Девушка в белом кимоно

ГЛАВА 19

Япония, 1957

Перед временем все равны. Ему безразлично, счастливы мы или тоскуем, оно не торопится, но и не замедляет ход. Оно линейно, движется только в одном направлении и неизменно.

Сегодня похороны окаасан.

До этого я была только на одних похоронах, совсем ребенком. Помню, как окаасан тогда сказала: «Смерть — это только дверь. Мы пришли сюда для того, чтобы почтить жизнь умершего и помочь ему перейти в следующую». Именно эти слова я сказала Кендзи вчера вечером, когда он пробрался в мою комнату. Выражение боли на его лице отражало то, что я чувствовала: «Я не хочу, чтобы она куда-то уходила. Я хочу, чтобы она была здесь».

Белые летние хризантемы укрывают основное пространство святилища и обрамляют алтарь, насыщая воздух своим ароматом, который смешивается с благовониями из агарового дерева и с каждой минутой становится все сильнее. Обычно этот смолистый аромат бывает приятным, но сейчас, когда все двери закрыты, его дурманящие ноты впитываются в мою кожу, одежду и память.

Бабушка сидит рядом со мной, облаченная в совершенно черное траурное кимоно. Ее волосы собраны в аккуратный узел, а глаза пусты, как у знаменитых китайских драконов, нарисованных на адонах28. В них нет ее души. Я слышу, как она перебирает молитвенные четки, ее губы шевелятся от беззвучно произносимых слов.

Отец и Таро сидят с прямыми спинами и отрешенным видом. Мне позволено присутствовать на этой церемонии, потому что считается, что я уже больше никуда не уйду из дома. Отец и Таро слишком заняты бизнесом, бабушка не становится моложе, а еще они не признают мой брак. Поэтому Кендзи сейчас переходит под мою опеку. Он прислонился ко мне, позволил себя полуобнять и затих, глядя перед собой. В своем темном костюме он больше походит на молодого мужчину, чем на мальчика. Меня поглощает чувство вины. Я не достойна занять место окаасан.

Раздается звук мягких шагов по проходу: в святилище одна за другой входят плакальщицы, кланяются нам и приносят благовония на алтарь. Церемония длится целую вечность. Семья Кико пришла, чтобы выразить нам свои соболезнования и уважение, но отказываясь посмотреть на меня, Кико показывает, как относится ко мне на самом деле.

Я сжимаю челюсти. Чувство вины пожирает меня изнутри. Сон брат смерти, и сейчас я отчаянно нуждаюсь в его компании. Больше я не хочу никого видеть. И раз мои слезы не находят утешения у других, то мне не стоит их проливать.

Подняв глаза, я замечаю, что от алтаря в нашу сторону идет семья Танака.

Camoшu.

Его волосы зачесаны назад, открывая точеное лицо и мягкий взгляд. На нем прекрасно сидит костюм, он выглядит как современный деловой человек. Пока они идут, чтобы занять место позади нас, я смотрю только на их ноги.

Должно быть, его семья уже знает, что я предпочла им американца и как это раскололо нашу семью. Для того чтобы почувствовать хоть что-то кроме жгучего стыда, я вгоняю ноготь одного большого пальца под ноготь второго почти до крови. Я чувствую, как горят мой затылок и шея от осуждающих взглядов. Разум, осознающий свою вину, становится себе судьей и палачом, и отсутствие Хаджиме делает это испытание еще тяжелее. Интересно, думают ли они, где он сейчас?

Когда буддийский священник начинает читать сутру, Кендзи вытирает лицо. Все вдруг объединяется в одно целое: глухой стук четок бабушки, гул тихих молитв и голос священника, говорящего о высшем блаженстве. Окружающая действительность то теряет краски, то заново обретает их.

Я опустошена и не могу пошевелиться.

Меня не было дома во время последних приготовлений, поэтому у меня не хватило духа спросить отца или бабушку, что из вещей они положили в гроб. Не забыли ли они о шести монетах, чтобы облегчить ей пересечение реки Сандзу?29

Сандзу — это река, которую умершие должны пересечь по пути в другую жизнь. Достоинства человека определяют, где именно он будет ее переходить: по мосту, вброд или сквозь кишащие змеями воды.

