Дитя Ковчега

Глава 26 Дарвинов парадокс

У меня все еще голова шла кругом от зрелища великолепной дамы в корсете – что это, реальность или видение моего больного рассудка, я не знал, – когда дверь дома на Мадагаскар-стрит, 14, резко отворилась, и я лицом к лицу столкнулся с раздраженным худощавым мужчиной с седой бородой, чей рот словно ощетинился булавками. В правой руке он сжимал копыто.

– Доктор Скрэби? – пробормотал я.

– Да? – Он с отвращением выплюнул булавки в руку; взгляд его остановился на мне, неприятно обжигая. Рубашку под сюртуком доктора покрывали какие-то пятна – то ли кошениль,[131] то ли кровь. На рукаве зияла дыра. – Ну, молодой человек? Что вам?

– Мне можно войти, сэр?

– Зачем? – рявкнул он. – Я занят. Излагайте дело по существу сэр, или проваливайте.

Сердце мое безумно заколотилось под ребрами. Я должен настоять, думал я. Я зашел слишком далеко. Я это начал – я и закончу. Граф Пото играл в лото. Карл у Клары украл… Аксельхонч. Фибз-Уош. Блэггерфилд.

– Ну?

– Я хотел бы попросить вас, сэр… – начал я, пытаясь войти в дверь. Но доктор загородил мне дорогу.

– Да?

– … По сути дела, я хотел бы обратиться к вам… – (Мужайся, Тобиас!)

– Да? – Теперь он глядел на меня сердито.

– Вернее, я хотел бы потребовать, чтобы вы, сэр… – (Есть!)

– Что, черт возьми?

– Смиренно, сэр…

– Что? Говорите, приятель! – В голосе его громыхали раскаты.

Еще три слова. Вытащи этот чертополох, Тобиас, и докажи, что ты мужчина!

– Осмотрели мое тело. Сэр.

Молчание. Он смотрел на меня как на полоумного.

– Я не врач, дьявол вас побери, – наконец выплюнул он. – Я таксидермист. Я набиваю чучела животных. Тот, кто послал вас сюда, – идиот. А теперь проваливайте.

– Прошу вас, сэр. Пожалуйста! – Я все-таки втиснулся в дверь и полез в карман. – Только вы можете дать мне ответ.

– Я сказал НЕТ! – закричал он. – Убирайтесь к черту! Я сейчас набиваю… – Он замолк.

Я направил на него револьвер. Рука дрожала. Доктор Скрэби замер.

Я слышал, как тонко и отчаянно звучит мой голос. Словно жестяной свисток. Я сказал:

– Вы сделаете это, сэр, или я прострелю голову вам, а потом и себе!

Да: наконец-то мужчина!

Ни один из пластиковых макетов или голограмм приматов ни капли не напоминали мою вешалку. Впрочем, в Музее имелся интерактивный CD-ROM. Я включил прокрутку, уже ощущая, что мой поход – пустая трата времени. Я перерыл все свои старые книги по ветеринарии и даже позвонил другу, который специализировался на приматах. Он ни разу не слышал про мартышку-джентльмена, а когда я описал мою вешалку, сказал, что пас. На экране повторялась все та же фигня, на которую я натыкался в виртуальной библиотеке из Тандер-Спита: насколько прочие приматы отличаются от человекоподобных обезьян в таких ключевых моментах, как структура ДНК, размер черепа, строение зубов и скелета и, в частности, хвост. Из этих правил существует всего три исключения: антропоид Китченера, у которого присутствуют валики у основания коренных зубов, что относит его также к семейству мартышкообразных; йеменский бабуин, череп которого больше соответствует окаменелым останкам неандертальцев, нежели антропоидам как таковым; и вымерший человекообразный примат Могадора.

Могадор? Что-то знакомое. Кажется, о нем упоминал в трактате доктор Скрэби?

– Господи, – выдыхает доктор Скрэби через минуту после того, как Тобиас Фелпс застенчиво разоблачается. Быстрого взгляда на анатомию молодого человека хватило бы любому зоологу, чтобы понять – им попалось нечто примечательное. Доктор Скрэби скользит взором знатока по существу перед ним, и у него перехватывает дыхание. – Потрясающе, – бормочет он.

Похожие на руки ступни.

Обилие на теле оранжевых волос, усыпанных звериными блохами.

Поврежденный копчик.

– И еще вот это, – добавляет Тобиас Фелпс, указывая на склянку.

Скрэби разглядывает ее содержимое, и вскоре пульс его бешено учащается.

– Я первый, кто?… – спрашивает он юношу безумным шепотом.

– Не считая доктора Лысухинга в моем детстве. И моей матушки, но она мертва. – Тобиас на мгновенье замолкает, а затем признается: – Я крайне редко раздеваюсь донага, сэр. Даже, когда один. – Скрэби поднимает брови. – Знаете, мое воспитание, – грустно шепчет Фелпс. – Мои родители… порицали наготу.

