Дом и мир

РАССКАЗ НИКХИЛЕША

Жена Пончу умерла от туберкулеза легких. Пончу должен будет совершить обряд очищения. По подсчетам общины это обойдется ему в двадцать три с половиной рупии.

— Это еще что за выдумки! — воскликнул я, возмущенный, — не соглашайся на это, Пончу. Ну, что они тебе могут сделать?

Пончу поднял на меня полные покорности глаза вконец загнанного вьючного животного и сказал:

— У меня старшая дочь уж на выданье... Да и похоронный обряд по жене без этого не справишь.

— Если на твоей душе и был какой-нибудь грех, то ты уже давно искупил его своими страданиями.

— Так-то оно так, — наивно согласился Пончу. — Ведь я уже продал часть участка, чтобы оплатить расходы на врача, а остальное все заложил. Но пока я не заплачу брахманам и не угощу их как следует, они от меня не отстанут.

Спорить с ним не имело никакого смысла. Когда же настанет время очистительных обрядов, думал я, для тех брахманов, которые могут требовать подобных приношений?

Пончу, который и так всегда находился на грани нищеты, после болезни и похорон жены оказался ввергнутым в самую пучину ее. В отчаянных поисках утешения он повадился слушать проповеди самоотречения одного саньяси и настолько проникся его философией, что забыл про своих голодных детей. Он внушил себе мысль, что все на свете суета сует и что счастье и несчастье одинаково иллюзорны. Кончилось тем, что однажды ночью он бросил в полуразвалившейся хижине своих детей и сам отправился странствовать.

Я ничего об этом не знал, потому что как раз в это время светлые силы и силы преисподней вели в моей душе страшную борьбу. Не знал я и того, что Чондронатх- бабу взял детей Пончу к себе и заботился о них, несмотря на то, что после отъезда сына в Рангун жил один, и несмотря на то, что школа отнимала у него почти все время.

Прошел месяц, и как-то рано утром Пончу снова появился в деревне. Его аскетический пыл сильно поостыл за это время. Старшие дети — мальчик и девочка — уселись у его ног на земле и настойчиво спрашивали, куда он ходил. Младший сынишка вскарабкался к нему на колени, а вторая девочка забралась на спину и крепко обхватила его за шею. Все дружно плакали.

— О господин, — с трудом произнес наконец Пончу, обращаясь к учителю, — я не в силах кормить их два раза в день, а бросить их тоже не могу. За что мне такое наказание? Какой я совершил грех?

За это время его скромные торговые связи оборвались, и восстановить их он не смог. Он продолжал жить в доме учителя, приютившего его в первые дни, и не заикался о том, чтобы переселиться в свой дом. Наконец учитель сказал ему:

— Отправляйся-ка ты, Пончу, к себе, иначе твоя хижина окончательно развалится. Я дам тебе немного денег в долг, ты начнешь понемногу торговать и со временем расплатишься со мной.

Пончу слегка расстроился. На свете нет милосердия, думалось ему. А когда учитель взял с него расписку в получении денег, он решил, что невелика цена благодеянию, за которое придется рассчитываться.

Но не в характере учителя было выступать в роли благодетеля и делать человека морально обязанным себе. Он утверждал:

— Если человек теряет уважение к себе, он погибает.

После того как Пончу взял деньги под расписку, в поклонах его сильно поубавилось почтительности, а брать прах от ног учителя он и вовсе перестал. Учитель в душе посмеивался — он проживет и без поклонов.

— Я признаю лишь отношения, основанные на взаимном уважении, — говорил он. — Чрезмерное поклонение только портит их.

Пончу накупил дхоти, сари, теплых тканей и стал продавать их в ближайших деревнях. Правда деньгами ему платили редко, но он мог продавать полученный рис, джут и другие сельские продукты, и это давало ему возможность существовать и даже откладывать деньги на уплату долга. Через два месяца часть долга учителю он погасил. По мере того как сокращалась сумма долга, сокращалось и число поклонов. Должно быть, Пончу решил, что ошибся, считая господина учителя своим гуру. «И этот человек не прочь нажиться», — думал он.

Так обстояло дело с Пончу, когда на него обрушился поток свадеши.

