Дитя Ковчега

Глава 15 Да здравствует смерть

Кого пригласить, а кого не стоит, какие буфы из рюша больше пойдут подружкам невесты, хватит ли на всех шампанского, поладит ли родня: наверное, лет с трех нормальная здоровая девочка проводит многие часы в компании любимой куклы, мучительно размышляя над деталями будущей гипотетической свадьбы. Миссис Шарлотта Скрэби, не будучи ни нормальной, ни здоровой, ни девочкой, а вдобавок являясь уже замужней и вообще-то мертвой, давно интересовалась церемонией более мрачного характера, связанной не с белым кружевом, но с черным. Сколько счастливых часов провела она, готовясь к этому дню! Земля к земле, тлен к тлену, прах к праху! Дин-дон, пусть звенит кругом погребальный колокольный звон! Время жить и время умирать, время любить и время ненавидеть,[85] время надрываться от рыданий и долго и громко сморкаться в большой черный платок!

– Это были чудесные похороны! – похвалялась Опиумная Императрица перед Эбби Ядр сто пятьдесят лет спустя. – Не то чтобы я хвасталась, но это – один из самых волнующих праздников, на которых я бывала.

Согласно завещанию миссис Скрэби, детально изложенному в документе страниц на двадцать пять, церемония прошла весьма помпезно: акры остроконечных восковых лилий, слезные реквиемы один за другим, черное конфетти, белые лица, льстивая надгробная речь, сочиненная лично Императрицей и зачитанная горбатым священником, и звучная органная музыка без конца. Многие благодарные прежние клиенты Императрицы – с обеих сторон Великой Грани – сидели среди почтительной и строгой публики. В первом ряду Фиалка Скрэби в траурном облачении промокала глаза, когда в церковь внесли гроб, увенчанный горой лилий и любимой старой лисьей шкурой Императрицы.

– Я поделюсь с вами моим секретом, Фи, – прошептал сидевший рядом Скрэби с сухими глазами. – Я подарил ей эту лису, потому что ее испортил. Ее было не набить. Слишком много дырок от дроби.

Жир, избавленный от жребия стать будущим обедом, сопел у ног Фиалки. Для него, по крайней мере, в этом несчастье имелись положительные стороны: отныне на кухне потребен был официальный дегустатор. Ни Скрэби, ни Фиалка не замечали присутствия астральных частиц, что вертелись у них над головами. Какая необычайно трогательная служба, переживала миссис Скрэби; она даже позволила вздрогнуть призрачным персям, а одной человеческой слезинке – скатиться по бледной щеке, когда слушала сердечный панегирик горбатого священника:

– Миссис Шарлотта Скрэби, обожаемая всеми, кто ее знал, – ушла, но по-прежнему с нами!

Слеза плюхнулась на нос Жира. Припав к земле от страха, он слизнул ее и заскулил.

– Прощайте, миссис Шарлотта Скрэби! – нараспев произнес священник. – И покойтесь с миром!

Покоиться с миром? Вот еще!

Хорошо известно, что горе заставляет всевозможные другие эмоции выстреливать в странных направлениях. И безвременная кончина миссис Скрэби от пищевого отравления посеяла глубокие сомнения в душе Фиалки. Через неделю после похорон мсье Кабийо в попытке успокоить душевное смятение дитя и отвлечь ее разум от утраты попросил Фиалку возобновить ее прежде неустанную работу над его великой книгой «Cuisine Zoologique: une philosophy de la viande». Но девушка категорично отказалась.

– Я больше не желаю иметь отношения к этой ужасной книге! – в смятении закричала Фиалка, разрыдавшись. – Я отравила собственную мать!

Кабийо благоразумно закрыл рот; тем не менее на задворках его разума закипело возмущение. Неужели труд его жизни должен вдруг прекратиться из-за единственного, отдельного несчастья? Неужели Cuisine Zoologique должна потерпеть неудачу только потому, что один рецепт оказался (в единственном случае) фатальным?

Как сказано в поговорке: у семи поваров бульон без мяса. Быть может, теперь в хозяйстве Скрэби семью поварами стали двое? Достаточно ли места на кухне (пусть и весьма просторной) для двух разных сознаний, настолько опечаленных, как Фиалка Скрэби и Жак-Ив Кабийо? Оба легко могли взорваться. И горе висело над ними пеленой.

Философ вроде Конфуция мог бы сказать: «Здесь мы наблюдаем дисгармонию инь и ян».

Но девушка с характером Фиалки бросила:

– Это невыносимо. Я ухожу. Неси поводок, Жир, и иди за мной!

