Девушка в белом кимоно

ГЛАВА 4

Япония, 1957

Я протираю глаза, стараясь изгнать из них сон и силясь проснуться. В этот момент мое внимание привлекает едва заметный отсвет, потом странный звук и движение за окном. Белый мотылек бьет своими призрачными крыльями: кажется, что он распахивает их так широко, что они растворяются в темноте, только чтобы снова материализоваться и сомкнуться за его спиной.

Я зачарована этим движением, и мои веки снова начинают наливаться тяжестью. Зевая во весь рот, я вспоминаю старинные легенды о том, что неприкаянные души скитаются по миру в виде насекомых. Мне легко представить себя вот этим мотыльком, увлекаемым утренним ветром. Свободной, спокойной и счастливой. Я навещаю Хаджиме и шепчу ему ободряющие слова о сегодняшней встрече — сватовстве. «Мы репетировали. Мы готовы. Ты им понравишься».

— Наоко!

Я моргаю и щурюсь от света, изгоняющего образ мотылька. Мама снова зовет меня из кухни. Я сажусь, и у меня тут же начинает кружиться голова, поэтому мне приходится лечь и подождать, пока это пройдет. Потом я потихоньку встаю, скатываю свою постель и иду к ней.

Надо было меня разбудить, окаасан! — я подлетаю к ней, чуть не сбив по пути бабушку.

Меня окутывает солоноватый аромат супа мисо. Все уже позавтракали, и мой братишка уже надевает обувь, чтобы отправиться в школу.

— Удачи тебе с твоим парнем, Наоко, — говорит Кендзи и тут же выпячивает губы и издает чмокающие звуки, словно имитируя поцелуи.

Когда же я успеваю наградить его заслуженным тумаком, он разражается громким воем.

— Кендзи, иди уже! — осаживает его мама и сует мне в руки пустую миску, жестом веля сесть за стол рядом с отцом.

— Ешь то, что осталось, и начнем готовиться. У нас впереди очень важный день.

Отец хмурится, шумно выдыхая перед тем, как сделать глоток чая. На виске, прямо под недавно появившейся сединой, бьется жилка. Я уверена, что эта седина — полностью моя заслуга.

Бабушка любит говорить: «То, что лежит на поверхности, часто бывает самым бесполезным». Мне совершенно ясно, что отец допускает эту нашу встречу с Хаджиме только для вида. Однако скоро ему станет ясно, что я соглашаюсь на вторую встречу с Сатоши только ради его согласия на встречу с Хаджиме.

Пока мы готовимся к встрече, мои нервы натягиваются до предела. Я уже почти готова, но окаасан не нравится, как я заколола традиционную бело-розовую заколку — гребень, и она решила переделать мою прическу. Пока она расчесывает мои волосы, я держу заколку на коленях.

Мой палец скользит по гладкой эмали на гребне, а я размышляю о том, что сейчас не имеет значения, насколько точно будет выбрано для нее место. Хаджиме все равно не заметит, правильно ли уложены мои волосы, или достаточно ли выдержана симметрия в саду, или что ему предложена чашка для чая в летний сезон. Главное, что об этом не знает окаасан. Или знает? Неужели она каким-то образом узнала мою тайну? Может быть, она боится реакции отца?

Потому что я ее боюсь.

Бабушка только подливает масла в огонь.

— Это никуда не годится. Видишь? Гребень все еще стоит криво, — ворчливо замечает обаасан, проходя мимо.

Она делает вид, что ее не интересуют приготовления, но постоянно находит повод пройти мимо и высказаться.

Они все так делают. Если эта встреча будет недостаточно хорошо подготовлена и проведена, пострадают честь и статус моей семьи. И это правило работает, даже когда почетный гость, которого мы встречаем, не имеет никакого статуса.

