Ди - Пи в Италии

14. Продналог на сатану

В пароккио Трасфигурационе на Монте Верде, как и во многих итальянских церквах, храм и жилые помещения слиты в одном здании. Внутри его — маленький дворик. Под аббатством — лабиринт сводчатых темных подвалов. Цель их строительства мне не ясна. Аббатство новое, даже в конструктивном стиле Корбюзье, и в тайниках темного средневековья вряд-ли нуждалось. Однако эти пережитки страшных времен инквизиции пригодились и в наш гуманный, просвещенный век демократических и прочих свобод… Да еще как пригодились!

При захвате Рима войсками социалиста Гитлера настоятель пароккио Дон Джиованни Бутенелли спрятал в них десятка три евреев, неудобных для этого вида социализма. Сам Ватикан принял в свои стены еще большее их количество, в том числе и старшего раввина Рима.

Падре Бутенелли, безусловно рискуя своей жизнью укрывал, кормил и поил своих жильцов вплоть до прихода союзников. Выпуская их на свет Божий он тут же восьмерых окрестил по их настойчивому требованию креститься именно здесь, в храме спасшего их аббатства.

После освобождения Рима из-под власти звериного фашизма и утверждения в нем гуманных принципов Атлантической Хартии подземелья пустовали недолго. Скоро пришлось разместить в них иные континенты жильцов — человек 60–70 русских всех видов, многих с женами и детьми.

Этих крестить не пришлось. Они уже крещеные и даже по два раза: водой и кровью. Но за время двухгодичного житья части их в пароккио на свет появились новые власовцы и красновцы. Этих пришлось окрестить, что падре Джиованни и выполнил. Кое-кого из их родителей пришлось заодно и повенчать с некоторым по существу дела опозданием, но это к лучшему: свадьба и крестины разом — расходов меньше.

Падре Бутенелли не делал различия между обоими контингентами обитателей его подвалов: укрывал, поил, кормил, крестил, венчал всех, кому это требовалось. Но разница была.

Первые, евреи, были гонимы только Гестапо и Эсесовцами, но пользовались сочувствием местного населения, тесно связанного с ними, и имели твердую надежду на возвращение к жизни по выходе из подвалов.

Вторые, были гонимы всеми христианскими и нехристианскими нациями, были абсолютно чужды местному населению, часть которого была им даже враждебна и, в лице местных коммунистов, не прекращала ни на минуту их травли, защиту от которой вел тот же падре Бутенелли.

Радужных надежд у этого контингента тоже в наличии не было… не было и денег — всемогущих в Италии. Но…

…В одном из окон внутреннего дворика церкви часто неожиданно появлялся падре и что-то кричал по-итальянски… потом из окна начинали сыпаться связки сушеной рыбы, излюбленной итальянцами бакалы.

Это отец Джиованни «поднажал» на своего прихожанина — торговца рыбой.

Теми же путями сваливались во двор пароккио рис, сухое молоко, билетики в бесплатную столовую, связки одежды, дрова… Эти последние почему-то сыпались с крыши, вероятно, из личных фондов падре, который собственной персоной метал их оттуда, отчаянно крича вниз, чтобы остерегались попасть под поток этих, неизвестных Библии, небесных даров.

Истоки этого беспрерывного потока разнообразной манны небесной восходили непосредственно к резному балкончику, повисшему на одной из колонн храма Преображения Господня на площади Монте Верде, — кафедре, с которой каждое воскресенье звучали пламенные проповеди падре Джиованни. Позже, когда я освоился с итальянским языком, я понял, каким блестящим, сильным оратором был этот скромный настоятель бедного аббатства на окраине города. Он излагал слова Святой Книги абсолютно современным литературным языком, сверкая яркими созвучиями Феррары — чистейшего и красивейшего из диалектов Италии. Ни тени елейности, ханжества, фальши! Его примеры жили текущим днем, как хроника ходкой газеты. Его аналогии были геометрически прямолинейны и в силу этого доходчивы и общепонятны. Добавьте пламя глубокой веры, огненный темперамент южанина и вы поймете, как сумел этот священник не только разъяснить своей пастве нашу подлинную сущность, не только стереть в пыль направленную против нас пропаганду местных коммунистов, примирить нас, чуждых нахлебников, с его прихожанами, но и зажечь в их сердцах искры святых лампад милосердия и сострадания к гонимым.

