Чингиз-хан

Если мы обратим взгляд в прошлое, во времена, предшествующие императорскому Риму, к эпохе древних цивилизаций Восточного Средиземноморья, и даже еще ранее, к великим дням Древнего Вавилона, то сразу заметим, что вместо безоблачного неба над горизонтом нависают тучи, грозящие однажды разразиться неминуемой катастрофой.

Для древних цивилизаций земли, лежащие к северу от них, всегда оставались terra incognita — страной неведомого. Оттуда всегда исходила опасность. Для древних это была земля бескрайних равнин, населенных людьми очень необычных нравов, стремительных в развязывании войн, ужасных в битве уже одним тем, что луки их испускали в противника ливень гибельных стрел. В остальном эти северные страны оставались для древних землями холода и мрака. Даже если мы сменим декорации и бросим взгляд на другие регионы, то и здесь суть дела останется той же — мы увидим неожиданно появляющиеся волны диких и чуждых цивилизации племен, несущих с собой смерть и разрушение, оставляющих цивилизованные государства в руинах и исчезающих во мраке, из которого они явились. Иногда они становятся оседлыми и, подобно мадьярам в Венгрии, осваивают земледелие. Но потом земли, которые оставили вчерашние варвары, разверзаются вновь и оттуда вырываются на свет божий новые вихри — новые волны диких наездников, способных лишь сметать все на своем пути. История повторяется. Таким-то вот образом некогда племена диких касситов и гиксосов хлынули на Вавилонию и Египет около 1800 года до новой эры.

«И страшен был вид этих существ, — говорит древний историк Манефон о гиксосах, — ибо явились они на лошадях, животных доселе не виданных в Египте никогда». Гиксосы завоевали Египет, как монголы завоюют 30 столетий спустя Хорезм. Иногда поток кочевников наталкивался на сильное сопротивление, но, находя встречную преграду, он всегда уходил на север, в свои неведомые бескрайные земли, местоположение которых многие века оставалось загадкой за семью печатями. Коммерийцы и скифы, вооруженные великолепными луками и мечами, проложили путь завоеваниям мидийцев, разрушившим до основания древнее царство Ассирии. Гораздо лучше известны гунны, проделавшие путь от Великой Китайской стены до пределов императорского Рима. Другими народами из глубин тайников истории были мадьяры, авары, парфяне и племена ариев, пришедшие в Индию, Персию и Европу с севера. Очень мало известно о них, большая часть их деяний приходится на периоды истории, когда свет цивилизации был не так ярок, как в последующие времена. Но есть один народ, — и этот народ монголы, — чье вторжение приходится на самый расцвет цивилизации и исторической науки. И хотя в хрониках их времени встречаются пропуски и лакуны, все же исторического материала вполне достаточно, чтобы воссоздать подробную картину разворачивающихся событий. Чем дальше уходили они от своих кочевий, тем быстрее одно удивительное и жестокое событие сменяло другое, тем стремительнее неслись их кони, не позволяя летописцам поспевать за ними. Часть хроник написана на монгольском, но существуют и китайские, персидские, армянские, латинские, русские и венгерские свидетельства и рассказы: и историк, поставивший перед собой задачу воссоздания полной и всеобъемлющей летописи тех событий, должен быть великолепно подготовлен в области языкознания. Только тогда он выполнит свою задачу.

Всякого исследователя должно удивлять то, что одно из самых малых племен скотоводов-кочевников, обитавших на Великой Монгольской возвышенности, благодаря своему военному мастерству и в результате жесточайших войн, проложило себе дорогу к необъятному господству, простершемуся от вод Тихого океана до Балтики. Они начали с опустошения Китая, и пока копыта их коней топтали дороги, степи, горные перевалы и пустыни Азии и Восточной Европы, «и в Азии и в Восточной Европе ни одна собака не смела залаять без позволения монгола» (по словам одного из современников тех событий). Вологда, расположенная в 600 милях к северу от Москвы, платила дань монгольскому хану, районы Силезии были опустошены огнем и мечом, когда монгольские войска готовились вторгнуться в Венгрию. Когда в 1917 году солдаты генерала Алленби вступили в Газу, они заняли город, за 700 лет до них захваченный монголами, а Данстерфорс в 1919 году прошел по следам войск Джэбэ Нойона, Субудая и Хулагу. Неизгладимое впечатление, оставленное монголами, многие века будоражило воображение людей. Утверждают, что в одном Китае по вине Чингиз-хана погибло не менее 18 миллионов человек. Оценка эта, без сомнения, многократно завышена, но дает представление о масштабе событий. Сам Чингиз-хан до самой смерти так и остался неграмотным кочевником, греющимся у костра, разведенного на сухом верблюжьем навозе.