Окаасан перейдет ее по мосту, потому что прожила достойную жизнь и сердце ее было чисто.

От слез Кендзи намокло мое плечо. Когда священник в знак завершения церемонии объявил новое имя окаасан, я обняла его еще крепче и стала шептать слова утешения. Размер имени зависит от цены, которую за него заплатили, и отец, судя по всему, потратил целое состояние, чтобы почтить память своей жены. Теперь мы должны называть маму именно таким, укороченным именем, чтобы не тревожить и не вызывать ее дух.

Я же хочу призвать ее обратно прямо сейчас.

Пока гости расходятся, мы с Кендзи отходим в сторонку. Образовалось целое море из одетых в черное людей. Черные костюмы, черные кимоно, черные духом лица. Мистер Танака разговаривает с отцом и Таро. Танака кланяется бабушке и касается ее руки. Но никто из них даже не смотрит на меня. Кроме Сатоши.

Он наклоняется к Кендзи, который по-прежнему не отпускает моей руки.

Если тебе что-нибудь понадобится — просто зайди к нам, договорились? А на следующей неделе мы играем в бейсбол. Не забудь.

Кендзи кивает и поднимает лицо, смелое личико, встречающее нового друга.

Никакие деньги не купят времени, даже минутки, Наоко. Его нельзя ни замедлить, ни ускорить. А некоторые периоды надо просто пережить, — Сатоши вздыхает. — Прими мои соболезнования.

Но моим щекам продолжают течь слезы. Откуда их во мне столько? Я вытираю их, стараясь не показывать.

— Я хочу поговорить с тобой наедине, — шепчет Сатоши по-английски.

Я с удивлением приподнимаю голову.

Он понимает мой невысказанный вопрос и кивает. — Когда сможешь, Наоко.

С тех пор как я забрела домой и узнала о смерти окаасан, прошло два дня. Один день со дня ее отпевания, вечерних поминок и церемониального разделения ее костей и праха. И всего несколько часов с ее похорон.

Кендзи плачет и пытается снова бежать, словно надеясь, что его маленькие ноги смогут унести его от правды. Я бы тоже отдала все на свете, лишь бы ее не знать, потому что она разрывает меня на кусочки. Отец и Таро ждут на крыльце, пока он не вернется, глядя на деревья ничего не видящими глазами. Я убираю на кухне, бабушка пьет успокоительный чай и наблюдает за мной. Она хочет поговорить. Или, точнее, хочет, чтобы я ее послушала.

Я же слушаю, как бежит вода. Посуда уже чистая, но я продолжаю споласкивать ее под водой, чтобы потянуть время и подумать об окаасан. Вода дарит некую интимность, уединение. Она заполняет любые формы и обстоятельства, но тем не менее со временем меняет форму всего. Я подставляю пальцы под струю воды и бросаю взгляд на бабушку.

Она выгибает бровь на бледном лице. Черное кимоно лишает жизни ее кожу, придавая ей нездоровый оттенок.

— Есть люди, которые ловят рыбу, а есть те, кто только мутит воду, — говорит она, затем кашляет, чтобы прочистить горло.

Ее закидывание удочки меня настораживает.

— Еще чаю, обаасан?

— Нет, у меня есть чай, — она подносит чашку к тонким губам, сверля меня взглядом над ее кромкой. Ее сузившиеся зрачки делают ее похожей на притаившуюся лису.

Я знаю, что ей есть что сказать, я уважаю и люблю ее, но мое терпение на исходе. С раздраженным вздохом я чуть склоняю голову набок в качестве сигнала, что она может начинать.

— Ты все еще нравишься Сатоши, Наоко, — от слез и криков ее голос звучит хрипло. — Да, мы видели, как он тебя утешал, ведя себя так, как подобает мужу вести себя с женой.

Мое сердце тяжело забилось в груди. Она же на этом не остановится.

Она ставит чашку на стол, постукивая по ней пальцем.

— А где твой гайдзин, когда он тебе так нужен?

У меня все сжалось внутри.

— Сатоши вел себя как друг, потому что мой муж, который меня любит и который будет вне себя от горя, когда узнает, что случилось, недоступен для связи. Только и всего.