Шли каникулы, и молодежь из нашей и соседней деревни, учившаяся в школах и колледжах Калькутты, вернулась домой. Некоторые юноши в избытке усердия бросили занятия вообще и, сделав Шондипа своим вождем, увлеклись пропагандой свадеши. Многие из них закончили мою бесплатную школу, других я обеспечивал стипендией для занятий в Калькутте. И вот однажды они гурьбой явились ко мне.

— С нашего шукшаорского рынка, — заявили они, — должны быть изъяты английская пряжа, теплые ткани и другие товары.

— Я не могу этого сделать, — ответил я.

— Почему? Вы боитесь убытков? ядовито спросил кто-то из них.

Я понимал, что этот вопрос был задан только для того, чтобы оскорбить меня.

— Убытки понесу не я, — пришлось мне ответить, — а мелкие торговцы, в большинстве своем люди бедные, и их покупатели.

Но тут в разговор вмешался учитель, присутствовавший при этом.

— Конечно, убытки понесет он, а не вы, — сказал он.

— Во имя родины... — начали было они.

— Родина — это не только земля, — снова оборвал их учитель, — но и люди, которые на ней живут. А вы видели хотя бы краем глаза, как они живут? И все же вы вдруг ни с того ни с сего хотите диктовать им, какую соль есть и в какое платье одеваться. Почему они должны это терпеть, почему мы должны заставлять их терпеть это?

— Но ведь мы сами употребляем только отечественные соль и сахар и носим отечественные ткани, — отвечали они.

— Это уж ваше дело. Вам нужно давать выход своему раздражению и поддерживать свой фанатизм. Деньги у вас есть, так чего ж вам не покупать товаров отечественного производства, уплачивая за них на две пайсы дороже. Бедняки не мешают вам развлекаться по-своему. Вы же непременно хотите заставить их поступать по-вашему. Вся их жизнь — непрестанная, упорная и тяжелая борьба за существование. Вы даже представить себе не можете, что значат для них эти две пайсы. Так как же вы можете сравнивать себя с ними! Вы вели совершенно иной образ жизни, чем они. И теперь хотите ответственность за это свалить на их плечи! Хотите вылить на них свою злобу? Я считаю это низостью. Сами вы можете делать что угодно, хоть умереть! Я, старик — ваш наставник, готов приветствовать вас и даже последовать за вами. Но если вы, размахивая знаменем свободы, будете попирать свободу бедняков, я восстану против вас и, если потребуется, отдам жизнь.

Почти все эти юноши были учениками Чондронатха-бабу и не решились отвечать ему непочтительно, хотя, совершенно очевидно, они с трудом сдерживали кипевшую в них ярость.

— Вся наша страна дает сейчас великую клятву, — обратились они ко мне, — неужели вы один будете препятствовать ее желанию?

— Неужели вы думаете, что я способен на это? Я охотно отдал бы жизнь, чтобы помочь ей.

— Разрешите узнать, в чем заключается ваша помощь? — криво усмехнувшись, спросил один из студентов, готовившийся стать магистром.

— Я закупил у местных фабрик и привез на наш рынок отечественную ткань и пряжу. Больше того, такую же пряжу я послал на соседние рынки.

— Но мы видели, — возразил тот же юноша, — что вашу пряжу на рынке никто не покупает.

— Это не моя вина и не вина торговцев. Это доказывает лишь то, что еще не вся страна дала великую клятву, о которой вы говорите.

— Дело не только в этом, — вмешался учитель. — Доказывает это еще и то, что и вы сами дали клятву больше для того, чтобы доставлять неприятности всем вокруг. Вы хотите, чтобы торговцы, которые никакой клятвы не давали, покупали пряжу, чтобы ткачи, не дававшие клятвы, ткали из нее ткань, а люди, не дававшие клятвы, покупали бы такую ткань. И это — способ достижения цели? Шумиха, поднятая вами, и насилие над слугами заминдра? Иначе говоря, клятву даете вы, но поститься будут они, зато первыми разговляться после поста будете опять-таки вы.

— А может быть, вы разрешите нам осведомиться, — продолжал другой студент, — в чем будет заключаться доля лишений, взятая вами на себя?

