События развивались так стремительно, что оставалось только поражаться.
Прежде всего — родила Рукмини.
Отношение Басанти к этому событию было более чем странным. Она неподвижно сидела у постели роженицы, вокруг которой хлопотала повитуха, и широко открытыми глазами смотрела, как та мучается. Она искренне сочувствовала Рукмини, но вместе с тем ее одолевало любопытство, и ей хотелось своими глазами увидеть, живым родится ребенок или мертвым. И когда в мазанке раздался наконец заливистый плач новорожденного и измученная Рукмини крепко заснула, в душе Басанти боролись противоречивые чувства: она испытывала одновременно и радость, что все благополучно завершилось, и глубокое разочарование.
Такое состояние теперь сделалось для нее обычным.
Однажды Басанти показалось, что молоко у Рукмини черное. А раньше она слыхала, что черное молоко — верная гибель для ребенка. Что делать? За советом надо бежать к тете Шьяме!
— Я правду вам говорю, тетечка, молоко у нее совсем черное! — сообщила Басанти, вбегая в дом.
— Разве молоко бывает черное, сумасшедшая?
— А я вам говорю — черное. Своими глазами видела — черное и вонючее!
Шьяма внимательно посмотрела на Басанти.
— О ее ребенке ты не тревожься, — проговорила наконец она. — Выживет он или нет, это одному богу известно. Ты лучше о себе подумай.
Басанти, которая прежде легко переносила все тяготы и лишения, теперь не оставляла мысль, что ее преследуют неудачи. Это рождало в душе чувство тревоги, и она выходила из себя по каждому пустяку.
Прошло два месяца. Ребенок у Рукмини был жив и здоров: молоко не причинило ему никакого вреда. Однако, как и раньше, на душе у Басанти было тревожно, и всякий раз, когда Рукмини принималась кормить своего ребенка, она смотрела на них каким-то странным взглядом, а ночью, когда ребенок просыпался и начинал плакать, Басанти тоже вскакивала с колотящимся сердцем: уж не расхворался ли? А иногда вдруг ей начинало казаться, что дыхание у него прерывистое, тельце посинело и судорожно вздрагивает.
— Что это с ним?! Ты взгляни, как ножками-то сучит! — наклоняясь над кроваткой, говорила она. — И глазки закатил!
Внимательно осмотрев ребенка, Дину брал его на руки. Почувствовав тепло, ребенок затихал.
— С ним ровным счетом ничего, — тоном хозяина отвечал Дину. — А ты что это вдруг? Орет, а почему, и сама не знает.
— Он сразу как завизжит, — оправдывалась Басанти. — Разве дети без причины могут так визжать? У него, наверно, колики.
— Вот съезжу по роже, — замахиваясь на Басанти, ворчал Дину. — Колики, а почему у меня притих?
— Да мне-то что… Кормит своим вонючим молоком, где уж тут ребенку быть здоровым?
С каждым днем испытывая все большее раздражение, Рукмини не на шутку стала побаиваться, как бы Басанти не отравила ее ребенка. Астролог, который сидел у моста, посмотрев ее ладонь, сказал, что на ее чадо падает тень человека, и Рукмини тотчас же подумала, что этим человеком может быть только Басанти. Да и как же иначе? До рождения ребенка Басанти относилась к ней как к подруге — и помогала, и советовала, — а не успел ребенок родиться, ее будто подменили. Один взгляд чего стоит — ну ведьма, да и только…
Тревожно было на душе и у Басанти. Раньше, уезжая на работу, она оставляла Паппу дома. Дину и Рукмини присматривали за ним. Теперь она стала брать его с собой: Паппу возится во дворе, а она тем временем занимается уборкой. Но работать так было трудно, да и хозяевам не нравится: а вдруг что-нибудь разобьет, испачкает. И носить его на руках уже стало нелегко. Однако другого выхода не было. Однажды, правда, она оставила малыша с Дину, но, пока работала, вся душа изболелась. Кое-как закончив уборку, она стремглав помчалась домой, схватила малыша на руки и унесла с собой. Беспечности и беззаботности в ее характере не осталось и следа. Теперь, когда плакал ребенок Рукмини, в душе Басанти крепла уверенность, что это действие черного молока — от него извивается и корчится крохотное тельце.