Завоеватель половины Азии так и не понял того, что могла дать его народу цивилизация.

Если слава Ганнибала как величайшего полководца коренилась на десяти годах военных кампаний, которые он начал у реки Эбро в Испании и кончил при Заме в Африке, то можно с уверенностью сказать, что было много монгольских полководцев и военачальников, которые шли гораздо дальше, преодолевали более высокие горные вершины, сражались и побеждали во многих столь же решающих и страшных сражениях, что и Канны.

Путь Александра Македонского от Геллеспонта до Инда может быть сравним с походом Джэбэ Нойона и Субудай Багатура, прошедших от Китая до Крыма и еще дальше, бившихся чаще и штурмовавших больше крепостей, чем великий Македонянин.

Уже после смерти Чингиз-хана Субудай из Китая, где он вел осаду города Кайфына, во время которой был впервые использован порох, направил свои орды на Россию, Польшу и Венгрию, после чего вернулся в родные степи и умер уже глубоким старцем в своей юрте на берегу Тола-реки, повелев, как требовал монгольский обычай, бросить свое тело на съедение диким зверям. Так должен был поступить всякий истинный монгол.

Снега России, погубившие Наполеона, обернулись благом для монгольской конницы. Одни и те же условия, сделавшие невозможным правильное ведение военной кампании великим полководцем XIX века, были с успехом использованы монгольскими военачальниками для облегчения исполнения поставленной перед ними задачи. Их походы на Россию предпринимались зимой, начинаясь с первых заморозков и кончаясь оттепелью, и после трех подобных кампаний Россия беспомощно лежала у их ног. Но эти успехи не стоит расценивать как заслуги только одних полководцев. Если они принимали решения, то воины воплощали их в жизнь. И последние, сражавшиеся под знаменами Чингиз-хана, Субудая и Джэбэ, не должны быть забыты. Монгольская стратегия и тактика демонстрируют концентрированное и изощренное искусство ведения войны.

Чтобы понять монгольские завоевания, необходимо прежде всего изучить людей, перенесших на своих плечах тяготы и лишения походов и битв, не забыв и о животных, несших их на своей спине.

На заре истории первыми основными обитателями Монгольской равнины были тюркские племена. Одно же маленькое племя, обитающее на землях, омываемых и орошаемых реками Ингода, Онон, Керулен и истоками Амура, было племя, в расовом отношении отличающееся от племен тюрков, кочующих к западу и юго-западу от него, и от маньчжурских племен, кочующих с востока. Это племя звалось племенем «монгол» Оно принадлежало великой туранской (урало-алтайской) группе языков, в которую входят финский, эстонский, мадьярский, тюркский, маньчжурский и монгольский языки. Возможно, что все языки урало-алтайской группы произошли от одного корня. Финские и эстонские племена ушли далеко на запад; за ними следовали мадьяры; маньчжуры и монголы двигались на северо-восток; тюрки в основном двигались на юг.

Прошло несколько тысячелетий, войны, гибель и вымирание племен не могли не сопровождаться межплеменными браками. Напротив, они были постоянным явлением и сильно изменили речь и облик древних туранцев, ибо в расовом отношении монголы являют пример большего сходства со своими маньчжурскими родичами, чем с тюрками, хотя по языку родственны тюркам в большей степени, чем маньчжурам.

