Что такое не везет

Глава 1

1

Как говорится: За что боролись, на то и напоролись. Я очнулся именно там, куда и стремился попасть, вот только про мою семью, здесь и слыхом не слышали. Правда узнал я об этом много позже. А очнулся из-за болезненных ударов, обрушивающихся на меня. Это был мой местный папаня, воспитывающий своего сынульку Вовочку. Причем воспитание проходило, за давние и давно забытые грехи. Как говорил Аркадий Райкин: «Мой отец, Сидоров старший, драл меня Сидорова младшего, как Сидорову козу. И ничего, человеком вырос!» А теперь значится, я перенимаю опыт поколений. Почему я вспомнил об этой козе? Так — Сидоровы мы.

Папаня мой — Сидоров старший, в свое время служил старшиной милиции, в местном ГАИ, и даже говорят был на неплохом счету у начальства, видимо из-за того, что твердо усвоил правило, что советский милиционер должен в первую очередь знать два арифметических действия. То есть, как отнимать и делить, а все остальное от лукавого. Вот и мой местный папаня занимался примерно тем же, пока случайно, а скорее и наоборот, не влетел, взяв денег за какое-то нарушение, у одного из работников прокуратуры. То, что его подставили не вызывало сомнений ни у кого, но было уже поздно. Папаню с позором выгнали из органов. Правда на пенсию он все же успел заработать, но сколько той пенсии, знал, пожалуй, только он сам. Потому что, с той поры, он практически не просыхал. Хотя и числился сторожем, на местном заводе. Но воровать там было в общем-то нечего, цветные металлы, у населения не принимали, но связи кое-какие у него все же остались, потому терпели. Правда трезвым, честно говоря, я его просто не помню.

Моя, местная маманя, ушла от него не слишком далеко. Вначале, они горевали за потерянную службу отца, в два горла, вскоре это вошло в привычку, и теперь любое застолье, будь то будничный обед, или праздничный ужин, без бутылки не обходился. Впрочем, о некогда сытных обедах и ужинах довольно быстро пришлось забыть. А откуда, бы им взяться, если зарплата отца не превышала восьмидесяти рублей, а ставка матери и того меньше. Вначале, когда я был еще крохой она работала в овощном магазине, но сейчас, когда я достиг школьного возраста, сменила свою должность с заведующей отделом, на уборщицу, причем там же. И всему виной пьянка.

Одним словом, жить с каждым днем становилось все лучше, все веселее. Праздник проходил каждый день! Честно говоря, нажимая те кнопки в Убежище, я рассчитывал, на нечто противоположное. Во всяком случае, надеялся на вполне безбедное существование в приличной советской семье. Но, видимо белая полоса моей жизни закончилась и резко сменила цвет, а то и вовсе, все как у зебры, вначале чередуются белые и черные полосы, а после добираемся до места под хвостом.

Кстати, папаня, как оказалось драл меня не просто так. Приняв очередную стопку внутрь, своего проспиртованного организма, он решил затопить печь. Вообще-то к дому, в котором мы жили был протянут и газ, но его отключили за неуплату еще до моего здесь появления, как впрочем и электричество. Поэтому родители пользовались печкой, которую в свое время, не успели разобрать, а сейчас она была единственной возможностью не замерзнуть зимой. Городок Карабагиш, хоть и расположен много южнее Ташкента, но вместе с тем и гораздо выше его, то есть в предгорье Памира, и потому зимой, да и летом по большому счету, здесь гораздо холоднее. А сейчас за окном самый разгар зимы, и можно сказать праздник — Старый Новый Год.

Так вот моему папаше, для растопки печи, ему попался мой старый дневник, еще с первого класса. Я хоть и ставил год появления 1967, рассчитывая вселиться в себя семилетнего, но видимо из-за отсутствия моей собственной тушки, вселился в тело Вовы Сидорова, который оказался постарше меня и сейчас уже перешел в пятый класс, соответственно и год оказался не 1967, а 1972. Так вот едва раскрыв сей документ, о моем прошлом образовании и увидев в нем кучу двоек, практически на каждой странице, и требование учителя о том, чтобы в школе появились родители, папаня, не разобравшись, взъярился до такой степени, что взялся за свой ремень. Портупея, оставшаяся еще со службы в милиции, была его любимым орудием наказания. Хорошо хоть пряжка при этом оставалась в его руке. Впрочем, даже в этом случае, мало мне не казалось, тем более, что он не смотрел, куда именно бил, и ремень охаживал меня со всех сторон. Иногда к нему добавлялось еще кое-что, ну там пинок ноги, или стул, если вдруг окажется на пути. Папаня в гневе крут, и неудержим.