Рукмини тоже переменилась: теперь это была уже не прежняя забитая Рукмини, которая с удивлением и завистью внимала каждому слову Басанти. Теперь она отчитывала Басанти по каждому пустяку, и та не решалась возражать ей, так как на помощь жене тотчас же приходил увесистый кулак Дину. Теперь в доме было словно две змеи. Рукмини оберегала своего ребенка от Басанти: не дай бог, тень ее упадет на малыша! Басанти оберегала Паппу от Рукмини. Обе подозревали друг друга в коварных замыслах и только изредка обменивались косыми взглядами.
Ко всем этим неприятностям добавились новые. Положение Басанти осложнилось — казавшаяся прежде такой безупречной, ее репутация сильно пошатнулась. Когда принаряженная, в ярком шелковом сари либо в пенджабском костюме она с ребенком на руках шествовала по улицам поселка, женщины начинали шушукаться: на какие это деньги стала вдруг такой щеголихой? А к тому же ее прежняя хозяйка проговорилась как-то одной из соседок, что в сумке у Басанти она обнаружила дорогую коробку с детской смесью. В тот же день об этом знал весь поселок. Женщины тут же вспомнили, что еще раньше она сбежала с каким-то молодым лоботрясом, потом бросила его, а сейчас живет с женатым человеком, в одном доме с его законной женой! И если бы только пересуды, то куда б ни шло… Но вот однажды в доме господина Джаганнатха, где работала Басанти, ее обвинили в том, что она украла наручные часы. Украла она или не украла, одному богу известно, и никто с уверенностью не мог сказать, что именно она совершила кражу, потому что Басанти всячески старалась уберечь себя от любых неблаговидных поступков, однако как знать: чужая душа — потемки. Как бы там ни было, с работы ее выгнали, а хозяин дома даже пригрозил, что, если она еще хоть раз появится у его ворот, он ноги ей переломает или отправит за решетку.
Теперь вместо пяти домов, как прежде, Басанти обслуживала только три, и семья еле-еле сводила концы с концами. Дину по-прежнему не работал. При одном упоминании о грязной посуде он презрительно морщил нос, однако палец о палец не ударил, чтобы найти себе какую-нибудь другую работу. И тогда в голове у Басанти родился план: хватит ей ходить по дворам, пора заводить собственное дело. Нужно где-нибудь поставить тандур[33] и печь на продажу лепешки, и она отправилась к Шьяме.
— У вас на задворках, тетя, небольшой пустырь, — сразу же начала она. — Если вы не возражаете, я поставлю там тандур. Лепешки печь буду. За лепешку — двадцать пайс. У нас тут многие ленятся печь лепешки дома.
Согласие было получено, но где взять деньги на то, чтобы поставить тандур?
С тех пор как Шьяма объяснила Басанти, что будет с нею после того, как у Рукмини родится ребенок, Басанти стала плохо спать. И чувство смутного беспокойства с каждым днем становилось все сильнее. Советы и наставления Шьямы она прежде пропускала обычно мимо ушей, и какое-то время даже вовсе перестала ходить к ней, обидевшись, что в самую трудную минуту та не разрешила ей остаться в своем доме, а препроводила к подруге, где ровно через два дня ее нашли. Однако, сбежав от портного с Дину, она вновь стала навещать прежнюю хозяйку: кому еще, кроме тети Шьямы, она могла поведать самое сокровенное? Речи Шьямы, такие диковинные прежде, теперь, когда Басанти жила бок о бок с Рукмини, воспринимались как очень разумные и потому оставляли в ее душе глубокий след, к тому же она все более теряла душевное равновесие, и ей нужна была моральная поддержка. Она регулярно наведывалась к Шьяме и каждый раз возвращалась от нее еще больше объятая беспокойством и тревогой, будто кто-то до предела натянул все струны ее души и они вот-вот лопнут. Она постоянно слышала голоса, неслышные другим. Басанти, которая прежде ни на минуту не задумывалась о будущем, теперь часами сидела у Шьямы, обсуждая планы своей дальнейшей жизни.
Когда ей становилось уж очень тяжело, она спрашивала себя: «Что это со мной приключилось? Когда Барду преследовал меня, я ничуть не тревожилась; когда отец приволок меня домой и насильно выдал замуж за хромого старикашку, это тоже не очень огорчило меня, а что же это теперь? Дину — рядом со мной, ребенок тоже при мне, почему же на душе у меня все время неспокойно?» Иногда, правда, у нее мелькала мысль, что ей, пожалуй, станет легче, если она прекратит свои визиты к Шьяме и будет поступать, как подсказывает сердце. Когда она сидела у Шьямы, ей казалось, что та каждый раз приоткрывает занавес, за которым, оскалив зубы и сверкая налитыми кровью глазами, притаился какой-то страшный зверь.