Я лихорадочно перебираю в памяти все правила и ритуалы. Я объяснила Хаджиме, где ему надо будет сесть? Когда он должен заговорить? И сколько должен съесть? У меня ускоряется пульс. Я говорила ему, что он должен есть только маленькими порциями? Хаджиме любит поесть, поэтому я обязательно должна была его предупредить. Но, кажется, я этого не сделала. Мне становится жарко. Меня тошнит и начинает кружиться голова. Пояс оби внезапно слишком сильно давит мне на ребра. Кажется, что сами традиции душат меня, не давая сделать вдох.

— Вот так, да, — окаасан поглаживает мои виски, потом встает и делает шаг назад, чтобы оценить плоды своего труда. Цветы сливы с гребня теперь свисают точно на одну сторону. — Вот теперь хорошо. Да, я думаю, что так будет хорошо.

Отец и Таро проходят мимо, не удостаивая меня даже взглядом. Уверена, что перед встречей с Сатоши они будут вести себя иначе. Но сегодня я для них невидима. Привидение.

Окаасан поправляет на мне кимоно. Оно красивое, но из повседневных, в отличие от фурисодэ3, которое я надену на встречу с Сатоши, — рукава у него настолько длинные и широкие, что развеваются подобно огромным разноцветным крыльям.

— Хм-м, он все еще стоит криво, — замечает бабушка из-за наших спин. Она склоняет голову набок, рассматривая мою прическу. — Да уж, кривая крышка на кривом чайнике.

У меня все похолодело внутри. Неужели она тоже знает о Хаджиме?

Мой младший брат верит, что бабушке прислуживают лисы, которые бегают где хотят и рассказывают ей обо всем, что услышали. Раньше я всегда смеялась над ним, но теперь даже и не знаю, что думать.

Мама еще раз осматривает мою прическу, потом громким выдохом отметает придирки бабушки. Знаком она велит мне следовать за ней в сад, где уже приготовлена сцена для скорой встречи. Мягкие тростниковые матрасики покрывают поросшие мхом камни террасы, на которых стоит стол. На нем стоит ваза с одним белым цветком и все необходимое для чайной церемонии.

Не хватает только отца и Таро.

Они сидят в саду, спиной ко входу, тем самым выражая свое недовольство происходящим. Дым от их трубок поднимается в воздух, как две змеи, переплетающиеся с невидимой лозой. Я чувствую, как напряжение усиливается.

Уже почти час встречи.

Хаджиме знает, как важно прийти точно в назначенное время: ни минутой раньше, ни секундой позже. Он знает, что должен пройти по тропинке, обрызганной водой, чтобы избавиться от мирской пыли, и подойти к центральным воротам, чтобы там быть официально представленным хозяевам перед чайной церемонией.

Я стою в напряжении, чувствуя, как моя кожа горит липким жаром в ожидании того момента, когда отец с Таро повернутся к воротам, увидят его и вынесут свой вердикт.

Я стою так, что первой смогу увидеть подходящего Хаджиме. Я не свожу глаз с этого направления и понимаю, что мне не сделать вдох. В груди все горит и ноет, требуя воздуха.

О чем я только думала?

Я должна была им сказать.

Я должна была сказать ему.

— Ой, смотри, видишь? Это знак удачи, Наоко, — мама показывает на мой рукав, где на розовый цветок присела отдохнуть живая белая бабочка. Ее тонкие крылья подрагивают от легкого ветерка, что напоминает об утреннем видении, и мне наконец удается сделать вдох.

— Ты мне снилась, — с улыбкой говорю я бабочке, понемногу успокаиваясь и приветствуя ее, как друга. — Мы с тобой вместе парили на ветру. Ты принесла мне добрые вести?

— Может быть, ты все еще спишь, как в притче о бабочке Чжуан-цзы4, — говорит бабушка, которая в этот момент с помощью Таро усаживается на циновку.