Монголия представляет собой огромное плато, начинающееся на высоте 700–1000 футов над уровнем моря в районах восточной Джунгарии и поднимающееся постепенно до 3300 футов у подножия Великий Китайской стены. Вдоль северной оконечности пустыни Гоби лежат великие заросшие густой травой степи, к югу от озера Байкал переходящие в сибирские леса и ограниченные на севере рекой Енисей. Степи эти населены племенами скотоводов-кочевников, все благосостояние которых и в наши времена зиждется в основном на обширных табунах лошадей и стадах скота. Из описания внешнего вида монголов становится ясно, что стиль и покрой своей одежды они с крайней неохотой меняли один раз за целую тысячу лет. Что было истинным для них в 1200 году, сохраняло свою привлекательность и значение в году 1900. Основным изменением, случившимся с ними с 1200 года, стала потеря ими племенной независимости. Жилище монголов — юрта — представляет собой подобие шатра из войлока с покатой крышей и вертикальными стенами. В условиях монгольского климата юрта должна служить надежным укрытием от холода и ветра и быть легко перевозимой. В значительной мере завися от своих стад, монголы привыкли вести подвижный образ жизни.

Как только стадо съедало траву одного пастбища, его приходилось перегонять на новое. Кончалась вода и племени вновь приходилось трогаться в путь. Между племенами не существовало ни четко определенных политических, ни точных географических границ, что означало только одно — непрекращающиеся междоусобные войны. Климату Монголии также трудно позавидовать. На ее землях ледяному ветру, дующему с севера из Сибири, никогда не было преград.

Зимой — лютые сибирские, морозы, летом страшная жара, весной и летом сильнейшие перепады температур.

В таких экстремальных климатических условиях родился народ, разительно отличающийся от населения более счастливых и благословенных земель. Непрестанное движение, необходимость постоянного наблюдения за кочевниками соседних племен, наконец, жизнь на открытой равнине, на которой падение температур на 50 °C в течение 24 часов было обычным явлением, сделало кочевника суровым и мужественным, научило хладнокровно переносить любые тяготы кочевой и походной жизни.

Кочевник способен выжить там, где непременно погибнет обыкновенный представитель цивилизации. Сочетание мобильности и отваги сделало обитателя степей бичом цивилизации, как только историческим обстоятельствам было угодно объединить под одним началом разрозненных обитателей равнин.

Монгол — человек среднего роста — прирожденный наездник. А кожаная обувь и овечий тулуп делают его коренастую фигуру еще приземистей. Но все, хотя бы однажды видевшие представителей этого народа, согласны с тем, что монгол по природе своей искренен и великодушен, вынослив и отважен. Однако — прямой и дружелюбный, он бывает слишком доверчив, даже легковерен, а добродушие его изменчиво, как и самый климат его родных степей. Жизнь на равнине обострила его зрение в очень значительной степени, он обладает великолепной способностью ориентироваться на местности, почти невероятной для тех, кто испытал на себе влияние городской жизни. Если ему становится известно место, где находится родник или колодец, а место это лежит за 30 миль от его кочевья, он без колебаний поскачет к нему, хотя пустыня и степь столь же не способны сохранять следы, как океан не может сохранить след плывущего по нему корабля. Может быть, именно эта способность позволяла ему преодолевать тысячи миль в походе без карты и компаса, ибо у монгольских полководцев не было никаких других способов рекогносцировки, кроме глаз и ушей их разведчиков и сведений, полученных от пленных. Едва родившись, монгол сразу оказывался в седле и иногда раньше учился владеть конем, чем ходить. Даже если ему нужно пройти какую-нибудь сотню ярдов, он непременно вскакивает на лошадь, всегда привязанную к его юрте. Путешествует он всегда верхом, во время переходов может спать прямо в седле и в дальнюю дорогу берет запасную лошадь.

Его стойкость в перенесении трудов и тягот войны примечательна. «Ни один народ на земле, — говорит Марко Поло, — не может ни превзойти их в испытаниях и перенесении лишений, ни выказать большего терпения и воздержания от желаний и нужд всякого рода».

Плано Карпини замечает, — и изумление его читается между строк, — что «монголы очень мужественны; даже если они постились целый день или даже два, они поют и веселы, словно наелись досыта».

