Девушка с делийской окраины

Глава 1

Чаудхри вышел из мазанки, когда над землей висела голубовато-белесая дымка — легкий туман, какой обычно бывает здесь ранним утром. Тянул холодный предутренний ветерок. Чаудхри взглянул на небо: оно было затянуто черными тучами, которые за ночь, казалось, опустились еще ниже. И непонятно было, то ли продолжается хмурое утро, то ли уже наступил пасмурный день. «Быть дождю», — недовольно пробормотал Чаудхри. Поселок уже проснулся и словно нехотя приступал к повседневным делам. С большим пузатым кувшином на голове из соседней мазанки появилась Джамуна — жена Бисесара — и направилась вверх по откосу к колонке. В лавке Гобинди, что располагалась рядом с колонкой на самом краю поселка, шла бойкая торговля; языки пламени в топившейся печке были видны издалека. Из мазанок, жавшихся друг к дружке по обе стороны узкого, покрытого выбоинами переулка, были слышны голоса и звон посуды. Кое-где дымили сложенные во дворе печи. Вниз по переулку спускалась хрупкая девичья фигурка, плотно закутанная в старенькое покрывало, — в одном из уютных коттеджей поблизости ее уже ждала груда грязной посуды. На шоссе, которое проходило поодаль, движение тоже становилось оживленнее, и оттуда все чаще доносились приглушенные туманом резкие сигналы грузовиков.

Перед дождем Чаудхри всегда что-то недовольно бормотал себе под нос. Над землей стелется туман, по небу клубятся тучи — того и гляди начнется дождь, так что идти на обычное место сегодня не было никакого проку — кому в такую погоду взбредет в голову заниматься своей внешностью: побриться или привести в порядок шевелюру. Считай, целый день пропал зря. Видя, что торопиться некуда, Чаудхри вынул из кармана бири[1] и, закуривая на ходу, неторопливо направил шаг к лавке Гобинди: там каждое утро за чашкой чаю собирались люди и можно было узнать последние новости, тем более что вчера целая делегация во главе с Хиралалом с утра отправилась в муниципалитет и до самого вечера не появлялась в поселке. Было очень важно узнать, добились ли они встречи с нужным человеком, и если добились, то выяснить, какой ответ получили.

В лавке действительно уже сидели люди, и еще издали Чаудхри услышал голос Хиралала.

— Мы к начальнику, — пискляво ораторствовал Хиралал. — Руки этак сложили, стоим. «Мы строители, сахиб, говорю я, мы дома строим, а самим нам жить негде. Мы возводим жилье, говорю, а самим даже голову приклонить некуда. Сделайте, говорю, милость, сахиб, не оставляйте нас без крыши над головой, ведь сезон дождей начинается».

— Ну и что ответил начальник? — донесся чей-то голос.

— Хороший попался начальник… — продолжал Хиралал. — Выслушал нас внимательно, ни разу не перебил. Начальники-то, они хорошие, это всякая мелкота чиновная — подлый народишко.

Хиралал умолк.

— Ну, какие вести принес, Хира? — спросил Чаудхри, входя и усаживаясь на возвышении. — Чем порадовали вас там?

На Чаудхри никто не обратил внимания, хотя в лавке собралось уже человек восемь. На почетном месте восседал Хиралал в высоком раджастханском тюрбане и новеньком черном пиджаке — в этом одеянии он и ходил вчера на прием в муниципалитет.

Несмотря на то что Чаудхри уже много лет жил в поселке, его считали чужаком, потому что он был из ахиров[2], а почти все остальные жители поселка вели род от воинской касты раджпутов. И занимались они разным делом: Чаудхри был парикмахер, а они — каменщики, маляры, плотники. Во всей округе насчитывалось лишь три семьи из касты ахиров, а мощная община раджпутов имела даже свой панчаят[3], да и вообще все они крепко держались друг за друга.

Обращенный к нему вопрос Хиралал пропустил мимо ушей, сделав вид, что не расслышал.

— Все шло хорошо, пока начальник не передал нас подчиненному, — выдержав паузу, продолжал Хиралал. — «Вот, говорит, человек, который вам все объяснит». Тут-то все и пошло кувырком. Как только вошел этот поджарый, мне будто на ухо кто шепнул: «Ну, Хира, держись, дело — дрянь». Передал нас начальник поджарому, будто козу мяснику. И хоть при начальстве поджарый говорил вежливо, мне сразу стало ясно: дело наше — труба.

— А почему?

— Как почему? Мне даже рта раскрыть не дал. Молчком провел в свой кабинет, а там сообщил решение: «Вам, говорит, придется подыскивать другое место для жилья, поселок сохранить нельзя». Не верите, спросите у Рампракаша! Он тоже хотел было вставить слово, да поджарый тут же оборвал: «Муниципалитет, говорит, уже принял решение, которое считал нужным принять, и обсуждать его я не вижу необходимости». Ну, что это за манера разговаривать с людьми! Что будет дальше, на то воля всевышнего, а с людьми говорить надо вежливо. Какой тебе прок от того, что ты грубишь людям? Тебе повезло, ты выбился в чиновники. У нас другая судьба, мы простые рабочие, но все равно говорить с нами надо вежливо. Мы пришли к тебе как просители, зачем же унижать нас?! Отцы наши и деды владели землей, да и теперь у каждого из нас остался на родине участок. Но разве ж мы виноваты, если что ни год, то засуха? Вот мы и пришли в Дели. Нужда привела. И говорить с нами надо вежливо!

В устах Хиралала слова о вежливости звучали как припев давно знакомой песни.

Для Чаудхри стало ясно: ничего не вышло. А еще вчера Хиралал и другие торжественно направлялись в муниципалитет. По такому случаю делегаты нарядились в новые просторные пиджаки, веки подвели сурьмой, на головах у них были белые тюрбаны, в руках у каждого — внушительных размеров посох. Чаудхри сам побрил их на прощанье, добавив со смехом: «Таким молодцам любое дело по плечу! И не вздумайте возвращаться с пустыми руками, как в прошлый раз». А в муниципалитете чиновник их даже слушать не стал, да вдобавок пригрозил, что, если они еще раз посмеют переступить порог его кабинета, он вызовет чапраси[4] и прикажет выгнать их.

— Напасть на хорошего начальника — это уже полдела, — продолжал Хиралал. — В прошлый раз, когда еще только зашла речь о сносе поселка, мы ведь тоже ходили на прием в муниципалитет. Так вот тот начальник, который принял нас тогда, два часа кряду слушал нас и, как вы знаете, решил дело в нашу пользу.

— Так вы бы опять к тому же начальнику, может, и по-другому бы все обернулось.

