Дездемона умрёт в понедельник

Глава 1

Художник Кульковский ничего не смыслил в стульях. Эти скверные эскизики! Нарисованы явно между делом, если не под хмельком! Никогда венецианский мавр не сел бы на такую дрянь!

«Занес меня черт в эту тьмутаракань, в эту авантюру, в эти глупости», — скрипел зубами Николай Самоваров, делая с кособокого рисунка Кульковского аккуратный чертежик. Чертежик продвигался плохо. В голову лезли невеселые мысли. Прогадал он, прогадал с этой халтурой! Деньгами и не пахнет. Уехать — и дело с концом. Самоваров потом сам удивлялся: ему захотелось почти сразу уехать, сбежать, исчезнуть. Но неведомая сила (его собственная глупость, как он надеялся) крепко держала, цепляла крючьями и впихнула-таки в котел событий, перевернувших его жизнь.

Поначалу он просто скучал. Это была противная, тяжелая скука витязя на распутье. Чужой город почти не был виден в то утро за перламутрово-немытым окном. Валил густой мартовский снег. Снег тут же таял, и с потолка в большой эмалированный таз падали увесистые капли. Крыша Ушуйского драматического театра протекала, а цех декорационной живописи, где сидел тогда Самоваров, располагался под самой крышей. Было тут страшновато. Гораздо больше, чем утробное бульканье и ёканье капель с потолка, пугал сам потолок. Он нависал над головой громадным брюхом. Этакий купол, только перевернутый наоборот, Самоваров в жизни не видел ничего подобного. Капало как раз оттуда, из центра брюха, из самого пупа, и казалось, что вот-вот обвисший, мокрый свод падет и расплющит Самоварова. в лепешку. Театральные старожилы уверяли, что этот потолок всегда висел пузырем, даже в незапамятные времена, когда тут не театр был, а Купеческий клуб — и никого до сих пор не пришибло. Конечно, все поначалу боятся, но потом привыкают. Это, мол, дело времени.

Самоваров тогда с ужасной выпуклостью потолка еще не сжился, однако и показать, что трусит, не хотел: ясноглазая сшивальщица холстов Лена отважно уселась со своей швейной машинкой прямо рядом с тазом, и строчила себе какие-то черные кулисы. Изящная золоченая головка ее «Зингера» мерно клевала иглой жесткую синтетику. «Сколько этой машинке лет? Много больше восьмидесяти, — вяло размышлял Самоваров. — А ход до сих пор какой мощный, легкий, благородный. Как у «мерседеса»…

Стрекот «Зингера» убаюкивал А тут еще тазик с капелью, а тут еще смутные голоса репетиции «Отелло» внизу, на сцене… Самоваров стал неудержимо клониться к чертежу и даже видеть обрывки быстрых нелепых снов. Один сон оказался довольно шумным. Кто-то неясно кричал, что-то упало, затем раздался дружный многоголосый визг. Самоваров вздрогнул, разнял веки и обнаружил, что он вздремнул за столом в Ушуйском театре. Капли исправно падали в таз, но «Зингер» молчал: сшивальщица Лена поспешно выбиралась из кучи строченных кулис и прислушивалась к шуму. Шум шел снизу, со сцены.

— Бурная репетиция, покачал головой Самоваров. — Шекспир!

Лена не согласилась:

— Какой Шекспир! Дерутся вроде. Пойти глянуть…

На ее лице просияла древняя радость предвкушения зрелищ. И не тех зрелищ, что обманут. Фильм, спектакль могут и не удасться, но пожар! но поимка вора! но прорыв канализации с гейзером удушливого кипятка! но драка! но смертная казнь, наконец. Тут зрителю грозит одна только беда — опоздать. Поэтому Лена прытко выскочила в сумрачный коридор. Самоваров устремился за ней. Не то чтобы он любил поглазеть на мордобой, — скорее, от скуки. Он инстинктивно ринулся за Леной и за вторым или третьим коридорным поворотом пожалел уже о своем глупом порыве. Забежал он довольно-таки далеко, и теперь хотел бы вернуться в декорационный цех, но он только первый день работал в театре и еще не изучил всех закоулков большого старого дома. Плотная фигура швеи маячила впереди и все норовила исчезнуть то в коридорном мраке, то в воронке винтовой лестницы. Самоваров мчался за ней, как прихрамывающая усатая Алиса за кроликом в сатиновом халате.

