Ди - Пи в Италии

18. Робинзон И Робинзониха

— Когда падре Дон Джиованни уедет, нас безусловно отсюда выпрут, — определила вырисовывающуюся ситуацию жена.

Я не спорил. Это было очевидностью. Падре Джиованни получил новое назначение — сопровождать в Аргентину транспорт итальянских переселенцев, а его заместитель переехавший уже в пароккио, не скрывал своей антипатии к его русским жильцам.

Местная коммунистическая организация неустанно нажимала на него, ведя предписанную ей кампанию, распускали слухи, запугивали. А тут еще наши итеэровцы устроили вечеринку, назвали гостей. И Светлана, по комсомольской своей несознательности, услаждала их советскими песнями в часы вечерней мессы. Ревностные католики стали на нас коситься. Светлану пришлось спешно выселить, но и под нами заколебалась почва.

Положение становилось критическим. Нанять комнату не на что. Общежитие на Виа Тассо переполнено и само пребывает в состоянии осажденной крепости, его спасает от разгона лишь дипломатия отца Филиппа.

— Знаешь, что, — говорю я жене, — давай выстроим себе дом.

— Ты что, с ума спятил?

— Нисколько. Почему мы его не выстроим? Совсем маленький барак. Ведь мы в Италии, слава Господу, климат здесь не сибирский.

— Где же? На чьей земле?

— Падре Джиованни еще два, три, а может быть и четыре месяца пробудет хозяином пароккио. Он разрешит построить на пустыре, знаешь, около школы… А там видно будет!

Романтика! Подумаешь, какой Робинзон выискался. Да у тебя ни топора, ни пилы нет. Один молоток Лоллик со свалки притащил.

— Добуду. Соседи дадут.

— А материалы? Доски? Крыша?

— Достану. Выпрошу старых ящиков в Красном Кресте, всякого хлама в Собрании, еще где-нибудь…

— Сумасшедшее предприятие, — покачивает головой жена, но я вижу, что она уже начинает мне верить. Опыт нашей бродяжнической жизни много раз уже доказывал ей, что удаются именно совсем невероятные предприятия. Я знаю это лучше, чем она. Мой личный опыт обширнее.

— Ну… пробуй.

Проба начинается с падре Бутенелли. Я излагаю ему свой план и разом нахожу точку опоры. Кипучая душа падре воспламеняется моей идеей, и мы оба бежим выбирать место для постройки.

— Здесь, — указывает падре. — Смотрите, пол уже готов. Поблагодарите Гитлера.

Верно! Немцы устроили здесь бетонную площадку для зенитки размером 4 на 8 метров. Мне хватит и половины. Пол готов. А стены?

Но падре Джиованни уже обзирает окрестности. Он весь, без остатка охвачен моей идеей.

— Вон тот забор тоже мой. Он все равно развалился. Берите его!

— Да ведь из этого камня можно Колизей построить! — с восторгом кричу я.

— Берите и десяток столбов, поддерживающих сетчатую загородку, только через столб, чтобы она не упала… И вот ту кирпичную тумбу… Вы будете культуртрегером. Я выдам вам арендную записку… Avanti!

Подбадривать меня не надо.

— Видишь, — кричу я жене, — видишь! А ты боялась. Помещиками будем, черт возьми! Evviva великая романтика! Она побеждает!

Теперь и Нина во власти обрастающей плотью мечты.

— Курицу заведу. Обязательно! Хоть одну: пестренькую… Каждый день Лолличке яичко будет…

Какой-то маленький, но колючий, кусачий червячишко шевелится в моем сердце.

— Борис Николаевич, — говорю я себе, — экс-феодал, экс-владелец семи тысяч десятин, тысячи лошадей и пр… Ваша жена мечтает о курице. Об одной курице и одном яичке в день…

Я раздавливаю червяка. «Было» — мертво, но «будет» — живо.

— Великие цезари и могущественные папы строили Рим. Слушай, Нина! Мы тоже строим его. Папы создали стиль барокко. Мы поведем работу в стиле баракко. В чем разница? В одной только букве. Стоит ли обращать внимание на такой пустяк? Мы не буквоеды. За работу! Avanti!

И работа кипит. Я с ожесточением громлю забор занятой у соседа киркой и перевожу камни на взятой у него же тачке. Немазанное колесико отчаянно визжит.