Кабийо пнул плиту и воскликнул:

– Merde!

Может быть, эфемерное присутствие Опиумной Императрицы и ее облака астральных частиц направили Фиалку и ее верного Жира в сторону Оксфорд-стрит в тот день?

Или, может, это судьба побудила их пройти мимо стоек с жареными каштанами и шарманщиков, мимо шарлатанов и кэбов-двуколок, и с грохотом врезаться – шлеп-бум – в плакат, на котором было напечатано следующее: «МЯСО – ЭТО УБИЙСТВО»?

Плакат крепился к человеку. Вышеозначенный человек – выступавший теперь в роли жертвы – поднялся с мостовой и стал терпеливо ждать заслуженных извинений. Он привык к нападкам незнакомцев, но, будучи христианином, всегда считал своим долгом надеяться, и весьма горячо, на лучшее.

– Я ужасно извиняюсь, – сказала мисс Фиалка Скрэби просто и с изяществом. Мужчина отметил, что, несмотря на чудовищные объемы, у нее миловидное грустное лицо и что она в трауре. Поэтому, хоть она и толкнула его, ощутил к ней сочувствие, улыбнулся и заговорил:

– Ваши извинения… ОЙ! – И вскрикнул от боли: на него напали второй раз.

Фиалка так и не поняла, что нашло на Жира. До сего дня его собачьи инстинкты всегда оказывались верны – достаточно припомнить, как он отказался есть тушеного примата, из-за которого скончалась Опиумная Императрица. Подобное, конечно же, решительно не в его характере. По натуре он и мухи не обидит. Чтобы такое уладить потребуется больше, чем еще одно вежливое извинение, подумала Фиалка, выхватив черный кружевной платок – все еще мокрый от похоронных слез недельной давности, так много она плакала – и бросившись промокать рану на необычайно тощей ноге мужчины.

– Жир раньше никогда не нападал на людей, – доложила Фиалка. – Не знаю, что им овладело. Он гонялся за крысами, но… – Ее голос умолк в замешательстве. – Послушайте, возможно, я могу вас проводить? – предложила она раненому.

– Вообще-то можете, – выдал он, яростно растирая голень. – Вы могли бы оказать мне любезность и помочь доковылять до собрания, которое я организую в общественных палатах.

– А что там будет? – поинтересовалась Фиалка, подняла плакат «МЯСО – ЭТО УБИЙСТВО» и прислонила его к оградке.

– Встреча Вегетарианского Общества, – ответил мужчина. – Разрешите представиться. Меня зовут Генри Сольт, и я хотел бы предложить вам и вашей собачке, мисс, стать нашими гостями.

– Фиалка Скрэби, – произнесла она, протягивая руку. – А это Жир. – Мисс Скрэби слегка пнула корги, и тот повесил голову. Сходить на это несчастное собрание – меньшее, что она может сделать, решила Фиалка, полунеся хромающего мистера Сольта до зала; Жир неохотно плелся за ними следом. Помещение было пыльным; Фиалка уселась, и вскоре зал стал заполняться странными людьми – потрясающе худыми, как на подбор. Фиалка содрогнулась, радуясь собственной набивке, полезной на местных жестких стульчиках.

– Прошу вас, тишина! – крикнул мистер Сольт, умоляюще воздев руки перед публикой. – Хочу приветствовать новичка на нашем собрании! Разрешите представить вам мисс Фиалку Скрэби!

По толпе прокатился приветственный шепоток, а сидевшая рядом с Фиалкой женщина, тощая как селедка, пропищала:

– Приятно познакомиться с вами, мисс!

Речь мистера Сольта была длинной; он явил себя страстным защитником братьев наших. Особенно тех, что с перьями, мехом и чешуей. Фиалка, которая видела туши многих братьев наших меньших, а также готовила и пробовала наиболее экзотичных, благодаря Cuisine Zoologique, с раздражением слушала его евангелический трактат. Глянув мельком на полупустой зал, она поняла, что мистер Сольт проповедует обращенным. Его доводы были смутны, многословны и горячи, и, если выпарить – как выпаривают бульон, – основной аргумент звучал просто: все люди – лицемеры.

– Посмотрите на нас, – громыхал он. – Мы холим наших питомцев и относимся к ним, как к людям, – здесь он бросил взгляд на Жира, ретировавшегося еще дальше под стул Фиалки, – а затем уничтожаем целый класс животных ради дьявольского потребления. – Жир несчастно засопел. Между тем Фиалка вспоминала работу отца над Королевским Царством Животных и настояния Ее Величества Бегемотицы, чтобы все чучела наряжали в бриджи и так далее, и признала, что в этом Сольт прав. – Антропоморфизм превращает всех нас в каннибалов, – продолжал тот. – И единственный выход – отринуть жажду мяса и есть травы полевые!