Монгол с конем (старинный персидский рисунок)

Марко Поло оставил нам описание монгольского воина. Сделаем из него кратко извлечение.

Монголы носят с собой очень мало вещей, лишь воинское снаряжение и оружие. В качестве неприкосновенного запаса на случай чрезвычайный они берут с собой особого рода молочную массу. Готовится она так: после того как кобылье молоко закипит, снимают образовавшуюся пенку. Эту пенку кладут в открытые блюда или сосуды и сушат на солнце до состояния твердой творогообразной массы, похожей на мел. Около 10 фунтов этой массы кладут в кожаный мешок, сделанный из шкуры антилопы, овцы или барана, и всегда возят с собой. Когда нет никакой другой еды, около полуфунта этой высушенной массы перекладывают в другой мешок, наполненный небольшим количеством воды. После тяжелого дневного перехода в результате тряски все это обращается в не очень густую кашицу, которой и удовлетворяются за ужином. Когда же нет и этого, монгол утоляет голод теплой кровью своей лошади, очень осторожно прокалывая ей вену кинжалом, — прием также известный скифам.

Подготовка к войне всегда являлась неотъемлемой частью их жизни. Их главным оружием был лук, оружие, хорошо знакомое кочевым народам всего мира. Постоянное упражнение с ним было делом совершенно обычным. Любимым развлечением монголов была прицельная стрельба из лука по нескольким (чаще всего трем) куклам в рост человека, выстроенным в ряд на расстоянии двадцати шагов друг от друга. Лучник на полном скаку несся мимо или прямо на них, прицеливался в фигуры и старался как можно быстрее поразить их все. В этом смысле монгол напоминает нам древнего ария, оставившего нам три священные заповеди — «скакать на коне, стрелять из лука и говорить правду».

«Стрельба из лука — первое и самое важное знание, которым должен обладать монгол», — гласит монгольская мудрость. После владения конем, владение луком было второй священной заповедью монгольского кочевника.

В соответствии с описанием Марко Поло, каждый воин носил лук и два колчана, каждый из которых содержал тридцать стрел. В одном из них хранились тяжелые стрелы с широкими наконечниками и мощным древком, предназначенные для ближнего боя с тяжеловооруженным противником; во втором — стрелы легкие, для боя на дальней дистанции. Доспехи воинов были кожаными и делались из высушенных над огнем сырых кож, от чего те становились твердыми и упругими. Кожаные панцири и шлемы часто обшивались металлическими пластинками. Кроме лука монгол носил тяжелую кривую саблю или булаву. Еще одно обстоятельство способствовало успеху их военного искусства: были известны и широко применялись стремена, которые в Европе появились не раньше конца VI века нашей эры, а в Китае были известны немногим ранее.

Атака, совершаемая кавалерией без стремян, сильно уступает кавалерийскому удару всадников, уже обладающих этим немаловажным изобретением. Кроме того, у монгола могла быть пика, привязанная кожаным ремнем к седлу. Социальная организация монгольского общества всегда была по сути своей военной. В подобной стране среди очень подвижных племен быстрота мобилизации воинских сил была делом естественным. Один пример из не очень далекого прошлого легко продемонстрирует ее. В 1842 году, во время англо-китайской войны, китайцы мобилизовали некоторые монгольские кланы на военную службу. Приказ был получен племенем на рассвете. В полдень пастухи уже собрались и выступили в поход.

«Мы скотоводы, это правда, но никогда не забываем о том, что мы еще и воины».

Кроме почти ежедневной подготовки к войне, монгол с младенчества усваивает совершенное безразличие к изменчивым условиям климата своей страны. Чтобы приучить ребенка легко переносить резкие перепады температур, мать позволяет ему выходить из юрты нагишом и в зимние холода, и в летнюю жару. Естественно, что выжившие после подобных семейных забот и материнской ласки могли без особого труда переносить условия русской зимы. Впрочем, монгольские женщины были вполне достойны монгольских мужчин.