— Вот и я о том же говорю. Да уж если сразу не повезет — толку не будет… Мы пошли к тому, да его, говорят, уже нет, куда-то на другое место перевели. Да, если б удалось попасть на прием к прежнему, тот непременно б нашел какой-нибудь выход.

— Ну, а что было потом?

— А что еще могло быть? Смиренно пришли, без шума ушли. Руки лодочкой — и домой.

— Прежнего начальника нет, так вы бы к какому другому пошли. К министру б, наконец!

— А помните, я же с самого начала говорил: не надо строиться здесь, — угрюмо заметил Мульрадж. — И земля чужая, и договора на аренду нет.

— Да если б речь шла о неделе-другой, мы б и в шалашах прожили. А сейчас о чем говорить? Не один год уже тут живем. И если основательно обстроились, греха в этом нет.

Мульрадж, поджав ноги, сидел на стуле с железными ножками и спокойно потягивал бири. Вчера, несмотря на ползущие по небу тучи, он целый день был занят побелкой мазанки и даже не успел как следует отмыть известь: белая точка до сих пор виднелась над верхней губой.

— Так что же, значит, и на работу сегодня можно не выходить?

— Почему не выходить? Такие дела быстро не решаются. Пока нас отсюда попросят, пройдет месяц, а может, и два. Теперь все бумаги пойдут наверх, к высшему начальству.

— А ведь разговоры о сносе поселка поднимались уже много раз. Чем-то кончится на этот раз? Кто знает, что они там замышляют?

— Еще месяц назад была официальная бумага. А месяц этот уже прошел… — проговорил Чаудхри, оглядывая собеседников.

— Бумага! Бумага — она бумага и есть. Что ни день, то новая.

— Эх вы, мужчины! — сидя на корточках у кипящего чайника, проговорила хозяйка лавки. — Всего-то вы боитесь, перед всеми дрожите! В следующий раз пойдете в муниципалитет, меня с собой возьмите. Я такого наговорю им там — пусть только слушают.

— Ну и что ж, к примеру, ты им скажешь?

— А вот что: землю, на которой стоят наши мазанки, закрепляйте за нами. Устанавливайте цену — мы уплатим. Мазанки-то мы на свои деньги строили, зачем же ломать их? И ущерб нам нанесете, и без крыши над головой оставите… Из вас ведь и щипцами слова-то не вытянешь. А еще нарядились как на праздник. Только и знают, что выряжаться!

— Верно говоришь, Гобинди, — поддержал ее Мульрадж. — Все, что она сказала, Хира, нам самим надо было сказать.

— Если б нас слушали… Разве раньше об этом не говорили? Все эти годы только о том и твердим, я уж и так, и этак толковал им, да разве ж их убедишь? Я ведь не новичок: как-никак десяток домов тут построил.

— Сегодня идите опять да прихватите с собой Гобинди, — пошутил Чаудхри. — Как ты думаешь, Хира? Тебе и собираться не надо. Ты с утра уже в новом пиджаке, будто и вовсе не снимал.

Хиралал согласно кивнул.

— Попадется хороший начальник — дело выгорит.

Не дожидаясь окончания разговора, Чаудхри поднялся и молча вышел из лавки.

Поселок, в котором они жили, напоминал собой обычную раджастханскую деревню, возникшую на окраине Дели. После того как страна обрела независимость, город стал стремительно расти вширь. Для возведения новых районов столицы требовались рабочие руки, много рабочих рук. И в Дели отовсюду потянулись люди — из ближних и дальних деревень, где случилась засуха или наводнение; люди поднимались с насиженных мест и устремлялись в Дели. Двигались целыми семьями либо одни мужчины, прихватив с собой подростков. Шли из Раджастхана, из деревень Харияны и Пенджаба, приезжали с далекого юга. Однако каменщиков больше всего прибывало все-таки из Раджастхана. В поисках заработка в Дели тянулись не только строительные рабочие, но и дхоби[5], парикмахеры, мелкие торговцы. И всюду, где начиналась закладка фундамента, тотчас же возникали бесчисленные глинобитные мазанки строителей. Среди сваленных кучами балок, кирпича, цемента, бутового камня женщины пекли лепешки, ребятишки играли в прятки, а к концу рабочего дня вся местность оглашалась песнями строителей, возвращавшихся к своим очагам. Люди обживались, привыкали к своим глинобитным жилищам. Но едва рядом возникал квартал новых, двухэтажных коттеджей, мазанки тотчас же сносились, рабочие переходили на другое место, а там, где прежде стояли ряды глинобитных времянок, укладывались трамвайные рельсы, возводились кирпичные стены, и никто из прежних обитателей не мог бы точно сказать, в каком месте стояла его лачуга.

Однако этот поселок сносить не стали даже после того, как Рамеш-нагар был отстроен. Причина заключалась в том, что мазанки стояли в стороне от жилого массива, их ряды тянулись по склонам выжженного солнцем холма, что возвышался неподалеку от шоссе. Сначала беспорядочно разбросанные мазанки выросли у подножия холма; вокруг них возникали новые нехитрые строения, образуя нечто вроде поселка. Потом мазанки стали взбираться все выше по склону. Между их рядами появились переулки. Строители, осевшие здесь, стали звать родственников из деревень: «Переезжайте в Дели. Город большой, работы — непочатый край». А работы действительно было хоть отбавляй. Рядом с Рамеш-нагаром возвели Южный Рамеш-нагар, потом Западный. Когда все три микрорайона были построены, начал возводиться Пандав-нагар, и глинобитные поселки строителей стали расти как грибы после дождя. Город стремительно расширялся. О поселке на склоне холма будто забыли. Почувствовав прочность своего положения, обитатели вместо глинобитных времянок стали возводить домики из кирпича. В конце концов, в поселке жили строители, и поставить вместо глинобитной стены кирпичную, а дерн на крыше заменить черепицей для них особого труда не составляло. Каменщики перешли на оседлый образ жизни, а их жены больше уже не работали подсобницами, а нанимались служанками и судомойками к хозяевам коттеджей, возведенных их же руками в Рамеш-нагаре. Правда, мужчинам теперь приходилось добираться до работы городским транспортом. Но как бы там ни было, они уже считали себя коренными жителями Дели. У них был свой поселок, и у всякого, кто заглядывал сюда, сразу же возникало ощущение, будто он попал в раджастханскую деревню: женщины в широких цветастых юбках, на щиколотках у них ножные браслеты с бубенчиками, а стены мазанок, по обычаям Раджастхана, разрисованы танцующими павлинами, слонами либо скачущими конями с всадниками. В поселке шумно отмечались праздники, справлялись свадьбы, действовал панчаят. Переулки, в которых прежде стояла непролазная грязь, замостили камнями и битым кирпичом. Через поселок проходила водопроводная труба, и, посовещавшись между собою, члены панчаята приняли решение: в трех местах поставить колонки. В поселке появились лавки, где торговали всякой нужной в хозяйстве мелочью. А когда у Гобинди разбился на стройке муж и она осталась без средств к существованию, панчаят вынес решение: на общественные деньги построить для нее чайную. Отстраивался поселок, крепли связи его жителей. Уже подрастали ребятишки, родившиеся здесь, которые, хотя и считались раджастханцами, никогда в жизни не видели Раджастхана; они стайками носились по поселку и улицам Рамеш-нагара. Девочки, взрослея, начали пользоваться косметикой, охотно позировали фотографам-любителям, а когда в городе впервые появилось телевидение и в коттеджах Рамеш-нагара загорелись голубые экраны, тайком смотрели телепередачи, пристроившись где-нибудь к щелке между шторами. В поселке с утра до вечера звучали передаваемые по радио популярные песни из кинофильмов. Словом, новому поколению раджастханцев воздух столицы пришелся явно по вкусу. Не было ни одного фильма, который не посмотрела бы молодежь, и не было ни одной песенки, которую не выучила б наизусть. Дети подрастали — возникали новые семьи. Случалось и такое, о чем раньше никто и не слыхивал. Так, дочь лавочника Радха, выйдя замуж и став матерью двоих детей, сбежала с кондуктором автобуса. Подростки пристрастились к вину, игре в карты, бродяжничеству, и старики, собираясь по вечерам в лавке Гобинди, каждый раз заводили речь о том, как бы приструнить молодежь, удержать от разлагающего влияния города.