— Отчего же, пожалуйста, — ответил учитель. — Так знайте же, что Никхилу пришлось самому скупать всю эту пряжу отечественного производства, а для того, чтобы выткать из нее материю, ему же пришлось открыть ткацкую мастерскую. Если судить по его блестящим деловым успехам в прошлом, надо полагать, что стоимость этой ткани, когда она будет готова, достигнет стоимости парчи. А пригодится она, по всей вероятности, только на оконные занавески для его же гостиной, хотя она и будет пропускать солнечные лучи. И если к тому времени вы забудете о своей клятве, то сами же будете вовсю потешаться над этим образцом отечественного искусства. И только англичане, может быть, восхитятся когда-нибудь мастерством наших тканей.

Я знаю своего учителя с тех пор, как помню себя, но никогда еще не видел его таким возбужденным. Я прекрасно понимал, что с некоторых пор в его сердце затаилась обида за меня. Это было причиной того, что его обычное самообладание, не раз уж подвергавшееся испытаниям, изменило ему в конце концов.

— Вы старше нас, — вмешался студент-медик, — и нам не пристало пререкаться с вами. Но мы все же попросим вас твердо ответить мам на один вопрос: вы не запретите продажу иностранных товаров на вашем рынке?

— Нет, я не сделаю этого, — ответил я, — потому что эти товары мне не принадлежат.

— Или потому, что вы пострадаете от этого! — с усмешкой заметил будущий магистр.

— Да, — ответил за меня учитель. — И обычно тот, кто страдает, лучше разбирается во всем.

С громкими возгласами «Банде Матарам» студенты покинули нас.

Через несколько дней учитель привел ко мне Пончу. Оказывается, заминдар Хориш Кунду наложил на него штраф в сто рупий. Почему, в чем он провинился? Пончу продавал английские ткани. Он пришел к заминдару и, упав в ноги, обещал никогда больше не заниматься торговлей, лишь бы заминдар разрешил ему продать ткани, купленные на деньги, взятые в долг.

— Так дело не пойдет, — ответил заминдар, — ты должен у меня на глазах сжечь все ткани — тогда я отпущу тебя.

Пончу не сдержался.

— Мне такие забавы не по карману, — выпалил он, — у вас вон денег много, покупайте и жгите себе на здоровье!

Заминдар весь побагровел, услышав такие речи.

— Ах ты подлая тварь! — заревел он. — Ты еще будешь разговаривать! Я тебя проучу!

Последовала унизительная порка, а затем штраф в сто рупий.

И это совершают люди, которые следуют по пятам за Шондипом и кричат «Банде Матарам»! Это люди, которые служат родине!

— А что стало с материей?

— Всю сожгли.

— Кто там был еще?

— Много народу, и все кричали «Банде Матарам». Там и Шондип был. Он взял в пригоршню пепел и сказал: «Братья, это первый в нашей деревне погребальный костер, на котором возданы последние почести английской торговле. Это священный пепел! Обсыплем им тело и разорвем путы Манчестера. Нагими аскетами выполним свой обет».

— Пончу, тебе надо подать жалобу, — сказал я.

— Никто не захочет выступить свидетелем, — ответил Пончу.

— Как это не захочет? Шондип! Шондип!

Шондип вышел из своей комнаты.

— Что случилось? — спросил он.

— На твоих глазах заминдар сжег товары Пончу. Ты выступишь свидетелем?

— Конечно, выступлю, — ответил, смеясь, Шондип, — но со стороны заминдара.

— Что ты хочешь этим сказать? Разве ты не собираешься свидетельствовать истину?

— А разве истина только то, что действительно случилось? — в свою очередь, спросил Шондип.

— Какая же еще может быть истина?

— Случилось то, что должно было случиться, — сказал Шондип. — Чтобы воздвигнуть храм истины, нам придется в процессе созидания не раз прибегать ко лжи, недаром весь мир — это порождение иллюзии, лжи. Те, кто хочет чего-то достигнуть в этом мире, должны творить свою правду, а не идти слепо за общепризнанной.

— Следовательно...