Сердце доктора проделывает сложное сальто.

– Да, – изрекает он, прочистив горло. – Я все понимаю. А теперь лягте, пожалуйста, – приказывает он молодому человеку. В голове вертится фраза «на блюдечке». Тобиас же, со своей стороны, конечно же, замечает, насколько кардинально изменилось отношение таксидермиста, превратившись во внезапный необычайный интерес. – А теперь, – объявляет Скрэби, выдавливая улыбку, – мой дорогой юноша, я должен изучить вас подробнее.

Я набрал «примат Могадора» и подождал дальнейшей информации. Пока компьютер осуществлял поиск, я огляделся: школьники текли по лестнице, словно жидкое тесто с антигравитацией. Весь зал отзывался эхом. Мне здесь не нравилось. Мурашки по коже.

И тут раздался сдавленный писк, и на экране появился текст: розовый на желтом фоне, под навязчивый ритм техно. Я посмотрел.

Человекообразный примат Могадора: также известен – ошибочно, из-за наличия хвоста, – как мартышка-джентльмен.

Господи боже. И это еще не все.

Я принялся читать, и вскоре меня уже подташнивало от возбуждении.

Карл у Клары украл кораллы, повторял я про себя, когда доктор Скрэби извлек маленькую рулетку и измерил по окружности мой череп. Собирала Маргарита маргаритки на горе, думал я, когда он светил фонариком мне в глаз. Затторшахты, затторлегких, перебирал я, когда он заглянул мне сначала в одно ухо, потом в другое. Заттортруб. Сухощавый Заттортруб. Я увидел его лицо и гримасу отвращения, когда он протягивал мне склянку. И другие лица тоже: Малви, и Оводдсов, и Ядров, и Биттсов. Жена Томми Болоттса – из Биттсов. Джесси, которая обзывала меня дубиной. И живот Джесси, круглый, с ребенком внутри.

И девушку в моих комнатах – ее рука в брюках какого-то студента, что-то делает с его…

И женщину, которую я мельком разглядел в окне, под чьим корсетом…

И склянку с моим…

– Теперь медленно вдохните, – произнес Скрэби; он приставил к моей груди холодный стетоскоп. Слышит ли доктор, как быстро бьется мое сердце?

С этого ракурса, с ниспадающими серебряными волосами, седой бородой и властным лицом, доктор Скрэби напоминал Бога; того Господа, чья борода растворялась в белых грозовых облаках Великого Потопа, Господа с картины Ноева Ковчега на стене моей спальни дома. Разве я не пришел к ученейшему из ученых? К тому, кто в одиночку очеловечил жуткую Коллекцию Царства Животных Королевы, этот бестиарий с человеческими глазами?

Взор его горел странным сиянием, и на меня снизошло, что револьвер мне больше не нужен. Я заполучил его внимание.

– Сэр Айвенго, – бормотал он.

– Прошу прощения?

– Ничего, – быстро отозвался он. – Просто размышляю, как я могу… – Последовала долгая пауза – будто он рылся в дальних закоулках памяти, подбирая нужное слово. – Помочь вам, – наконец произнес он.

Теперь он тщательно меня расспрашивал, делая какие-то пометки, и внезапно я все ему рассказал. Что я подкидыш и меня нашли у алтаря церкви Святого Николаса в Тандер-Спите – на следующий день после того, как Бродячий Цирк Ужаса и Восторга уехал из Джадлоу – с ужасной раной в основании позвоночника, которая чуть меня не убила. Как на меня огрызались животные в Тандер-Спите и как меня отвергали люди. Об Акробатке из Бродячего Цирка, которая передала моему отцу склянку с…

– Вышеупомянутым предметом. – Мой голос дрогнул. Бровь Скрэби взметнулась.

– Ага, – произнес он. – Теперь у нас кое-что есть.

Но что, он так и не сказал. Вместо этого доктор принялся расспрашивать меня подробно о моей, как он выразился, «правильной речи». Это побудило меня поразить его еще больше: несколькими скороговорками и рассказом о том, как я зачитывал в церкви длинные отрывки из Библии.

– Речь далась мне поздно, – признался я. – Меня подтолкнул торт, увиденный на пятый день рождения. – Это, казалось, взволновало его еще сильнее.

– А до этого? Как вы общались?

– Писком и хрюканьем, насколько мне известно, – объяснил я. – Родители говорили, произошло чудо.

– Или, быть может, воспитание пересилило природу? – пробормотал Скрэби себе под нос. А затем обратился ко мне: – Как вас воспитывали?

– По-христиански, сэр, – отозвался я. – Чистоплотность, чтение, самосовершенствование и благочестие поощрялись. Потакание плоти, нагота и детские забавы – нет. Традиционное английское воспитание, сэр.