Когда Самоваров вслед за Леной из темного какого-то прохода вдруг выпрыгнул прямо на сцену, под резкий свет софитов, он был влажен и розов лицом. Смотрелся бы он очень глупо, если кто-нибудь вдруг стал на него смотреть. К счастью, зрители (кучка актеров на сцене, вахтер Бердников и бухгалтерша в кулисах, а также какие-то неразличимые из-за темноты фигуры в зале) жадно наблюдали, как ведущий актер Геннадий Карнаухов, он же Отелло в репетируемой пьесе, терзает художественного руководителя театра и постановщика спектакля Владимира Константиновича Мумозина. Карнаухов был мужчина рослый, крупный, мощно сложенный. Он держал небольшого Владимира Константиновича за грудки, дышал с сипом и спрашивал громовым шепотом:

— Что ты сказал? Кого ты иметь не захотел? Кто тебе предлагался?

На висках актера извивались крупные жилы, лысина ослепительно блестела. Он с невероятной легкостью таскал режиссера из конца в конец сцены, и таскал, видимо, уже давно, потому что кругом валялись перевернутые стулья, а кое-где на полу поблескивали бежевые пуговицы с мумозинского костюма. Отелло все усиливал хватку. Послышался треск бежевых одежд.

— Бандит! Духовный банкрот! — жалко выкрикнул полуудушенный Мумозин. — Вам не место на сцене русского психологического театра! Вам и вашей развратной выскочке!

— Кто развратный? Ты с ней развратничал? — ревел Геннадий и снова тащил Мумозина.

Каждый новый рывок, протаскивание тела режиссера или падение стула вызывали взрыв женского визга. Женщины взвизгивали дружно, хоть и на разные голоса, но в действие вмешиваться не смели и не двигались с места. Они очень напоминали оперный хор, озабоченный чисто вокальными трудностями, когда он стройно голосит в конце первого акта.

Одна актриса в сером не визжала. Она стояла в сторонке и вскоре исчезла.

Как только Мумозин совсем обессилел и подогнул коленки, Карнаухов мощным взмахом поднял его и так затряс, что красивая почвенническая борода режиссера запрыгала из стороны в сторону. Одна немолодая женщина, вся в фиолетовом, не вынесла этого зрелища. Она покинула хор, подскочила к Карнаухову сзади и повисла на его мощной шее. Ведущий актер сразу побурел, ужасно и совсем по-шекспировски выкатил глаза и уронил Мумозина. Упали при этом все трое: снизу Мумозин, на него Карнаухов, сверху фиолетовая. Непрерывно крича, чтобы вызвали милицию и психиатрическую неотложку для Карнаухова, фиолетовая женщина колотила изо всех сил кулаками по широкой бесчувственной спине актера и норовила попасть по затылку.

— Нет, полюбуйтесь! Она вообразила, что хозяйка здесь! Что может кого-то нравственности учить! духовности! — перекрыл оперный визг еще один женский голос, очень сильный и чуть нечистый, явно актерский. В бой вступила высокая блондинка. Она обеими руками вцепилась в волосы первой воительницы, да так, что та завопила новым, животным голосом. Хор тоже наддал звука.

Молодой актер с помятым лицом небрежно бросил:

— Ну и карамбой из-за какой-то дряни!

Актер этот, хотя глаза его так и бегали, наблюдал побоище с кривой усмешкой. Он собрался, наверное, ухмыльнуться еще кривее, но не успел: кто-то в малиновом пиджаке подскочил к нему и тоже схватил за грудки. Помятый сначала попятился от неожиданности, но был настолько выше и сильнее обидчика, что тот тут же отлетел поразительно далеко, будто был не из плоти, а слабо набит тряпками. Малиновый пиджак и ярко начищенные туфли мелькнули в широко качнувшихся кулисах.

— Юрочка! — не в лад взвизгнул хор и наконец преодолел оперное бездействие. Часть хора бросилась в кулису поднимать пострадавшего. «Низость! — орал он оттуда. — Какая низость! Они когда-нибудь добьют ее!»

Другая часть хора разняла дерущихся женщин и стала извлекать из-под них Мумозина с Карнауховым. Вахтер Бердников очень старался и так заломил фиолетовой руку за спину, что она от внезапной боли вскинулась канканом. Белокурая отбежала в сторону и теперь смотрела на соперницу уничтожающе, искоса (конечно, актриса!). При каждом шумном выразительном вдохе ее гладкая белая шея шла мелкими складками и жилками, натягивалась — и вновь распускалась на выдохе.