— Слушай, Нина, эту песню! Она сладкозвучнее флейт и кимвалов!

Нина разгибается и слушает. Ее подол высоко подоткнут, руки в глине, лицо тоже в глине. Голова обвязана какой-то тряпкой, а то и в волосах будет глина. Вероятно, ее кубанская прабабка так же повязывалась, когда мазала свой курень в приволье ковыльной степи.

— Курочку, обязательно курочку… и подсолнухов посажу. Есть здесь подсолнухи?

Мечта обрастает телом. Угловые столбы и притолоки вкопаны и уравнены без опилки. Пилы достать не удалось. Кладка стен высится с каждым днем. Иронические улыбки стираются с лиц наших итеэровских сожителей. Они подсмеивались, но Василь и старик Плотников смотрели на нашу возню сочувственно.

— Энтузиазму у вас, Борис Николаевич, хватает, — говорит, проходя, Василь, — вам бы еще силенок подбавить!

— Ничего. Хватит и силенки.

— А вот коровьего навозу мне не хватает, — кричит со стройки жена, — разве без навозу мазка? Обязательно нужно…

— Этому где вас учили, Нина Ивановна? На вашем литературном факультете? Кто технику саманного производства вам читал?

Старик Плотников подолгу стоит, опираясь на палку. Его мутные старческие глаза неотрывно следят за работой жены у стен. Что они видят? Ее или какую-то другую женщину, мазавшую свою хату на берегу многоводного Урала. Иногда из них скатываются слезы.

Наше предприятие становится злободневною темой обедов в Собрании. Прямо сенсация! Она достигает даже стен Ватикана: — выслушав рассказ о русском профессоре, собственноручно строящем себе дом на окраине Рима, maestro della casa дворца Пап, римский нобиль, маркиз Сакетти дарит мне остатки своего бомбоубежища.

— Двадцать одну четырехметровую доску! Даже с доставкой! Две тысячи лир на оплату грузовика дал! Теперь живем! А ты говорила…

— Что-ж, чудеса бывают, — отвечает жена. — а когда начинали стройку, у нас и двадцати лир не было.

Представился маркизу, родовитому наследственному коменданту Ватикана. Заодно осмотрел его родовое палаццо и полюбовался плафоном Цуккерини.

— Удивительная страна ваша родина, говорит маркиз представлявшему ему меня «русскому римлянину», — профессора ворочают камни… но тонко чувствуют нюансы красок… изящество линий… Непонятно!

Нужно быть справедливым и к врагам. Даже врагам всего рода человеческого. При постройке нашего дома мне помогали не только светлые силы, витающие в стенах Ватикана, но и темные, хотя не по своей воле. Падре Бутенелли не преминул прихватить за хвост владыку ада. В одной из своих проповедей он указал своей пастве на стройку, рассказал обо мне и провел соответствующие аналогии.

Овцы его паствы приходили, смотрели, а потом тащили кто-что: доски, старые двери, ящики… какой-то погрязший в тягчайших грехах вдовец притащил даже соответствующую их весу тяжеленную калитку от своего сада. Из нее я сделал притолоки к двери.

Холодные осенние дожди полили как раз в тот день, когда стены были уже закончены.

Но крыша? Крыши не было.

— Если бы тентом верх затянуть… по римскому климату этого было бы вполне достаточно.

Дом вышел очень хорошим. Бетонный пол — от Гитлера. Стены, обшитые внутри ящичными досками — от пароккио Трасфигурационе и маркиза Сакетти… Два длинных продольных окна а ля Корбюзье… Стекол, правда, еще нет, но ведь мы в Италии и без стекол жить можно, хотя бы заставляя окна картоном от кэр-пакетных коробок. Но без крыши?

Если бы старую палатку достать?

— Эврика! — говорю я. — Римским отделением ИМКА заведует старый полковник Нельсон. Мы с ним приятели. Не сможет ли он достать еще более старую палатку на каком-нибудь военном складе… На базаре их сколько угодно по 5000 лир продают.

Полковник Нельсон и его помощник профессор Грациани покровительствуют беженцам-интеллигентам. Они устраивают стипендии студентам, подкармливают кэр-пакетами дряхлых профессоров. Через них можно получить доступ в книгохранилища или пару штанов при их отсутствии… Но крыша? Входит ли такой вариант культурной работы в программу ИМКА?

Оказалось — и крыша входит.