Он расспрашивал меня далее, а я неожиданно для себя выкладывал все: как полагал, что в склянке пуповина, пока емкость не разбилась; как Киннон разъяснил мне мою ошибку. Как я рассказал ему о моих страхах и он заверил, что я помешался. Как я настаивал, что хочу узнать правду. Как он посоветовал поехать в Лондон и найти специалиста.

– Вы правильно выбрали место, молодой человек, – ободряюще прошептал доктор Скрэби, делая с меня серию набросков в записной книжке. – Можете довериться мне полностью.

Какое облегчение.

– Вы говорите, приемный отец не желает вас видеть? – переспросил доктор Скрэби, когда я закончил повествование о переезде Пастора Фелпса в Лечебницу для Духовно Страждущих в Фишфорте.

– Именно так, сэр, – понурился я.

– Мне так… грустно это слышать, – задумчиво произнес он. – И никто даже не подозревает, что вы здесь, в этом доме? Со мной?

– Нет, сэр. С чего бы?

– Не с чего. Совершенно. Бедный мой юноша. Никаких родственников? Друзей? Вы здесь совсем – один?

Похоже, для него это было важно, хоть я и не понимал, почему.

– Совсем один, – подтвердил я.

Мне не понравилась эта унылая мысль, но доктор Скрэби нашел ее особенно привлекательной и принялся потирать руки – словно у теплого очага.

И наконец взволнованно выдал:

– Вы показались мне знакомым, молодой человек, как только я вас увидел.

Я удивился.

– Значит, существуют мне подобные? – спросил я, преисполнившись внезапно робкой надеждой.

– Можно сказать, да, – кивнул Скрэби. – По крайней мере, существовали. То есть, я видел похожее на вас существо. Похожее настолько близко и, согласно моим записям, точно в анатомическом плане… – Он подошел к столу и вытащил записную книжку, испещренную набросками и измерениями. А затем продолжил: – Вы слышали о животном под названием мартышка-джентльмен? Вымершем примате из Марокко?

– Нет, – откликнулся я. И почему мое сердце вдруг резко ушло в пятки, словно свинцовое грузило?

– Вы напоминаете это существо, молодой человек.

Я нажал клавишу, открывая картинку с CD-ROMa, и подождал, когда появится трехмерное изображение. Так животное увидел художник. К изображению прилагалась гравюра, выполненная в 1843 году натуралистом, который посетил последнего живого представителя вида в Зоологическом саду Могадора, Марокко. У меня перехватило дыхание. На ней изображалась обезьяна – она стояла, уперев руки в бедра в вызывающей, пугающе человеческой позе за прутьями огромной клетки.

– Это он! – завопил я. – Это он, еб твою мать!

– Выбирайте лексику! – одернул меня мужчина в лиловом спортивном костюме. Жидкое тесто уже поднялось по лестнице и теперь хлебало из банок колу и показывало друг на друге приемы карате, махая ногами в увесистых кроссовках. – Вокруг дети, – продолжал учитель. – Если не можете не выражаться, нечего приходить сюда в школьные часы.

– Сожалею, – солгал я, отчаянно желая от него отделаться. Он пялился на меня как на какого-то педофила. Наконец он свалил, таща за собой хвост из подопечных, словно педагогическая медуза, и я вернулся к тексту, сопровождавшему гравюру. Мартышка-джентльмен оказался необычным видом, озадачивавшим натуралистов того времени. Необычайно похож на человека, мозг больше, чем у Homo Sapiens, веселый темперамент.

Полигамный по природе.

Слово «полигамный» заставило меня задуматься. В голове опять всплыли фразы из чудаковатого трактата доктора Айвенго Скрэби, и мозги зажужжали.

– Значит этот… мартышка-джентльмен, – наконец прохрипел я, хватая ртом воздух. – А, собственно говоря, кто он есть?

– Был, – поправил меня доктор Скрэби. – Их больше нет. Это был интересный вид обезьян; фактически, хвостатый человекообразный примат. Во всяком случае, они были высокоразумны и необычайно похожи на человека. Полигамные по природе, питались фруктами, но в остальном замечательно походили на людей. Как дети, только учтивые по природе; думаю, потому их и окрестили джентльменами. И, наверное, потому они и вымерли, – задумчиво добавил он.

Дыхание уже давалось мне с трудом.

– А что с ними случилось?

– Последний представитель их расы теперь в Букингемском дворце, – поведал Скрэби. – Я набил его, и он стал вешалкой для полотенец в дамской комнате банкетной залы. Там он и пребывает.

Если бы я внял совету Киннона, признал поставленный диагноз – помешательство – и остался в Ханчберге! Я бы уже стал священником! Пастором Фелпсом Вторым, порицал бы Дарвина на проповедях, чисто и громко, с кафедры!

Я представил, как шкуру создания сняли с туши, набили опилками и облачили в человеческий наряд – как животных, виденных мною в Музее.

– А его… мясо? – выговорил наконец я, подводя страшную мысль к логическому завершению.