Марко Поло пишет об их силе и выносливости, о том, как они выступали в поход вместе с мужчинами, когда того требовали обстоятельства. Временами случалось, они занимали место в рядах сражающихся в битвах. При взятии Нишапура вдова убитого монгольского военачальника повела на штурм его воинов, а жена Джагатая, наследного принца, возглавив штурм крепости Бамиан, прославила себя своей свирепостью в очень жестоком и кровопролитном сражении.

Итак, образ обитателя Монгольской возвышенности нами очерчен, но картина будет не полна, если мы ничего не скажем о животном, преданно служившем ему, — монгольской лошади.

Если наездник монгол мужествен и способен переносить любые невзгоды, то тех же самых качеств он требует и от своего коня. Лошадь его — животное низкорослое, около 130 см в холке, но, уступая лошадям цивилизованных стран в скорости и весе, она намного превосходит их выносливостью. Обитает она в степях, вольно пасется на их необъятных травянистых просторах. Зимой у нее на 5–6 дюймов отрастает шерсть, ибо ей хорошо известно, что другого спасения от ледяных сибирских ветров, дующих в это время года, когда копытами она выбивает себе из-под снега и льда сухую траву, у нее нет.

Весной с появлением первых ростков она стремительно набирает в весе. При необходимости монгольская лошадь способна преодолевать максимальные расстояния при минимуме воды и пищи. Когда Джованни дель Плано Карпини, направляясь на восток к Великому хану, добрался до Каракорума, монголы советовали ему поменять его западных лошадей на монгольских лошадок, поскольку здесь европейская лошадь просто-напросто не сумела бы добыть себе корм из-под снега и льда. Лошади монголов, к тому же, не нуждались ни в зерне, ни в заранее заготовленном сене, и могли под своими копытами найти все необходимое.

Чтобы завершить описание, следует отметить следующий факт: известно, что в Европе, и в Англии в частности, лошадей кормят мало, но часто. Однако по всей Азии, насколько мне это известно, их предпочитают кормить обильно, но редко.

Но кормление по принципу «мало и часто» может быть правильным для лошади, скачущей галопом одну или две мили, но неприемлемо для животного, от которого требуется преодолевать сорок миль ежедневно в течение неопределенного времени. Для того чтобы сделать сравнение более наглядным, пример из английской истории: в 1264 году (когда Хубилай-хан строил свою столицу) английский принц Эдуард совершил конный поход из Ноттингема в Рочестер, пройдя 150 миль за пять дней. За время этого похода он потерял большую часть своих лошадей[1]. Такое же расстояние монгольские отряды, как правило, преодолевали за три дня и вступали в бой в конце пройденного пути.

Монгольская конница в походе

Кто знает, смогли бы Чингиз-хан и его преемники распространить свою власть и влияние на огромные пространства, не окажись в их руках столь мощного орудия ведения войны, как низкорослая и выносливая монгольская лошадь, позволявшая всаднику, когда это требовалось, проезжать 60–80 миль в день, а иногда отдававшая ему в пищу собственную кровь.

Можно сказать определенно, никогда еще цивилизация не порождала столь мощной и устойчивой связи между лошадью и человеком и столь важного военного фактора, как фактор монгольского воина-всадника, определившего на последующие столетия облик Азии. Совершенно очевидно, что при наличии подобного материала рано или поздно должен был появиться вождь, способный его контролировать и использовать в своих целях, что неминуемо должно было повести в XIII веке к серьезным последствиям для стран цивилизованного мира.

Европа в это время пребывала в состоянии относительного хаоса, — «тело без головы, государство без законов. У каждого свой повелитель, у каждого повелителя свой собственный интерес».

В Азии дела обстояли не лучше. В Монголии все обстояло иначе. Чингиз-хану даже не пришлось ничего менять в военном укладе и жизни своего народа. В его руках уже много веков назад сложившийся и великолепно отлаженный механизм. Основная его работа заключалась в объединении племен в единую нацию, и именно это дало толчок последующим военным походам.