Вообще-то, еще находясь в Убежище, читал о том, могу вселиться только в тело, либо недавно умершее, либо находящееся в бессознательном состоянии. В противном случае, обязателен конфликт, с имеющимся уже в нем сознанием, и чаще всего, изгоняется из тела, перемещенное лицо, нежели его старый хозяин. Похоже, папаня, сына забил до такой степени, что тот отбросил коньки. Потому что, едва вселившись в эту тушку, мое сознание, после очередного удара, чем-то тяжелым, тут же покинуло ее, и я как бы оказался в двух местах одновременно.

С одной стороны, я, находясь в позе эмбриона валялся на полу в углу этой комнаты, ощущая на себе каждый новый удар ремня, и всего того, что подворачивалось по руку, с другой как бы находился вне себя, паря, на некоторой высоте, под самым потолком, и наблюдая за тем, как брызжущий слюной мужчина, распаляясь после каждого очередного удара, буквально забивает, лежащего на полу ребенка. То есть в данный момент именно меня.

В моем сознании, тут же сами собой возникли Вовкины воспоминания, о прошедшей жизни, одновременно с этим, как бы заменяя мои собственные, и теперь, я ощущал себя именно Вовочкой, а не Сергеем Понамаревым. И все это было так убедительно, что я прекрасно осознавал и причины экзекуции, и как это произошло, и главной мыслью было; Как бы все это пережить без особенного для себя вреда. Самым паршивым было то, что в доме на этот раз не было мамани. Точнее сказать, она хоть и имела место быть, но находилась в несколько невменяемом состоянии. Та, не то, чтобы ринулась бы меня защищать, скорее привела бы в чувство отца, чтобы тот ненароком меня не забил. Больше из чувства самосохранения, нежели материнской любви.

В какой-то момент, я вдруг понял, что вижу не только отца, избивающего мою тушку. Точнее сказать могу потянуться к нему, и увидеть то, что находится у него внутри. И под одеждой, и под кожей, и даже прекрасно рассмотреть находящиеся там жизненно важные органы и увидеть их работу. То есть, я прекрасно видел бьющееся сердце, перекачивающее по жилам кровь, ходящие ходуном легкие, от отцовского разъяренного дыхания и все остальное, даже подпрыгивающий в желудке пережёванный фарш, от недавно съеденных пельменей который заливается всплесками, какой-то полупрозрачной жидкости, скорее всего с алкогольной составляющей. Я даже в какой-то момент, почувствовал смрад, исходящий из его желудка, и едва сдержал свои рвотные позывы. А еще мгновение спустя, я мысленно потянулся к нему, и смог пережать на несколько секунд сонную артерию, яркой полосой проходящую по его шее, от чего, папаня, тут же под растерял, весь свой пыл, и сам сложился возле меня, потеряв сознание.

Тут же у меня возникла мысль, почему бы не избавиться от этого мужичка, раз и навсегда. Но я отогнал ее. Все же какой-никакой, а отец, а убивать собственного отца, грех почище самоубийства. Но с другой стороны, как оказалось, я могу еще, и кое-что взять у него. Примерно в районе солнечного сплетения, пульсировал небольшой сгусток темно-фиолетового пламени. Вот уж не знал, что у людей есть нечто подобное. Удивленно приблизившись к нему, я осторожно дотронулся до этого сгустка, и почувствовал, как меня начинает наполнять энергия, идущая от мужчины, в сторону моего тщедушного тела. При этом мне совсем не нужно было оглядываться на себя, я и так прекрасно чувствовал, как на теле, моментально исчезают синяки, нанесённые отцовским ремнем, и останками поломанного стула, валяющегося здесь же, исчезает боль в мышцах, и затягиваются царапины. Спустя мгновение, увидев, как сгусток фиолетового пламени, заметно просветлел, и истаял почти наполовину, я разорвал контакт, хотя сделать это, было чрезвычайно трудно. Одновременно с перетекавшей энергией, мое тело наполняло такое блаженство, что трудно было его с чем-то сравнить. Разве, что с сексом, хотя последний, наверное, все же менее приятен, что эйфория, охватившая меня.

