Чингиз-хан

Прежде чем идти на Хорезм, Чингиз-хан назначил Мухули правителем всех завоеванных монголами китайских провинций. Покорение столь густо населенных территорий ставило перед завоевателем-кочевником немалые проблемы. В обычных условиях война между двумя кочевыми племенами неизменно вела либо к полному истреблению покоренного племени, либо к его слиянию с племенем-победителем. Но даже если речь шла об истреблении, гибли мужчины, в то время как женщины потерпевших поражение становились собственностью победителей, так что процесс смешения и слияние крови и языка происходил непрерывно.

Ничего подобного и помыслить было нельзя, глядя на мириады китайцев. Ни одно из решений национального вопроса, с которыми были знакомы кочевники-монголы, не подходило. Чингиз-хан разграбил и разорил китайские города, лишил миллионы китайцев крова, убивал их без счета, но когда он ушел, крестьяне вернулись на свои пепелища и стали возделывать поля, восстанавливать стены городов и возводить новые жилища.

В Монголии же, когда велась война против меркитов, работа с этими изменниками была завершена полностью и навсегда в тот самый момент, когда враг был разбит, а воины вернулись к своим домашним очагам.

Меркитские женщины были в юртах победителей, а их родичи и соплеменники, разметанные поражением по степям Приаралья, вскоре совершенно потеряли всякую связь с отечеством, забыли обычаи и язык предков, слившись с чужими племенами и народами. Теперь монгольские стада и табуны паслись на пастбищах меркитов, а меркитский вопрос был закрыт навсегда.

В Китае же целые провинции Шаньси и Чжили, опустошенные в 1214 году, вновь ожили уже весной 1217 года.

Впервые столкнувшись с таким явлением, Чингиз-хан дал Мухули всю полноту власти, поручив ему раз и навсегда найти решение проблемы. Кочевники еще не постигли того факта, что в войне с цивилизацией один лишь разгром врага еще не обеспечивает прочности завоевания; Чингиз-хан знал лишь одно — завоеванные территории следовало удержать любой ценой. По правде сказать, военная и социальная организация монголов была в высшей степени малопригодна для достижения поставленной перед ней задачи. Их способ существования требовал пространств гораздо больших, чем было необходимо для городской и сельскохозяйственной цивилизации Китая: их бескрайние стада нуждались в более просторных пастбищах, чем те, которые можно было найти на земле, испытывавшей преобразующее влияние плуга уже не одно тысячелетие. В принципе, именно в этом заключалась разница между кочевыми народами и цивилизацией. Ведь известно, насколько последняя зависит от земледелия, и там, где она укореняется, кочевник не может существовать.

Пока Мухули постигал эту очевидную истину, его военные операции носили в основном вид глубоких и все охватывающих конны, х рейдов. Других попыток найти адекватные меры консолидации завоеванных территорий он не предпринимал. В 1217 году монголы удерживали в действительности только город Яньцзин и западные районы провинции Шаньси. Мухули использовал совершенно опустошенные земли между Внутренней и Внешней китайской стеной в качестве основной базы своих военных операций, и в 1217 году он обрушился на провинцию Чжили и покорил два города — Аньцы и Ичжу, охранявшие стратегически важные пункты и проходы Внутренней стены. Опустошив эти города. он вновь отошел назад, в пространство между Великими стенами. В 1218 году он узнал, что цзинь-цы вновь занимают области, уже им опустошенные, и что армия под командованием цзиньского полководца Чань Чжу вступила в контролируемые монголами районы. Мухули двинулся ей навстречу и после упорной битвы разгромил цзиньскую армию и пленил ее командующего. Кажется, именно теперь на него снизошло озарение — он убивал, опустошал, уничтожал, тщетно пытаясь упрочить завоевания своего повелителя, — и ничего не мог добиться. Теперь ему оставалось одно — встать на путь умиротворения. Он обещал пленному цзиньскому генералу сохранить ему жизнь и прежнее звание при условии, что тот отныне будет служить под началом монголов, и пленник ухватился за эту возможность. В будущем он верно служил новому господину и однажды в разгар жестокого боя даже был ранен, но не покинул поля сражения и одержал победу. Именно благодаря ему монголы прочно закрепились в Чжили.

Жестокая война продолжалась, и число цзиньских дезертиров в войсках монголов постоянно росло, но хотя эти люди и изменяли своей стране в дни тяжких поражений и испытаний, их предательство имело один положительный результат — благодаря их усилиям, постоянным мольбам и увещениям мрачный и неумолимый монгол был вынужден обуздать алчность и жестокость своих войск, которым отдал приказ отныне обращаться с покоренными менее сурово.