В том же самом поселке вместе с выходцами из Раджастхана жили парикмахеры, сапожники и дхоби, приехавшие сюда из Харияны и Уттар-Прадеша. Эти люди принадлежали к другим кастам, поэтому родственных связей с ними никто не имел, однако дружбу водили многие. Мазанка парикмахера Чаудхри сначала стояла у самого подножия холма, но потом он перебрался повыше, поселившись в домишке, освободившемся после смерти хозяйки. Работал он, как правило, где-нибудь на обочине оживленной улицы. Обосновавшись здесь много лет назад, Чаудхри уже не мыслил свою жизнь вне этого поселка.

Покинув лавку Гобинди, Чаудхри стал торопливо спускаться вниз по переулку.

— Надо что-то делать, а то как бы поздно не было, — пробормотал он себе под нос и ускорил шаг. В его маленьких глазках появился блеск. Смуглый долговязый человек в длинной голубой рубахе, он чем-то напоминал медведя, неуклюже шагающего на задних лапах.

Заметно похолодало. С неба сеялась противная морось. Словно возникая из тумана, холодная водяная пыль острыми иглами колола его разгоряченное лицо, каплями стекала по подбородку. Ветерок задул сильнее — туман стал рассеиваться, поселок вновь обретал свои краски. В переулке начали появляться люди: мужчины спешили на работу, женщины давно уже занимались делом — из мазанок доносился перезвон посуды. Задымили печки, сложенные во дворах, хозяйки принялись печь лепешки.

Подходя к своему домишку, Чаудхри краем глаза заметил, что жена, как обычно перепачканная с ног до головы, раздувает огонь в печке.

— Припозднился что-то ты нынче, — завидев мужа, сказала она. — Иль не пойдешь работать?

— Кому ж в такую погоду взбредет в голову бриться или стричься? Не видишь, какие тучи собрались?

— Чаю выпьешь? Я мигом приготовлю.

— Буди Басанти! — сердито оборвал ее Чаудхри. — Слышишь ты? Я сказал: поднимай Басанти. Да пусть умоется почище. Я сейчас…

И Чаудхри быстрым шагом стал спускаться вниз, пока наконец не остановился у дверей крохотной лавчонки-мастерской, что стояла у самого подножия холма и принадлежала хромому портному Булакираму, который уже открыл свое заведение и, держась одной рукой за поясницу, подметал площадку у входа. На веревке, протянутой над прилавком, висели готовые изделия: широкие цветастые юбки, детские рубашонки, штанишки и шапочки.

— Не рано за дела-то принялся, Булаки?

— Входи, Чаудхри, входи, дорогой, — с трудом распрямляясь, приветствовал его Булакирам. — Проходи, пожалуйста, садись. Спасибо, что наведался.

Проворно сняв с прилавка циновку, портной расстелил ее перед посетителем.

— Когда же залог получу? — осторожно спросил он.

— Залог, говоришь? Залог ждет, когда ты его возьмешь, — отвечал Чаудхри, не сводя своих крохотных глазок с лица портного. — Хоть бы и сегодня.

Хромой чуть не подпрыгнул от радости, и у него вырвался какой-то хриплый возглас.

— А не получится как в прошлый раз? Я привел свадебный поезд, а невеста травиться вздумала.

— На этот раз обойдемся без свадебного поезда. Потихоньку сделаем.

— Ты приготовь все в своем доме, а я уж будущую жену сумею принять у себя с почетом. — И из горла у него снова вырвался хриплый звук.

— Тысячу двести, и можешь забирать ее хоть сегодня, — твердо проговорил Чаудхри, не сводя глаз с портного.

— Почему вдруг так дорого? — удивился портной. — Ведь в прошлый раз сошлись на восьми сотнях. И шесть ты уже получил… А сегодня вдруг тысячу двести? Побойся бога, Чаудхри! Нехорошо это! Слово надо держать…

— Тысячу двести, Булаки! Согласен — получай ее хоть сегодня. Еще четыре сотни — и будет ровно тысяча. Остальные две сотни отдашь, когда невеста войдет в твой дом.

— Почему тысячу двести? По какой такой причине? — горячился портной. — В прошлый раз ты соглашался на восемьсот.

— Вот потому, что соглашался в прошлый раз… Четырнадцать лет девочке, пятнадцатый пошел. И цветочек этот я отдаю такой развалине, как ты… Ну, а если не согласен, то ведь мой товар не залежится: от женихов отбою нет. Твое последнее слово?

— А невеста сегодня же перейдет ко мне? — вкрадчиво спросил портной, облизывая сухие губы, и все его тело как-то странно дернулось, точно ему захотелось зевнуть.

— Конечно. Твое согласие — и через час она будет здесь.

— Не передумаешь? — дрогнувшим голосом спросил портной, и из горла у него снова вырвался хриплый звук.

— Я же сказал!

— Ты и раньше говорил — и не раз, а два.

