Диккенс

ЧАТЕМ

Чарлз Диккенс родился 7 февраля 1812 года близ Портсмута, портового города на юге Англии. Это была эпоха Регентства, когда принцу Уэльскому, будущему Георгу IV, пришлось заменить своего отца Георга III, у которого помутился рассудок. Промышленная революция шла уже несколько десятков лет, но ее последствия бросались в глаза только в угледобывающих районах и центрах текстильного производства. Железная дорога, которая сыграет важную роль в жизни и творчестве Диккенса, находилась на стадии прототипа, а бурному развитию Британской империи препятствовала война с Наполеоном. Короче говоря, то был переходный период в разных смыслах этого слова. Чтобы понять Диккенса, которого считают писателем Викторианской эпохи, не следует забывать, что он родился за 25 лет до коронации Виктории, в Англии, еще не полностью преображенной прогрессом, где по-прежнему главенствовал традиционный сельский жизненный уклад. Путешествия — долгие, изматывающие, но живописные — проходили в ритме тряских дилижансов; общественные отношения были унаследованы от предыдущего столетия. Диккенс вырос в мире, гораздо ближе стоявшем к миру Смоллетта и Филдинга, двух великих романистов британского XVIII века, чем к миру Уайльда и Конрада — «викторианцев», как он сам. В годы его ученичества окружающая обстановка менялась прямо на глазах; возможно, в этом один из ключей к пониманию его творчества и его значения.

Его отец Джон Диккенс, мелкий служащий Военно-морского казначейства, женился в 1809 году на Элизабет Барроу, сестре одного из сослуживцев и дочери высокопоставленного муниципального чиновника. Чарлз стал вторым их ребенком, когда старшей дочери, Фанни, было два года. Много позже, уже прославившись, он присвоит себе герб Диккенсов из Стаффордшира — гораздо более престижной ветви их рода, основываясь в большей степени на семейных пересудах, чем на серьезных генеалогических изысканиях. Наверняка он, как и множество «self made mens»[1] прежде него, захотел сочинить себе прошлое под стать своему настоящему.

В реальности всё было не так пышно: его дед и бабка по отцу, Уильям и Элизабет Диккенс, служили дворецким и экономкой у Джона Крю, будущего пэра Англии. Конечно, они занимали важное место среди прислуги… но и только. Это, наверное, были уважаемые люди, но на них стояло клеймо подневольного положения. Их сыну Джону Диккенсу удалось этого избежать благодаря заступничеству лорда Крю, добывшему ему должность. Чарлз никогда не упоминал об этой главе семейной истории, но на протяжении всего своего творчества выказывал подчеркнутый интерес к простым людям, проводящим жизнь в конторе, на кухне, в конюшне — в тени «приличного общества». Трогательные или забавные лакеи и горничные, типа Сэма Уэллера из «Посмертных записок Пиквикского клуба» или Клары Пегготи из «Дэвида Копперфилда», занимают важное место в диккенсовском мире. Заметим попутно, что бабушка Элизабет — единственная из представителей старшего поколения, с которой Диккенс был близко знаком, — обладала талантом рассказчицы и покоряла детей красочными и ловко скроенными историями…

Предками по линии матери тоже не приходилось гордиться. Барроу принадлежали к буржуазии. Но дед Чарлз Барроу, городской казначей, через чьи руки проходило много денег, приобрел дурную привычку округлять свое жалованье за счет общественных доходов… Это привело к его изгнанию — сначала на континент, а затем на остров Мэн, обладавший собственной юрисдикцией. В романах Диккенса действует почти столько же прохвостов, что и у Бальзака, и наверняка недостойный дед, который дал ему свое имя, послужил для них образцом.

В 1814 году Джона Диккенса перевели в Лондон. Странно, но от первого посещения этого современного Вавилона у Чарлза не осталось никаких воспоминаний, а ведь впоследствии он станет певцом этого города и превратит его на веки вечные в нечто полулегендарное. В 1816 году родилась его младшая сестра Летиция. Год спустя последовало новое назначение: Диккенсы вернулись в провинцию и поселились в Чатеме, пригороде Рочестера в графстве Кент. Именно там состоялось пробуждение сознания маленького Чарлза.