Но были и другие китайцы, предпочитавшие претерпеть любые страдания, но не желавшие покориться. Некоторые из них, отчаявшись в победе, кончали жизнь самоубийством, в то время как другие бесстрашно сражались до конца. Мухули был в отчаянии: теперь ему приходилось назначать китайских чиновников в завоеванные монголами области и города, где те должны были управлять именем Чингиз-хана; и как только он усвоил эту новую политическую линию, ситуация изменилась, и отныне все завоеванные территории прочно оставались в его руках. А это само по себе имело уже огромные последствия. Дело действительного покорения Китая, до сих пор шедшее очень медленно, сдвинулось с мертвой точки. Он двинулся в провинцию Шаньси, полностью сметенную огнем и мечом во время первого вторжения, но вновь воскресшую и занятую уже в который раз войсками Цзинь. Силам Мухули, численностью в 60 000 человек, пришлось в течение двух лет вновь закрепляться в этой провинции. Столица провинции Тайюань и города Пинъянь (возможно, нынешний Пинъяо), Вэньшуй и Кэлянь (Кэляньчжоу) отчаянно сопротивлялись. Начальники их гарнизонов погибли с мечом в руке или покончили с собой, когда разрушенные стены более не могли удерживать монголов; но к концу 1220 года он полностью покорил Шаньси и обнаружил, что его присутствие требуется на востоке — в провинции Шаньдун. Там цзиньцы действовали с необычайной энергией и немалым мужеством, укрепляя стены городов и увеличивая их гарнизоны. Мухули прошел провинцию Чжили и направился к столице провинции Шаньдун, городу Цзинань, как вдруг узнал, что цзиньская армия перешла Хуанхэ близ Цаочжоу (Хэцзу) и укрепилась на берегах реки. Мухули развернул свои войска и повел их навстречу этой странной цзиньской армии, отважившейся искать встречи с ним на поле боя, и обнаружил ее недалеко от реки Хуанхэ. Он не стал тратить время на перестрелку и сразу отдал приказ атаковать. Цзиньцы не выдержали первого удара и были сброшены в реку.

Направив свои войска вновь против столицы провинции Шаньдун, Мухули сделал по дороге лишь одну остановку у города Дунпин (Дунпинчжоу), уже пережившего в 1214 голу осаду монгольских войск под командованием самого Чингиз-хана и теперь вновь оказавшего упорное сопротивление. Оно было действительно так упорно, что Мухули пришлось оставить значительные силы своей армии продолжать блокаду этого города, а самому с частью войска идти покорять остальную провинцию. Разделив имеющиеся у него войска на отряды, он неуклонно опустошал Шаньдун и даже некоторые прилегающие к нему районы провинции Чжили. Дунпинчжоу, последний из непокоренных городов, пал в июне 1221 года.

Таким образом, уже к ноябрю 1221 года Мухули овладел и прочно удерживал в своих руках две провинции, лежащие к востоку и юго-востоку от Внутренней Китайской стены. Шаньси уже два года находилась у него в руках и теперь он намеревался подчинить все остальные владения Цзинь. Для этого ему потребовалось сконцентрировать свои силы у Тогтох (Токото), одной из пограничных станций, с которой начинался караванный путь на Запад.

За год до описываемых событий, в 1220 году, когда Чингиз-хан стоял лагерем в оазисе Нахшаб, цзиньский правитель отправил к нему посольство, на любых условиях прося о перемирии. Тогда Чингиз-хан отказался принять цзиньских послов, так ни с чем и вернувшихся в Кайфын, в котором по-прежнему укрывался цзиньский император.

Положение Цзиньской династии в северном Китае было безнадежным. Мухули уже покорил провинции, лежащие к северу от Хуанхэ, и китайские сановники заняли в них ответственные посты под наблюдением монголов.

Но несмотря на то, что ему удалось прочно укрепиться в провинциях Шаньси, Чжили и Шаньдун, монгольский военачальник был по-прежнему далек от решения своей главной задачи — взятия Кайфына и пленения императора. Хуанхэ была очень серьезным препятствием, затруднявшим любое проникновение на юг, и пока крепость Тунгу-ань, охранявшая удобные дороги, ведущие в провинцию Хэнань, оставалась в руках цзиньских войск, цзиньский император мог спать спокойно. А пока он был жив, не могло быть конца войне, а кроме того, не менее 200 000 воинов были расположены в непосредственной близости от дорог и перевалов, ведущих в провинцию Хэнань.

Мухули, испробовав все способы проникновения в эту провинцию, сердце угасающей империи, решил последовать примеру Самухи (Самохи) и обойти линию цзиньской обороны. Он перешел Хуанхэ у Тогтох (Токото) и двинулся в южные районы провинции Шэньси.

И вновь, в который раз, цзиньцы отправили посольство к Чингиз-хану, прибывшее к нему летом 1222 года, когда он располагался лагерем на западном берегу реки Инд, и просили о мире.

На этот раз Чингиз-хан посольство принял, но не смягчил суровости своих требований. «Раньше, — сказал он послу, — я предлагал императору уступить мне страну к северу от Желтой реки (Хуанхэ), сейчас эта страна моя по праву завоевания, так же как и та, что лежит к западу от перевала Тунгуань, за исключением нескольких городов. Если повелитель Цзинь сейчас уступит мне провинцию Шэньси целиком, я сохраню за ним трон и остатки его владений к югу от Хуанхэ».

Послы не смогли принять этих условий, и посольство отбыло в Кайфын.

Появление войска Мухули в Ордосе так встревожило царя тангутов, что тот поспешил с отправкой посольства, спрашивая у монгольского военачальника, с какими намерениями тот идет. В ответ Мухули потребовал у него помощи и устрашенный монарх послал ему на подмогу армию в 50 000 человек. С таким подкреплением Мухули двинулся на юг и приступил к покорению провинции Шэньси, беря город за городом, и к февралю 1223 года он достиг ее южных пределов на реке Вэйхэ, притоке Желтой реки. Он осадил и взял одиннадцать крупных городов (по списку Дугласа) — Цзинчуань и Цинъян в провинции Ганьсу; Лочуань, Куцуань, Биньсянь, Суйдэ (Суйдэчжоу), Яньчуань, Чэнгу (Чэнпусянь), Хэян, Ичуань и некоторые другие, и потерпел неудачу лишь у города Яньань. Город Цзю-фынсянь он осаждал в течение 40 дней и тоже не мог его взять, как вдруг пришли вести о том, что цзиньская армия форсировала Хуанхэ недалеко от Тунгуани и взяла Пучэн (Пучжоу, Пучжоуфу), весьма важный город недалеко от тех мест, где Хуанхэ меняет свое течение с юга на восток.