– Вам лучше этого не знать, молодой человек. – Скрэби вдруг показался мне усталым и каким-то подавленным. – Достаточно упомянуть, что оно оказалось весьма ядовитым. И содержало отраву.

– Отраву?

– Как выяснилось. Правда, это я установил лишь… впоследствии, – добавил он. – Когда возник повод изучить останки создания.

– Вы хотите сказать, обезьяна была ядовита от природы или ее отравили?

– Ее отравили, – медленно произнес он. – Праксином.

– Но зачем? Где? Кто это сделал? – Я чувствовал, как рассудок покидает меня.

– Никто не знает, – вздохнул Скрэби. – Но у меня имеются догадки.

Последний экземпляр этого вида, согласно интерактивному экрану, был куплен в марокканском зверинце предпринимателем Горацием Капканном для коллекции Королевы Виктории и отправлен в Великобританию, но погиб при загадочных обстоятельствах по дороге в Лондон, во время бунта на корабле Капканна, «Ковчеге». Из животного затем сделал чучело таксидермист Ее Величества доктор Айвенго Скрэби для коллекции Царства Животных Виктории, большая часть которой располагалась в Музее. Но Королева так любила обезьян, что постановила: пусть они украшают комнаты Букингемского дворца. Куда примата, уже набитого, и отправили где-то в 1850-х. Но в 1864-м, к великому горю последующих поколений эволюционистов, специализировавшихся на человекообразных обезьянах, чучело украли из Букингемского дворца. Его так и не нашли.

И тут, щелкая страницы интерактивной зооэнциклопедии, я понял. Мартышка-джентльмен в моем туалете – единственный на весь мир экземпляр вымершего вида приматов. Последнее оставшееся доказательство, что такой вид существовал. В трактате Скрэби не упоминалось, что его украли. Возможно, книга была написана до того, как чучело исчезло из дворца? И если автор не солгал, если вид действительно редкий и полностью вымер, может (у меня перехватило дыхание от одной мысли), и остальная часть этого необычного документа правда?

Слово «полигамный» не давало мне покоя.

Да: над этим определенно стоит подумать.

– Мы нашли мартышку-джентльмена мертвым на борту «Ковчега», – продолжал Скрэби, изложив, что знал о карьере Горация Капканна – сначала работорговца, затем собирателя зверей для Королевы. – Как и всех остальных животных. Тысячу с лишним. Большая часть разорвана на куски. Природа жестока, изволите ли видеть, молодой человек, – произнес он, окинув меня странным взглядом. – Но на обезьяне не было ни царапины. Его убил праксин. Похоже, праксин ему вкололи.

Я вздрогнул.

– А еще мы нашли голову Капканна, – добавил Скрэби, немного побледнев. На мгновение он замолчал, макая перо в чернила – медленно, с большой сосредоточенностью. – Не самое приятное зрелище, – закончил он.

– Когда это произошло? – спросил я. – Когда «Ковчег» Капканна приплыл в Лондон?

– В 1845-м, в год рождения Фиалки, – ответил Скрэби. – Судно дрейфовало по заливу; его нашли и отбуксировали в док.

– Фиалки?

– Моей младшей дочери. – Я вспомнил лицо женщины в окне. Значит, это Фиалка Скрэби. Сердце всколыхнулось, и безысходность порывом холодного ветра пронеслась по телу. – Еще та морока, – рассказывал Скрэби. – Пришлось доставить айсберг, чтобы с этим разобраться. «Ковчег» Капканна задал мне работы на пятнадцать лет.

Я сглотнул.

– 1845-й – год моего рождения, – сообщил ему я. – Насколько это известно.

Скрэби снова достал записную книжку и принялся яростно писать.

Я принял постулаты трактата Скрэби за чепуху, бред помешанного.

Но…

Надежда заклокотала внутри, а мозги заработали. Мне пришлось буквально вцепиться в пластикового гиббона, чтобы не упасть. Дети ушли, но их голоса доносились из нижнего зала, гудя в голове слабым эхом.

Я размышлял о том, что по прихоти судьбы… Когда я случайно встретил в баре Нормана Ядра? Или раньше, когда угроза тяжбы из-за Жизели катапультировала меня на север? Или все началось с детского желания работать с животными? Так или иначе, по прихоти судьбы мне в руки попало некое исключительное, недостающее звено.

Ее переименуют в теорию эволюции де Бавиля. Я буду настаивать. Если понадобится, стану держать мартышку-джентльмена в заложниках, пока не оформят официально. И только попробуйте меня остановить.

Я получу Европейскую Премию.

Я начал перебирать остальные детали документа, и все внутри похолодело. Там кое-что упоминалось. Фелпс – так звали парня. Тобиас Фелпс. Я не припоминал такого имени на семейном древе близнецов. Но они это древо не закончили.

Похоже, у меня уже галлюцинации. Я никогда не видел их ног. Хвостов у них нет, это точно. Но все-таки возможно… верно? Что…

Нет. Я схожу с ума. Этого не может быть.

