Девушка в белом кимоно

ГЛАВА 34

Япония, 1958

Сора в страхе кричит, грозя перебудить весь монастырь.

— Пожалуйста, помогите! Моя подруга рожает! Помогите!

Я сижу, сложившись вдвое, с вытаращенными от боли глазами. Схватки приходят все чаще и сильнее. Этот ребенок больше не будет ждать!

Сора раз за разом повторяет свои мольбы, почти давясь словами, но не сдается, надеясь, что они кого-нибудь да достигнут.

— Помогите! Пожалуйста! Она рожает! Скажите кому-нибудь, что мы сидим здесь!

В маленьких зданиях тут же загорается свет. Раздаются шаги, и появляются покачивающиеся пятна света от фонарей. Приглушенные голоса звучат все ближе — это люди идут, чтобы открыть нам дверь. Буддийские монахини появляются с одной стороны территории, а монахи — с другой. Женщины показывают мужчинам, как именно им нужно меня поднять, с какой скоростью двигаться и куда идти.

— А-а-а-а! — следующая схватка поджигает мне спину, словно жидким огнем. И этот огонь грозится меня поглотить. Лица и голоса постепенно отдаляются.

Когда мы оказались в маленьком здании, всех выгнали прочь, кроме Соры и двух женщин. Одна — пожилая и волевая, а вторая — мудрая и сдержанная. Они снимают с меня слои одежды и засыпают Сору вопросами.

— Сколько лет этой девушке? Какой у нее срок? Где ее семья? Где отец ребенка?

Мои крики заглушают ответы Соры.

Одежды монахинь цвета яркого шафрана и куркумы шелестят и хлопают вокруг меня. Воздух насыщен ароматами агарового дерева, и его сладкие и горьковатые нотки смешиваются с запахом сушеных водорослей.

Сора гладит меня по голове, стараясь успокоить. Старшая монахиня с морщинистым лицом перебирает в руках четки и молится. Звуки этой молитвы исходят из ее чрева и вибрируют в горле, сочетаясь с длинным речитативом. Она очень красива, но я порчу ее своими стонами.

— Не кричать. Веди себя тихо, — говорит мне вторая со спокойным взглядом из-за очков в тонкой оправе.

Нам не положено выражать свой дискомфорт во время родов. Это нам говорили и в роддоме, только никто не слушал эти уроки. Я думала, что Матушка лгала нам, чтобы угомонить нас, но здесь нам говорят то же самое.

Но я корчусь от боли и все равно кричу.

Мне надоело вести себя тихо и молчать.

У меня болит спина и горит низ живота. Я не знаю, кто мне помогает, да мне и нет до этого дела. Я просто хочу родить этого ребенка.

— А-а-а-ай-а-а-ай! — моя голова поднимается, и я хватаю себя за колени. Меня скручивает так сильно, что я не могу дышать. Каждый мускул в моем теле напрягается, превращая меня в пружину. И если я этому сопротивляюсь, то становится только хуже.

— Все хорошо, Наоко. Все в порядке. Держись, успокойся, — Сора повторяет эти слова снова и снова, и уже непонятно, говорит ли она их для меня или для себя. В ее глазах плещется тревога или страх. Ведь скоро и ей предстоит через это пройти.

Рожать больной очень тяжело. Я была слаба еще до родов, и теперь у меня просто нет сил. Я истощена. Последние капли энергии были потрачены на побег, и у меня ничего не осталось в запасе. Схватки идут одна за другой, и я, с красным лицом, просто стараюсь их выдержать.

— Дыши. Ты должна дышать, дитя, — говорит мне монахиня в очках.

Ее румяные щеки надуваются и спадают в качестве демонстрации. Ее одежда переливается насыщенными цветами осени, и мне кажется, что она парит в воздухе.

Я пытаюсь дышать... глубокий вдох через нос, и резкий выдох через пересохшие губы. Еще вдох, и еще выдох. А Хатсу сюда приходила? Мне нужна окаасан. Окаасан! И Хаджиме. Мои мысли разбегаются. Следующая схватка грозит переломить меня надвое.

— А-а-а-а-а-а!

— А теперь тужься, дитя. Тужься.

Ее голос звучит громче моего.

— Тужься!