Практически это выразилось не только в дожде из манны, но и в возможности разместить нас не в глубине подвалов, а в двух, примыкающих к ним больших и светлых комнатах.

Когда огоньки лампады милосердия притухали, а богатых благотворителей под руку не попадалось, падре Бутенелли изыскивал другие пути для прокормления нашей оравы. Он был и здесь человеком и священником своего времени.

Святой Антоний, как известно, боролся с дьяволом, замаривая себя голодом и отхлестывая бичём. На демонов того времени это действовало радикально, и они убегали посрамленными.

В век возрожденного рационализма и торжества плоти над духом, сын этого века Мартин Лютер прибег для той же цели к материальному средству — запустил в сатану чернильницей. Эффект получился слабый, только обои попортились, а сатана увернулся и стал дразнить гримасами Монтеня, Маккиавели, Вольтера, замахал бородой Карла Маркса, поманил ленинскими нужниками из золота и доходами от торговли кровью с людоедами…

Падре Джиованни был современным человеком, современным итальянцем и современным священником. Поэтому он… обложил дьявола продналогом.

Вместо даров, сыпавшихся с неба, в нашем дворике стали появляться итальянцы и итальянки с пакетами и корзинками. Из корзин же появлялись свежие булки (хлеб был еще по карточкам), салями, сыр и прочие радости, иногда детские платья, ботинки, но всегда с точным адресом:

— Это — младшей дочери инженера, а это — сыну профессора… Булочки — всей детворе.

По понедельникам, после воскресной исповеди — ведь итальянцы говеют чуть не каждую неделю — вереница паломников в наш двор становилась заметно длиннее… В чем-же дело? Откуда сие? Что за пробуждение любви к русским беженцам?

— Дело не в любви, а в грехе, — разъяснил нам хромой сторож церкви, мрачный аскет Секондо, — прежде падре назначал эпитемьи: прочесть сто раз «Аве Мария» или двести раз «Патер Ностер», а теперь приказывает грешникам и грешницам отнести дюжину булок вашей детворе, а то и ботинки и платье… если грех потяжелее…

— Да неужели у вас в Италии так сильно грешат? — изумлялись мы, вспоминая цену ботинок на «горячо любимой родине».

— Я думаю, что у райских врат теперь не бывает большой толчеи, — мрачно ответил аскет Секондо; он был воздержан во всех отношениях и более пессемист, чем сам Леонарди.

В результате действий этого налогового пресса дьявол наших дней, видимо, тоже подчиненный законам диалектики, потел, кряхтел, но платил за все пакости, учиненные им в пределах пароккио на Монте Верде.

Сила морального авторитета падре Бутенелли среди его паствы была такова, что даже после его отъезда в Аргентину грешники и грешницы продолжали по инерции нести свои эпитемьи, хотя новый настоятель и не налагал их в этой форме.

Один безнадежный грешник по имени Джулио, очень милый и красивый молодой человек, в течение всего нашего пребывания на Монте Верде, регулярно каждую неделю являлся к моему сынишке с пакетом булок и бутербродов. Мы стали с ним друзьями.

— Скажите мне, синьор Джулиано, — спрашивал я его, — на этой неделе искусивший вас дьявол был в образе блондинки или брюнетки?

— Я отвечу вам откровенно, синьор профессоре, на этой неделе сатана три раза менял свой образ и цвет волос…

Иногда вместе с булками сыну, приплывала воловина орехового торта жене или недопитая бутылка ликера мне…

— Почему такая суровая эпитемья, синьор Джулилиано?

— Соответственно тяжести греха, синьор профессоре… Жена моего дяди, что живет в Милане, приезжала к нам на пару дней… Вы тоже были молоды, профессоре…

— Да. Я был молод, — сочувственно пожимал ему руку я, — и сильно опасаюсь, что при современном финансовом кризисе не соберу средств, нужных для покрытия моих грехов в твердой валюте… Но утешьтесь, у нас, у русских, есть правило: «Не согрешишь — не покаешься; не покаешься — не спасешься»…

— Очень мудрое правило. Я всегда уважал русских… Tolstoy! Dostoevski!