– Этого не может быть! – заявил я.

На что Скрэби ответил:

– Вы же знаете, если знакомы с теориями мистера Дарвина, что все мы произошли от простых обезьян? – Он говорил медленно, словно я – ребенок или не особо сообразительное существо. Возможно, он прав. – Все мы, – повторил он. – Даже Ее Величество Королева Виктория.

Нет, подумал я. Все было не так. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною.

– Люди стоят наверху эволюционной лестницы Дарвина, как вы знаете, мистер Фелпс. Из всех видов приматов мы самые развитые.

Богохульство!

– Вы когда-нибудь видели окаменелость, мистер Фелпс?

– Да. Отец всегда повторял, что они – шутки Господа, – откликнулся я. Голос звучал тихо и слабо.

– Шутки?

– Пути Господни неисповедимы, – изрек я, для успокоения выковыривая из памяти мою юношескую проповедь о Боге и ископаемых. – Окаменелости – творения Божьи и свидетельство Его великого замысла.

Но сердце мое колотилось не переставая; мне казалось, я могу взорваться и рассыпаться, словно обезумевшая шутиха.

– Ну, по мнению Дарвина и остальных, – продолжал Скрэби, – это останки далекого прошлого, и мы – их биологические наследники. Вы слышали о естественном отборе, молодой человек?

– Да, – кивнул я. – Это теория Дарвина. Я изучил его книгу и нечестивые идеи.

– Естественный отбор, – пояснил Скрэби, пропустив мою реплику мимо ушей, – это способ, посредством которого Природа осуществляет преобразования. От простого к сложному, от сложного к еще более сложному – и так до человека. Дарвин говорит, что при этом мы не должны забывать о законе корреляции, согласно которому, когда возникают вариации одной части и они кумулируются путем естественного отбора, это сопровождается иными модификациями, нередко самого неожиданного свойства.[132]

Скрэби прервал свои рассуждения и подвел меня к chaise-longue.

– Присядьте сюда, – сказал он. Я послушно опустился и оказался лицом к лицу с мужским органом и сопутствующим снаряжением чучела коня.

– Интересный экземпляр эта ваша лошадь, – вежливо сказал я. Собирала Маргарита маргаритки на горе. Существо совершенно не походило на наших лошадей в Тандер-Спите.

– Что ж, это был бы странный экземпляр, будь он лошадью, – хмыкнул Скрэби. – Вообще-то это мул. Осел. Гибрид.

– Гибрид? То есть смесь?

Милдред ни капли не понравилась эта идея, и она яростно задергалась в моем многострадальном сфинктере.

– Именно. Отец жеребец, мать ослица. Или изредка наоборот. Они всегда стерильные, – медленно продолжил доктор Скрэби, уставившись мне в лицо. – Стерильные, потому что Природа не любит межвидовое скрещивание. Тем не менее – как ни парадоксально – оно постоянно встречается. В случае с мулами это фактически обыденное явление. Большинство случаев мы находим в мире ботаники, но и зоологических примеров хватает. Больше, чем вы думаете. Валлаби и собственно кенгуру. Крокодилы и аллигаторы. Даже львы и тигры. А есть еще и исторические случаи – или, так сказать, мифологические, – хотя где кончается история и начинается мифология, можно только догадываться.

– Какие случаи, сэр? – слабо пробормотал я.

– Например, Минотавр, кентавры, русалки; Пегас – крылатая лошадь. Медуза – женщина со змеями на голове. Даже Дьявол наполовину козел, верно? И, конечно же, Ангелы.

Богохульство и ужасная ересь!

– Не могу с вами согласиться, сэр, – возразил я, щеки мои горели. – Ангелы – небесные создания. – Но затем с лица моего сошла краска, и я потянулся за раковиной. Потому что внезапно осознал – с такой силой, что Милдред впилась в мои внутренности: если возможны создания Небес, то существуют и твари Ада.

– Но как?… Что?… – пролепетал я.

– Дарвин, – продолжал Скрэби, – ставит следующий вопрос: «Если скрестить гибриды любых двух видов зверей или птиц, будет ли их потомство неизменным, как у любой устоявшейся породы; или оно будет возвращаться к признакам кого-либо из родителей?».[133] Этого у Дарвина не отнимешь: иногда он задает здравые вопросы. Только не на все у него есть ответы. Далеко не на все.

Я застыл, примостившись на краю chaise-longue.

– А… у вас есть ответы, сэр?