— Нет. Я не могу. Подождите, мне надо остановиться, — мои слова смешиваются с попытками вдохнуть, они утрачивают всякий смысл. — А-а-а-а-а-а-а!

Боль достигает предела, и сами схватки становятся дольше с каждым разом. От этого нарастающего напряжения гудят все мои кости, желая отсоединиться друг от друга.

Старшая монахиня наклоняется. Я вижу только макушку ее бритой головы и пушок, который ее покрывает. Молящаяся монахиня останавливается позади нее и начинает петь гимн появлению в жизни нового существа.

— Да! Вот так. Я вижу головку, — ее сияющие глаза видят то, что мне недоступно. — Еще разок. Готова? Тужься!

Сора хватает меня за руку. Я держу себя за колени и в агонии подаюсь вперед.

— Еще раз. Давай. Тужься! — эти слова произносятся с такой властью, что я полностью ей подчиняюсь.

Я впиваюсь ногтями в кожу, крепко сжимаю веки, живот, сжимаюсь всем своим существом. Между сомкнутых зубов прорывается рык, губы приподнимаются, обнажая зубы.

— Вот, головка полностью вышла, хорошо. Хорошо, — она хлопает меня по колену. — Теперь подожди. Замри.

Я мешком падаю на спину. Сора подхватывает меня в свои объятия. На мгновение я испытываю облегчение. Боль лишила меня восприимчивости, но я ощущаю странное давление между бедрами, присутствие чего-то незнакомого, и не смею пошевелиться.

Сердце лихорадочно бьется. Монахиня разговаривает очень тихо, но быстро. Я слышу ее слова, но не различаю их. Перед глазами пляшут яркие точки.

— А теперь будем рожать. Готова? Помогите ей приподняться. Помоги ей приподняться, дитя.

— Нет... нет, — мне нужна еще хотя бы минута. Одна минута. Я так устала. Но меня никто не слушает.

Сора подхватывает меня под спину и толкает вперед. Все внутри меня горит и выворачивается. Напряжение растет. Они что-то говорят, но их слова лишены смысла. В ушах стучит кровь. На моих руках, вцепившихся в колени, выступили вены. Комната заполняется звуками молитвы. Там за дверями тоже кто-то молится? Один голос превращается во множество, и мой крик перекрывает их все.

— А-а-а-а-а! — я обнажаю зубы.

И тужусь.

Тужусь.

Тужусь.

А потом все мое тело содрогается от облегчения. Грудь блаженно вбирает воздух. Сора осторожно кладет меня на спину.

Песня закончилась.

— У тебя девочка! У тебя девочка!

Девочка. Я лежу неподвижно и дышу, наблюдаю. Я знала, что это будет девочка. Звучат голоса, но я не понимаю, что они говорят.

— Маленькая, — доносится до меня, потом что-то о весе.

Сора гладит меня по голове и улыбается. Монахини тем временем занимаются моим ребенком. Я вижу ее лишь мельком. Темные волосы, у нее темные волосы! Я напрягаю уши, напряженно ожидая ее крика. Я должна услышать, как она закричит.

Я ревностно слежу за их руками, чтобы успеть заметить тянущиеся к ее носу пальцы.

— Не трогайте ее лицо! — визжу я, изо всех сил напрягая глаза, стараясь ее увидеть. — Не трогайте моего ребенка!

Ну почему она не кричит?

Пожалуйста, пусть она закричит.

И я кричу за нее, охваченная паникой.

Вдруг послышался кашель. Потом вдох, а за ним в воздух вырвался один, но ясный крик возмущения.

Это самый замечательный звук на свете, полное обещаний провозглашение появления на свет, смягченное крохотным размером легких. Я начинаю всхлипывать, и по моим щекам текут тихие слезы.

Она закричала.

Она жива.

У нас получилось.

— Пожалуйста, — произношу я, протянув к ним раскрытые руки, жаждущие ее коснуться. — Прошу вас, мой ребенок...

Монахиня в очках укутывает ее в ткань абрикосового цвета и начинает тихо говорить.

— Однажды Будду спросили: «Скажи, ты целитель?» — «Нет», — ответил он. «Значит, ты учитель?» — «Нет», — снова сказал Будда. «Так кто же ты?» — вопросил изумленный ученик, — монахиня подходит ко мне и протягивает мне дочь. И тогда Будда ответил: «Я — бодрствую».