— Значит, не веришь? Думаешь, обману? Разве я хоть раз обманывал тебя за эти годы? Словом, ждать мне некогда, давай деньги — и можешь забирать ее.

— Какие еще деньги? Разве я не отдал тебе шестьсот?

— Еще четыре сотни… Чтоб ровно тысяча. Остальные две сотни отдашь после.

Портной недоверчиво смотрел на Чаудхри. Он не верил хитрому парикмахеру и поэтому колебался, но желание заполучить наконец жену, да к тому же еще и молодую, было слишком сильно. Однако как тут было не сомневаться, если Чаудхри уже дважды надул его. В первый раз портной даже свадебный поезд привел к мазанке, где жила семья парикмахера, но хитрый Чаудхри отложил свадьбу под тем предлогом, что дочь его Басанти приняла крысиный яд и лежит без сознания. Во второй раз, когда, казалось, ничто уже не могло помешать свадьбе, невеста вместе с сестрой неожиданно уехала в деревню к родственникам. «Как только вернется, сразу же сыграем свадьбу», — клятвенно заверил тогда портного Чаудхри и взял у него еще две сотни задатка. А после этого всякий раз, встречаясь с портным, Чаудхри недоуменно разводил руками: «Все еще не вернулась, не сегодня-завтра ждем…»

Наконец откуда-то из-под вороха готового платья портной молча достал шкатулку, быстро отсчитал несколько десяток и, протягивая деньги Чаудхри, твердо проговорил:

— В последний раз поверю тебе, Чаудхри… Бери, тут ровно двести.

— Почему двести? Надо четыреста.

— Больше пока нету. Остальные получишь, когда невеста войдет в мой дом… Скажи-ка лучше, сколько человек можно привести с собой и кто из нас должен пригласить пандита[6]? Ты или я?

— Выкладывай еще две сотни, тогда и поговорим.

— Нет больше. Если бы были, разве б я стал торговаться? Сказал же, что нет. — И, дружески похлопав Чаудхри по колену, портной с кривой улыбкой добавил: — Отдаю все, что есть. К вечеру будет остальное.

Наконец после долгих препирательств портной приоткрыл шкатулку, отсчитал еще пятьдесят рупий и протянул их Чаудхри.

— Господь свидетель: отложил для будущей жены. Должен же я что-то подарить ей, когда она войдет в мой дом. Для того и отложил, а ты отбираешь последнее.

Чаудхри, не считая, сунул деньги в карман.

— Ну, ты не тяни, — сказал он, поднимаясь. — Захвати пандита — и сразу ко мне. А я еще должен кое-что сделать.

Тяжело припадая на правую ногу, портной направился к чулану, приговаривая на ходу:

— Для Басанти, моей голубушки, я своими руками сшил две юбки и две кофты. Одну пару можешь взять с собой. Пусть в этой обновке она и войдет в мой дом.

Портной скрылся в чулане и тут же снова появился, неся на вытянутых руках желтую юбку, темно-красную в крапинку накидку и темно-зеленую блузку.

— Бери, — проговорил он, нежно поглаживая одежду. — Видишь, даже измяться еще не успела. Бери… А я захвачу пандита — и сразу же к тебе…

Когда Чаудхри со свертком под мышкой подошел к своей мазанке, его жена, сидя на корточках, все еще пыталась раздуть огонь в печке — отсыревшие дрова никак не загорались, а Басанти досматривала последние сны.

— Дрыхнет еще? — удивился Чаудхри. — Давай-ка буди ее да одевай во все это: с минуты на минуту жених явится. Нынче же устроим свадьбу. Я только что обо всем договорился.

— В сезон дождей дочь замуж выдавать надумал? Прямо сегодня?

— Что ты там болтаешь? Я же объясняю тебе: я только что обо всем договорился… Разве в такой сезон не играют свадьбы? — раздраженно заключил он и прошел в дом.

Басанти спала крепким сном, правой рукой прижимая к груди головку младшего брата. Увидев это, Чаудхри вскипел. Он подскочил к койке, и его тяжелый кулак опустился на спину дочери.

— Ах, подлая! — заорал он. — На дворе давно уже день, а она дрыхнет! А ну, поднимайся! — И Чаудхри за косу стащил дочь с кровати.

Басанти тут же вскочила на ноги, испуганно тараща на отца заспанные глаза. В полумраке мазанки она видела перед собой только перекошенное от ярости лицо отца. Рядом с ним тотчас же выросла фигура матери.

— Целый день готова спать, проклятая! — вторила она отцу. — Дел по горло, а она все еще почивает! А ну, поднимайся. Живо! Беги к колонке да умойся почище!

Басанти смотрела на нее опухшими от сна глазами, и где-то в подсознании у нее мелькала мысль: будет ей взбучка от матери или нет? Мать сначала накричится и только потом принимается колошматить, а отец бьет молча, поэтому отца она боялась больше, чем мать. К тому же мать колотит ее по спине, пока Басанти не вырвется и не убежит, а от отцовского кулака не убежишь: как ударит — ни вздохнуть, ни охнуть.

Басанти окончательно проснулась, только увидев в руках матери целый ворох обновок.

— Отправляйся к колонке да умойся! — визгливо продолжала мать.

В следующий же миг Басанти словно ветром сдуло: она выскочила из мазанки и бегом бросилась к колонке.

Следом за нею вышел и сам хозяин. Издали слышался какой-то неясный, словно приглушенный туманом, рокот. Чаудхри насторожился. Грохот доносился откуда-то снизу, где начинался поселок. Парикмахер вслушался. У стоявшей рядом мазанки неподвижно застыла жена соседа.

— Что это там за шум? Ты слышишь? — обратился к ней Чаудхри.

— Какой еще шум? Я ничего не слышу.

Чаудхри внимательно посмотрел на людей, торопливо шагавших вниз и вверх по склону. Никто из них не обращал никакого внимания на доносившиеся звуки. Чаудхри обратился к сидевшей у двери слепой старухе — матери Бисесара, мазанка которой была напротив.

— Матушка, вы слышите что-нибудь?

— Да, шлышу, — прошамкала старуха. — Штранный какой-то жвук… Шлева.

Мелькнувшее в голове Чаудхри подозрение крепло — он весь обратился в слух.

Басанти вприпрыжку неслась к колонке. День давно уже вступил в свои права, и в переулке царило оживление. У одной из мазанок сидела подружка Басанти Шамо и кусочками гура[7] кормила своего маленького брата.

— А мы вчера фотографировались! — крикнула Шамо. — Заходи, покажу.

Басанти завернула к ней.

— А где вы фотографировались?

— Я сейчас. — И, нырнув в дверь мазанки, Шамо появилась с пакетом в руках.