В один из таких дней, когда она вернулась от Шьямы, ей сказали, что ребенок Рукмини заболел. Сердце у Басанти тревожно сжалось. При слабом, колеблющемся свете крохотного фитиля, плававшего в плошке с маслом, она осмотрела ребенка, и ей вдруг почудилось, будто тельце у него холодное, как-то странно вытянулось, глаза закатились. Ребенок жалобно застонал, и в этом стоне ей послышался горький плач беззащитного существа — крик о помощи, который издал ребенок, наполовину уже находившийся по ту сторону порога, отделяющего жизнь от смерти.
— Что это с ним? — почти беззвучно произнесла Басанти.
До прихода Басанти Рукмини не волновалась — и прежде у ребенка расстраивался животик, — но, заметив мертвенную бледность на ее лице, испуганно вздрогнула.
— Что с ним? Что с моей крошкой? — в ужасе пролепетала она и принялась причитать, заглушая стоны ребенка.
Рукмини растолкала спавшего Дину. Протирая заспанные глаза, он недовольно заворчал:
— Что еще там такое? Понос, говоришь? Ну и что? Ничего особенного. Понос у него почти каждый день случается. Дай ему укропной воды, как сказал лекарь.
— Да ты только взгляни, что с ним! — не отводя глаз от ребенка, полушепотом произнесла Басанти. — А ты — ничего особенного! Я еще раньше говорила, что молоко у нее черное.
Дину зло посмотрел на нее, затем поспешно вскочил с кровати.
— Чего несешь околесицу?
— Не видишь, как дышит?
Рукмини стояла ни жива ни мертва, не отрывая испуганных глаз от лица Дину. Услышав стоны ребенка, Дину тоже перепугался не на шутку.
— Эта ведьма накормила чем-то мою крошку! — сквозь слезы выкрикнула Рукмини.
— Это ты обо мне? — удивленно спросила Басанти. — Значит, по-твоему, я накормила его? Чем же это я могла его накормить?..
Ребенок еле слышно стонал. Дыхание у него стало тяжелое и прерывистое.
— Дай ты ему хоть водички! — сказал Дину.
Рукмини заметалась, не зная, где взять воду… Если бы Басанти кричала на него, то Дину, наверно, и ухом бы не повел — мало ли что с детьми случается — и, повернувшись на другой бок, спокойно продолжал бы спать. Но Басанти говорила почти шепотом, и Дину перепугался по-настоящему.
— При чем тут я, если у тебя молоко черное? — повторила Басанти.
Она не отрываясь смотрела на ребенка, и теперь ей уже казалось, что и живот у него вспух, и дышит он натужно. Почему эти люди ничего не замечают? В тусклом свете колеблющегося язычка пламени все выглядело так, будто на дом действительно опустилась тень смерти и все ближе подвигается к изголовью детской кроватки.
Рукмини принесла наконец воды и из чайной ложечки стала по капле вливать малышу в рот. Басанти заметила, что руки у нее трясутся и вода проливается на ребенка.
— Эта ведьма накормила чем-то мою крошку! — сквозь слезы снова выкрикнула Рукмини. — О господи, что же теперь будет?
— По-твоему, значит, я накормила его чем-то? — спокойно отвечала Басанти. — А зачем бы я стала это делать?
Однако у нее самой вдруг возникло такое ощущение, будто она действительно угостила чем-то ребенка и Рукмини прознала об этом.
— Пусть подохнет ребенок у той, что отравила моего сыночка, — простонала Рукмини и снова залилась в три ручья.
— За что ты проклинаешь мою крошку? Что я тебе сделала?
Рукмини не отвечала. Ее глаза неотрывно следили за каждым движением крохотного тельца.
И вдруг Дину вспомнил, как поступала в таких случаях его мать. Когда у ребенка начинался понос, она прикладывала к его животу что-нибудь теплое, закутывала в одеяльце, и ребенок затихал. Он тут же сбросил с малыша все пеленки и крепко перепоясал его теплой тряпицей.
Басанти показалось, что глазки у малыша закатились и дыхание снова стало прерывистым. Дрожь прошла по телу Басанти, и у нее невольно вырвался вопль:
— Ой, батюшки! Что же это делается?! А вы что стоите, рты поразинули?!
Она бросилась к ребенку, подхватила его на руки, торопливо завернула в покрывало и выбежала в темноту.
— Она убьет моего ребенка! — завопила Рукмини. — Убье-ет!