Я по-прежнему не свожу взгляда с моей крохотной гостьи, держа руку так, чтобы ей было удобно сидеть на скользком шелке моего кимоно. Великий Учитель видел сон о том, что он был бабочкой, не помнившей его человеческой сути. А проснувшись, он вспомнил, что во сне был бабочкой. Вот он и спросил своих учеников: кто же он на самом деле? Человек, которому приснилось, что он был бабочкой, или бабочка, которой сейчас снится, что она — человек? Что такое реальность?

— Может быть, Чжуан-цзы просто ошибался, обаасан, — отвечаю я бабушке. — Зачем выбирать между двух реальностей, если реальность состоит и из одного, и из другого. И счастье находится именно в равновесии между двумя сутями.

Губы бабушки тут же поджались, и она не произнесла ни слова.

Я заставила бабушку замолчать?

Окаасан поднимает руку и поправляет мой гребень, решив, что все-таки он неровно закреплен, на что бабушка молча улыбается.

Однако моя победа оказалась недолговечной.

Бабочка расправляет белые крылья и взлетает. Я наблюдаю за ее движениями до тех пор, пока все мое внимание не сосредотачивается на одной-единственной цели: моем будущем.

Хаджиме пришел.

Бабочка спускается ниже, словно поприветствовать его, задерживается над ним, чтобы прошептать благословение, и удаляется прочь. Мой живот тоже наполняется бабочками, только ведут они себя вовсе не так грациозно и деликатно.

Он подходит ближе, и наши взгляды встречаются. Он замечает мое традиционное кимоно, убранные в прическу волосы и припудренное лицо, но улыбку с его лица сгоняет то, что я не улыбаюсь ему в ответ.

Я застыла в ужасе, я паникую. Сердце, взмыв к горлу, стучит с немыслимой частотой. Хаджиме чисто выбрит, и с этой тщательно уложенной стрижкой походит на кинозвезду, но почему он надел форму? Почему он не в костюме? Как я не подумала об этом заранее! Моя недальновидность все погубит!

Я вижу, как у пего сдвигаются брови, когда он замечает мою реакцию на себя. «В чем дело?» — спрашивает он одними губами. Но мне уже поздно что-либо объяснять. Они его заметили.

Взгляд окаасан метнулся с него на меня, чтобы спросить то, чего не отваживался произнести язык.

— Что... — выдает бабушка за них обоих. — Я так и знала!

Услышав ее негодование, тут же оборачивается Таро и впивается в нас глазами, в которых отражается любопытство в ожидании реакции отца. Тот поворачивается к нам.

— Это что такое? — отец вскакивает на ноги, сбрасывая стоявшую рядом с ним чайную чашу, которая падает с громким стуком и разбивается вдребезги.

Окаасан тихо вскрикивает.

Отец впивается в нее обвиняющим взглядом, затем переводит его на меня.

У меня все сжимается внутри. Я опускаю голову и начинаю, отчетливо понимая, что у меня совсем мало времени.

— Отец, позволь представить тебе...

— Ты не посмеешь, — ярость отца накатывает на меня жаркой и мощной волной.

Я смотрю на Хаджиме. Его губы плотно сжаты. Он озадачен такой реакцией на свое появление, тем не менее опускает голову и тоже начинает говорить:

— Это большая честь...

— Честь? — выдыхает отец. — Нет, нет. В этом нет никакой чести, — и он вихрем проносится мимо нас.

Таро следует за ним, хорошенько задев плечом плечо Хаджиме по пути.

В смятении я поворачиваюсь к матери.

— Окаасан?

Наоко, пожалуйста, попрощайся со своим другом и иди в дом, она с извинением кланяется и тихо идет следом за мужчинами.

Смотри, что ты натворила, бабушка указывает на разбитую чашу. Ее взгляд полон негодования и осуждения. — Теперь она разбита, и склеить ее не получится. Ее нельзя поставить обратно на полку. Ей нигде больше нет места, — она вздергивает подбородок. — Видишь, Наоко, если не сделаешь выбора, счастья не найдешь. Его нет посередине. Во всяком случае, у тебя его не будет с гайдзином5, — последние слова она почти выплевывает.