На фотографии были Шамо и Джамна — обе ее подружки, они стояли обнявшись и весело улыбались.

— Ты только посмотри: даже сурьма на веках видна, — щебетала Шамо. — Видишь? Мы подвели веки сурьмой, а потом уж пошли сниматься. Мы еще немножко подрумянились, но фотограф сказал, что на карточке это не будет видно.

— Значит, вы и румянились?

— Конечно. Мы и нарумянились, и губы подкрасили. Джамна надела зеленую юбку, а я — красную. А на фотографии получилось, будто юбки у нас одного цвета. Правда, об этом фотограф заранее нам сказал.

— А сегодня вечером по телевизору новую картину показывают, — торопливо сообщила Басанти, возвращая подруге фотографию. — Я обязательно посмотрю…

Басанти произнесла это с таким выражением, словно хотела сказать: «Фотография? Тоже нашла чем хвастаться!»

— А что за картина? Ты у кого смотреть будешь?

— У тети Дэоки, — гордо отвечала Басанти. — Кроме меня, там никто не смотрит.

— А мне на заказ паджеб[8] сделали, — не сдавалась Шамо. — Показать? Десять рупий заплатили.

Шамо юркнула в дверь, но Басанти уже мчалась дальше: она вспомнила об отце и поспешила к колонке.

Чаудхри все еще стоял у своей мазанки, но теперь он заметил, что в других местах тоже собирались люди и вглядывались в ту сторону, откуда, постепенно нарастая, доносился рокот. У всех на лицах было недоумение и испуг: кажется, они начинали наконец сознавать, что значит этот шум, и теперь стояли скованные страхом. Чаудхри мельком взглянул в противоположную сторону: там, на площадке перед своей лавкой, неподвижно стояла Гобинди, всматриваясь в тот конец поселка, куда убегала кривая улочка. Вдруг на ней показался человек. Он стремительно бежал вверх по склону.

— Я же говорила, что-то случилось, — донесся сверху голос Гобинди.

Жители поселка высыпали на улицу. Некоторые, точно сбросив оцепенение, бегом стали спускаться вниз.

— Эй, Ману! — окликнул Чаудхри бегущего. — Что там такое?

— Полиция! — отвечал Ману, задыхаясь. — Вся улица запружена военными грузовиками. Сносить нас будут!

— А ты куда мчишься?

— К Хиралалу! Предупредить надо!

Ворот рубахи у парня был расстегнут, он тяжело дышал, и амулет на черном шнуре то поднимался, то опускался в такт его дыханию.

Безмолвно стоявшие люди бестолково засуетились. Многие побежали вниз. Толпа у подножия холма росла.

Лицо у Чаудхри посерело, губы беззвучно шевелились.

Снизу, из-за стен лепившихся друг к дружке мазанок, поднялось облако пыли и донесся тупой тяжелый звук, точно камень бросили в глубокий колодец. В толпе, что собралась внизу, началась паника. Люди рванулись к своим мазанкам. Прошло всего несколько минут, а посреди переулка уже выросли горы нехитрого домашнего скарба: обитатели поселка — мужчины и женщины, старики и дети — вытаскивали мебель, посуду, ящики и узлы с одеждой. Мирный пейзаж изменился до неузнаваемости. Внизу группы людей таяли на глазах.

Хиралал, Мульрадж и Шамбху давно уже покинули лавку Гобинди и с озабоченным видом стояли на перекрестке. Все трое были в высоких тюрбанах и новых пиджаках. Рядом топтался еще не отдышавшийся Ману. В лице у Хиралала не было ни кровинки, и он что-то невнятно бормотал посиневшими губами. Наконец он устало снял с головы пышный тюрбан и, сунув его под мышку, молча направился к своей мазанке, стоявшей позади лавки. Остальные последовали его примеру и, сорвав тюрбаны, со всех ног бросились к своим домам. Гобинди принесла ведро с водой и залила огонь в жаровне.

Какая-то женщина тяжело бежала вверх по переулку.

— В чем дело, Ганго? Что случилось?

— Поселок сносят! Полицейских там — видимо-невидимо, — на бегу сыпала Ганго. — Я ходила к своим господам убираться. А как только узнала — бегом сюда. Спасай, кто что сумеет! Не сумеете… пеняйте на себя… Все порушат!

У дверей мазанок росли горы узлов, ящиков, бидонов. Некоторые хватали узлы, взваливали их на голову и, взяв еще канистру или бидон, мчались вниз. Шум нарастал.

— А куда же мне-то деваться? — донесся голос Гобинди. — Кто поможет унести мой скарб?

Глядя на людей, Гобинди поначалу вытаскивала на улицу все свое имущество: тарелки, пиалы, стаканы, кастрюли и сковородки, но потом вдруг отчаянно махнула рукой и, усевшись прямо посреди улочки, горько разрыдалась.

— Басанти! Басанти! — вдруг громко закричал Чаудхри, в растерянности взиравший на все происходящее.

С узлами, бидонами и канистрами, а кое-кто и с чарпаи[9], обитатели поселка спешили по переулку вниз. У входа в мазанки скорбно застыли сидящие на земле женщины, с головы до пят закутанные в старенькие покрывала. Они до сих пор не могли поверить, что им придется покинуть давно обжитое место. А внизу снова и снова поднимались облака пыли и каждый раз доносился тяжелый тупой звук. Иногда на фоне пыльного облака возникала одинокая фигура, стоявшая на крыше мазанки. Фигура маячила несколько минут, рядом с ней возникала другая, потом обе они исчезали в облаке пыли, и крики людей заглушал грохот рушащихся стен. Поднимался столб пыли, слышались вопли, и вновь наступала тишина, нарушаемая лишь рокотом моторов.

Все это началось, когда Басанти была уже у колонки, что напротив лавки Гобинди. Недоуменно тараща глаза, девушка долго осматривалась. Поняв наконец, что самое интересное происходит там, где поднимаются столбы пыли, она сорвалась с места и, прыгая, как горная козочка, помчалась вниз.

У мазанки Чаудхри уже громоздилась куча домашнего скарба, а рядом суетилась плачущая хозяйка. Она вытаскивала из мазанки имущество: какие-то коробки, узелки и свертки. Пряди растрепанных, как всегда, волос падали ей на лицо, кофта была расстегнута, а на стареньком, грязном сари в нескольких местах виднелись дыры. Горько плача и причитая, она выносила посуду и мебель.

Чаудхри еще раз позвал Басанти и стал нагружать на жену имущество. Сначала он поставил ей на голову деревянный ящик, на ящик — бидон с мукой, на бидон — сумку со своим инструментом, а на самый верх взгромоздил медный тазик и старенькую лоту[10]. Не говоря ни слова, он нагружал ее, а она, маленькая и хрупкая, стояла перед ним и молча плакала. Когда на бидон легла его сумка, колени у нее дрогнули.