Из цитадели действенного, бытового христианства, утвержденной на Монте Верде, производились и диверсии в соседние области. В нашем дворике, а потом у окна моей «виллы» часто появлялся очень тощий и бледный монашек из какого-то дальнего монастыря. Его сутана была сильно потрепана, как и деревянные сандальи на его босых ногах. Совершенно непонятно, как могли умещаться под ней необычайные по размерам карманы, из которых вылетали целые мешки булок и сухарей кило этак по 10–12, пакеты одежды, ассортименты пасхальных и рождественских подарков…

Этот монашек, несмотря на наши просьбы, так и не назвал нам своего имени. Он сообщал только имена грешников, за которых просил молиться…

Позже когда я присмотрелся и понял дух современной, а не картинно-книжной Италии, мне часто приходило на мысль: что стало бы с ее явно вырождавшимся морально народом, если бы вдруг порвались нити связывающие его с Ватиканом?

— Шерстью бы все обрасли и друг дружку бы по улицам водили, как обезьяны, — уверенно ответил мне сосед по монтевердевскому углу воронежский хохол Василь, — плясали бы под шарманку… Что им еще робить?

Падре Бутенелли пребывал в состоянии вечного движения.

Его трудовой день начинался в шесть часов, с первым ударом безголосого жесткого итальянского колокола, которым хромой Секондо призывал обложенных продналогом грешников к утреннему покаянию в совершенных ночью грехах. Потом падре служил перед алтарем, реферировал футбольный матч на пыльной площадке перед церковью, непосредственно за решающим голом загонял бэков и форвардов в класс заучивать основы Катехизиса, раздавал подзатыльники ленивцам и шалунам, бежал совещаться с почетными прихожанами, снова служил, отпускал грехи мессалинам и лукрециям, разбирал и судил пару тяжб своих призреваемых страниеров, председательствовал на заседании дамского благотворительного комитета, снова бежал напутствовать чью-то покидающую благословенную Италию душу, вызывал по телефону очередного грешного врача к заболевшей в столь же очередном непрерывном порядке нашей Дусе или Тусе из беспрерывно повышавшейся в числе семьи инженера… иногда этот грешник оказывался даже знаменитым в Риме профессором-специалистом, но и он являлся беспрекословно и… бесплатно.

Таков был падре Бутенелли, современный жизненный и подлинный воин Рати Христовой.

Его перпетуум-мобиле затихал в 10 часов вечера, когда падре укладывался в свою одинокую постель католического священника, но и тут колеса еще крутились по инерции…

Русские беженцы на Монте Верде пробудили в нем глубокий интерес к их духу, быту, языку и он начал учиться по-русски. Читать выучился сам, а для практики в произношении зазывал к себе кого-нибудь из наших мальчишек, чаще всего моего сына, и лежа уже в постели, пытался говорить с ним по-русски.

Это было одним из самых трудных дел всего дня.

Ах, этот русский язык! Как, например, итальянцу выговорить «щ», «ш», «ю», «я», которых совсем нет в его алфавите?

— Миса сигодни кусал… комбинирует падре сообщение об обеде живущего в его ванной Миши, но вместо поразивших воображение итальянца русских щей, в его устах получается нечто вряд-ли съедобное…

— Щи, падре, щи!-.. — заливается смехом очередной учитель, получает «гонорар» — шеколадку и прощается.

Я не видал падре спящим, но думаю, что и во сне он не прекращал своего перпетуум-мобиле.

Дети занимают особое и, думается мне, наибольшее место в обширном сердце падре Бутенелли. По строгому католическому канону он может принимать в своей комнате только мальчиков, и он собирает туда ежедневно всех наших, а по субботам привозит еще партию голов в десять из общежития на Виа Тассо, возит их по римским достопримечательностям, а синьора мадре, его мать, живущая в том же доме, но этажём выше, готовит гору пасташуты с пармезаном…

— Умно это у них устроено, — комментирует догму целибата Василь: — раз своего семейства нет, так он чужих детей годует… Правильно!