Самой малой единицей его войска был отряд из десяти человек. Десять подобных тактических единиц составляют сотню, и десятники выбирают сотника из своего числа. Десять сотен образуют тысячу во главе с тысячником — вождем племени. Десять тысяч образуют «тумэн», которым командовали либо родичи Чингиз-хана, либо назначенные им полководцы. Джэбэ и Субудай, самые знахменитые из монгольских военачальников, вышли из рядовых. Когда молодые ханы, родственники повелителя, принимали на себя командование войском, состоящим более чем из одного тумэна, очень часто при них находился в качестве советника опытный пожилой военачальник. Так, Субудай постоянно находился при Джучи-хане, старшем сыне Чингиз-хана, а после смерти Джучи служил под началом Бату-хана, сына Джучи, в его походах на Россию.

Организация монгольского войска в начале XIII века

В монгольских племенах дисциплина в мирное время мало чем отличалась от военной. Повиновение старшему было лишь частью беспрекословной, железной дисциплины, впитанной монголом с молоком матери. Д’Оссон в «Истории монголов» (т. I, глава X) утверждает, что если старейшина или старший начальник считал, что подчиненный совершил проступок или преступление, то для наказания провинившегося он мог послать к нему гонца с устным приказом, и тот, будь он даже известный военачальник, должен был выказать почтение и полное повиновение полученному приказу, пав ниц у ног гонца.

В то время как в других странах войска требовали платы за службу, монгол, вместо получения таковой, сам платил ежегодно жалованье своему полководцу в виде налога на лошадей и скот. От этого не избавлял его даже уход на военную службу.

Чтобы предотвратить дезертирство, десятникам, сотникам и тысячникам строжайше запрещалось принимать к себе на службу людей, принадлежащих чужому племени или другому войску.

Никто, даже принц крови, не осмеливался взять на службу человека, изменившего своему прежнему предводителю.

Чингиз-хан требовал от своих военачальников ежегодно доносить ему об исполнении всех полученных от него распоряжений и сообщения своей точки зрения на текущие военные дела. Он ввел правило, по которому все военачальники должны были инспектировать своих воинов.

Оружие тщательно осматривалось, был введен специальный перечень предметов, необходимых каждому воину, вплоть до кремней для затачивания сабель и стрел, шил, игл и ниток для ремонта седел и починки одежды. Все эти предметы каждый монгол должен был носить с собой в походе. Началу каждого военного похода предшествовал курултай, или генеральный совет, на котором присутствовали все старейшины племен и главные военачальники. На курултае обсуждался план предстоящего похода, назначалось время и место сбора войск и порядок выступления их в поход, а также решались все вопросы, связанные со снабжением и управлением ими.

Наконечники монгольских стрел

Однажды отдав приказ Чингиз-хан оставляет своих подчиненных один на один с поставленной перед ними задачей, возложив на них полную меру ответственности за ее исполнение. В рамках полученной им стратегической задачи монгольский полководец волен был принимать любые необходимые для ее исполнения решения, используя все находившиеся в его распоряжении средства. Необычной чертой монгольской военной практики было одновременное командование двух и даже трех полководцев одной армией.

Доспехи воина-золотоордынца

Но самым поразительным для всякого изучающего военную историю покажется именно то, с какой легкостью и эффективностью работала эта система коллективного командования. Так, например, Джучи, Джагатай и Угэдэй (Огдай), три старших сына Чингиз-хана, действовали совместно в нескольких походах. Ничто не указывает на то, что Джучи, старший из них, был верховным главнокомандующим. Имя Джэбэ в течение трех лет неразрывно связано с именем Субудая. И только однажды, при осаде Ургенча, между Джучи и Джагатаем возникли разногласия, приведшие к замедлению темпов боевых действий. Тогда Чингиз-хан сместил обоих и поставил Угэдэя (Огдая) на их место.

Боевые действия в открытом поле базировались на подвижности монгольских войск. Монголы почти всегда вторгались во вражескую страну широким фронтом, распределив свои силы на очень большом расстоянии, и именно за счет мобильности достигая такой степени безопасности своих войск в присутствии неприятеля, какую лишь с трудом могли достичь посредством высокой степени концентрации малоподвижные армии цивилизации. Столь же обычным и нормальным для монголов делом было участие в походе сразу двух или нескольких конных отрядов, зачастую совершенно не согласующих между собой своих действий и часто не имеющих между собой никакой связи.