— Отделаться от меня хочешь? — сквозь слезы выкрикнула она. — Не выдержу я такой тяжести!

— Если ты сама не понесешь, так думаешь, твой отец придет подсобить?

Многое пришлось бросить. Будь дочь рядом, он и ее бы нагрузил, но Басанти — черти б ее побрали! — будто сквозь землю провалилась. А младший его сын — Раму — был любимчиком родителей, и поэтому его разбудят, когда из мазанки вынесут все имущество семьи. Кровати пришлось бросить, как, впрочем, и кресло для клиентов, ручную мельницу, коробки, старые циновки и многие другие нужные в хозяйстве вещи. Нагрузив жену, Чаудхри вошел в мазанку, осторожно завернул спящего сына и бережно поднял с кровати. Держа сына на руках, Чаудхри стал спускаться вниз.

Неожиданно хлынул дождь.

— Вишь, как хлещет! — обращаясь к кому-то шагавшему рядом, прокричал Чаудхри. — В дождь, может, и не станут сносить…

Одной рукой его попутчик придерживал взгроможденные на голову два ящика, в другой у него был узел. Он шел медленно, стараясь не поскользнуться и не упасть.

— А не все ли равно, Чаудхри, когда снесут — сегодня или завтра? — искоса взглянув на парикмахера, недовольно буркнул попутчик. — Все равно тут нам теперь не жить.

Дождь лил недолго, а вся проезжая часть улочки превратилась в сплошное месиво. Хотя переулок был выложен кирпичом, ноги скользили по глинистой жиже.

Жена Чаудхри поскользнулась и села прямо в грязь. Тазик и лота слетели в сторону, сумка с инструментом свалилась, следом обрушились бидон и ящик. Крышка бидона откинулась, и желтую жижу вмиг будто посыпали мелом. Через минуту здесь уже снова была сплошная грязь. Держась одной рукой за поясницу, жена Чаудхри с трудом поднялась и, заливаясь горючими слезами, принялась собирать свое имущество. Завернутый в теплую накидку, Раму все еще спал на плече отца. Обе руки у Чаудхри были заняты: в одной он нес спящего сына, в другой — ведро. Конечно, разбуди Чаудхри малыша, то и сам бы мог прихватить побольше, и Раму взял бы кое-что, но Чаудхри не сделал ни того, ни другого — это было ниже его достоинства.

Люди уже двигались по склону сплошным потоком. Скользя по грязи, они шли под проливным дождем, нагруженные домашним скарбом, а рокот моторов все нарастал. Оставив многое у покинутых очагов, добрую половину из взятого багажа люди теряли во время спуска: где-то валялась сломанная кровать, разбитый кувшин, покореженный ящик. Все, что случайно выскользнуло, упало или рассыпалось, поднять или собрать было уже невозможно. Тетушка Ганго — мать Шамо — шла вместе со всеми, прижимая к груди ребенка и придерживая рукой ящик, который несла на голове. Сзади кто-то — видимо, споткнувшись — толкнул ее, она с трудом удержалась на ногах, едва не выронив ребенка, но ящик свалился на землю, крышка отлетела в сторону, одежда вывалилась в грязь, и перепачканные глиной ноги людей через минуту превратили ее в грязные лохмотья. Прижав к груди ребенка, Ганго дико завопила, видя, во что превращается ее достояние: ее красное свадебное сари уже через минуту стало бурой тряпкой, которая комом катилась вниз. Не выпуская из рук ребенка, Ганго бросилась к ящику, пытаясь спасти остатки добра, однако новая волна переселенцев подхватила ее и стремительно понесла вниз.

Тем временем, обогнав всех, кто спешил вниз, Басанти очутилась там, где ломали мазанки, и, дивясь, смотрела на все, что творилось вокруг. Несколько солдат в стальных касках, вскинув на плечо дубинки с металлическими наконечниками, преграждали путь толпе, спускавшейся со склона, и заворачивали ее в узкий переулок слева. На ремне, перекинутом через плечо, на боку у солдат болтались решетчатые деревянные щиты. Их гимнастерки были мокрые, и тонкие струйки дождя стекали с касок. За спинами солдат видны были развалины, торчали потемневшие от времени балки и стропила. Басанти теперь не могла узнать, чьи мазанки стояли на месте этих развалин. Вокруг валялись пустые ящики. В некоторых из них, вероятно, хранили рис: в серой грязи белело несколько зерен. Стена одной мазанки обрушилась, но покривившийся косяк двери каким-то чудом еще держался. На месте печки, выложенной у входа, осталась груда обгорелых кирпичей. Подняв глаза, Басанти увидела на стене мазанки, что стояла чуть правее, двух солдат: железными ломами они крушили крышу. Солдат внизу, тоже вооружившись ломом, первым делом развалил печку, потом принялся долбить стену. На белой стене синей краской были нарисованы два больших танцующих павлина. Это была мазанка Вишну. Такие павлины, большие, красивые, с гордо распущенными хвостами, были только у него на стене, на других изображались либо скачущие кони с седоками, либо слоны.

— Это же дом Вишну! — неожиданно вырвалось у Басанти. — Зачем же вы ломаете его?

В тот же момент орудовавший ломом солдат резко повернулся к ней и, оскалив зубы, пробуравил ее злыми глазами.

— А ну-ка дуй отсюда, собачье отродье! Не то я сейчас объясню тебе зачем!

Басанти испуганно попятилась.

Тем временем солдаты уже принялись ломать соседнюю мазанку, а полицейские пошли дальше вверх по переулку. Неожиданно у следующей мазанки стала собираться толпа.

— Эй, Мехру! — закричала стоявшая рядом с Басанти женщина, протягивая к нему руки. — Ты что ж, сукин сын, сам свой дом решил сломать?

На крыше мазанки стоял человек в драной рубахе и широких полосатых штанах, волосы у него были всклокочены. Тяжелой лопатой он ломал крышу своего жилища.

— Свой же дом собственными руками развалить решил, сукин сын! — послышалось из толпы. — Ни стыда у человека, ни совести! И проказа таких не берет…

— Какое ж это свое? — огрызнулся человек на крыше. — Теперь все — казенное!

— Так ты же своими руками дом-то строил! — выкрикнул кто-то из толпы.

— Вот именно, своими, — неслось сверху. — Так что ж, строил я, а ломать будут другие? Нет уж! Я построил, я и сломаю!