— Следовательно, я дам то, что вы называете ложным показанием. Точно так же, как дают ложные показания те, которые создают империи, строят социальные системы, основывают религиозные учения. Те, кто хочет властвовать, не боятся лжи, железные оковы правды достаются тем, кто склоняется перед этой властью. Разве ты не читал истории? Разве ты не знаешь, что в огромной кухне мира, где готовится политический соус к государствам-жертвам, главной приправой является ложь?

— В мире сейчас готовят много разных соусов, но...

— Знаю, знаю! Зачем тебе заниматься стряпней! Ты предпочитаешь быть одним из тех, кого потом будут пичкать изготовленным. Они разделят Бенгалию на части и скажут, что делают это во имя вашего блага. Они закроют двери к образованию и будут говорить о благородном стремлении поднять вашу культуру на еще большую высоту. Вы будете продолжать хныкать по углам, а мы, грешники, воздвигнем крепость из камня лжи. Причем спасти нас может именно наша крепость, а не река ваших слез.

— Не стоит спорить, Никхил, — сказал учитель. — Разве может тот, кто не чувствует истины в своей душе, понять, что высшее назначение человека состоит в том, чтобы освободить эту истину от всех покровов и показать миру, а вовсе не в том, чтобы, прикрываясь действительностью, строить заградительную стену вокруг нее.

— Правильно! — рассмеялся Шондип.—Такая речь как раз и подобает школьному учителю. Обо всем этом я давно читал в книгах, но жизнь научила меня другому — я узнал, что главным занятием каждого является все-таки уменье прикрыться действительностью. Люди искушенные изощряются во лжи в рекламах своих предприятий, жирно вписывают фальшивые цифры в счетоводные книги политики. Их газеты — корабли, нагруженные ложью, идущие в чужие страны, а их пропагандисты распространяют ложь, как мухи заразу. Я — только скромный ученик сих великих людей, и когда принадлежал партии Конгресса[36], то нисколько не стеснялся разбавлять полсера правды пятнадцатью серами лжи. И хотя я вышел из этой партии, но до сих пор хорошо помню заповедь, что цель человека — не истина, а успех.

— Истинный успех, — поправил его учитель.

— Может быть, — продолжал Шондип, — но плоды такого успеха вырастить не так-то легко. Для этого надо возделать поле лжи, разрыхлить землю и уничтожить все комки. Правда же растет сама, как чертополох и сорняки, вот только ждать от нее плодов могут лишь гусеницы да всякие букашки.

С этими словами Шондип стремительно выбежал из комнаты. Учитель с улыбкой посмотрел на меня и сказал:

— А знаешь, Никхил, Шондип не атеист, он — последователь иной религии. Он словно лупа на ущербе. Называется луной, а на самом деле — месяц.

— Потому-то, — ответил я, — хоть мы с ним расходимся во взглядах, но душой я тянусь к нему. И я не могу не уважать его, несмотря на то, что он принес мне много горя и, может, принесет еще больше.

— Я догадываюсь об этом, — сказал учитель, — сначала я долго удивлялся, как ты можешь терпеть Шондипа. Иногда у меня даже закрадывалось подозрение — не слабость ли это с твоей стороны? Теперь же я вижу, что хоть у вас нет единства в суждениях, но вы понимаете друг друга. Нет рифмы, но ритм один.

— Кажется, в данном случае судьба решила написать поэму «Потерянный рай» белыми стихами, — заметил я шутливо в тон ему. — И друзья с подходящими рифмами оказались бы здесь не на месте.

— Но что же нам делать с Пончу? — вернулся учитель к прежней теме.

— Вы говорите, что заминдар хочет согнать Пончу с земли, которая принадлежала еще его предкам. А что, если я куплю эту землю и оставлю на ней Пончу как своего арендатора?

— А кто уплатит штраф в сто рупий?

— С кого же он сможет требовать этот штраф? Земля- то будет принадлежать мне.

— А сожженный товар?

— Я достану ему новый. Став моим арендатором, он сможет продавать все, что захочет. Хотел бы я видеть, кто осмелится ему помешать.

— Господин, — вмешался Пончу, сложив в мольбе руки, — боюсь я этого, Когда господа дерутся, все хищники тут как тут, начиная с полицейского инспектора и кончая судьей. Всем есть на что поглазеть. Ну, а если надо кого пристукнуть — тут и я под рукой.