Когда приближался неприятель, навстречу ему высылался мощный головной дозор конных разведчиков, рассыпавшийся по степи широким полукругом, в свою очередь выставлявший перед собой мобильные аванпосты. Этот заградительный щит предупреждал малейшую возможность нанесения внезапного удара по главной армии, а также проводил общую рекогносцировку местности. Вспомним, что и величайший солдат Европы Наполеон Бонапарт пользовался точно таким же приемом, выдвигая вперед активно поддерживаемые кавалерией аванпосты. Позднее точно такая же тактика применялась воюющими сторонами в первые месяцы войны 1914 года.

Связь всегда поддерживалась через гонцов (в наши времена — курьеров); на поле битвы, как правило, любые сигналы и даже приказы передавались поднятием и движением флагов.

Забота монгольских военачальников о своих воинах имела почти современное выражение. Войскам строго приказывалось подбирать на поле боя и вывозить в безопасное место раненых, тщательно собирать на поле брани тела всех убитых монголов и предавать их погребению. Подобная забота, конечно, не распространялась на воинов противника. Если они оказывали слишком упорное сопротивление, в результате которого монголы несли серьезные потери, ничто не могло спасти их от смерти. Жажда мести монголов была неутолима.

«Мы потеряли слишком много храбрецов», — звучало рефреном после каждого кровопролитного сражения, и фраза эта означала, что врагу будет отказано в пощаде.

Также с нею предавали казни дезертиров и воинов, не выполнивших приказ. Она стала сакраментальной. Ею же хан Бату горько упрекал убеленного сединой Субудая за медлительность под Сайо в 1242 году, во время венгерской кампании, когда тот слишком поздно атаковал арьергард противника, и седой воин, выигравший больше сражений, чем было лет самому Бату-хану, вынужден был униженно молить о прощении. Монголы никогда не вступали на вражескую землю, не собрав о ней более и менее достаточной и надежной информации. Чингиз-хан использовал любые разногласия в стане врагов, поддерживал всех недовольных, склоняя их на свою сторону, часто засылал шпионов. Внезапность и военная хитрость — вот характерные и основные признаки его военной стратегии. Даже в английском языке слово «татарин» обозначает человека, который, будучи внезапно атакованным и преследуемым, после притворного бегства поворачивается назад и наносит своему преследователю смертельный удар. В этом заключается «ключ» к пониманию монгольского способа ведения войны, ибо тот самый момент, когда вражеский полководец думал, что уже одержал победу, становился началом поражения его армии и его конца. Так, когда Джелаль эд-Дин под стенами Исфахана в 1228 году в сражении с отрядом из войска Угэдэя (Огдая), увидев, что монголы отступают, бросил в бой последний резерв, тыл его армии подвергся внезапному удару и был смят свежими монгольскими тумэнами. С поля сражения Джелаль эд-Дин бежал один.

Вот как описывает Марко Поло монгольский способ ведения войны: «Совершенно справедливо и то, что когда враг видит их бегущими и уже воображает, что выиграл сражение, он уже повержен и наверное погиб, ибо татарские всадники и колеса их телег поворачиваются в тот момент, когда они сочтут, что подходящее время пришло».

Для этих диких азиатов обман противника был делом совершенно естественным, так же как внезапное отступление с поля боя служило обычным тактическим маневром и вовсе не являлось признаком поражения.

«Обман — первая заповедь войны» — изрек один из китайских полководцев Хулагу-хана, завоевателя Ирана и Месопотамии. Использование хитрости в бою было прямой обязанностью каждого восточного полководца.

Когда монголы намеревались захватить какой-либо город, они прежде всего делали попытку выманить его гарнизон на открытую местность.

Обычно небольшой конный отряд приближался к городу, словно проводя разведку его окрестностей, и начальник гарнизона, если он был человеком долга и исправным солдатом, спешил послать своих лучших людей на самых резвых лошадях уничтожить его. Монгольский отряд стремительно обращался в бегство и отступал до тех пор, пока не заманивал преследователей туда, где были сконцентрированы основные силы монгольского войска, затем он разворачивался, атаковал противника и при поддержке всего остального войска уничтожал его.