Взгляд монахини встречается с моим.

— Она совсем кроха, но она тоже бодрствует, говорит она.

— О... — я прижимаю ее к себе, но не ощущаю ее веса. Я обеспокоена и очарована — звуками, которые она издает, ее запахом, ее крохотными чертами. И тем, как она почти помещается мне в ладонь.

Дочь. Хаджиме, у нас с тобой родилась дочь.

На макушке ее узенькой головки красуется пучок черных волос, как у морковки. Я озадаченно моргаю и поднимаю глаза на монахиню в очках.

Она улыбается в ответ.

— Волосы отрастут, — она оглядывается на вторую монахиню, и они тихо смеются. Это секрет умудренных опытом.

Я жадно всматриваюсь в каждую мелочь, хочу увидеть каждый волосок, каждую складочку. Она такая тоненькая. Я глажу ее щеку, касаюсь крохотной ямочки на подбородке и смеюсь. Как у Хаджиме. Я улыбаюсь Соре и монахиням и поясняю:

— Ямочка как у папы. Прямо в точности как у него.

Ее крохотные губки дрожат, а каждый вдох сопровождается тихим сипом.

— У нее не полностью сформировались легкие, но тебе повезло, что она родилась девочкой, — говорит монахиня. — У мальчиков легкие формируются в последнюю очередь. У нее хотя бы есть шанс, — и монахиня поправляет импровизированную пеленку, чтобы увидеть ее лицо. — Она кроха, но у нее есть шанс.

Малышка освобождает ручку и взмахивает ею в воздухе. Я приближаю ее к себе, чтобы рассмотреть: пять тонких пальчиков с малюсенькими ногтями сразу смыкаются вокруг моего пальца. Она недоношенная, больная и совершенная.

— Здравствуй, моя Акачан.

Ее огромные мерцающие глаза ищут источник звука.

— Только посмотрите, — говорит старшая монахиня. — Она тебя знает.

Я заглядываю в ее глазки. Они глубоки, как воды океана, блестящи и темны, и я тут же в них тону. Да, мой ребенок знает свою мать. Мы частенько с ней вели беседы: «Я так долго тебя ждала» и «Вот и я, вот и я».

Да, моя маленькая птичка, вот и ты.

Живая.

Кто-то тихо напевал, не открывая рта. Этот мягкий горловой звук пробудил меня от сна. Я моргаю. Полуденный свет наполняет маленькую комнату и заливает лицо поющей монахини. Она улыбается, не размыкая губ. Ее нос морщится, а вокруг спокойных глаз собираются морщинки. И я не могу не ответить на ее улыбку. В моих руках спит моя крохотная девочка.

Мы вместе, в тепле и безопасности.

Она родилась раньше срока, ей тяжело дышать, но она жива, и мое сердце переполнено счастьем.

Когда монахини предложили ее забрать, чтобы я могла отдохнуть, я отказалась. Я просто не могла не видеть ее. Поэтому они решили, что кто-то из них остается с нами, чтобы проследить за ее состоянием, пока мы спим.

Она туго спеленута, так что торчит только головка. Краснота кожи прошла, и я вижу, какого она цвета: на тон светлее, чем я, но с каким-то нездоровым оттенком. Он еще более заметен благодаря ее черным волосам, темным ресницам и розовым сжатым губам, которым следовало бы активнее кушать. Она очень красива, но слаба, и от этого сами собой льются слезы.

— Вы так добры, — говорю я напевающей монахине. — Мне так повезло попасть к вам, спасибо!

Эта комната пуста, не считая двух футонов, лежащих друг возле друга, и стула, но она наполнена покоем. А этого сокровища я была лишена уже долгое время.

— Везет многим, но мало кому удается овладеть судьбой, — голос поющей монахини хрипловат, но приятен. — Монетку на удачу можно подбрасывать сколько угодно, дитя, но судьбе принадлежат обе ее стороны. Ты должна была здесь оказаться, и удача не имеет к этому никакого отношения, — она улыбается, по-прежнему не открывая зубов. Может, их у нее нет?