Выслушав меня, полковник Нельсон лаконически спросил:

— Не хватает только крыши? Или еще чего-нибудь?

— Только крыши.

— Сколько стоит палатка?

— Пять тысяч.

Длинная зеленая бумажка с этой цифрой переселилась из кармана полковника Клаудио Нельсона в мой. Он пожал мне руку и пожелал успешного окончания работы. Американцы говорят всегда кратко и дельно.

Итак, мы в «своем» доме. Он не хуже иных прочих. Дверь даже с инкрустациями. Есть и обстановка: стол, кровати, стулья. Их дал на время падре. Есть печка — подарок Василя. Он мужик хозяйственный, принес ее еще до окончания стройки, чтобы трубу в стену вывести. Даже вместе с трубою. Значит, наша квартира лучше обычных римских: в тех печей нет.

— Вот спасибо тебе, Василь! Действительно услужил, — восхищаюсь я, — хотя и поржавленная, но дыр нет. Дымить не будет… И трубы с коленцами… Где ты ее выискал?

— Та я там проходил под над стенкою, — неопределенно указывает Василь куда-то в сторону Ватикана, — гляжу, а вона стоить у садочку…

— Ты, что-ж, выпросил ее у итальянца?

— Та не, нэ просив.

— Так как же? — допытываюсь я.

— Та взяв и пишев с ею.

— А трубы?

— А воны коло ей лежали.

— Значит, ты печку спер?

— Та нет же, не спер. Она так, сама стояла коло стенки. Я перелиз, та и взяв.

— У нее же хозяин был? Ведь это грех!

— Якой же грех, — уверенно возражает Василь, — на що вона ему? Вона старая, а вин, итальянец той, соби новую наживе. А вам и така сгодится…

Логика Василя неоспорима. Печка очень нужна нашему «Палаццо Четырех Ветров», как мы решили назвать наш дворец. Не возвращать же ее в самом деле хозяину, да и где его найти!..

— Спасибо тебе, Василь!

Курицы, о которой мечтала жена, у нас нет. Но есть пара кроликов — подарок на новоселье графини Орловой-Денисовой.

Есть и еще скотина: котенок, подарок очередной Доменики, унаследовавший от нее пламенный южный темперамент. Когда я вез его в трамвае из Русского Собрания, завязанного в носовой платок, он, к великому удовольствию всего населения вагона, вопил разом тенором, басом и колоратурным сопрано. Очень талантливый котенок. Два раза вырывался. Ловили его тоже всем вагоном. Это было трудно, но весело. Котенок шмыгал под лавками, ловцы падали друг на друга, тоже вопили басами, тенорами, сопрано… Двадцать пять минут пути от понте Гарибальди до пьяцца Трасфигурационе пролетели незаметно… И подсолнухи вокруг дома были насажены, когда пришла весна. Ведь мы полтора года прожили в этом доме. Да какие еще подсолнухи вымахали! Метров в шесть высоты, как деревья, и цвели, переливаясь золотом.

— Джиросоле! — удивлялись прохожие итальянцы. — Мы никогда не думали, что они могут быть такими красивыми!

В первый вечер нашего новоселья лил холодный осенний дождь. Он то громкозвучно барабанил по туго натянутому тенту градом крупных капель, то шуршал волнами мелкой россыпи брызг. Жена с опаской поглядывала наверх.

— Не беспокойся. Американское производство — не советская новостройка, выдержит, — бодрился я. И не ошибся. Тент выдержал все зимние ливни. Вряд-ли у раскулаченных мужиков, сосланных в тайгу, их палатки были того же качества.

Печка быстро накалилась докрасна. Ближние свалки и базарная площадь в часы конца торговли сулили неиссякаемый запас дров. Функции главтопа были поручены Лоллику, и он перевыполнил план заготовок. Небывалое в нашем подсоветском прошлом явление.

Котенок пробрался к теплу, свернулся калачиком и запел свою древнюю балладу семейного очага.

— Ставь скорее чайник на печку! Пусть он вторит коту… Эх, сверчка еще не хватает!

— А как ты думаешь, — спрашивает жена, ставя наш видавший многие виды, некогда эмалированный чайник на печь, — у Робинзона был чайник?

— Вряд-ли. Многого у него не было, и прежде все-то не было Робинзонихи, умевшей класть стены из жемчужных раковин… — отвечаю я, обнимая ее.

Котенок потягивается и сладко зевает…