— Почему? Что они могут тебе сделать?

— Подожгут мой дом вместе с детьми и вообще...

— Хорошо, твои дети проведут несколько дней в моем доме, — сказал учитель, — ты не бойся. Иди к себе домой и торгуй всем, чем хочешь, никто не посмеет тебя тронуть. Я не допущу, чтоб ты мирился с несправедливостью. Чем больше тащишь, тем больше на тебя наваливают.

В тот же день я купил землю Пончу и вступил официально в ее владение. Тут-то и начались неприятности.

Наследство досталось Пончу от деда со стороны матери. Все прекрасно знали, что он был его единственным наследником. И вдруг, откуда ни возьмись, явилась какая- то тетка и водворилась в доме Пончу со своими узлами, четками и взрослой вдовой-племянницей, заявив, что имеет право до конца жизни пользоваться частью его имущества. Пораженный Пончу заявил, что его тетка давно умерла. «Так то была первая жена, — услышал он в ответ. — По-твоему у него второй быть не могло, что ли?»

Однако дядя умер значительно раньше тетки и потому вряд ли имел возможность взять себе другую жену, Против этого возражений не было, однако Пончу сообщили, что никто и не утверждает, будто дядя женился после смерти жены, нет, женился он еще при ее жизни. Только вторая жена, опасаясь семейных раздоров, оставалась в доме отца. После смерти мужа она, будучи женщиной благочестивой, отправилась в Вриндаван, где предавалась посту и молитве, и сейчас вот возвращается оттуда. Все это прекрасно известно служащим заминдара Кунду, возможно, знают о том и некоторые его арендаторы, — и если заминдар как следует прикрикнет, так, наверно, найдутся и такие, что пировали на свадьбе дяди.

В тот день я до полудня был поглощен распутыванием дела Пончу. Неожиданно меня позвали в онтохпур. Я очень удивился:

— Кто зовет?

— Рани-ма, — последовал ответ.

— Боро-рани-ма?

— Нет, чхото-рани-ма.

Чхото-рани! Кажется, прошла вечность с тех пор, как она последний раз звала меня. Оставив всех в кабинете, я отправился в онтохпур. Удивление мое возросло еще больше, когда я увидел в спальне Бимолу, совершенно очевидно принарядившуюся для встречи со мной. Сама комната, ставшая последнее время холодной, нежилой, чем-то напоминала сегодня нашу былую уютную спальню.

Я молча стоял и вопросительно смотрел на Бимолу. Она немного покраснела и быстро заговорила, нервно теребя браслет на левой руке:

— Во всей Бенгалии только на нашем рынке продают английские товары. Разве это правильно?

— А что ты считаешь правильным? — спросил я.

— Приказать выбросить иноземные товары.

— Но ведь они не мои.

— Зато рынок твой.

— Я бы сказал, что рынок принадлежит тем, кто па нем торгует.

— Так пусть они торгуют товарами местного производства.

— Я был бы очень этому рад. А если они не захотят?

— Что значит не захотят! Они никогда не осмелятся! Разве ты не...

— Я сегодня очень занят, и у меня нет времени спорить с тобой. Но имей в виду, пожалуйста, что я не собираюсь никого заставлять.

— Но ведь ты сделал бы это не ради своей выгоды, а во имя родины...

— Совершать насилие во имя родины — значит совершать насилие над родиной. Боюсь, однако, что тебе не понять этого.

С этими словами я ушел. И внезапно перед моими глазами по-новому осветился мир. Я почувствовал всем своим существом, будто земля утратила весомость и со всем, что было на ней живого и двигающегося, с какой- то невероятной скоростью устремилась в бесконечность, г. головокружительном вращении отсчитывая, как на четках, дни и ночи. Безграничен был труд, ждавший меня впереди, и не было предела освобожденным силе и энергии. Сковать их уже не сможет никто! Никто и никогда! В глубине моего сердца возникла вдруг бурная радость и, как струя фонтана, взмыла вверх, бросая вызов небесам.