А вот тут они не сходились.

– Мы самые сложные и высокоразвитые существа на земле, – возгласил Сольт. – Но, несмотря на тысячелетия нашей цивилизации, потворствуем нашим примитивным инстинктам кормиться плотью. И это вершина человечества – выращивать существ, дабы потом убивать их ради потребления? Неужели мы всего лишь варвары-мясники?

Мистер Сольт так расписывал права божьих тварей, святость Франциска Ассизского[86] и бесчеловечность людей, что по щеке Жира стекла виноватая слеза, но губы Фиалки все так же были сжаты в неприятии. Когда мистер Сольт закончил, группа недокормленных слушателей разразилась бурными аплодисментами, а женщина-селедка, сидевшая рядом с Фиалкой, встала, извлекла из-под стула блюдо и сдернула с него льняную салфетку. Фиалка постаралась собраться с мыслями и принюхалась, пока тощая женщина передавала по кругу тарелку с комковатыми вегетарианскими пирожками. Затем взяла кусочек и выплюнула.

– Это отвратительно, – постановила она.

– Возможно, вы заинтересуетесь стать нашим членом? – спросила, ни капли не смутившись, худышка. – Вегетарианство весьма полезно для фигуры.

– Ни в жизни, – отрезала мисс Скрэби, внезапно проголодавшись и ощутив острую потребность в свиной отбивной. Таща за собой несчастного Жира, Фиалка вынесла из зала свои огромные телеса и направилась к мяснику.

И снова: что это, эфемерное присутствие Опиумной Императрицы и облако астральных частиц или судьба заставили ее захотеть отбивную? Или, может, простая, откровенная людская жадность?

Что бы то ни было, через пару минут Фиалка Скрэби уже смотрит на витрину лавки мистера Самюэля, украшенную глиняной статуэткой поросенка, с круглой, толстощекой, без капли иронии мордочкой предлагающего тарелку с отбивными, сосисками и ломтиками бекона. Фиалка входит, таща за собой Жира. Но – откуда такое идиотство в глупой башке этого создания? Он скулит! Что происходит?

– Замолчи, глупая псина, – шикает Фиалка и снова пинает Жира. Тот повизгивает на залитых кровью опилках. В людной лавке мясника с крюков свисает подвешенная за ноги птица, испуская чарующий и варварский аромат смерти, столь знакомый Фиалке с детства, когда она играла на полу комнаты для рубки мяса Кабийо. Мясник, как и Кабийо в разделочные дни, одет в окровавленный передник, а его жирные пальцы, замечает Фиалка, рябые от крови и холода, неотличимы от свиных сарделек, связку коих он заворачивает в бумагу для покупательницы. Он словно упаковал свою отрезанную руку.

– Держите, отличный кусок мяса, мадам, – бормочет он, вручая женщине кровавый сверточек.

Невидимый дух Опиумной Императрицы висит над Фиалкой, пока та оглядывается, рассматривая зал – такой похожий на разделочную дома и внезапно такой чужой. Что на нее нашло?

Жир снова повизгивает, и скулит, и тянет поводок, рвется на улицу. «Травы полевые… всех нас в каннибалов…» Это слова мистера Сольта. И почему они вспомнились ей сейчас? Почему здесь? Все еще словно приросшая к полу, Фиалка наблюдает, как мясник обслуживает следующего покупателя, кашляющего человечка, и снимает для него барашка с крюка. Мисс Скрэби смотрит, как мясник умело орудует ножом, обрушивает его с хрустом, зверски рассекает хрящ и протягивает мужчине на рассмотрение половину бараньей грудной клетки. Фиалка поворачивается и видит висящих мертвых свиней, широко распоротых, словно маленькие пианино, рядом с телячьими головами, бедрышками ягненка, подносами с печенью в лужицах чернильной крови, скользких белых мозгов и длинной требухи, толстой и бледной, словно подложка ковра.

– Добрый день, мисс, – произносит мясник, обращаясь к Фиалке, которая вдруг оказалась в начале очереди. Он протягивает к ней кровавые руки. – Чем могу служить?

Фиалка некоторое время рассматривает мясника:

– Ничем, – резко бросает она. Что-то душит ее. – Здесь слишком много крови.

– Прошу прощения, мисс?