— Глупая, бестолковая девчонка, — бормочет она, уходя.

Я смотрю на осколки чаши, затем, чуть не плача, поворачиваюсь к Хаджиме.

Он покачивается на ногах, словно не может решить, что ему делать: идти вперед или назад.

— Мы столько недель репетировали, а ты им ни о чем не сказала? — он снимает фуражку и проводит рукой по аккуратно причесанным волосам. — Почему?

— Я не смогла, — мой голос не слушается меня, такой же разбитый, как чайная чаша. Мне не удается сдержать слезы, и они просто текут по щекам. Я подхожу ближе к нему, отчаянно желая, чтобы он меня понял. — Потому что только так они позволили мне пригласить тебя на эту встречу, Хаджиме. Я хотела, чтобы они познакомились с тобой, чтобы увидели мужчину, которого я люблю и за которого хочу выйти замуж. Это был единственный способ.

— Все-таки стоило им сказать, — он делает шаг назад, его рука задерживается на его шее. — Потому что сейчас они не видят ничего, кроме лица врага, — его взгляд быстро переносится на окно, в котором он видит Таро и бабушку, внимательно наблюдающих за нами с осуждающим видом. — Лицо американца.

Теперь пас разделяет злой мир, он против нас.

Сегодняшний день должен был принести счастье. Я знала, что мне будет непросто. Уговорить отца и Таро было очень сложно, как и бабушку, но я думала, я надеялась... Как же я была неправа.

Я прячу лицо в ладонях.

— Мне очень жаль, — я изо всех сил стараюсь сдержать эмоции, но мне никак не справиться со стыдом.

— Наоко, — в том, как он произносит мое имя, слышится мольба. Он с трудом отнимает мои пальцы от лица, затем убирает пряди, прилипшие к мокрым от слез щекам.

— Нет, это мне очень жаль. Не так я хотел, чтобы все это сложилось для тебя. И для нас. Даже для них. Я...

Тук, тук, тук!

Мы отскакиваем друг от друга так далеко, словно нас разделяют океаны. Это бабушка постучала в оконное стекло. Теперь она прогоняет его злыми, резкими взмахами рук. Хаджиме кланяется, пятится, но останавливается в самом углу сада, где она не может его видеть. Он кладет руки в карманы.

Я тону в океанах его голубых глаз. В том разочаровании, которое плещется в них. Он хотел лишь только быть принятым моей семьей. Я же хочу быть принятой только им. У меня дрожат губы.

— Ты передумал?

Воздух замирает. Замолкают птицы. Кажется, что все живое задержало дыхание в ожидании его ответа. Он качает головой.

— Нет, нет, но тебе придется заставить их передумать.

— Как? Они не станут меня слушать.

— Ты очень умна, Сверчок, используй это, — он подходит чуть ближе. — Заставь их тебя послушать.

Бабушка снова стучит в окно с грозными криками, требуя, чтобы я вернулась в дом.

Мы смотрим друг на друга, ведя молчаливый разговор, полный невысказанных желаний.

Хаджиме снова пятится, произнеся одними губами: «Я тебя люблю».

«И я тебя люблю», — так же беззвучно отвечаю я.

Он улыбается, кивает. Затем поворачивается, чтобы уйти.

— Хаджиме! — не выдерживаю я.

Бабушка стучит изо всех сил, но я делаю шаг к нему.

— Я найду способ их убедить.

— Если кому-то это и удастся, то только тебе, — отвечает он и снова разворачивается.

Со вздохом я смотрю на него, пока он не исчезает за углом. Как призрак. Потом просто тень, которая вытягивается и исчезает из виду. Совсем.

Бабушка права.

Я глупая, неразумная девчонка.

Но я еще и та самая девчонка, которую Хаджиме считает очень умной. И я собираюсь использовать это свое качество в полной мере.

Потому что я влюблена.