– Думаю, твое существование в этом мире кое-какие ответы мне дает, – откликнулся он. И какое-то время молча сидел, погрузившись в раздумья. – Форма естественного отбора, – наконец пробормотал он себе под нос. – Эволюционная касательная. Новая ветвь семьи. Или старая. – Он вскочил и принялся мерить шагами комнату. Я видел, как мысли его разлетаются во все стороны. – Да, вполне возможно, старая. Люди произошли от других приматов. Человекообразных. От мартышек тоже, но опосредованно. А что, если?… – Он замолчал и забарабанил пальцами по столу. – Гипотеза! – воскликнул Скрэби; взгляд его плясал от возбуждения. – Гипотеза. Человек скрещивается с другим видом приматов. Скажем, на борту «Ковчега» Капканна. Скрещивается – предположим, в целях аргументации – с мартышкой-джентльменом. И порождает новый вид человекоподобных приматов. Вас, мистер Фелпс!

У меня перехватило дыхание от самой абсурдности данного предположения, но Скрэби уже было не остановить. Он буквально подпрыгивал на месте.

– Да, вас! – закричал он, тяжело хлопнув меня по спине. – И тут возникает интригующий научный вопрос: можно ли объяснить неисчислимые скачки нашего эволюционного развития случайными вливаниями крови других видов в вены неких существ? Могла ли мышь произойти от слона, или же наоборот, в результате невероятного полового союза? И мог ли такой союз иногда давать потомство?

Я сглотнул.

Скрэби рассказал о человеке по фамилии Мендель – тот скрещивал горох, с которым происходили подобные истории. Примеров из ботаники множество. Я вспомнил тыкву на матушкиной могиле. Может, и этот овощ хотел мне что-то поведать?

– Да! – почти заорал Скрэби. – Понимаете, временной отрезок слишком мал, чтобы столько всего произошло! Путь от рыбы к амфибии и до человека занимает больше, чем нужно. На бумаге это не работает. Поэтому должны были случаться резкие перемены, а не постепенные. И вы тому доказательство!

В голове у меня стучало, а воздух вдруг зарябил странными пятнами – словно зрение мое расщеплялось.

– Я все равно не понимаю.

– Скрещивание двух различных видов, мистер Фелпс! Только вообразите такое! Сейчас невозможно создать новый вид из двух. Но когда-то – быть может. Почему нет, черт возьми? И вообразите, что это – ответ на Дарвинов временной парадокс: человек не произошел в ходе долгой эволюции от гориллы или шимпанзе. Он появился внезапно, словно Адам и Ева из Библии. Всего один. Странный метис. От двух абсолютно разных – и, возможно, несовместимых – видов. Двух видов, которые, возможно, иначе бы не выжили! И вымерли! Два минуса, мистер Фелпс, дали плюс! И вы – живое доказательство, что это возможно!

Только что состоялся один из самых коротких, но потенциально исторически значимых разговоров о теории эволюции.

Значит, несчастно подумал я, Бытие – ложь. А эволюция – факт. Но ее механизм – не совсем такой, как полагал мистер Дарвин. Время от времени она происходила огромными чудесными скачками. И я тому доказательство. Мутант, аберрация, ошибка. В первый год – зеленые тыквы в пунктирную полоску. Во второй – желтые в пятнышко. На следующий – оранжевые с бугорками. Еще через год – лиловые в полоску. Еще через один – снова зеленые, но с бугорками, или в полоску, или крапчатые. Немного этого, немного того. Кинь все это в первичный бульон и подожди Бог знает чего! Внезапно мир показался другим. На моих глазах превратился из упорядоченного места, созданной Богом иерархии, в дарвиновский плавучий бордель. Здесь царил новый хаотичный сумбур, отрицавший веру и изумлявший небеса. И я, Тобиас Фелпс – часть этой безумной мешанины природы под названием эволюция, опасных, диких и практически неисследованных новых земель понимания. Но кто я, жертва или первопроходец?

Одна из шуток Господних или мишень для шуток?

Я повесил голову, ощущая непостижимую смесь стыда и гордости.

Скрэби, странно на меня поглядывая, вертел в руках шприц.

– Вы когда-нибудь принимали опий? – поинтересовался он.

– Да. Мне дал Киннон перед отъездом из Ханчберга. Чтобы успокоить мои нервы.

– Он поступил правильно. А сейчас я хотел бы дать вам еще. Я введу опий инъекцией – так он действует быстрее и эффективнее. А теперь засучите рукав.

Граф Пото играл в лото, пробормотал я про себя, когда игла вошла в вену и Скрэби нажал на шприц. Графиня Пото знала про то, что граф Пото играл в лото. Доктор оказался прав: я тотчас расслабился, голова закружилась.

– Сколько в вас росту, мистер Фелпс? – спросил Скрэби.

– Пять футов два дюйма, – отозвался я, опускаясь обратно на chaise-longue.

– Отлично. Устраивайтесь поудобнее. А объем талии – приблизительно?

– Не имею понятия, сэр, – прошептал я, уже задремывая.

– Тогда вы не позволите мне измерить вас еще раз? – попросил он.

– Для каких целей, доктор Скрэби? – простонал я.

Но ответа так и не услышал – я сдался темноте.