Я улыбаюсь в ответ и бросаю взгляд на пальчики дочки. Она зевает, и пальцы подрагивают возле ее открытого рта. Я смеюсь. Каждое ее движение чудесно.

Дверь в комнату отодвигается, и входят монахиня в очках, Сора и еще одна женщина — не монахиня. На ней зимнее шерстяное кимоно, украшенное изображением заснеженных сосен. Ее волосы собраны в тугой узел в основании короткой шеи. Она сразу же опускает глаза на моего ребенка.

— Ах, привет, приве-е-ет, — воркует она мягким мелодичным голосом. Ее узкие глаза излучают свет, несмотря на то что они густого черного цвета.

Я прижимаю девочку к себе еще крепче.

— Наоко, помнишь, как меня зовут? — спрашивает монахиня в очках. — Я — сестра Сакура.

Это сестра Момо, — она указывает на напевающую монахиню. — А это — Хиса. Она будет кормилицей для твоего ребенка.

Кормилица?

Сестра Сакура сдерживает смех, и очки немного съезжают виз по носу.

— Да ты у нас кожа да кости. Сомневаюсь, что у тебя наберется достаточно молока, если оно у тебя вообще будет. Поэтому мы решили подкормить вас обеих, — она протягивает ко мне руки и шевелит пальцами, чтобы я передала ей свою спящую девочку.

Я вглядываюсь в Хису. На ее круглом лице не видно морщин, по которым можно было бы догадаться о возрасте. А у моей девочки ввалившиеся щеки и тонкая, как бумага, кожа. Ей необходимо кушать.

С неохотой я выпускаю ее из объятий.

— Только пусть она ест здесь. Только здесь, хорошо? — я хочу ее постоянно видеть.

Хиса кланяется с тихой улыбкой.

— Конечно, — сестра Сакура берет мою дочку и передает ее Хисе. И тут же я остро ощущаю, как опустели мои руки.

— Наоко...

Я не отрываю взгляда от Хисы, и все мышцы в моем теле напряжены и готовы броситься вперед, чтобы забрать у нее ребенка. Девочка голодна, но никак не может взять грудь. У меня разрывается сердце от того, что я не могу накормить ее сама и что ей никак не справиться.

— Наоко, Сора говорит, что вас держали в родильном доме Матушки Сато? — тем временем говорит сестра Сакура.

При упоминании об этом месте и этой женщине у меня встают дыбом волоски на руках. Я отвожу взгляд от Хисы и киваю. Сестры Сакура и Момо обмениваются странными взглядами. Сестра Сакура поправляет очки на носу.

— И вы точно не могли уйти оттуда по собственной воле? Вы в этом уверены?

На этот раз мы с Сорой обмениваемся недоумевающими взглядами. Что-то было странное в тоне этого вопроса.

— Да, а почему вы спрашиваете? Матушка с вами связалась? Она здесь? — мое сердце забилось в бешеном ритме.

— Сестра Момо принесет тебе обед, а потом поможет тебе омыться настоем имбиря, чтобы ускорить восстановление, — она улыбается и кивает мне, приподняв брови.

Почему она мне не ответила?

— Сестра? Почему вы спросили о Матушке?

Ее взгляд скользит в сторону сестры Момо, потом возвращается ко мне, и губы сжимаются в тонкую линию.

— Брат Юдай, наш настоятель, желает встретиться с вами, когда вы будете готовы. Вот с ним и поговорите о Матушке.

Она снова кивает, словно закрывая эту тему, и бросает взгляд на кормилицу, Хису, и мою девочку, которая так еще и не поела. Она хмурится, из-за чего ее очки снова съезжают по носу.

У меня все сжимается внутри.

— Она не ест.

— Она родилась раньше срока и очень слаба, — вздыхает сестра Момо. — Но мы не сдаемся. Вот только приготовим и тебе поесть тоже, хорошо? — и с еще одним кивком в мою сторону она выскальзывает из комнаты. Следом за ней выходит сестра Сакура.

Я ловлю взгляд Соры; мы обе взволнованы нашими судьбами и судьбой моей девочки. Почему настоятель желает говорить с нами о Матушке Сато? Что, если они с ней связались?

Когда Хиса уйдет, нам надо будет многое обсудить. Как и моя маленькая птичка, я тоже бодрствую.