Стоило мне только разорвать контакт, как я тут же оказался в своем собственном теле, и уже через мгновение, поднялся с пола, отряхивая свою одежду, и оглядывая место, где именно я оказался. О недавних побоях, можно было не вспоминать. Мое тело полностью восстановилось, и я чувствовал себя, наверное, даже лучше, чем до произошедшего. Заодно в голове тут же соткалось понимание того, что сейчас произошло. И что отмеченная мною в Убежище «Энергетика» — это не моя профессия, а нечто иное, позволяющее мне использовать какую-то энергию не слишком понятную для меня, себе во благо. Тут же попробовав посмотреть, что творится у меня самого, кроме довольно бледной кожи тоненьких костлявых ручонок, я так ничего и не увидел. После, несколько раз путался повторить опыт, но увы, так ничего и не получилось. То есть самого себя я при всем своем желании просто не видел, только снаружи. Или в зеркале.

Комнату, в которой я находился, когда-то, наверное, можно было назвать довольно богатой. Во всяком случае, стены были оклеены некогда довольно дорогими обоями, явно не советского производства, на полу лежал толстый, палас, сейчас откровенно загаженный уличной обувью. Отцовские ботинки, находящиеся на его ногах, были откровенно грязны, да и мои по сути не чище. Потолок выглядел несколько лучше, хотя по углам уже вырисовывались паучьи тенета с десятком застрявших в них мух, да и так он был несколько сероватым, видимо из-за печного отопления, и потому, что отец курил прямо в комнате. У одной из стен, стояла печь голландка, полукруглым боком выступая из наружу. Под ее топкой, а прибитом к полу жестяном листе валялись крошки угля, какие-то щепки и разорванный дневник за первый класс школы, из-за которого и состоялась порка.

Посередине комнаты находился круглый стол, укрытый слегка потертой клеенкой, со стоящей на ней грязной посудой, с остатками обеда в виде одиноко лежащего в большой тарелке надкусанного пельменя, куска хлеба, и лежащей на боку граненной рюмки. Тут же стояла наполовину выпитая бутылка мутного, с молочным оттенком самогона, заткнутая пробкой из свернутой газеты, на которой проступала фотография с густой бровью и как бы подмигивающим глазом генерального секретаря ЦК КПСС, Леонида Ильича Брежнева. А на блюдце, находящемся возле нее лежал ржавый надкушенный и слегка продавленный по бокам соленый огурец, с прилипшей к нему веточкой укропа, и парой горошинок горчицы. Подле тарелки с довольно рожей устроился таракан, обрабатывающий крошку хлеба. Еще несколько тараканов пристроились к каплям влаги, от пролитого самогона, а один самый шустрый взобрался на край тарелки, и шевеля усами прикидывал возможные пути, чтобы добраться до лежащего в ней пельменя, и никак эти пути найти не мог, из-за залитого на дно тарелки остатков бульона. А плавать он похоже не умел.Решив ему помочь, я положил на край тарелки вилку соединив пельмень с бортиком. И мне показалось, что таракан, даже поклонился мне изъявив благодарность, а после шустро перебрался к пельменю.

В дальнем углу комнаты находился телевизор, прикрытый поверх экрана, грязноватой салфеткой, которую прижимали мощные пассатижи, лежащие на ней. Вечный атрибут советской телевизионной техники, служащие для переключения каналов. Стандартная ручка переключения, как правило выходила из строя уже на третий день, и приходилось использовать слесарный инструмент.

Папаня, похоже давно пришел в себя, и сейчас мирно похрапывал, лёжа на полу, подложив себе под щеку, сложенные лодочкой ладони, из его рта тянулась к полу тоненькая ниточка слюны, а он сам шлепал губами, и чему-то улыбался при этом. Видимо сон был приятным. На всякий случай подобрав лежащий у печки дневник, заменил его брошенной на пол газетой, я осторожно перешагнул через отца, и прошел в соседнюю комнату.