Я пронесся по улицам Тандер-Спите, свернул не туда на дорогу с односторонним движением, засветился на определяющем скорость знаке на шоссе и, вильнув, затормозил у передней двери. С топотом влетел в дом; в прихожей тяжко споткнулся и врезался в двойную детскую коляску – древнюю конструкцию из стали и нейлона, припаркованную там, будто связка дохлых сверчков.

Близнецы сидели на кухне и вязали.

– Привет, красавчик! – бросила Роз, подняв глаза.

– Мы скучали, – солгала Бланш.

Что-то случилось. Могу поклясться.

– Как делишки, девочки? – спросил я, стараясь держать себя в руках.

– Мы закончили семейное древо, посмотри, – объявила Роз, всучив мне огромную схему с липовыми геральдическими щитами на полях.

– Мы произошли от священника, – похвасталась Бланш.

– Пастора Фелпса? – уточнил я. И почувствовал, как бледнею.

– Да, откуда ты знаешь? – И, не дождавшись ответа, продолжила: – Он жил в доме мамы с папой. В Старом Пасторате.

– Согласно церковным записям.

– Забавное совпадение, да?

Значит, они и впрямь произошли от человека, упомянутого в трактате Скрэби. Человека, который, по словам доктора…

– Мама говорила, что могла нам это рассказать вечность назад, но это бы противоречило принципам генеалогии доктора Бугрова, – добавила Роз.

– Использовать устные источники – жульничество, – пояснила Бланш. – Должны быть письменные доказательства, иначе американцы жалуются.

Я не хотел тратить на это весь день.

– Дайте взглянуть, – отрезал я и сгреб схему. На душе было нелегко – будто они мне что-то недоговаривали. Огромный лист картона закачался у меня в руке.

– Эй!

– Ты что делаешь?

– Ищу Тобиаса Фелпса.

– Он наш прапрапрапрадедушка, – отозвалась Роз, показывая имя в самой кроне дерева. – Видишь? Через пять поколений.

Боже всемогущий.

– Покажите ваши ноги, – потребовал я.

– Нет, – отчеканили они хором. – Ни за что.

– Почему?

– Потому что у нас того и гляди начнутся схватки, – выпалила Роз.

– В любую минуту, – пригрозила Бланш.

– И еще у двадцати миллионов женщин, – нетерпеливо огрызнулся я – мысли бешено крутились. – Вы знаете, что симулянткам теперь вкатывают штраф в сотню евро?

– Мы не симулянтки! – закричали Роз и Бланш мне вслед, когда я полетел наверх в ванную, перепрыгивая ступеньки. К черту их ноги, решил я. Сначала загружу в машину эту обезьяну. Девчонки продолжали орать внизу. Похоже, матерились.

Но я не слышал. Я думал о Джентльмене.

В мастерской, собрав клетку и проверив замок, молча сидит доктор Скрэби и пьет бренди; мысли его несутся быстрее, чем за все эти годы. То, что он видел, – странно и одновременно нет. Причудливо, но очевидно. Невероятно, однако вполне возможно. Дарвин справился. Он совершил этот прыжок воображения. И установил сырую, некрепкую, скандальную, но потрясающе правдивую истину. Такую истину невеста-девственница открывает в свадебную ночь. После ситца, цветов и конфетти, после танцев, музыки и веселья, пожеланий счастья, прощального махания платками и воркования голубков, наступает тот самый момент, когда она остается один на один с мужским хером.

Именно с таким грубым откровением в лице Тобиаса Фелпса и столкнулся Скрэби.

Но он не может, не должен, не имеет права, не станет и не будет – Боже, помоги ему – повторять старую ошибку, думает он, вспоминая о «Происхождении видов». Он не упустит эту возможность. Которую ему поднес на блюдечке будто бы сам Господь Бог!

Тобиас Фелпс сделает ему имя!

И в тот миг, когда я погрузился во тьму и надежда умерла во мне, началось безумие. Я впустил его. А куда еще я мог скрыться?

Позже я узнал, что в своем сумасшествии не разражался тирадами и не бредил: ужасное, раздумчивое молчание прерывалось только скрежетом стона и изредка слабым бормотанием – я называл имена: Томми, отец, миссис Фуни, Заттортруб.

Все, что я ощущал в это время, – чью-то легкую руку на лбу. И мягкий шепот женщины, кормившей меня самой странной пищей, какую я когда-либо пробовал.

Ее. Она.