Мухули снял осаду с Цзюфынсяни и ускоренным маршем пошел на Пучжоу. Когда цзиньцы узнали о его приближении, они не стали ждать и, поспешно спалив захваченный ими город, отступили назад к Тунгуани.

Именно теперь, когда Мухули был занят восстановлением и укреплением своей власти в районах рек Хуанхэ, Вэйхэ и Лохэ, его сразила болезнь. Около сорока лет носил он меч и копье, верой и правдой служа Чингиз-хану, и потому с нескрываемой гордостью промолвил своим сподвижникам, собравшимся вокруг его смертного одра: «Никогда и ни от кого я не терпел поражений». Он умер в апреле 1223 года в возрасте 54 лет в маленьком китайском городе Вэнси, на реке Туншуй в префектуре Ци-чжоу. Сын его Бору, унаследовав от отца титул нойона (князя), стал верховным командующим всех монгольских войск в Китае.

В ноябре 1223 года умер цзиньский император, сраженный тяготами и заботами своего гибнущего царства, а вскоре смерть настигла и императора южного Китая из династии Сун. В том же, 1223 году царь тангутов отрекся от престола в пользу своего сына.

Неумолимый и ни на минуту не ослабевающий натиск монголов на земли северного Китая лишил империю Цзинь всех ее владений, за исключением провинции Хэнань, лежащей к югу от великой Желтой реки (Хуанхэ), а в довершение всех бед на южных границах этой некогда могущественной империи появились новые враги. Еще раньше, во время мирного периода, последовавшего за разведывательным рейдом Самухи, цзиньцы имели неосторожность поверить, что монгольская опасность миновала навсегда, и потому, воспользовавшись первой же представившейся возможностью, направили ультиматум правителю Сун.

Их южный сосед ежегодно выплачивал дань, возможно, напоминавшую о тех временах, когда династия Цзинь правила единым и неделимым Китаем.

Император династии Сун спокойно наблюдал за тем, как монголы шаг за шагом уничтожают былое могущество его северного собрата и, пользуясь случаем, перестал выплачивать дань, видя, как земли Цзинь, одну за другой, оккупируют монгольские захватчики. Исторические хроники сообщают, что император Цзинь уведомил Сунов о том, что не станет обращать внимание на нарушение древнего договора, если оба царства заключат оборонительный союз против монголов. Однако вскоре цзинь-ские министры, со свойственной всем истинным азиатам недальновидностью, отговорили своего повелителя от этого разумного шага, уверив его, что подобное предложение будет расценено Сунами как явное доказательство слабости Цзинь, которым южане непременно воспользуются.

Когда Чингиз-хан в 1216 году оставил империю Цзинь в покое, ее император, имея под рукой уже отмобилизованную и хорошо обученную армию, решил воспользоваться случаем и направил войска через реку Хуанхэ на опустошение территории Сун в надежде на то, что это заставит ее платить дань, а захваченная добыча с лихвой восполнит потери, причиненные ему монголами. Цзиньцы перешли границы Сун в 1217 году. Им удалось взять многие города южного Китая и опустошить широкую полосу южных земель, когда, ко всеобщему ужасу и недоумению, Мухули вновь объявился из-за Внутренней Китайской стены, ворвавшись во внутренние районы Китая…

Горько раскаиваясь в своей ошибочной и близорукой политике, цзиньский император повел назад войска и отправил послов на юг в надежде на то, что на этот раз его сосед, испытавший на себе все «прелести» войны, будет сговорчивее и охотно согласится на предложенные условия, заключив союз против монголов.

Суны, поняв, что трудности Цзинь начинаются снова и грозят на этот раз сплести империю, наотрез отказались от каких-либо переговоров. Когда же Мухули разорил Шаньси и целиком приковал к себе цзиньские войска, их войска начали вторжение с юга. Однако в тот момент, когда Мухули перешел в провинцию Шэньси и распространил в ней власть монголов вплоть до реки Вэйхэ, Суны, поняв, что свирепый кочевник вот-вот вступит на их территорию, решили воспользоваться еще имеющимся у них временем и в 1225 году отправили посольство к Чингиз-хану, как раз тогда, когда он вернулся в Монголию после своего Хорезмийского похода. К сожалению, и у них ничего не вышло. Проблемы южного Китая мало занимали Великого хана. Однако война после смерти Мухули на некоторое время угасла.

Монголы занимались перегруппировкой своих сил и закрепляли за собой уже захваченные территории, готовясь к броску на Хэнань. Новых подкреплений к ним не поступало, а потому и их войскам требовалась передышка. Цзиньцы, воспользовавшись предоставленной передышкой, готовились к обороне, понимая, что как только Чингиз-хан вернется в Монголию, он непременно попытается штурмовать их территории. Они вывели все свои войска из провинций Чжили, Шаньдун, Шаньси и Шэньси и сконцентрировали самые боеспособные части вокруг крепости Тунгуань.

Охраняя всего лишь один путь, которым монголы могли ворваться в Хэнань, цзиньцы отдавали себе отчет в том, что их судьба целиком зависит от способности удержать его в своих руках, а потому с удесятеренной энергией возводили в этом районе новые укрепления, зная, что даже для ветеранов Чингиз-хана взятие укрепленного перевала будет очень и очень трудным делом.