Если же монголы приступали к осаде города или крепости, то в очень редких случаях отступались от задуманного и оставляли ее, даже если блокада города грозила затянуться на многие месяцы.

На службе у них были китайские, а позже и персидские инженеры, которыми была создана переносная и перевозная артиллерия, очень эффективная при взятии крепостей.

Если Александром Македонским впервые был введен способ стремительного преследования разгромленного и отступающего противника, то монголы, без сомнения, довели его до совершенства. Они преследовали разгромленные ими армии, не считаясь со временем, вплоть до их полнейшего истребления, и даже если из их рук ускользал один лишь командующий разгромленного войска, для его поимки не жалели ни сил, ни времени, подчас многие месяцы объезжая, осматривая и прочесывая местность.

Надо признать, что во время войны совесть их не отягчали ни сострадание, ни гуманность, ни какие-либо рыцарские чувства, а всякое отсутствие страсти делало их еще более ужасными.

Но не будем забывать и о том, что наличие благородства и возвышенной страстности в душе Александра Великого не спасло Фивы от его гнева, так же как Карфаген, Иерусалим, Коринф — от гнева римлян.

Ветхий Завет полон примеров жестокости и убийств, порожденных теми же возвышенными мотивами.

В отношении монголов сразу не так легко понять подлинные причины всех совершенных ими злодеяний: ни религиозные, ни патриотические чувства не побуждали их к этому. Всякая возвышенная риторика, взывающая к Богу, домашнему очагу или Родине, столь характерная для греков, римлян и более поздних народов, у них напрочь отсутствовала. Приказ отдан, войска повинуются — вот и все. Они могут без зазрения совести отступать перед превосходящими силами противника на протяжении многих дней, пока падение дисциплины в рядах последнего — полностью не дезорганизует его. Только тогда хорошо дисциплинированные монголы меняли лошадей, садились на свежих и вновь атаковали. Оружие, ими используемое, делало возможным комбинированное сочетание огня — стрельбы из лука — и удара, что и обеспечивало за ними победу.

Монгольский всадник галопом проносился мимо выстроившихся перед ним рядов противника и прежде всего пускал в ход стрелы. Когда же их огонь вносил беспорядок во вражеские ряды, монгольские сотни брались за сабли. Они всегда начинали атаку с флангов, нанося именно там первый удар и отвлекая конными движениями внимание неприятеля. Если враг был дисциплинирован и стоек, его продолжали обстреливать до тех пор, пока под прикрытием этого огня свежие монгольские войска не заходили к нему в тыл.

Тогда монгольские сотни растягивались по фронту и охватывали фланги неприятеля, позволяя ему даже оказывать давление на свой центр.

В этом был свой риск, но стремительность и мобильность, как правило, всегда уберегали их от катастрофы. Когда же охват неприятеля на флангах завершался, именно по его тылам наносился главный удар — чем не новые Канны! Но если немногим римлянам все-таки удалось спастись после жесточайшего поражения, после победы монголов в живых оставались только единицы.

Эффект монгольского толчка в XIII веке почувствовали и в Европе. Монголы даже подарили слово английскому языку, хотя никогда не приближались к Англии ближе районов Силезии. Это слово «ордо» или «орду», что на монгольском означает «лагерь», иногда — «военную ставку хана». От него произошло английское слово «horde» («horde» — орда, ватага, шайка, толпа народа и т. д. — Ред.), за много веков, впрочем, не раз менявшее свое значение. Ведь ничего похожего на монгольскую орду (по необычности и силе воздействия на окружающие народы) в Европе не видели со времен римских легионов. Это слово достигло Индии. Языком общения народов северной Индии стал «урду». Когда Тимур перешел реку Инд, ведя войска в Персию, был изобретен язык военных лагерей, заимствовавший много слов из персидского языка. Слово «урду» произошло от монгольского «ордо», означающего «лагерь». А цитадель крепости Самарканд до сих пор носит название Урда.