В своем миазматическом полусне я опять вижу пляж и себя – я маленький ребенок, карабкаюсь на четвереньках по скалам, забираюсь на низкие искривленные деревья Тандер-Спита, – и моих родителей: они просят меня остановиться. Я вижу, как Пастор Фелпс водит мою руку – он учит меня писать гусиным пером; вижу, как мы с Томми Болоттсом играем в дюнах, закапывая друг друга среди колючих песчаных трав. Вижу себя в пятнадцать – мы с Томми наблюдаем, как Акробатка спорит на кладбище с отцом и вручает ему склянку, как отец возвращается с грозным лицом и сует деньги ей в руку. Вижу отца в церкви – вырванные страницы Дарвина ошалело кружатся, слетая с кафедры. Вижу всю суть моего святого видения, а затем – как разбивается склянка. Вижу мой хвост – вот Киннон поднимает его платком и вручает обратно мне на хранение. Вспоминаю опрометчивую поездку в Фишфорт и покупку Иареда, почтового голубя, а потом – дорогу на поезде в Лондон. Музей с его жуткими созданиями в бриджах и стеклянные голубые глаза. Пансион, поход на Портобелло-роуд и наконец, визит на Мадагаскар-стрит. И в призрачной карикатуре на сознание вижу, как отец вяжет в Лечебнице. Вяжет шарф – очень длинный, хватит, чтобы завернуть весь мир. Вижу Томми в кузнице, с его простой жизнью и скачущими детьми, и взморье, и состязания «Вытащи чертополох». И как память меняет прошедшее: все словно подернуто ностальгией, и сцены традиционного унижения превращаются в живые картины сельской идиллии, веселые, кричащие лица Ядров, Оводдсов, Пух-Торфов пробуждают во мне жестокую тоску по дому. Я вижу Кабана-Людоеда.

И просыпаюсь – в кровати, Ее теплая рука лежит на моем лбу. Я открываю глаза. Она облачена в огромное красное платье с маленькими бусинками, блестящими в свете канделябра.

– Я – Фиалка Скрэби, – представляется она.

Она великолепна. На глаза наворачиваются слезы. Я хочу сказать ей, как она прекрасна, но из уст вырывается лишь беспомощный стон.

Она заливается очаровательным румянцем и предлагает мне ложку чего-то сладкого, клейкого и зеленого.

– Восхитительно, – бормочу я, все еще задыхаясь от чувства, коему не знаю названия. – Что это?

– Варенье из крапивы, – шепчет она, скармливая мне вторую ложку. – Со свеклой в карамели. Мой собственный рецепт.

– Собирала Маргарита маргаритки на горе, – бормочу я.

Сквозь наркотический дурман, я чувствую Ее силу.

Бум, бум, бум.

Звук моего сердца. Его стук внезапно заполняет комнату.

Какая женщина! Ее рука на моем лбу напоминает мне о доме. Время от времени надо мной проплывает Ее лицо. Она молчит – а если и говорит, то я словно оглох.

Идут дни. Я мужчина, мужчина, мужчина, повторяю я снова и снова сам себе.

Я проснулся с криком.

Она сжала меня в объятиях. И я зарыдал.

– О, мисс Скрэби, помогите мне, помогите!

Она погладила меня по голове и крепче прижала к груди. Утешительно заворковала. Коснулась моего лба.

– Все будет хорошо, – прошептала Она.

– Нет! – простонал я. – Не будет!

И не могло быть. Ибо в тот самый момент, когда мужественность отреклась от меня, я понял – этот миг Господь избрал, дабы подвергнуть мою душу мучениям еще страшнее всех тех, которые я только что испытал. Я безумно и страстно влюбился. Положение было совершенно, чрезвычайно безнадежным.

Гораздо позже я снова проснулся и услышал Ее голос – голос, заставлявший сердце мое катиться, словно пушку без лафета – Она резко спросила меня:

– Кто такая Милдред?

– Мой червь, – признался я. – Не мог бы я побеспокоить вас, моя дражайшая мисс Скрэби, и попросить банан?

Я поскакал наверх, перепрыгивая ступеньки. Я все просчитал. Быстрая атака. Я упакую его в машину и отвезу прямиком в Лондон – быстро. Организую пресс-конференцию. Ведь так поступают, когда делают открытие? Близнецов прихвачу с собой. Если нужно, возьму их в заложницы. Заставлю показать ноги. Обнародую содержание трактата Скрэби. Предъявлю фамильное древо. И буду провозглашен первооткрывателем недостающего звена.

Э-би-боп-а-лу-боп, э-боп-бам-бу![135]

Я ворвался в туалет – на толчке сидел Норман, спустив брюки до лодыжек, и читал журнал для народных умельцев «Дом Англичанина».

– Справляю теа culpa, – объяснил он, сворачивая журнал. – Забыл закрыться. Хорошая статейка о рынке штуковин защиты от детей. Не хочешь прокатиться в «Би-энд-Кью» в субботу? Мы бы всю эту хибару привели в порядок как раз плюнуть, одной электроотверткой.

Я ничего не сказал. У меня пропал голос.

Норман потянулся за бумагой и отсчитал пять кусков. Он озадаченно пялился на меня. Наверное, видок у меня был убитый, потому что Норман сказал:

– Прости, приятель. Но мужчина должен сделать, что должен, верно, Сам? Через секунду закончу.

– Нет, – квакнул я. – Не в том дело.

Дело было в мартышке-джентльмене. Он исчез.