— Он хоть знает о ребенке, а? — ее глаза смотрят словно бы с заботой, но говорит она жестким тоном.

Так они все об этом знают? Ну конечно. Окаасан говорила, что отец подозревает о беременности, и мне надо было догадаться, что бабушка не могла не приложить к этому руку. Ее лисы снова меня перехитрили.

— Да, он узнал о возможной беременности уже после того, как мы поженились, — я подхожу к ней с миской в одной руке и тряпкой в другой. — Ты бы видела его, он был так счастлив!

Я торопливо разворачиваюсь снова к посуде и начинаю ее вытирать. Мои руки так усердно работают полотенцем, что я вижу собственное отражение в тарелках.

— Так он считает приемлемым оставлять тебя в том месте, в твоем-то положении? Ну... — и она взмахивает рукой, словно отгоняя эту мысль.

— То место теперь мой новый дом. Любовь живет и в шалашах, не только во дворцах, обаасан.

— Да? Эта любовь отравила твою мать. Она разорвала ее на части.

— Нет! — злость взрывается во мне пружиной и заставляет выпрямить спину. Я больше не могу сдерживаться и протягиваю в ее сторону руку вместе с тарелкой. — Ты знаешь гораздо меньше, чем думаешь, обаасан.

— А что знаешь ты, девчонка? — гримасничает бабушка, издеваясь надо мной.

— Я знаю, что окаасан поддерживала меня и мое решение выйти замуж за Хаджиме. Она приходила ко мне в день моей свадьбы. Она даже принесла мне свое сиромуку, чтобы я могла его надеть! — я делаю еще один шаг в ее направлении. — Это ты знала?

Бабушка поднимает голову и молча смотрит мне в глаза. От раздражения у нее раздуваются ноздри.

— Глупая девчонка. Мы все об этом знали, ее слова звучали как удар кнута. — Вот только когда об этом узнал твой отец, его гнев остановил ее слабое сердце.

— Что? — внутри меня все похолодело.

— Да, это случилось из-за тебя, — бабушка подтверждает мои мысли, будто слышит их.

— Из-за твоего эгоизма, Наоко, — голос отца, раздавшийся от дверей, пугает нас обеих.

Я впиваюсь в него глазами.

— Теперь ты меня послушаешь, — отец буквально рычит, угрожающе и решительно. Он делает шаг ко мне. — Ты как бестолковый повар. Берешь все, на что упадет взгляд в саду жизни, торопливо нарезаешь и подаешь свое варево другим людям. Из-за спешки и беспечности ты не заметила змею и использовала и ее тоже, заставив всех вкусить ее яду. Так вот, голова той змеи всплыла в тарелке твоей матери, Наоко. И она не смогла ее переварить.

Он говорит о моем ребенке и Хаджиме. Он говорит о моей свадьбе. Он говорит обо мне. Это я виновата в смерти матери и в том, что из-за нее произошло в нашей семье. Во мне бушует цунами из эмоций. Вот оно вымывает песок из-под моих ног, и я чувствую, как приближается следующая волна. Я хочу упасть на пол и спрятаться.

— Наоко? — голосок Кендзи звучит чуть слышно. — Наоко! — он бросается мимо отца ко мне, и это становится последней каплей. Меня накрывает.

Я не отвожу взгляда от отцовских глаз. Кендзи прижимается лицом к моей груди, и я обнимаю его, крепко прижимая к себе. Но я не плачу. Я проглатываю свое горе, чтобы утешить его.

Я ощущаю острую тянущую боль в животе. Она заставляет меня сложиться пополам и прижать руки к тому месту, где больнее всего.

— Ой! Ой нет... — еще одна резкая схватка, и я ощущаю странное тепло между ногами.

— Обаасан?

Бабушка велит мне лечь и не двигаться, пока не придет акушерка и не осмотрит меня. Я слышала, как она сказала отцу, что позовет женщину, которая ей обязана. Бабушке много кто обязан.

Прошло несколько часов, и все это время я стараюсь дышать глубоко и ровно, чтобы не плакать, но после всего происшедшего это невозможно. Правда, хоть слезы льются без остановки, кровь у меня больше не идет. Я пытаюсь сказать об этом бабушке, пока она никуда не ушла, но она беспокоится, как бы у меня не случилось выкидыша, потому что это опасно кровотечением. Ее не заботит мой ребенок, она беспокоится обо мне. После того, что сказал отец, мне еще очень повезло, что обо мне вообще кто-то беспокоится.