А тем временем Чингиз-хан в феврале 1225 года разбил лагерь на берегу реки Тола и спокойно отдыхал там в течение года. Он, еще двадцать лет тому назад бывший всего лишь вождем одного из монгольских племен, теперь стал обладателем владений, во много раз превосходящих владения любого другого современного ему правителя Азии. Ему было уже 64 года, и он прошел до края земли во главе десятков тысяч людей и нуждался в некотором отдыхе после столь напряженных трудов. Однако в конце 1225 года неугомонный кочевник решил, что пришло время поквитаться со своим старым врагом и не слишком верным союзником, царем тангутов. Ранее тангутский правитель нарушил волю Чингиз-хана, приняв у себя с почетом некоторых вождей монгольских племен, бежавших от Великого хана и объявленных им вне закона. Второй раз царьтангутов вызвал гнев Чингиз-хана, отказавшись прислать в его ставку на реке Тола своего сына, не желая видеть его заложником монгольского властелина. Для человека, способного одним мановением руки приводить в движение десятки тысяч людей, подобное поведение незначительного и отчасти даже цивилизованного царька было совершенно необъяснимо. И в самом деле, какой-нибудь глава кочевого племени в районах Аральского моря мог еще позволить себе опасную роскошь противоречить воле Великого хана — он сразу мог сняться с места и бежать со своими людьми на расстояние двух или трех месяцев пути, но где собирался укрыться правитель, прикованный к своим городам и полям, для которого любой отказ в повиновении Чингиз-хану был равносилен самоубийству.

Зима 1225–1226 годов была очень холодной, но, несмотря на это, цепь монгольских разведчиков была развернута в феврале 1226 года на границах тангутского царства. Прежде чем разведчики оставили Монголию, им были даны специальные, очень теплые бараньи и овечьи тулупы, и даже их кони были укутаны в войлочные попоны, напоминавшие зимнюю одежду монголов[20].

Весной 1226 года Чингиз-хан отдал приказ выступить в поход. Джагатай оставался в Монголии, но Туле был рядом с отцом, сопровождая его в походе. От реки Тола путь монгольского войска пролегал по восточным отрогам Алтайских гор и первым городом, атакованным и взятым ими, был Хара-Хото, также получивший название Эдзина (Эцзина) от оазиса Эдзин Гол, место большей стратегической важности в те дни, чем в наше время. Постепенное наступление песков пустыни привело к совершенному запустению этот некогда знаменитый перевалочный пункт караванных торговых путей. Из Хара-Хото Чингиз-хан спустился к караванной дороге, ведущей из царства Тангут на запад.

Путь войска Угэдэя не так хорошо известен моим источникам, но, зная, что первым городом, осажденным им, была Сиань, можно предположить, что он перевел свои войска через Хуанхэ где-то в районе городка Тогтох (Токото), а затем двигался строго на юг вдоль течения Хуанхэ.

Те области тангутского царства, которые лежали к западу от Хуанхэ, представляли собой лишь узкую полоску земли максимум двадцать миль в ширину, обычно же не превосходившую расстояния в пять миль, связующей нитью которой был один из маршрутов Великого Западного пути. Без всякого сомнения, эта полоска земли в XIII веке была населена больше, чем сегодня, но даже в те дни посевные площади этого района ненамного превосходили современные. Самым западным городом этих мест был Дуньхуан, расположенный у самой пустыни, на преодоление которой Марко Поло пришлось потратить 30 дней. Дуньхуан был самым западным звеном в цепи укреплений, протянувшихся к западу от Хуанхэ.

Каждое поселение вдоль этой узкой полоски земли было укреплено, и даже хозяйства живущих здесь крестьян и постоялые дворы имели свои собственные крепкие башни-убежища, выстроенные на вершинах холмов и любых возвышенностей. Такие маленькие укрепленные сооружения, снабженные достаточным количеством провианта и оружия, могли в одиночку выдерживать натиск целых армий, в особенности если их защищали мужественные люди. Более крупные города имели мощные стены с высокими, выдвинутыми вперед бастионами и башнями, позволяющими вести фланговый огонь по нападающим. Дуньхуан имел двойные стены: одна — 1000 ярдов, вторая — 800 ярдов по периметру. Высота стен его достигла 30 футов, башни отстояли одна от другой на 50 ярдов, массивные деревянные двойные ворота были скреплены изнутри и обиты снаружи железными шипами и пластинами.

Местность между Дуньхуаном и Ганьчжоу на реке Хэйхэ представляет собой типичную полупустыню с горным хребтом (14 000 футов над уровнем моря) с одной стороны и пустыней с другой. Эта полоса земли, густо заросшая травой, до сих пор в высшей степени пригодна для кочевого скотоводства и совершенно очевидно, что могло это означать для кочевников времен Чингиз-хана. В первый раз он прошел этим путем в 1209 году и тогда взял одну лишь маленькую крепость (форт) Юмынь (Юймын), лежащую в 130 милях от Дунь-хуана. Развалины ее сегодня не представляют никакого научного интереса, так что даже майор К. Д. Брюс в своей работе «По следам Марко Поло», пройдя тем же путем, что и великий путешественник, не обратил на них никакого внимания. Но он описал более важное и крупное фортификационное сооружение, находящееся в трех днях пути к востоку от Юймына, — крепость Цзяюйгу-ань, знаменитые ворота Древнего Китая. Именно в ней останавливались посольства, ожидая официального разрешения китайского правительства следовать далее, в столицу империи. Разрешение обычно привозили правительственные курьеры. «В глазах китайцев романтический ореол всегда витал вокруг имени широко известной не только в Поднебесной, но и за ее пределами грозной крепости Цзяюйгуань, служившей воротами в неведомый западный мир. <…>

Прежде чем войти в массивные ворота города-крепости, каждое посольство было обязано дать подробный перечень и описание всех своих представителей, не исключая и их слуг. Только после этого оно удостаивалось чести вступить в чудесную страну, рассказы о которой достигали края земель»[21].