— Ни стыда у тебя, ни совести, Мехру! — укоряли его собравшиеся внизу. — Свое жилье сам же рушит!

— Вон кто рушит! Неужели вы думаете, если я сам не сломаю, то они не тронут?

— Чтоб ты сдох, проклятый! Что б тебе заживо сгнить! — размахивая руками, на все лады проклинали Мехру собравшиеся внизу женщины и плевали на стены его мазанки.

Неожиданно появился полицейский и, грубо толкнув в грудь одну из женщин, хрипло заорал:

— Ты замолчишь, или, может, лучше арестовать тебя? А ну убирайся отсюда!

— Чтоб ты подох, проклятый! — едва удержавшись на ногах, запричитала женщина. — Я тебе в матери гожусь, а ты руки распускаешь!..

В управлении полиции по опыту знали, что за один день такой крупный поселок снести трудно, однако надо было как можно скорее сровнять с землей десятка три мазанок, чтобы люди покинули обжитые места и навсегда оставили мысль о возрождении поселка. Поэтому поступили просто: в том же самом поселке наняли нескольких безработных жителей, прельстив их небывало высоким заработком — по двадцать рупий в день. Конечно, большая часть с негодованием отвергла это предложение, однако такие, как Мехру, — давно уже искавшие какую-нибудь работу — согласились.

Басанти заметила, как маленькая девочка, ловко юркнув между ног полицейского, со всех ног бросилась к своей мазанке и уже через несколько секунд мчалась назад, крепко прижимая к груди копилку из обожженной глины, сделанную в виде морды тигра. И только тут Басанти вспомнила о своих сокровищах, которые она хранила в стене: тайком от отца вынув неплотно пригнанный кирпич, в образовавшийся тайничок она сложила две пары стеклянных браслетов, две зеленые заколки для волос и медное колечко. Ей захотелось скорей добраться до своего дома, чтобы спасти спрятанные сокровища. К тому же она вдруг вспомнила об отце и матери и, потихоньку выбравшись из толпы, побежала вверх по склону.

Дождь немного утих, но по обочинам уже неслись мутные потоки. По всему переулку были в беспорядке разбросаны сломанные коробки, ящики, старые деревянные кровати. У входа в мазанку Мульраджа на глаза ей попалась забытая в спешке клетка, в которой сидел нахохлившийся, испуганно озиравшийся попугай. В другом месте дымилась печка. В печке полыхал огонь, а сверху стояла глиняная миска. Пробежав еще несколько шагов, в толпе, валившей навстречу, Басанти неожиданно заметила синюю рубаху отца. Поверх его тюрбана высился бидон с откинутой крышкой, а через плечо висела сумка с инструментом. Рядом с отцом мелькнула фигура ее брата Раму: одной ручонкой он держался за руку отца, а другой прижимал к груди лампу. Следом за ними плелась мать.

Завидев своих, Басанти рванулась было к ним, но тут же испуганно остановилась. Отец непременно поколотит ее. А мать добавит. Правда, у нее тут же мелькнула мысль: ведь у отца сейчас обе руки заняты, и уж теперь-то он никак не сможет поколотить ее! Однако она знала отца, особенно когда тот бывал злой. Ему ничего не стоит сбросить ношу на землю, и уж тогда ей несдобровать… Стоя на обочине, она следила за отцом, пока его долговязая фигура не исчезла в людском потоке.

И Басанти вдруг расхотелось идти к родному дому. Она повернула назад и, держась обочины, стала спускаться вниз и скоро смешалась с толпой. Заколки и браслеты потеряли вдруг для нее всякий смысл.

Выбравшись наконец на улицу, Басанти забыла про свои огорчения и с любопытством стала разглядывать все, что творилось вокруг.

Улица была запружена грузовиками. Всюду валялась поломанная мебель, стоял невообразимый шум и грохот. Растерянные жители грузились в машины. Дождь утих, однако сверху еще сыпалась мелкая морось. Вскинув на плечо дубинки, вдоль улицы выстроились полицейские.

Кузова машин быстро заполнялись. Прямо перед Басанти стоял грузовик с откинутым задним бортом, куда люди бросали свои пожитки. Здесь тоже было полным-полно солдат: они следили, чтобы люди не тащили в кузов всякую рухлядь. Басанти узнала маляра Химмату, который вместе со всеми грузил свой скарб. Став ногой на заднее колесо и ухватившись обеими руками за борт грузовика, он вскочил в кузов, а стоявшая внизу жена стала подавать ему сваленные рядом вещи. Лицо ее скрывал край натянутого почти до подбородка сари. Люди все еще грузились, когда, стуча по земле дубинкой, подбежал полицейский.

— Что тут происходит? — спросил он, окидывая взглядом наваленные в машине пожитки, и ловко прыгнул в кузов. — Если все будут тащить с собой по стольку, на каждую семью придется выделять по грузовику. А ну-ка выкидывай барахло. — И он выбросил из кузова две старенькие деревянные кровати. — Если не хотите расставаться со всей этой рухлядью, тащите на себе! В кузове нет места! — И он отдал приказание кровати не грузить.

Когда, спрыгнув с машины, полицейский ушел, Химмату снова закинул в кузов обе кровати. Но тут не выдержали остальные: взобравшись в машину, они выбросили их на землю.

— Нам нельзя, а тебе можно?!

Громко заплакали стоявшие рядом дети маляра, а его жена, размахивая руками, стала на чем свет стоит костить обидчиков. Перепалка все еще продолжалась, когда водитель включил мотор. Химмату кричал, требуя, чтобы ему дали погрузить вещи, но грузовик уже дернулся, готовый тронуться с места.

— Бросай их, бросай кровати-то! — испуганно завопил маляр. — Возьми ребятишек! Скорей! Подавай сюда! Выше поднимай!

Однако выбившаяся из сил жена маляра была уже не в состоянии поднять детей. К тому же мокрый от слез край сари лип к лицу, мешая смотреть. Видя ее беспомощность, стоявшие вокруг люди помогли ей поднять в кузов обоих ребятишек. Когда же она сама собралась залезть в машину, грузовик тронулся с места. Держась за край борта, женщина бежала за грузовиком, а стоявшие в кузове кричали водителю:

— Останови! Останови машину! Женщина осталась!

Но грузовик все набирал скорость. Наконец женщина отпустила борт и, хватая ртом воздух, упала прямо посреди улицы.

— Садись на другую машину! — стоя в кузове, кричал ей Химмату. — Да смотри прихвати обе кровати!

Однако женщина ничего не слышала. Она с трудом поднялась на ноги, горько плача и причитая, добрела до обочины и тяжело опустилась на землю.