Тишина. Полузадушенный вздох. Жир, внезапно исполнившись дерзости и улучив момент, тянет поводок и силком выволакивает Фиалку из лавки.

Фиалка Скрэби с тех пор утверждала, что именно случайная встреча с мистером Сольтом на улице и открывший глаза визит в лавку мясника стали для нее первым шагом по дороге в Дамаск.[87] В тот день, вспотев и разволновавшись после приключений, Фиалка вернулась домой и обнаружила, что, вопреки здравому смыслу, слова мистера Сольта все так же звенят в голове. «Антропоморфизм превращает всех нас в каннибалов, – провозглашал он. – Если мы действительно верим, что у животных есть душа, то должны воздержаться от поедания наших братьев! А если у них нет души, то почему, вопрошаю я, слон проливает слезу и мать-леопард жертвует жизнью, чтобы спасти детеныша?»

Фиалка пропыхтела вверх по лестнице дома на Мадагаскар-стрит; Жир нервно трусил за ней следом. Она распахнула дверь мастерской отца и уставилась на открывшуюся картину. Отец лежал, уткнувшись в рабочий стол, и спал, тихонько похрапывая. На крюке над его головой болталась выпотрошенная белка, а перед ним к стене была приколота схема скелета и мускулатуры ягуара. Жир резко вздохнул: то была его первая вылазка в комнату ужасов, и собачьи воспоминания тут же завертелись в голове – давно забытые зверства, которые учиняли над ним, еще щенком, в лаборатории, тут же вспыхнули в сознании, и он задрожал и заскулил. Фиалка, ощутив его беспокойство, попятилась и споткнулась о челюстную кость. На набивном столе Скрэби лежал вскрытый крокодил, брюхом кверху, мясо и желе невыразимых внутренностей блестели в куче рядом. Фиалка вспомнила залитую кровью разделочную Кабийо и первый раз в жизни почувствовала укол совести.

Блюда, что они готовили вместе, и впрямь были восхитительны – однако за них платили жизнями других. Жизнями животных – а теперь и человека. Даже больше – ее матери! Но имеется ли другой путь? Фиалка задумчиво погладила Жира. Слова мистера Сольта преследовали ее. Воображаемые вкусы обращались на губах в тлен. Воображаемые запахи – от которых раньше текли слюнки – теперь вызывали тошноту.

Она спустилась в полуподвальную кухню, откуда зловеще пахло требухой моржа.

– Есть проблема, – заявила Фиалка.

Кабийо оторвал взгляд от кастрюли:

– A, chérie. Ты вегнулась. А я готовлю гогчишный соус с пегцем гогошком и совсем немного сладкого, мой compote[88] из шиповника. – Кабийо пока что не заметил каменное и заплаканное Фиалкино лицо. – А этот могж – нужно сле'ка обле'шить его, к несчастью, тяжелый вкус.

– Я сказала, проблема.

Повар посмотрел на нее, увидел окончательность на лице своей протеже и отчасти прочитал ее мысли – ибо разве она для него не открытая книга? Разве она – не его маленькая Фиалка, которую он лично усаживал на свои весы миллион раз и которой скармливал лучшие кусочки всего на свете! Его маленькая Фиалка, которую он в одиночку научил радостям вкуса!

– Мясо – это убийство, – заявила она.

Его маленькая Фиалка пошла против него? Mon Dieu! Как она могла?

– Но ведь шэловек хишник! – возразил Кабийо. – А шивотные не люди! У них нет шэловешэских пгав, chérie.

Одно неминуемо приводит к другому – и, конечно же, этот внезапный резкий обмен мнениями оказался всего лишь horse d'œuvre[89] к целому меню конфликтов с основным блюдом в виде маринованного и давно кипевшего горя Фиалки под соусом этического диспута о правах животных с характерными mille-feuille,[90] давленым чесноком и кориандром, за которым следовали пропитанные хересом, обильные долгоиграющие меренги и бисквиты дебатов о личной морали, посыпанные колотым льдом и малиной споры, яростное противоборство ароматов, многочисленных ядов и вопиющего диссонанса вкусов. Слезы лились с обеих сторон. Летели кастрюли. Преклонялись колена. Слышались мольбы на бельгийском. На страницы «Cuisine Zoologique» плевали, их разрывали в досаде. И наконец всхлипывающая, но победившая хозяйка дома в сопровождении верного пса Жира уволила бывшего гуру. Фиалка Скрэби. Больше не девочка, но женщина. И какая женщина.