Именно под Цзяюйгуанью Чингиз-хан потерпел поражение в конце первого десятилетия XIII века.

«Позвольте мне теперь предложить читателю приблизиться и войти в ворота знаменитого города Цзяюйгуань. Увы, действительность намного прозаичнее. На самом деле это укрепление во многом уступает пограничному укреплению Индии — городу Лахору, как, впрочем, и многим другим индийским военным укрепленным лагерям и военным поселениям. Стены расположены на площади 120–150 квадратных ярдов. С северной и южной сторон города они двойные. Внешние имеют в высоту 20 футов и от 4 до 6 футов толщины. Стена внутренняя высотой 35–40 футов. Внутри же этих стен можно увидеть самую восхитительную коллекцию грязных, жалких и убогих лачуг, главным украшением которой служит официальная резиденция местного чиновника, точно такого же отталкивающего вида».

Ничто с такой очевидностью не демонстрирует возрастания мощи и могущества Чингиз-хана между 1208 и 1226 годами, как описание этого форта, который в первый раз он не смог взять, а во второй смел с лица земли, даже не заметив. К лету 1226 года Чингиз-хан взял город Ганьчжоу и укрылся в предгорьях Наньшаня от наступающей жары. Давали о себе знать прожитые годы. Осенью он двинулся на восток и штурмом овладел городом Лянь-чжоу. Затем он пересек пустыню Алашань и вышел к Хуанхэ, по берегам которой штурмом взял множество городов, и, пройдя мимо Нинся, столицы царства Тангут, штурмом взял Линьчжоу, стоящий к югу от нее, разгромив армию, пытавшуюся спасти город. Приближалась зима, и он, Чингиз-хан, откочевал в невысокие горы Лю Пань, в которых провел несколько месяцев.

В феврале 1227 года им был выслан специальный отряд на организацию блокады Нинся, в то время как Великий хан огнем и мечом продолжал опустошение страны. Некоторые из его сотен врывались в долины, медленно поднимавшиеся из районов озера Куку-Нор прямо к горам Тибета, другие сеяли смерть и разрушение в долине реки Хуанхэ, иные опустошали просторные и густонаселенные долины Вэйхэ.

Его войско методично расправлялось с царством Тангут, начав с его западных границ и закончив восточными районами, соседствующими с районами северного Китая. Чингиз-хан штурмовал царство Тангут с запада, Угэдэй занял своими войсками территории, оставшиеся свободными и находившиеся между районами, занятыми в свое время Мухули, и территориями, захваченными сейчас Чингиз-ханом. Угэдэй опустошил районы Сиани, разрушил немало городов по реке Вэйхэ, потом повернул на юго-восток и повел войска к горам Цинь-линя.

Чингиз-хан же к середине лета вернулся на холмы Лю Пань, цепь пустынных, лишенных растительности лессовых плато, таким образом замкнув царство Тангут в кольцо разорения и опустошения, разоренных и выжженных земель. Теперь, когда Угэдэй выполнил поставленную перед ним задачу, окружение тангутов было завершено и можно было нанести удар в самое сердце страны. Оставалось ждать, когда созревший плод падет к его ногам.

Командовал войсками, осаждавшим Нинся, сын давнего вассала Чингиз-хана Лаохо (Лиюко), правителя Маньчжурии. Сам Лаохо уже умер, и в лагерь Чингиз-хана прибыла его вдова просить у Великого хана назначить ее сына верховным правителем всех маньчжурских земель, и Чингиз-хан согласился предоставить сыну покойного Лаохо такую власть, однако не раньше, чем падет Нинся.

А между тем столица тангутского царства была на последнем издыхании, и царь тангутов послал доверенных лиц к Чингиз-хану, прося о милости и снисхождении. Он соглашался сдать город в течение одного месяца с условием, что Чингиз-хан обещает принять его в качестве своего вассала. На это Великий хан согласился.

Он еще раз перенес свою ставку, на этот раз к городу Цишань, в 30 милях от Циньчжоу.

Он знал, что его конец близок, и вот слова, которые историки и летописцы вложили в уста старого, уставшего от войн человека: «Давайте положим конец кровопролитию, дабы не приносить в бессмысленную жертву жизни наших врагов».

Странные слова для того, кто усеял поля, долины, пустыни и горы вокруг себя бесчисленными человеческими останками, который досыта напоил землю кровью мужчин, женщин и детей. Напрасно жители мест, через которые проходили монголы, бежали в горы, стремясь там найти спасение. Китайские анналисты утверждают, что из 100 человек спасались один или два, чтобы потом рассказать об ужасных событиях. Во время последней кампании Чингиз-хан пришел в негодование, когда его военачальники донесли, что фуража и зерна не хватает и что найти его в завоеванных и разоренных местностях становится все труднее и труднее. Они доказывали Чингиз-хану, что китайские землепашцы со своими хозяйствами совершенно бесполезны и нужно истребить все местное население, чтобы, наконец, позволить этим обширным землям вновь стать богатой травами степью. Чингиз-хан был уже готов уступить, но когда его верный советник Елюй Чу-цай, поступивший к нему на службу в 1216 году после взятия Яньцзина, горячо воспротивился этим предложениям, склонился на его сторону и, поняв, что только мир, покой и умеренность возродят страну и вскоре принесут новые доходы, позволил советнику самому взяться за это дело. Надо сказать, что к словам и мнениям Елюй Чу-цая Чингиз-хан всегда относился с неизменным уважением и ни в чем не смел ему отказать.