Чатем — укрепленный порт и промышленный город; тысячи людей работают на верфях, с которых каждый год сходят многочисленные корабли — ударный отряд Британской империи как в торговом, так и в военном плане. Зато соседний Рочестер, отростком которого он был изначально, напротив, олицетворяет собой неизменную сельскую Англию, спокойную и безмятежную, почти сонную, уходящую корнями в традиции другого века, с карманным собором, разрушенным замком и богатым прошлым. На этом контрасте и вырос будущий писатель; в его произведениях с равной достоверностью будут описаны новая Англия, неудержимо шагающая вперед, и старая, вечно живая (хотя бы символически) в сердцах людей, источник утешения для тех, кого прогресс пугает или озадачивает.

Годы в Чатеме были, несомненно, самыми роскошными в жизни семьи. Джон Диккенс, которому повысили жалованье, счел возможным снять большой и уютный дом на возвышенности, вдали от шума и копоти верфей, на Орднанс-Террас, под номером 2. Четырехэтажный, с двумя палисадниками и неохватным видом на реку Медуэй. Поскольку родители вели активную светскую жизнь (даже слишком активную, как мы увидим), Чарлза поручили заботам няни Мэри Уэллер, и он не позабудет ни ее имени, ни страшных сказок, которые она рассказывала ему по вечерам. Вместе с ней он ходил по улицам Чатема и Рочестера, чутко реагируя на все странные, смешные или мрачные происшествия, подмеченные по дороге. Вернувшись в эти места в зрелом возрасте, он узнал дом, куда Мэри водила его в гости, «…и вид этого дома живо напомнил мне, как четверо (вернее пятеро) усопших младенцев лежали рядышком на чистой скатерти, постланной на комоде; по детской моей простоте, они казались мне — вероятно, благодаря своему цвету — похожими на свиные ножки, которые выкладывают на витрине в чистеньких лавочках, торгующих требухой»[2]. Мальчик сам не знал, что механизм творчества уже запущен. Его невероятно внимательный взгляд, его безотказная память выхватывали и накапливали материал для будущих романов. И самым интересным, самым богатым предметом для наблюдений, который послужит неисчерпаемым источником живописных персонажей, были его родители, в первую очередь отец.

Джон Диккенс неплохой человек. Это бонвиван, любящий общество друзей. Говорит он хорошо и «кругло» и даже имеет бойкое перо, к которому прибегнет позже, со своим характерным дилетантством, сделавшись журналистом. Он очень рано подметил некоторые таланты Чарлза: красивый голос, способности к подражанию и театральной игре — и начал ставить его на стол, чтобы тот развлекал общество во время семейных собраний. Именно ему Чарлз обязан своей любовью к театру и длинным пешим прогулкам. Во время одной из них отец и сын сделали остановку на одном окрестном холме — Гэдсхилле. Холмистый гармоничный пейзаж очаровал мальчика, тем более что четырьмя веками раньше здесь скакал Джон Фальстаф, прообраз персонажа Шекспира. Неподалеку стоял дом в георгианском стиле, из темного кирпича: конечно, не дворец, но его пристойная строгость, обнадеживающая крепость довольно четко выражали собой идеал мелкой буржуазии того времени. Джон указал на него сыну и заявил, что когда-нибудь у него будет такой дом, если он станет упорно трудиться. Если знать, что 35 лет спустя Диккенс купит имение Гэдсхилл, становится понятно, как сильно он был привязан к отцу: Чарлз никогда не забудет этот указующий перст, этот отцовский наказ.

Увы, у Джона Диккенса был крупный недостаток, активно поощряемый его супругой: он хотел быть джентльменом (именно так он обозначил свое социальное положение в связи с крещением своей младшей дочери), но не имел для этого средств. Уморительный Уилкинс Микобер в «Дэвиде Копперфилде», которого кредиторы упрятали в тюрьму за долги, дает молодому герою такой ценный совет: «Ежегодный доход двадцать фунтов, ежегодный расход девятнадцать фунтов, девятнадцать шиллингов, шесть пенсов, и в итоге — счастье. Ежегодный доход двадцать фунтов, ежегодный расход двадцать фунтов шесть пенсов, и в итоге — нищета»[3]. Возможно, и Джон Диккенс однажды изрек завет в таком роде, но сам он был способен ему следовать не больше, чем Микобер.