Здесь находилась спальня родителей. Только заглянув туда, я сразу же выскочил из нее, почувствовав ароматы прели и сырости давно не стиранного белья, запахи грязных носков и застарелой мочи. На большой железной койке, на которой из постели имелся всего-навсего единственный темный от грязи, наполовину съехавший на пол матрац, лежала расхристанная женщина, судя по всему маманя. При этом ее голова мирно покоилась на железной пружинной сетке кровати, а ноги были задраны вверх и покоились на когда-то розовенькой с зелеными листочками, изрядно загаженной наволочке, небрежно натянутой на довольно большую подушку. Широкая юбка задралась к самой голове, обнажая когда-то голубые с начесом рейтузы, с большим желтым пятном в промежности и хлопчатобумажные чулки, один из которых съехал ниже колена. Смотреть на окружающую обстановку, после увиденного было просто невмоготу, и я тут же выскочил из той комнаты.

Моя комната, честно говоря, была ничуть не лучше любой другой. Такая же грязная простыня, серая подушка и байковое одеяло непонятного цвета, от которого несло или потом, или чем-то еще. На полу лежала ковровая дорожка, у окна стоял письменный стол, на котором находился обычный школьный бедлам, из учебников, разрисованных шариковой ручкой, нескольких тетрадей, и дневника. Старый дневник, что я держал до сих пор в руке, сразу же был сунут в глубину тумбы стола, а новый взят в руки и раскрыт. Судя по редким тройкам, и полном отсутствии любых других оценок, на парня махнули рукой, а тройки ставили, только для того, чтобы не портить среднюю успеваемость по классу. Хотя нет, перелистывая страницы, обнаружил пару пятерок правда по физкультуре, и одну четверку за рисование. Впрочем, на фоне остальных оценок это было ни о чем. Но хотя бы нет двоек и то ладно.

Кстати почерк у парня был довольно неплох. С другой стороны, насколько я помнил первые три класса в это время были уроки чистописания. То есть учеников пытались научить основам каллиграфии, используя для этого перьевые ручки и чернила, из-за чего, у многих, даже отъявленных двоечников почерк был достаточно хорош. Взяв лист бумаги, попробовал сам изобразить что-то подобное. Разумеется, моя писанина, сильно отличалась от Вовкиной, но полистав пару тетрадей, понял, что всем будет наплевать, какой именно у меня почерк. Взять ту же математику. Из десятка записанных примеров на одной из страниц, от силы половина была решена верно, и то скорее они просто были списаны. Но внизу стоял трояк, выведенный красной шариковой ручкой. На других страницах было тоже самое, лишь в одном месте, помимо трояка имелось замечание, выраженное одним словом: «Грязновато!». Все говорило о том, что на мою успеваемость всем наплевать. Не то, чтобы меня это радовало, но явно говорило о том, что здесь ждут не дождутся, когда наконец я закончу восемь классов и отправлюсь в какое-нибудь ПТУ. И что-то у меня где-то в подсознании зрело чувство, что даже если сейчас, я возьмусь за учебу, в это просто никто не поверит, и оценки продолжатся выставляться автоматом. То есть особого смысла напрягаться, в общем-то не было.

Бросив на стол тетрадь, я огляделся. Первым делом, подойдя к окну, приоткрыл форточку, все же запахи, присутствующие здесь были откровенно тяжелыми. В углу стоял платяной шкаф, подойдя поближе и открыв его створки, обнаружил целую кучу разнокалиберной одежды, вывалившейся прямо на меня. Удивленно смотря на кучу этого барахла, упавшего к моим ногам, я вначале не мог сообразить, откуда все это набралось здесь. Потом, пришло воспоминание, что большая часть всего этого мне досталась от сердобольных соседей, или каких-то других, порой просто малознакомых людей, снабжающих мою маманю ношенной одеждой от своих отпрысков. Причем маманя, тот еще бизнесмен, все, что более или менее имело вид, тут же относила на вещевой рынок, где с успехом продавала. Все же, когда-то она заканчивала торговое училище, и опыта ей было не занимать. Правда, деньги, вырученные от этого бизнеса, исчезали с еще большей скоростью, чем появлялись. И чаще всего, на какое-нибудь пойло. Сюда же в шкаф, складывались вещи, оказавшиеся невостребованными на вещевом рынке, или же откровенно изношенные до такой степени, что на них было страшно взглянуть. Время от времени, я выбирал из этой кучи, что-то подходящее для себя, взамен складывая свое изношенное, и довольствовался тем, что есть не особенно обращая внимание на опрятность. Зад прикрывает и ладно, все равно, ничего иного не было.