Карнаухов с Мумозиным разошлись сами. Первый спокойно отправился в сторону буфета. Художественный руководитель тоже вскочил с пола довольно легко. Он был извалян в пыли, истерзан, но выглядел достойно. Удивительно, но никакого хора теперь уже нигде не было. И женщины все куда-то рассосались, и зал был пуст, и вахтер Бердников где-то далеко, у служебного входа, кричал по телефону: «Нет его и не будет сегодня!» Дже сшивальщица холстов Лена успела скрыться за большой, грубо размалеванной фанерой. Только несколько бежевых пуговок лежало на полу да стоял посреди сцены остолбеневший и смущенный Самоваров. Мумозин хотел что-то сказать ему, но не сказал и удалился, небрежно сунув руку в надорванный карман пиджака.

Лена выбралась из-за фанеры и улыбнулась Самоварову:

— Ну вот, кончилось. Вы что же, опять в цех пойдете?

Самоваров мрачно кивнул. Ему все меньше нравился Ушуйский драматический театр. «Надо делать отсюда ноги», — решил он.

Лена повела его к булькающему кошмару под крышей другой дорогой, которая была длиннее, чем коридорные катакомбы. Но спешить было некуда, а осмотр фойе — тоже развлечение.

Фойе Ушуйского театра было великолепно. Бывший Купеческий клуб представал тут во всей красе. Мелькали густые хороводы колонн, сдобная лепнина клубилась на потолке. За опущенными шторами смутно белели непогодой огромные полукруглые окна. Присмотревшись, Самоваров с изумлением заметил вдоль стен множество семейных диван-кроватей с практичной зелененькой обивкой. Одна из стен, как водится, была увешана фотографиями артистов.

— Какие у вас, однако, страсти здесь кипят, — заметил Самоваров, остановился у этой стены и стал разглядывать актерские улыбки.

— Бывает, — гордо подтвердила Лена. — Не каждый день, конечно, дерутся, но бывает…

Портреты на стене висели по чинам. Изображение художественного руководителя В.К. Мумозина было значительно крупнее прочих и обведено толстым багетом. Затем шли снимки звезд, очень давние. Например, Отелло-Карнаухов был тут не лыс, а с дремучими кудрями до плеч. Даже нос, кажется, был другой. Поубавилось кудрей и на воинственной блондинке, которая оказалась А. Карнауховой.

— Ага, — догадался Самоваров. — Так это его жена! Понятно теперь, почему она бросилась на фиолетовую.

Лена хмыкнула:

— Как бы не так! Альбина и сама бы Геннаше глаза выцарапала с радостью. Думаю, ей Мумозиху оттаскать захотелось. И поделом — такая баба противная. А Геннаше она не жена.

— Как это? — удивился Самоваров. — А фамилия? Может, сестра? тетка?

— Была жена, а теперь нет. Вон и сыночек их совместный висит.

Действительно, имелся в галерее еще один Карнаухов, и тоже Г. Это он зашвырнул Юрочку в кулисы. На портрете он был еще помятее, чем в жизни, и Лена сочувственно вздохнула, глянув на его глумливую улыбку.

— Жаль, что мы так и не поняли, из-за чего началась драка, — вздохнул Самоваров.

Лена посмотрела на него, как на слабоумного.

— Чего тут не понять? Вы же там стояли! Слышали, что Глебка сказал? Из-за нее все, из-за кого же еще! Третий год она у нас — и третий год, как на вулкане.

— Какой Глебка?

— Карнаухов Глебка, этот вот сынок совместный ихний. Вы же в самой середке стояли! Не слышали разве? Он еще сказал: сколько шуму из-за дряни.

— Но я не понял, о ком это он.

Лена взяла Самоварова за рукав и направилась вдоль актерской галереи. В самом ее конце, почти там, где по заветам Станиславского начинались уже портреты технических работников, вплоть до вахтера Бердникова и шофера Вити, висела фотография, под которой было написано: «Арт. Т. Пермякова».

— Вот она, Татьяна-красавица, — пояснила Лена, хотя красавицей арт. Т. Пермякова вовсе не была. Самоваров смутно припомнил, что это, кажется, та самая невзрачная Дездемона в сером, которая единственная не визжала во время побоища.