В этой неразберихе кто-то успевал взобраться в кузов, кто-то нет. Рядом с отставшей женой Химмату на обочине сидела слепая старуха — мать Бисесара. Зажав в руке дешевые часы сына, она бормотала:

— Бисесара не видели? Моего Бисесара никто не видел?.. Хоть бы кто-нибудь отвез меня к моему сыночку.

Из поселка все еще валил народ. Около одного грузовика, чтобы оттеснить напиравшую толпу, солдаты стали размахивать дубинками, и люди сперва отхлынули назад, потом начали разбегаться.

Басанти торопливо шагала, на минуту задерживаясь то в одном месте, то в другом. Около одной мазанки, прямо посреди улицы, валялись сковородки, старые ботинки, поношенная, но еще крепкая одежда: как видно, чей-то узел вывалился из кузова, и его содержимое рассыпалось. На проезжую часть, звеня, выкатилась старенькая лота, а вдогонку за ней с противоположной стороны улицы несся чумазый парнишка. Он схватил ее обеими руками и, бережно прижимая к груди, побежал назад.

Стоявшие на улице обитатели Рамеш-нагара, перебрасываясь короткими репликами, с любопытством наблюдали за происходящим. Они видели знакомые лица, потому что женщины из поселка наводили у них чистоту, а мужчины красили и белили их дома. Многих из тех, кто стоял вдоль тротуара, Басанти знала в лицо с давних пор, но сейчас глаза ее искали только одного человека — тетушку Шьяму. Басанти почему-то была уверена, что тетушка Шьяма находится здесь. Она пересекла улицу и направилась к коттеджам.

— Что делать! Закон есть закон! — донесся до нее голос господина Ахуджи из коттеджа номер четыре. — Я и Мульраджу не раз говорил об этом. «Ты, Мульрадж, не строй кирпичный дом, — говорил я. — Возводить такие постройки — незаконно».

— Незаконно не только это, незаконным является уже сам факт поселения на земле, принадлежащей государству. Да и на постройку своих жилищ они не потратили ни пайсы[11].

Все, что происходило на их глазах, каждый комментировал по-своему, не обращая никакого внимания на девушку, неслышно скользившую за их спинами, а Басанти все шла, не теряя надежды увидеть тетушку Шьяму, однако той нигде не было, и Басанти пришлось повернуть назад.

Когда она пересекла улицу, первым человеком, который попался ей на глаза, был хромой портной, одетый в роскошный красный с желтым наряд, с огромным тюрбаном на голове. Веки портного были густо подведены сурьмой. Вид у него был такой забавный, что Басанти стало смешно, и, остановившись прямо перед ним, она беззвучно засмеялась, зажав ладошкой рот. Она еще не знала, что портной Булакирам — ее жених и что вырядился он так для свадебной церемонии. Она и не подозревала, что, если бы снос поселка начался хотя бы на час позже, тащить бы ей сейчас бидоны и узлы из мастерской портного… Сначала он не узнал девушку, но, когда, насмеявшись вдоволь, она отвела руку, лицо портного осветилось улыбкой.

— Басанти! — воскликнул он. — Басанти, рани[12] моя! — И протянул к ней руки.

Однако не успел он и глазом моргнуть, как девушка ускользнула и тут же растворилась в толпе.

— Басанти! Подожди! Басанти, рани моя! — И, тяжело припадая на правую ногу, стуча по земле палкой, портной ринулся за нею.

Убежав от старого хромуши портного, Басанти ловко лавировала между стоявшими грузовиками. И вдруг она снова увидела отца: стараясь удержать под мышкой выскальзывающий узел, он бежал по улице. Отстав на несколько шагов, следом за ним семенила мать. Тюрбан на голове отца развязался, и конец его волочился по земле. Мокрая от пота рубаха прилипла к спине. Кофта на матери была расстегнута. Взгромоздив на голову бидон и узел, мать, обливаясь потом, едва поспевала за отцом. Лицо у нее было бледно-желтое, как у покойника. И Басанти стало жалко родителей: в царившей вокруг сумятице и неразберихе они казались такими беспомощными и никому не нужными. И в душе у нее поднялась вдруг волна нежности; не раздумывая, она бросилась к ним.

— Что же вы так долго? — закричала она с укором. — Все машины уже загружены. Остался только один грузовик, он там — позади. Я сама видела.

— Ты где носишься, дрянь такая?! — повернулся к ней отец. — Тут Раму отстал, а она разгуливает! Ступай и найди мальчонку! — И, отвернувшись от дочери, Чаудхри стал заглядывать в кузовы машин, отыскивая, куда бы пристроить свои вещи.

Едва Басанти отошла от грузовика, чтобы идти на поиски брата, как он сам возник перед нею: не выпуская из рук керосиновую лампу, Раму, оказывается, давно уже разыскивал родителей.

И здесь началось то же, что происходило в других местах. Кулаками и локтями прокладывая путь через толпу, Чаудхри добрался до свободного грузовика. Растолкав людей, он ухватился за борт и, поставив ногу на колесо, попытался влезть в кузов, но нога сорвалась, и он чуть не свалился. Басанти замерла от страха и, размахивая руками, рванулась, чтобы помочь отцу.

Наконец один узел был заброшен в кузов, однако с остальным произошла заминка. В следующий же миг Басанти стояла на подножке машины и кидала в кузов вещи своей семьи, которые подавала ей мать. И вдруг грузовик тронулся, стоявшие внизу люди закричали. Басанти спрыгнула с подножки. Отец был в кузове, а мать осталась посреди улицы. От страха она завопила и стала бить себя кулаками в грудь.

— Раму! Где Раму?! — что есть мочи кричал отец. — А ты что разинула рот, негодница? Скорей подавай мне брата!

Кто-то из стоявших рядом подхватил Раму и протянул его перегнувшемуся через борт Чаудхри. Мать бежала за грузовиком.

— Стой! Да стой ты! — крикнул Чаудхри.

Ко всеобщему удивлению, грузовик остановился, и женщину с трудом втащили в кузов. Грузовик снова тронулся, набрал скорость и скрылся вдали. В общей сумятице и спешке о Басанти просто забыли. Сердце у нее готово было разорваться от обиды и боли. Удивленно смотрела она вслед машине, увозившей родителей и брата, и к горлу ее подступил комок. «Раму взяли, а меня бросили», — мелькнуло у нее, но, упрямо тряхнув головой, она тут же отогнала от себя эту мысль. Разве трудно ей было взобраться в кузов? Сначала ногу на колесо, потом — на скобу и через борт в кузов. Все очень просто. А вот ждала, когда позовут!

Басанти постояла немного в нерешительности, потом пересекла улицу и направилась к белым коттеджам Рамеш-нагара.