздеваюсь! — сказал он. — Всё! Хватит! Стоп!

Бандит левой рукой расстегнул поясной ремень…

Я наблюдал за тем, как ушастый бросал на асфальт одежду. Не прислушивался к его бормотанию. Поглядывал по сторонам: высматривал на дороге свет фар и случайных прохожих.

— Готово, — сообщил ушастый.

Он стоял около окон ресторана, прижимал к паху неподвижные пальцы правой руки. Заметно вздрагивал при каждом порыве ветра. В тёмных стёклах витрин отражались его покрытая синими узорами спина с острыми лопатками и тощие ягодицы.

— Часы снять? — угрюмо спросил ушастый.

Я покачал головой.

Ответил:

— Не нужно. Я ведь тебя не граблю. Я тебя воспитываю.

Пояснил:

— Хочу, чтобы ты поумнел и поумерил свой пыл. В следующий раз ты так легко не отделаешься. Я тебя посажу, имей это в виду.

Махнул обрезом, зевнул.

— А теперь проваливай, — сказал я. — Молись, ушастый, чтобы мы с тобой больше не встретились.

Ушастый поспешил за своими дружками. Громыхал по асфальту каблуками ботинок (обувь, как и часы, я у него не отобрал). А вот одежда бандита осталась на тротуаре около ресторана «Московский». Я ногой собрал её в кучу; выждал, пока разукрашенный похожими на синие вены рисунками бандит скроется за поворотом в конце квартала. И лишь тогда положил на его свитер обрез, туда же побросал прочие элементы одежды ушастого и Светочкино полотенце. Связал у свитера рукава, превратил его в пахнущий потом и тройным одеколоном узел. Взглянул на окно ресторана — заметил там своё отражение. Поправил воротник рубашки, рукой зачесал набок чёлку.

Покачал головой и пробормотал:

— Не было печали, так вот черти накачали. Теперь я точно на пробежку опоздаю.

Подхватил с асфальта узел с обрезом и с одеждой. К трамвайной остановке я не пошёл. Направился в противоположную сторону: туда, где город пересекала полноводная сейчас река Волчья.

Заметил, что на небе у горизонта уже алела тонкая полоса утренней зари.

Я вышел на проспект Мира неподалёку от пятиэтажных общежитий тракторного завода (именно здесь первого мая и седьмого ноября собирались колонны от тракторного завода для прохождения праздничных демонстраций). По проспекту проносились пока немногочисленные автомобили. Они рычали моторами; дребезжали кузовами и подвесками, когда попадали колёсами в выбоины на асфальте. Мимо меня в направлении Калининского моста проехала гужевая повозка (пегая лошадь лениво помахивала хвостом, отстукивала подкованными копытами по асфальтному покрытию дороги монотонную дробь).

Тротуары и здесь выглядели безлюдными. Горожане в воскресное утро спали — не вставали на утреннюю дойку, как деревенские жители. Я скользнул взглядом по серым угрюмым фасадам общежитий — насчитал на них всего четыре окна, за которыми горел свет. Свернул вправо; помахивая свёртком, зашагал к мосту. Никто не шёл мне навстречу, не звучали шаги и голоса у меня за спиной. По левую руку от меня чередовались с фонарными столбами высаженные в ряд каштаны, шелестевшие на ветру зелёной листвой. В воздухе витали запахи пыли, цветущих трав, зелёной листвы и выхлопных газов.

Около реки чувствительно похолодало. Начало апреля в Новосоветске было вполне весенним временем: от снега в городе не осталось и следа, распустилась листва — через пару недель зацветут каштаны. Но по утрам в городе ещё чувствовалось дыхание зимы. Особенно прохладно было на рассвете около Волчьей реки, которая сейчас активно доставляла талую воду из северной части страны в южное море. К поросшим камышом берегам я не свернул, хотя туда вело множество проложенных городскими рыбаками тропок. Я зашагал к видневшемуся впереди мосту, у которого и заканчивался проспект Мира.

Калининский мост считался одной из достопримечательностей Новосоветска. Дед мне рассказывал, что в его детстве этот мост был деревянным. Тогда он соединял Новосоветск и деревней Калинино, что начиналась сразу за Волчьей рекой. С тех пор город заметно разросся. Калинино ещё два десятилетия назад стало Калининской улицей. Деревянный Калининский мост разбомбили осенью тысяча девятьсот сорок второго года. В сорок шестом году на его месте возвели новый: основательный, на широких каменных сваях. Название моста с тех пор лишь звучало по-прежнему. Но было оно теперь не в честь деревни — в честь товарища Калинина.