Теперь старый воин, победитель половины Азии, собирался в свой последний путь. Угэдэй, еще раньше названный им своим наследникам, был в горах Циньлиня, но Туле (Тулуй) оставался с отцом до конца. Болезнь подстерегла Чингиз-хана в тот момент, когда он терпеливо дожидался падения Нинся, и хан понял, что время пришло. Лежа в своей просторной юрте, он продолжал обдумывать план окончательного завоевания Китая. Возможно, между Чингиз-ханом и Угэдэем возникли серьезные разногласия: в любом случае умирающий предлагал совершенно иной план дальнейшей кампании. Он указывал на то, что взятие укрепленного перевала Тунгуань (а мы помним, какие силы были сконцентрированы в этом укрепленном районе) будет очень дорого стоить его войскам и нанесет им невосполнимые потери. Горы, похожие на крепостные башни, с одной стороны и Желтая река (Хуанхэ) с другой не давали его войскам места для маневра, и тогда, хорошо зная, о воинственных намерениях династии Сун, он предложил обратиться к ней с просьбой пропустить его войска через свои земли. Успей его войско стремительным маршем прорваться к долинам, раскинувшимся вдоль берегов реки Ханьшуй, и он вступил бы на равнины Хэнани прежде, чем цзиньцы успели бы перебросить туда войска от Тунгуани. И поскольку северные китайцы, естественно, тоже начали бы переброску своих войск на юг ускоренным маршем, те были бы крайне утомлены и измотаны к моменту их встречи с монголами, что позволило бы последним без всякого труда уничтожить их. Позднее Угэдэй, не принимавший этого плана прежде, последовал именно ему, выполнив тем самым волю покойного. Разработав этот план, Чингиз-хан отдал приказ нойонам, гласящий: если он умрет прежде падения Нинся, известие о его смерти должны хранить в строжайшей тайне, чтобы осажденный город не воспрял духом[22].

18 августа 1227 года после тяжелой болезни, продолжавшейся всего лишь 8 дней. Чингиз-хан скончался в возрасте 66 лет. Рожденный в юрте, он прожил в ней всю свою жизнь и в ней умер, как подобает монголу. Тело покойного положили на двухколесную колесницу, и длинная, очень длинная процессия выступила к месту последнего успокоения Великого хана[23]. Столица тангутов, город Нинся, сдался несколькими днями позднее, и царь тангутов был выслан в Монголию. Лишь теперь Туле сообщил печальную весть и позволил всем — простолюдинам и вождям племен, воинам и сановникам, китайцам и монголам прибыть в Монголию, чтобы отдать последний долг памяти покойного «потрясателя Вселенной» и последние почести его праху, и, говорят иные из них, провели не менее трех месяцев в пути — так далеко находились их кочевья, военные лагеря и стоянки.

Процессия останавливалась в разных кочевьях по берегам реки Тола, и особо отмечается, что прежде всего она направилась к кочевью Бурте Хушин, старшей жены Чингиз-хана. Конечно, среди кочевников обычным делом было отдание тела усопшего на съедение собакам и воронам — ворону остроумные китайцы даже называли «монгольским гробом», но человек, объединивший под своим началом все монгольские племена, заслуживал неизмеримо большего почтения и совсем других похорон.

Приблизительно в 100 милях к северу от того места, где ныне расположился город Урга, возвышается густо поросший лесом горный хребет Кентейшань (Хентей) (5–6 тысяч футов над уровнем моря). Множество тропинок проходит сквозь густые чащи леса по его склонам, здесь же берут начало и три древние монгольские реки — Онон, Тола и Керулен, прозванные «реками монголов». На одной из вершин гор Кентейшань стоит сложенная из камней пирамида, столь огромная, что кажется, будто она тянется на несколько миль, но на самом деле имеющая 250 ярдов в длину и 200 ярдов в ширину, и все же являющаяся одной из самых больших во всей Азии[24]. Если спросить у буддийского монаха имя человека, покоящегося под этим величественным сооружением, он, возможно, ответит, что здесь лежит какой-нибудь великий святой, имени которого он, к сожалению, не знает. В XVI столетии буддизм покорил Монголию, прочно укоренившись в сознании ее обитателей, ставших из свирепых и суеверных язычников самыми верными и покорными рабами буддийского духовенства. Но если, с одной стороны, миролюбивый буддизм сокрушил кровожадность и страсть монголов к войне — а ведь именно с этою целью он и вводился в Монголии, — то, с другой стороны, он навсегда постарался стереть из памяти монголов воспоминания и предания об их великом прошлом. Люди совершают паломничества к могиле святого, похороненного именно там, где рождаются Онон, Тола и Керулен, реки монголов, в давние-предавние времена, но не знают его имени. И позволено будет спросить: если это святой, тем более великий, то кто, кто же именно? Все великие святые буддизма так же хорошо известны, как и все святые христианства. Тогда кому же принадлежит могила на вершине одной из самых священных монгольских гор? Может ли это быть кто-либо иной, кроме величайшего полководца прошлого?