— Она, она это, — подтвердила Лена. — В свитерочке была. Улизнула, как только жарко стало. Улизнуть она мастерица! Отмочит номер, а всех потом лихоманка бьет. Она и Геннашу у Альбины увела.

— Г. Карнаухова у А. Карнауховой? — Самоваров вроде начинал что-то понимать. — Младший, значит, из-за этого ругался? Обидно за мать?

Лена покачала головой:

— Да нет же! Как раз Глебка и привез сюда Татьяну из Нетска. Она его невестой была. Уже и свадьбу назначили, Альбина для молодых комнату очистила, стенку купила. Вышла свадьба, да не та! Татьяна на папашу набросилась. А тот просто одурел! И если б он один! Все как с ума посходили: «Талант! Талант!» В основном, конечно, мужики про талант голосили… Я в этом не разбираюсь — может, у нее еще и талант ко всему придачу есть… Но доиграется когда-нибудь девка. Добром это все не кончится.

Самоваров заново перетасовал ушуйских звезд:

— Так значит, Татьяна — жена Геннадия Карнаухова? За что же он тогда Мумозина трепал?

— Не жена она уже Геннаше, — эпически сообщила Лена. — Не жена. Это сериал целый. А чего вы хотите? Тут театр! Все не как у людей. Я раньше на швейной фабрике работала (она теперь закрылась) — так там триста человек за десять лет столько начудить и наворотить не могли, сколько эти за неделю. Или вот брат у меня в совхозе, на пилораме — там тоже тихо. Ну, то есть, и перепьются, бывает, и морды друг другу набьют, — но просто так набьют, потому что пьяные. А тут! Особенно как Таня эта завелась, так вечно все не слава Богу. Помрачение коллективное. Талант, говорят. Вон как Мумозин бесится!

— Должно быть, и в самом деле хорошая актриса? — предположил Самоваров. — На вид довольно неприметная девушка. Я, правда, на сцене ее не видел…

— Так поглядите! Сегодня как раз «Последняя жертва» идет. Не помню, чья пьеса, но хорошая, жизненная, второй сезон держится. Не то что «Палата № 6» — та полраза только прошла.

— Как это полраза? — не понял Самоваров.

— А так. Когда Шехтмана нашего инфаркт разбил, прислали из Нетска нового главного. Тот сразу давай «Палату» ставить. И такого наставил, что зритель еще до перерыва домой пошел. А как тут не пойти? Тут и без театра тошно, а такое…

Лена (они были уже в цехе, под устрашающим брюхом потолка) понизила голос и сообщила Самоварову доверительно, как своему человеку:

— Срамотища! Вы не подумайте, что мы деревня, темнота. Эротика — пожалуйста! Это бы на ура прошло. У нас даже Альбина Карнаухова лет десять тому, в «Детях Арбата», четыре раза голая за один акт выходила! Мы тоже кое в чем понимаем. Но здесь! В «Палате» в этой один артист как бы блевал вначале. Долго блевал, минут десять. Понарошку, но все равно неприятно — артист был хороший, и у него очень похоже получалось. Потом он… потом мочился в ведро!.. За тюлем, и тоже понарошку, чайник для этого ставили, чтоб, вроде, струя-то шла. А звук по радио усиливали. Выходило тоже натурально. Вот после ведра зритель домой и потянулся. А чего? Как блюют да мочатся, можно ведь, кто хочет, и без театра посмотреть. И деньги не надо платить. Город у нас маленький, куда еще пойти вечером? На премьерах всегда народу много, все нарядные. Кучумов сам обязательно бывает. А тут блюют… В буфет после такого не потянет. Вот и пошел народ по домам. Главного этого погнали, взяли Мумозина. А артист, что блевал и мочился, съехал через неделю в Кемерово. От сраму, наверное.

«Дурдом какой-то! — затосковал Самоваров. — Глушь, а поди ж ты, тоже новации, скандалы. Как в лучших домах… Романы такие, что не разберешь, кто чей совместный сын. И роковая женщина Таня имеется. Нескучно устроились ребята! Но я-то, я-то, вполне нормальный человек, что здесь делаю? Двенадцать стульев под Отелло? Это химера, бред, причуда сумасшедшего. Разве дождешься нормальной и своевременной оплаты от этих полоумных? Это даже не пилорама. Черт меня занес…»