Его доходы регулярно возрастали, но он всегда умудрялся наделать новых долгов. У Диккенсов дом всегда был чуточку великоват, наряды — чуточку дороговаты, стол — чуточку чересчур роскошен по сравнению с их текущими возможностями. И когда «временные трудности» начинали доставлять слишком много забот, о них старались позабыть, устроив лишний раз праздник и говоря себе, опять же как Микобер, что «что-нибудь да подвернется». Этим «что-нибудь» почти всегда оказывался заем у госпожи Диккенс-матери или у семейства Барроу, который тут же тратился на очередную неразумную покупку.

В романах Диккенса полно людей с дырявым карманом типа его отца и далеко не все они так мягкосердечны, как Микобер. Герой «Холодного дома» Гарольд Скимпол, который поначалу кажется безобидным прихлебателем, оказывается бессовестным эгоистом. А Уильям Доррит, отец «Крошки Доррит», — жалкая личность, несмотря на свое краснобайство и очаровательные манеры. До самой смерти Джона Диккенса Чарлз будет страдать от его бесталанности, и ему не раз придется раскошелиться во избежание самого худшего. Эта катастрофическая беззаботность заставит писателя пройти через самую большую драму его жизни… но возможно, что именно она косвенным образом пробудила его гений.

Если к слабостям своего отца Диккенс порой относился снисходительно, из уважения к его достоинствам, к своей матери Элизабет он гораздо более строг. А ведь некоторые современники описывают ее приятной женщиной, внушающей симпатию, конечно, легкомысленной и чересчур склонной поощрять Джона в его мании величия, но, в общем, вполне пристойной матерью. Сын был иного мнения. Недополученная любовь — в реальности или в воображении — будет довлеть надо всем его существованием, и для матери у него найдутся только суровые слова.

Один факт подтверждает его правоту. Слабое здоровье Чарлза (он страдал от сильных приступов кашля и, судя по всему, почечных колик) не заставило его мать отнестись к этому с должным вниманием. Но и тут существует сомнение: если Диккенс в автобиографических отрывках описывает себя хилым и одиноким ребенком, в других свидетельствах, напротив, подчеркивается его задор, общительность и ловкость при игре в крикет.

Как бы то ни было, у Диккенсов была библиотека — скромная, но достаточная, чтобы окружить Чарлза бесчисленными друзьями. Этот прекрасный отрывок из «Дэвида Копперфилда», без сомнения, автобиографичен: «После моего отца осталось небольшое собрание книг, находившихся в комнате наверху, куда я имел доступ (она примыкала к моей комнате); никто из домашних никогда о них не вспоминал. Из этой драгоценной для меня комнатки вышли Родрик Рэндом, Перигрин Пикль, Хамфри Клинкер, Том Джонс, векфильдский священник, Дон Кихот, Жиль Блаз и Робинзон Крузо — славное воинство, составившее мне компанию. Они не давали потускнеть моей фантазии и моим надеждам на совсем иную жизнь в будущем, где-то в другом месте. Эти книги, так же как и «Тысяча и одна ночь» и «Сказки джиннов», не принесли мне вреда; если некоторые из них и могли причинить какое-то зло, то, во всяком случае, не мне, ибо я его просто не понимал. Теперь я удивляюсь, как ухитрялся я находить время для чтения, несмотря на то, что корпел над своими тягостными уроками. Мне кажется странным, как мог я утешаться в своих маленьких горестях (для меня они были большими), воплощаясь в своих любимых героев. <…> Я был Томом Джонсом в течение недели (Томом Джонсом в представлении ребенка — самым незлобивым существом) и целый месяц крепко верил в то, что я Родрик Рэндом. <…> Эти книги были единственным и неизменным моим утешением».