Существует множество доказательств того, что этот каменный, похожий на пирамиду холм является местом последнего успокоения великого завоевателя. Марко Поло и д’Оссон заявляют, что он был похоронен на вершине высокой горы, а последний еще вполне определенно утверждает, что это была гора, с которой начинали свой бег реки Тола, Онон и Керулен[25]. В любом случае, как бы то ни было, недалеко то время, когда цивилизация, все сильнее и сильнее вторгающаяся в степные просторы Монголии, и археология, идущая рука об руку с нею, дадут, наконец, окончательный ответ на столь волнующий историков и археологов вопрос. А до тех пор, пока последняя точка в этом споре не поставлена, позволим великому полководцу почивать в мире.

Наступило время завершить наш рассказ о жизни Чингиз-хана. Как воин он на целую голову выше всех великих полководцев прошлого, у которых Наполеон советовал учиться всем людям в военной форме. Заслуживает упоминания и то, что лишь один из этой плеяды великих воинов заслуживает сравнения с Чингиз-ханом и этим человеком является Тимур, прозванный «Великим Хромцом».

Мы можем уподобить Чингиз-хана художнику эпохи палеолита, который несколькими скупыми движениями сломанного кремня по обломку кости умел создавать картины, изображающие кабана, оленя или бизона, способные до сих пор поражать наше воображение, как шедевры подлинного мастерства. Великий хан использовал материал, который лежал под ногами, но мастерство, с каким он выполнял задуманное, явно выдает в нем истинного художника, мастера своего дела.

Факторы, способствовавшие успеху его начинаний, заслуживают самого пристального и детального изучения. Прежде всего мы должны отдать должное воину-монголу — его отваге, выдержке, стойкости, дисциплинированности, самоотверженности — как факторам, имеющим самое важное, первенствующее значение для победы в войне. Монгольская приземистая лошадка тоже заслуживает самой высокой оценки. Вместе воин-монгол и его лошадь составляют единый, цельный, простой и очень эффективный механизм, но чем проще орудие, тем большего мастерства оно требует от подлинного мастера своего дела.

Не менее впечатляет и неукротимая личная энергия, ярко проявляющаяся во всех начинаниях Великого монгола, во всех смыслах превосходящая и оставляющая далеко позади личную инициативу и энергию полководцев Запада. С ним нельзя сравнить даже Александра Великого и Гая Юлия Цезаря. Дух захватывает, когда представляешь себе, какие потрясающе огромные пространства и расстояния преодолевали монгольские войска.

Зная это, правомерно задаться вопросом, каким был человек, который умел заглядывать за горизонт, мог вести за собой десятки тысяч бойцов к самым крайним пределам мира и внушить им страсть к завоеваниям, и вдобавок заставлявший их платить за привилегию служить под его знаменами. Целая галактика блестящих командиров, служивших Великому хану, сравнима с плеядой маршалов Наполеона. Мухули, Джэбэ, Туле (Тулуй), Угэдэй, Джучи, Джагатай, Бала Нойон, Субудай — самые великие из них.

Заслуги их так велики, что некоторые историки приписывают именно им успехи и победы Чингиз-хана. Конечно, ничто не может умалить их значения, но будем помнить и об их главнокомандующем, главном вдохновителе их ратных трудов, несшем на себе все бремя ответственности, отдававшем приказы, учившем их искусству войны. В эпоху монгольской катастрофы он стоит, возвышаясь надо всеми, подобно великому мастеру, наблюдающему за своими учениками. Он координирует их работу и своей рукой направляет ее движение. Уверенность и искусность характеризуют его труд и тем отличают его от работ подчиненных. Много лет спустя после его смерти в ратных трудах Субудая словно воскреснет и отзовется вновь искусство старого мастера, но Субудай так и останется навсегда, до самого конца, всего лишь учеником и сподвижником великого полководца, всего лишь тенью великого учителя.

Атака Джэбэ Нойона под Тбилиси (Тифлисом), когда он обрушился на арьергард грузинской армии, решающий удар Субудая под венгерским городом Сайо в 1242 году, когда он вклинился во фланги и тыл венгерской армии, служат яркими примерами военного искусства школы Чингиз-хана. Но сколь бы совершенны они ни были, их трудно сравнить с Чингизовым маршем на Бухару.

Их удары завершали битву, его — завершил, по сути своей, целую кампанию без решающей битвы. Там, где они думали о тысячах людей, размещенных на одной квадратной миле поля сражения, его разум охватывал сразу целые армии, действующие на просторах огромной империи.

Вспомним его в долине под Перваном (Парваном), спокойно выслушивающим Шики Кутуку (Кутаку), пытавшегося найти себе оправдание перед тысячами своих павших воинов; разве его сдержанность и всякое пренебрежение упреками не говорят сами за себя, показывая нам человека, стоящего много выше всех окружающих его. Интересно, что сказали бы и сделали Наполеон и Александр в подобных обстоятельствах?

Если же мы обратим наш взгляд на мрачную и трагическую сторону картины и рассмотрим опустошения, произведенные Чингиз-ханом, бесчисленные моря пролитой им крови и несчастья, обрушенные им на цивилизацию, нам придется с горечью признать, что и мораль, и мировоззрение, и кодекс чести монголов совершенно отличались от наших. Кочевники и цивилизация не могли буквально во всем противоречить друг другу. И для той и для другой исторической формы существования было характерно взаимное неприятие форм жизни друг друга. Между двумя формами жизни существовал глубокий антагонизм. Таким образом, для Чингиз-хана было совершенно естественным и очевидным пытаться уничтожить то, что, как он справедливо полагал, может или пытается уничтожить его самого. Ничего иного он просто не знал.