За время существования моста в Новосоветске родилось множество связанных с мостом легенд. Некоторые появились ещё в дореволюционные времена; какие-то родились после Великой Отечественной войны. А пару-тройку историй, в которых упоминался Калининский мост, сейчас знал только я. Потому что те события произошли в моей прошлой жизни. Как та история с Первомайской Джульеттой: с женщиной, прыгнувшей с этого моста в реку первого мая тысяча девятьсот семьдесят четвёртого года. Я прикинул, что до того бурно обсуждавшегося в нашем институте события осталось меньше месяца: три недели и три дня.

Подошёл к перилам мостового ограждения, взглянул вниз. Скорее угадал, а не рассмотрел в темноте, где начиналась под мостом почти чёрная водная поверхность. Я отметил, что расстояние до воды сейчас казалось небольшим. Прикинул, что разбиться, прыгнув с такой высоты, было сложно. «Она прыгнет в мае», — напомнил я сам себе. Представил, насколько к тому времени опустится уровень воды. Вспомнил, как пересыхали берега Волчьей к лету — река становилась узкой: примерно вдвое уже, чем сейчас. Но оставалась глубокой — в детстве мы с приятелями ныряли в ней (рядом с нашим посёлком), но не всегда добирались до илистого дна.

Я размахнулся и бросил в воду свёрток с обрезом. Метнул его подальше, чтобы он не попался на крючок часто рыбачившим с этого моста мальчишкам. Прислушался — различил в тишине плеск воды. Прозвучал он негромко, словно расстояние до реки оказалось большим, чем я его представил. Я подумал, что звуки от падения в реку человеческого тела прозвучат громче. Вообразил, как разлетятся по сторонам брызги, когда тело Первомайской Джульетты войдёт в воду. В моей прошлой жизни Джульетта утонула. Из воды её достали уже мёртвой — об этом в институте нам тогда доложил всезнающий Артурчик Прохоров.

«Это будет уже четвёртая спасённая мной девчонка, — подумал я, — меньше чем за год. Или пятая, если считать Риту Баранову».

Потёр ладонь о ладонь, словно стряхнул прилипшие к моим рукам песчинки.

Пробормотал:

— А летом поеду на море за шестой.

В субботу четырнадцатого апреля Артурчик сообщил, что его отец раздобыл для нас путёвки на море.

— Я только не понял, Чёрный, — сказал Артур, — зачем нам этот пансионат «Аврора»? Что там такого интересного? Почему ты не стряс с моего бати путёвки в Сочи или в Ялту?

Я усмехнулся и спросил:

— Чем ты недоволен, Артурчик? В первый раз поедешь на море без родителей, как свободный человек. Какая тебе разница, где пить пиво и ухлёстывать за девчонками?

Илья Владимирович передал через сына, что оплачивать путёвки не нужно: Прохоровы подарят их мне и Кириллу на дни рождения, до которых оставалось меньше десяти дней. Двадцатого апреля мне в этой новой жизни исполнится двадцать один год, а мой младший брат двадцать второго отметит своё восемнадцатилетие. В детстве мы с Киром отмечали свои очередные годовщины одновременно: двадцать второго числа. Так же поступили и прошлом тысяча девятьсот семьдесят четвёртом году.

На этот раз к днюхе Кирилла я (как и Прохоровы) подготовился заранее — не как «тогда». Брату в подарок я ещё в прошлом месяце приобрёл (при посредничестве директора швейной фабрики) кассетный магнитофон «Весна». Купил Кириллу и три аудиокассеты (ещё две шли в комплекте с магнитофоном). На одну из кассет зачастивший в квартиру профессора Баранова Олег Котов записал тот самый концерт Высоцкого, который я прослушал, пока дожидался профессора в начале марта.

Свой день рождения я не отмечал с тех пор, как двадцатого апреля две тысячи третьего года отпраздновал в закрытом московском клубе пятидесятилетие. Последующие свои дни рождения я попросту игнорировал. Да и вспоминал я о них обычно, когда меня вдруг забрасывали поздравлениями друзья и коллеги. Считал, что в этой новой жизни о моём дне рождения никто, кроме младшего брата и Котовой, не вспомнит. Вот только уже утром двадцатого апреля я понял, что ошибся.