В какой-то момент, я почувствовал, что сильно проголодался. Хоть я и подкрепился частью энергии от папани, но это пошло скорее на восстановление организма, да и хотелось, что-то просто зажевать. Увы, похоже папаня сожрал последние, или скорее единственные пельмени, которые каким-то чудесным образом вдруг оказались в нашем холодильнике. Сейчас я наблюдал в нем примерно треть бумажной пачки от маргарина, покрытого голубоватым налетом плесени, кастрюлю с давно прокисшим борщом, который даже находясь в холодильнике продолжал начавшееся брожение, то и дело взрываясь мелкими брызгами поднимающегося вверх газа. А уж аромат, исходивший от содержимого кастрюли, наверное, мог поднять и мертвого, не хуже нашатыря, сунутого под нос. Тут же рядом с кастрюлей лежала выгрызенная изнутри половинка буханки серого хлеба. То есть одна засохшая корка, без каких-либо следов мякоти. А на дверце, надкушенное сморщенное яблоко. Впрочем, ничего иного здесь быть и не могло, хотя бы из-за того, что холодильник не работал, по причине отсутствия в доме света. Разглядев все это изобилие продуктов, заглянул в хлебницу, где кроме крошек и полчища тараканов ничего иного не нашлось, да и в антресолях вообще-то тоже. Правда я нашел там грамм двести каких-то древних подсохших макарон, примерно столько же перловой и ячневой крупы, причем смешанных между собой и высыпанных в одну банку, и, наверное, где-то с четверть бутылки хлопкового масла, которое здесь в Узбекистане используется, вместо подсолнечного.

Честно говоря, если бы даже я и обнаружил здесь что-то съедобное, после натюрморта, увиденного в холодильнике, просто побрезговал бы пихать нечто подобное себе в желудок, хотя чувствую, что парень довольствовался тем, что есть, не особенно обращая внимание на брезгливость. В противном случае, давно бы помер от голода. Но учитывая, что я хоть и нахожусь в его теле, но все же далеко не он решил, поискать что-то более существенное и не такое грязное, как здесь. Короче, нужно было срочно выходить в люди и искать себе, какое-то пропитание, пока я здесь не загнулся от голода.

Подойдя к выходу, накинул на себя куртку, которая судя по всему, принадлежала именно мне, и уже собирался выйти из дома, как подумал.

— А, какого черта, я теряюсь?

И тут же проверил все карманы верхней одежды висящей на вешалке у входа, в итоге, стал богаче на сорок две копейки мелочью. Что как минимум гарантировало мне покупку четырех свежих магазинных лепешек. Увы, никаких бумажных денег не нашлось, хотя я точно помнил, что отец совсем недавно получил пенсию. С другой стороны, хрен возьмешь с тарелки денег, у этого жука, никогда и ничего не найдешь. Куда, что девается, и где прячется, только он и знает. В этот момент, в голову пришла интересная идея. У меня в комнате, целый шкаф барахла, уж пару рублей я точно заработаю сдав, хотя бы половину этого в пункт приема утильсырья.

Сказано-сделано. Даже не став раздеваться зашел в свою комнату, сдернул с кровати на пол простыню, и постарался как можно аккуратнее, уложить на нее все те тряпки, что находились в моем шкафу. После связав уголки простыни между собой, выглянул из комнаты, и убедившись в том, что родаки до сих пор пребывают в нирване, взвалил на себя получившийся узел и вышел из дома.

В узле находилось как минимум килограммов около десяти тряпок, что давало надежду, рубля на три, и достаточно сытный обед в какой-нибудь столовой.