Пока Фиалка переживает взросление в полуподвальной кухне, из таксидермистской лаборатории на первом этаже доносится ритмичный звук. Бум, бум, бум. Стук плоти по дереву. Кулака по столу, если быть точнее. Какая насыщенная жизнь после смерти, размышляет Опиумная Императрица; довольная успехами Фиалки, она, подобрав призрачные юбки, плывет наверх, где находит доктора Айвенго Скрэби в состоянии крайнего горя. – Почему, почему, почему? – вопит он, и голос его прерывается. Проходя через закрытую дверь лаборатории, Императрица приглаживает волосы и подстраивает призрачное лицо. На миг она тронута проявлением мужниных эмоций, но еще и немного задета: почему этот мужчина не старался вызывать в себе такие чувства, пока она была жива? Однако ее сочувствие длится недолго – вскоре становится ясно, что представленные нам переживания – не горе и не сожаление о смерти миссис Скрэби. Это зеленоглазое чудовище – профессиональная зависть.

– Ублюдок! – стонет он, все сильнее стуча по столу. – Будь ты проклят, чертово отродье!

После того как вчера опубликовали изыскания великого ученого Чарлза Дарвина, реакция доктора Скрэби, всю ночь напролет читавшего этот научный труд, оказалась даже острее, нежели мы с вами видим. И включала в себя его лоб и мраморную каминную доску. Пролилась человеческая кровь.

А почему нет? Ведь он идиот, клоун, интеллектуальная амеба!

– Тридцать лет в зоологии – и как я мог этого не увидеть? – рычит он. – Это же очевидно! Любой ребенок, хоть раз побывавший на ферме, черт возьми, заметил бы это!

А вот и ужасный эпицентр этого горя: в свете «Происхождения видов» Дарвина, со схемой и объяснениями великой эволюционной лестницы, все жизненные достижения Скрэби, прежде не такие уж и ничтожные, внезапно показались до того недвусмысленно легковесными, что почти улетали в воздух сами по себе. Его историческое удачное чучело дождевого червя, публикация работы «Об эпидермисе хамелеона», назначение Королевским таксидермистом, работа над Коллекцией Царства Животных и покойными особями с «Ковчега» Капканна, открытие, касавшееся тазобедренного сустава носорога, – все это ничто по сравнению с впечатляющим триумфом Дарвина! И теперь доктора Айвенго Скрэби навсегда отправят в мусорную корзину истории. Настолько гротескная несправедливость бьет его под дых. Всю его карьеру заслонила чужая слава! Это так чудовищно и возмутительно!

Он припадает к столу и тяжело дышит, грудь сотрясается – словно внутри нее вулкан вместо сердца. Вулкан на грани самого опасного извержения. О боже! Если бы только он отважился ступить на «Бигль», достичь Галапагос и, перепив корабельного рома (а как еще, черт возьми?), вообразить отрезок времени, за который чешуя стала перьями, плавники мутировали в лапы, лапы трансформировались в крылья, а плавательный пузырь приобрел форму желудка, – и все по капризу случая. Но взамен Скрэби все эти годы провел здесь, в Лондоне, работая над нелепой Коллекцией Царства Животных Ее Величества и суетясь над тушами с «Ковчега» Капканна. Короче говоря, спускал годы своей жизни, расхлебывая не им заваренную кашу, потакал причудам полоумного монарха и вдобавок женщины! Почему? Почему? Почему?

– Чертова книга! – вопит он, в расстройстве, гневе и обиде швыряя том на пол. – Это же очевидно, что люди приматы! Я всегда это знал! Это очевидно, что мы эволюционировали из обезьян! Но почему я не вышел и не сказал это? Вместо того, чтобы набивать проклятых уродцев и одевать на них бриджи?

– Успокойтесь, Айвенго, – утешает его Императрица, выплывая из укрытия лосиных рогов и непрозрачным силуэтом зависая над мужем. – Я предвижу, что подобные сильные эмоции вас погубят.

– Шарлотта? – бормочет он. – Шарлотта? Это ты?

– Вы сорвете перегородку в сердце, – предрекает Опиумная Императрица.

– Перегородку в сердце? – выдыхает Скрэби. Наверное, он слишком часто дышит, решает он. Спит. Переутомился. Что угодно.

– Если откровения мистера Дарвина вас потрясают, разрешите сообщить вам, мой дорогой Айвенго, что дальше будет хуже! И не говорите, что я не предупреждала!

– Дальше хуже? Что? Шарлотта, о чем ты? Ты здесь?

Но она ушла. Исчезла. Смылась. Такова уж беда с этими призраками.