Ради Кендзи я была сильной. Отцу и Таро я демонстрировала уважение и покаяние. По отношению к бабушке я была заботливой. А вот к себе я была исключительно жестокой: я истязала себя обвинениями и отвергала даже мысли о прощении. Когда придет мой черед переходить реку Сандзу, то мне придется куда тяжелее, чем окаасан. Ее смерть теперь навсегда окрасила мои руки красным, а душу черным, и уже сейчас сердце мое подвергается нападкам ядовитых змей отмщения.

Боль утраты теперь приходит и отпускает волнами.

Так было задумано: если бы нам не отпускались мгновения для передышки, мы бы сразу умерли от тоски по тем, кто ушел. Поэтому агония то захватывает пас, то отступает, как по команде, не давая нам окончательно задохнуться, и мы пребываем в состоянии мучительной пустоты.

Именно там я и нахожусь, лежа в своей комнате, оцепеневшая, застывшая изнутри и снаружи. Жду прихода следующей волны. Только бы с ребенком все было в порядке. Я не могу потерять сразу и окаасан, и ребенка. Я просто этого не вынесу.

До меня донеслись приглушенные голоса, шаги, потом звук отодвигающихся дверей, и появилась полоска света. Я вытираю мокрую щеку и поворачиваюсь к бабушке и пришедшей с ней женщине.

— Это Ияко, она тебе поможет, — и перед тем как уйти, бабушка шепчет ей что-то на ухо.

Ияко закрывает дверь. Лампа, которую она держит в руках, бросает на ее лицо резкие тени. Она младше бабушки, но уже зрелая женщина. Между ее бровями залегли глубокие морщины. Она улыбается, но эти морщины никуда не уходят. Она ставит лампу на пол и складывает руки.

— Ну, какой у тебя срок?

Я откашливаюсь.

— Я пропустила три...

Она приподнимает мое легкое одеяло и расстегивает мою домашнюю рубаху. Для того чтобы не касаться меня холодными пальцами, она сначала трет ладони друг о друга и только потом касается моего слегка выступающего живота. Мягко и целенаправленно она надавливает сначала выше, а потом ниже живого холмика. Потом она поднимает мою юбку и осматривает меня внутри.

В это время я поднимаю лицо к небу и крепко зажмуриваюсь.

— Все указывает на четвертый месяц беременности, — говорит она, снова меня накрывая.

Вцепившись пальцами в одеяло, я вглядываюсь в ее лицо. Когда наши глаза встречаются, она похлопывает меня по руке.

— Судя по всему, там все в порядке. Было лишь небольшое выделение крови и недолгие тянущие боли. Сейчас не болит?

— Нет, — облегчение омывает меня волной, и я глубоко вздыхаю. Этот ребенок — боец.

— Но я бы хотела показать тебя еще одной акушерке, чтобы быть уверенной, и сделать нужные анализы. Завтра с утра мы отправим тебя в родильный дом, и там ты отдохнешь. Договорились?

Мои глаза снова стали исторгать слезы.

Она снова похлопала меня по руке в знак утешения.

— Спи и сохраняй спокойствие.

И она уходит так же, как пришла, забрав лампу с собой. Снова раздались шаги, приглушенные голоса, а потом воцарилось молчание.

Тем временем я представила себе все возможные сценарии развития событий моей жизни. Той самой жизни, которая мне больше не принадлежит. Потому что теперь она принадлежит этому ребенку, мужчине, которому я отдала свое сердце, и Кендзи, моему младшему брату, которого я теперь должна принять как сына. Как сына.

— Я не хочу занимать твое место, хаха, — шепчу я сквозь слезы. — Я не смогу.

Новые обязанности старых традиций теперь навечно связывают мне руки. Отец никогда не примет Хаджиме в нашем семейном доме, и я не имею права забирать Кендзи из единственного дома, который он знал за всю свою жизнь. А что будет с моим ребенком?

Пожалуйста, пусть у нее все будет в порядке.