Дину все еще не мог двинуться с места, а Рукмини уже рванулась к двери.
— Вернись, Басанти! — выскочив из мазанки, кричал Дину в темноту. — Кому сказал: вернись! Куда потащила его?
В сером вечернем сумраке на противоположной стороне пустыря смутно виднелась фигура Басанти. Было холодно, по земле уже стелился густой туман, в котором скоро исчезла, будто растворилась, Басанти.
— Задушит она мою кроху! — сквозь рыдания причитала Рукмини. — Жизни лишит младенца!
— Басанти-и-и! Верни-и-и-и-сь! — что было мочи заорал Дину.
— Беги, беги за ней! — набросилась на него Рукмини. — Да беги же, говорят тебе! Прикончит ведь ребенка!
Дину выскочил за дверь и, не прекращая звать Басанти, побежал в ту сторону, куда умчалась она. Однако Басанти будто сквозь землю провалилась: ее не было видно ни на дороге, ни у пруда, ни в зарослях кустарника.
Не найдя Басанти, Дину вернулся и молча присел на кровать. Рукмини ничком лежала на земляном полу и издавала протяжные стоны. Ее бил озноб.
— Ничего не случится… и нечего плакать, — громким голосом говорил Дину, как все безвольные люди, когда стараются убедить себя и других, что никакой опасности нет.
— Случись что с моей крошкой — своими руками задушу ее щенка! — злобно выпалила Рукмини. — А ты тоже хорош! На глазах утащили ребенка, а он хоть бы палец о палец ударил!
А тем временем Басанти носилась вокруг дома, в котором жил врач. Она уже раз пять принималась осторожно стучать в дверь. Выждав еще несколько секунд, она стала колотить в дверь ногой.
— Доктор-сахиб!.. Откройте! Откройте, пожалуйста!..
Наконец в окне загорелся свет, и дверь открыл сам доктор. Перед ним, тяжело дыша, почти теряя сознание, стояла молодая женщина с ребенком на руках.
— Осмотрите его… доктор-сахиб, — задыхаясь, еле слышно проговорила она. — У него… понос начался. И дышит… слышите как?
— Когда хотят, тогда и приходят… — недовольно заворчал он. Но, кинув беглый взгляд на искаженное страхом лицо пациентки, сразу же стал добрее: — Иди за мной. — И, повернувшись, зашагал по коридору.
В кабинете доктор уложил ребенка на кушетку, быстрым движением снял тряпку, которой тот был перевязан, и долго осматривал и ощупывал крохотное тельце.
— А почему он глазки закатывает?
— Пройди вон туда, сядь и не мешай мне, — раздраженно бросил доктор, и Басанти, отойдя от кушетки, покорно уселась на краешек стоявшего у стены дивана.
— Он будет жить? — с тревогой в голосе спросила она.
Наклонившись над ребенком, доктор продолжал молча обследовать его.
— Что с ним? — наконец сухо спросил он.
— У него… кровавый понос, доктор.
— Где ты увидела кровавый понос? — протягивая пеленку Басанти, резко спросил он. — Где, я спрашиваю, кровавый понос?
— Значит, он будет жить, доктор?
— Что же все-таки случилось с ним, объясни мне.
— У него начался понос, доктор, дышать стал этак… с перерывами… и глазки закатывать. А ручки и ножки вдруг холодеть стали. Тут я его в охапку — и прямо к вам…
Доктор, как видно, был не из разговорчивых. Он молча прошел к столу и, взяв бумагу, стал писать. Потом повернулся к дрожащей Басанти и, протягивая ей рецепт, скупо улыбнулся.
— Это лекарство будешь давать ему через каждые три часа. Поправится твой ребенок.
Басанти вскочила с дивана и с благодарностью посмотрела на доктора. Она почувствовала огромное облегчение и радость.
Уже была глубокая ночь, когда, крепко прижимая к груди ребенка, Басанти возвращалась домой. У нее было такое ощущение, будто все, что произошло недавно, привиделось ей в кошмарном сне, а сейчас дурной сон кончился. На руках у нее спал ребенок, и дыхание его было спокойным и ровным.
«Что же это делается со мной?» — уже не раз спрашивала она себя и ответа не находила.
Войдя в мазанку, она осторожно передала ребенка бросившейся ей навстречу Рукмини.
— Возьми его! А я сбегаю за лекарством. — И, вынимая из сумки деньги, сказала: — К доктору его носила, а при себе — ни пайсы. Хорошо еще, что денег не потребовал…