Диккенсу часто ставили в укор его необразованность — это удел самоучек. Однако приведенный выше отрывок говорит о том, что уже в самом юном возрасте он прочел почти все величайшие произведения европейской литературы, от Сервантеса до английских романистов XVIII века, и черпал из них вдохновение для первых собственных книг. Наверное, кое-какие тонкости от него еще ускользали, но главное он ухватил: его охватывала дрожь перед великой эпопеей, он бороздил моря вместе с моряками, сражался вместе с солдатами, «вооруженный бруском из старой стойки для сапожных колодок», и тонко почувствовал вечно новое чудо вымысла. Упоминание о «Тысяче и одной ночи», часто встречающееся в его произведениях, весьма показательно: можно сказать, что Диккенс-писатель попытался воспроизвести очарование от чтения, испытанное в юности, и, сознательно или нет, последовал примеру Шахерезады, заставляя читателей нетерпеливо ждать продолжения рассказа.

В 1821 году (Чарлзу было всего-навсего девять лет) финансовое положение его отца сделалось тревожным. Семья еще увеличилась: родились девочка Гарриет и мальчик Фредерик; как всегда беззаботный, Джон Диккенс явно не просчитал последствий и ни на шиллинг не сократил своих непомерных расходов. Несмотря на прибавку к жалованью, полученную в предыдущем году, он уже не мог себе позволить относительную роскошь дома на Орднанс-Террас. Семья переехала в дом 18 на площади Сент-Мэри-Плейс, рядом с арсеналом, в простонародном квартале, где жили рабочие и кустари. Сам дом, хотя примерно такой же по величине, был менее привлекательным, и окно комнаты Чарлза теперь выходило на кладбище.

Диккенсы не были очень набожными, но время от времени посещали воскресную службу в сектантской церкви, возможно, из вежливости к соседу Уильяму Гилсу, баптистскому пресвитеру. Нескончаемые проповеди Гилса были для мальчика сущей пыткой. Наверное, к этому времени восходит его отвращение к перегибам кальвинизма, высокомерию и фарисейству проповедников всякого толка и их привычке нагонять страх своими разглагольствованиями. Для него ад существовал лишь в уме, «состоя из внутреннего мира напряжения, тревоги и кошмаров, тем более ужасного, что его нельзя подчинить себе». Впоследствии он напишет памфлет «Воскресенье под тремя главами» против законопроекта об отмене некоторых традиционных воскресных развлечений в пользу благочестия, которое казалось ему глупым. В его романах полно «тартюфов» вроде «сладкоголосого» мистера Чедбенда из «Холодного дома».

Между тем сын Гилса заведовал частной школой, обладавшей довольно хорошей репутацией, где Диккенс сделал свои первые (и единственные) успехи. Кроме того, Джеймс Ламерт, пасынок его тетки, поселился вместе с Диккенсами на Сент-Мэри-Плейс и стал в некотором роде ментором Чарлза: он водил мальчика в Королевский театр на пьесы Шекспира.

Увы, этот удачный для его интеллектуального становления период продлился недолго. В 1822 году отца снова перевели в Лондон. Распродав всё движимое имущество, поскольку денег катастрофически не хватало, вся семья, за исключением Чарлза, уехала осенью из Чатема. Мальчик остался до конца четверти в школе Гилса, а на Рождество, прижимая к груди подшивку журнала Голдсмита «Пчела», подарок учителя, в одиночку добрался до Лондона. Позже он будет вспоминать об этой поездке:

«Сколько прожито лет, а разве забыл я запах мокрой соломы, в которую упаковали меня, словно дичь, чтобы отправить — проезд оплачен — в Кросс-Киз на Вуд-стрит, Чипсайд, Лондон. Кроме меня в карете не было других пассажиров, и я поглощал свои бутерброды в страхе и одиночестве, и всю дорогу шел сильный дождь, и я думал о том, что в жизни гораздо больше грязи, чем я ожидал»[4].

Были ли тогда свойственны мальчику горькое чувство жалости к себе, ощущение смиренной беспомощности и покорности судьбе? Или же писатель, став взрослым, наделил его ими постфактум, под влиянием жгучего воспоминания о первых порах жизни в Лондоне? Во всяком случае, самая счастливая пора его детства осталась позади. Пустой дилижанс, пахнущий старой кожей, соломой и навозом, увозил его к необычной судьбе, в которой слава родится из стыда и боли.