Сколько дней я спрашивал себя — что это? Что происходит со мной? Сперва я не мог найти ясного ответа на Этот вопрос. Но затем понял: оковы, которые столько дней теснили мне душу, сегодня наконец пали. Я облегченно вздохнул и отчетливо, как на фотографической пластинка, увидел Бимолу и все, что крылось за ее поступком. Совершенно очевидно, что она нарядилась специально в надежде добиться от меня нужного ей распоряжения. До сих пор я никогда не отделял Бимолу от ее нарядов. Но сегодня ее замысловатая английская прическа казалась мне каким-то нелепым украшением. То, что прежде было таинственной оболочкой ее настоящего «я» и потому бесценным для меня, стало дешевой бутафорией.

У нас с Шондипом были разногласия по поводу нашей родины. Это были существенные разногласия. Но псе, что говорила о родине Бимола, было лишь отражением взглядов Шондипа, начисто лишенным его убежденности. Будь на месте Шондипа кто-нибудь другой, и Бимола говорила бы другое. Все это стало для меня более чем очевидно, сомнений не оставалось.

Я вышел из спальни — этой разбитой клетки — на яркий свет зимнего дня. В саду под деревом возбужденно щебетали скворцы. Направо вдоль веранды тянулась усыпанная гравием дорожка. По обеим ее сторонам цвели бегонии, источавшие вокруг пьянящий аромат. Невдалеке, у края луга, стояла пустая тележка, зарывшаяся носом в землю и с поднятым кверху задком. Один из распряженных волов пасся на лугу, а другой, зажмурив от удовольствия глаза, грелся на солнышке, в то время как ворона, сидевшая у него на спине, старательно выклевывала насекомых. Сегодня я словно услышал близко-близко биение пульса земли, занятой своими обычными делами — такими простыми и такими великими. Ее теплое дыхание, напоенное ароматом бегоний, проникало в глубь моего сердца, и невыразимо прекрасный гимн звучал над этим миром, где все было свободно, как был свободен я сам. И тут я вспомнил о Пончу, попавшем в хитрую западню, о его нищете, увидел мысленно, как он бредет по печальным, освещенным неярким светом зимнего солнца нолям и дорогам Бенгалии и, подобно волу, жмурит глаза, но не от удовольствия, а от усталости, недомогания и голода. Пончу — воплощенный образ бенгальского крестьянина-бедняка. Мне вспомнился и толстый с благообразной внешностью и тилаком на лбу Хориш Кунду. Хориш Купду — таких не единицы, таких очень много, они заволакивают все вокруг, как зеленая тина, которая заводится в старых, загнивших прудах между корнями тростника. Распространяя ядовитые испарения, она застилает весь пруд от одного берега до другого.

Нужно до конца бороться с непроглядным мраком, изможденным нищетой, ослепшим от невежества и одновременно скованным беспробудной инертностью, насосавшейся крови умирающих людей. Эта темнота душит кормилицу-землю, терзает ее. Надо бороться! Мы все время откладывали это дело. Но теперь пусть исчезнут мои иллюзии, пусть спадет окутывающее меня покрывало, пусть моя сила освободится от призрачных сетей онтохпура! Мы — мужчины, мы служим свободе, идеал которой мы видим перед собой, мы преодолеем преграды и вырвем пленницу Лакшми из рук злого духа. Нашей спутницей станет та, которая изготовит своими искусными руками победное знамя для нашего шествия. Мы скинем личину с той, что, сидя дома, плетет колдовские сети, чтобы удержать нас. Мы раз и навсегда освободимся от ее чар, мы не станем наряжать ее в волшебные одежды своих желаний и грез, чтобы она не отвлекла пас от истинной цели. Мне кажется, что сегодня я одержал победу, что я вступил на верный путь. Я смотрю на все открытыми глазами. Я получил свободу, и я дам ее другим. И в труде я найду спасение.

Возможно, когда-нибудь сердце заноет снова. Но теперь я уже знаю эту боль и смогу не поддаться ей. Ведь больно будет только мне — значит, какая же цена этой боли? Я готов Припять на себя часть страданий вселенной, пусть они будут гирляндой на моей шее. О истина! Спаси меня, спаси! Не допусти моего возвращения в мир лживых иллюзий. Если я обречен идти один, позволь мне, по крайней мере, идти твоим путем. И пусть твои литавры играют победный марш в моем сердце.