Однако, в чем же причина страшного монгольского извержения? Думаю, ее легче понять, приняв во внимание некоторые исторические условия. До прихода к власти Чингиз-хана Монголия представляла собой всего лишь конгломерат разрозненных и потому бессильных перед лицом цивилизации племен, издревле ведущих между собой жестокие межплеменные войны. Пока это было так, цивилизация (уточним: прежде всего китайская) могла чувствовать себя в полной безопасности.

Чингиз-хан силой огня и меча, разбоя и убийства объединил кочевников, и те сразу приобрели такую силу, перед которой не могла устоять крепость цивилизации. Нечто подобное уже происходило с кочевыми племенами в пустынях Аравии во времена пророка Мухаммеда. Конечно, не одно объединение возбудило в кочевниках неуемную жажду завоеваний, но объединенный народ уже мог выйти за рамки условий (и географических пределов), в которые почти насильно ввела его китайская цивилизация. Он вполне осознал свою силу, к тому же все элементы военного могущества, издревле скрытые в каждом монголе и распыленные между разрозненными племенами, были собраны, соединены воедино и сцементированы недюжинной волей одного — и действительно великого — человека. Произошла удивительная историческая реакция (применим здесь весьма подходящий химический термин), приведшая к потрясающим последствиям.

Что касается самой цивилизации Дальнего Востока, то она была разделена и раздираема противоречиями, которые в наше время терзают Европу. Кидани воевали с Цзинь, Цзинь — с империей Сун, тангуты — с теми и другими за свободу, национальную независимость, государственное самоопределение и тому подобное, слишком хорошо знакомое нам сегодня. Чингиз-хан усеял их поля трупами, лошади его воинов сметали и растаптывали на своем пути города. Земля между Внутренней и Внешней Китайской стеной стала пустыней. Такой войны Запад никогда не знал. Цивилизация пала под ударами самой жестокой, беспощадной и разрушительной армии, которую когда-либо знал мир. Мы признаем все это. Но обратим внимания на последствия.

Походы монголов в Среднюю Азию, на Кавказ и Юго-Восточную Европу в первой четверти XIII века

Через пятьдесят лет Китай, объединенный политически, достигнет неведомого доселе могущества. Будет прорыт Великий Китайский канал, своими размерами и славой уступающий только Великой Китайской стене, и станет вторым чудом китайский инженерной мысли; на развалинах Яньцзина вырастет Пекин; правители стран от Бирмы до Балтики будут платить дань цивилизованному императору Хубилаю (Кублай-хану), который однажды уже являлся на страницах этой книги, приветствуя своего дядю Чингиз-хана на берегу реки Эмель (Эмиль).

Острова Ява и Борнео испытают на себе его тяжелую руку. Китайские корабелы обследуют Индийский океан, их паруса увидят у берегов Африки и Мадагаскара. Правители с берегов Инда и Волги признают себя подданными монгольского правителя Китая.

Между Дальним Востоком и Крайним Западом разовьется оживленная торговля, и Марко Поло даже посчастливится получить звучное прозвище «Миллион», потому что он рассказывал истории о миллионах людей и несметных сокровищах, но также и потому, что он «не рассказал и половины того, что в действительности ему довелось повидать».

Чему можем мы приписать это чудесное перерождение некогда страшного человеческого вулкана, извергшегося в начале XIII века в Центральной Азии? Может быть, тому, что монголы вместе с фундаментом старой цивилизации уничтожили ее предрассудки, ее старый добрый патриотизм, национальные и консервативные идеи, политический и философский вздор, забивавший головы людей и мешавший возведению более просторного, прекрасного и великого общественного сооружения.

Один из внуков Чингиз-хана вскоре совершил с Россией то, что сам Великий хан совершил с Китаем. И три столетия спустя мы найдем Русь объединенной, вновь восставшей из пепла и смело глядящей в будущее, в котором ей уже некого будет бояться.

Подобное уже случалось в других странах и в другие времена. Ни один из многочисленных союзов Древней Греции не принес долгожданного и прочного мира на ее землю. Его не смогли добиться ни философ Фалес Милетский, ни ритор Исократ из Афин. Ближе всех к достижению этой цели стоял Филипп Македонский, и лишь ранняя смерть от руки убийцы помешала ему довести работу до конца. Лишь римским легионам удалось установить на огромных просторах Средиземноморья прочный и долгожданный мир.

Прочный мир принесли в Индию (после тысячелетия напряженных и жестоких войн) не мечтатели и моралисты, а опытные солдаты — Клайв, Уэллесли, Напье, Николсон, Хэйвлок.

Войны, бушевавшие в Передней Азии во времена Древнего Вавилона, успокоили не молитвы жрецов богини Иштар или бога Бела, а царь Кир, прозванный Великим, один из великих воинов мира.

Сегодня, когда географические рубежи и географические границы, на которых держится безопасность суверенных наций, уничтожила авиация, разве не должен западный мир ожидать прихода воина, который объединит воюющие народы и установит прочный мир? Если так, то для цивилизации будет счастьем, если он окажется Киром (таким, каким описывает его Ксенофонт в «Киропедии»), а не Чингиз-ханом.