Дом и мир

РАССКАЗ БИМОЛЫ

Пора! Настало время поднять все паруса и плыть туда, где река любви вливается в океан преклонения. В его прозрачных синих водах утонет и растворится без следа весь ил и вся грязь.

Я ничего больше не боюсь, я не боюсь ни себя, пи других. Я вышла из огня. Пеплом стало то, что должно было сгореть, то, что уцелело, бессмертно. В святом порыве сложила я к его ногам всю свою жизнь, и он принял и растворил мой грех в пучине своей собственной скорби.

Сегодня ночью мы уезжаем в Калькутту. Душевные; тревоги мешали мне до сих пор заняться укладкой вещей. Теперь я взялась за дело. Немного погодя ко мне присоединился муж.

— Нет, нет, — запротестовала я, — ты ведь обещал немного поспать.

— Я-то обещал, да вот сон слова не давал и даже не; появился, — ответил он.

— Нет, нет, — повторила я, — так не годится. Приляг хоть ненадолго.

— Ты же не справишься одна!

— Прекрасно справлюсь.

— Ты, кажется, очень гордишься тем, что можешь обойтись без меня, а я говорю открыто, что не могу без тебя, даже уснуть не мог, пока был один в той комнате.

И он снова принялся за работу. Но тут вошел слуга и сказал: «Шондип-бабу просил доложить о себе». У меня не хватило духу спросить, кому он просил доложить. Свет небес мгновенно померк для меня, как мгновенно свертываются лепестки стыдливой мимозы.

— Пойдем, Бимола, — обратился ко мне муж. — Пойдем, узнаем, что угодно Шондипу-бабу. Наверно, он хочет сказать что-то важное, раз уж решил вернуться, после того как попрощался со всеми.

Я пошла с мужем. Остаться мне было бы еще труднее.

Шондип стоял, уставившись на картину, висевшую на стене.

— Вас, наверно, очень удивляет, что я вернулся? — сказал он, когда мы вошли. — Видите ли, дух не находит себе покоя, пока не закончены все церемонии погребального обряда.

С этими словами он вынул из-под чадора узелок, положил на стол и развязал. В нем были гинеи.

— Прошу тебя, не заблуждайся на мой счет, Никхил. Не воображай, что честностью я заразился от тебя. Шондип не из тех, кто, пуская слезу раскаяния и хныкая, возвращает деньги, добытые нечестным путем, но...

Он не докончил фразы. Немного погодя он продолжал, обращаясь ко мне:

— Царица Пчела, наконец-то и безмятежную совесть Шондипа посетил призрак раскаяния. Поскольку мне приходится бороться с ним каждую ночь, очевидно, это не плод моего воображения. По-видимому, я смогу избавиться от него, только выплатив ему свои долги сполна. Разрешите мне поэтому вернуть похищенное в руки этого призрака. Богиня! На всем свете только у вас одной я не смогу ничего взять. Вы не освободите меня от своих чар, пока не ввергнете в нищету.

Он поставил шкатулку с моими драгоценностями на стол и торопливо направился к выходу.

— Послушай, Шондип, — окликнул его муж.

— У меня нет времени, Никхил, — ответил он, останавливаясь в дверях. — По слухам, мусульмане видят во мне бесценную жемчужину, они решили похитить меня и запрятать на своем кладбище. Я же считаю, что мне необходимо жить. Через двадцать пять минут уходит поезд на Север. Поэтому приходится спешить. Когда-нибудь мы закончим наш разговор при более благоприятных обстоятельствах. Послушай меня и тоже не задерживайся. Царица Пчела, я приветствую вас, владычицу кровоточащих сердец, прекрасную Царицу гибели...

Шондип почти бегом направился к выходу. Я стояла неподвижно. Никогда прежде не сознавала я так ясно, насколько никчемны и презренны были все эти гинеи и драгоценности. Несколько минут назад я была озабочена тем, что взять с собой, куда все уложить, теперь я чувствовала, что не нужно брать вообще ничего, — самым важным было уехать отсюда, и как можно скорее!

Муж поднялся с кресла и, взяв меня за руку, сказал:

— Уже поздно, у нас осталось совсем немного времени, чтобы собраться.

В эту минуту в комнату неожиданно вошел Чондронатх-бабу. Увидев меня, он в замешательстве помедлил немного, но затем обратился ко мне:

— Прости меня, ма, что я вошел без предупреждения... Никхил, мусульмане взбунтовались, грабят контору Хориша Кунду. Это бы еще полбеды, но они издеваются над женщинами, насилуют их.

— Я поеду туда, — сказал муж.

— Что ты сможешь сделать один? — воскликнула я, схватив его за руку. — Учитель, не позволяйте ему, скажите, чтобы он не ездил...

— Ма, — ответил он, — сейчас не время его останавливать.

— Не беспокойся обо мне, Бимола, — сказал муж, выходя из комнаты.

В окно я увидела, как он вскочил на лошадь и поскакал, в руках у него не было никакого оружия.

Минуту спустя в комнату вбежала меджо-рани.

— Что ты наделала, чхуту! Какое несчастье! Зачем ты его отпустила? Скорей зови управляющего, — крикнула она слуге.

Меджо-рани никогда не показывалась управляющему, но сегодня ей было не до правил приличия.

— Скорей пошлите гонца, чтобы вернуть махараджа, — сказала она управляющему, как только он появился в дверях.

— Мы все уговаривали его не ездить, — сказал управляющий, — но он не захотел нас слушать.

— Пусть ему скажут, что меджо-рани заболела холерой, что она при смерти, — исступленно кричала она.

Как только управляющий ушел, меджо-рани в бешенстве накинулась на меня:

— Ведьма, чудовище! Не могла сама умереть, нет, ей понадобилось его послать на гибель!

День догорал. За пышными ветвями цветущего дерева шаджана, что росло возле хлева, садилось солнце. Я, как сейчас, помню все оттенки того багрового закатного неба. По обе стороны раскаленного шара, словно распростертые крылья огромной птицы, раскинулись ярким пламенем горящие облака. И мне казалось, что это готовится подняться в воздух и пересечь океан тьмы минувший роковой день.

Сгустились сумерки. Подобно взлетающим к небу языкам пламени горящей деревни, время от времени из потревоженной тьмы до нас докатывался отдаленный гул и снова замирал.

Из домашнего храма доносились звуки гонга, призывающего к вечерней молитве. Я знала, что меджо-рани находится там, что, сложив молитвенно руки, она безмолвно просит всевышнего о милосердии. Я же не могла оторваться от окна, выходившего па дорогу. Постепенно дорога, деревья, скошенные поля, разбросанные повсюду деревни исчезали во мгле. Как глаз слепца, глядел в небо огромный тусклый пруд. Башня с левой стороны дома, казалось, вытягивала шею, высматривая кого-то.

Ночные звуки так обманчивы! Хрустет ветка — и чудится чей-то стремительный бег. Хлопнет дверь — и кажется, будто это глухой удар сердца потрясенного мира.

Иногда у края дороги вспыхнет огонек и сразу исчезнет.

Бремя от времени раздастся стук копыт, но каждый раз оказывается, что это всадники выезжают из ворот усадьбы.

А меня неотступно преследовала мысль, что только моя смерть может положить конец совершающейся трагедии. Пока я живу, проклятие моих грехов будет поражать все вокруг, нести гибель и разрушение всем. Я вспомнила о пистолете, но я не могла оторваться от окна и пойти за ним: ноги не слушались меня. Ведь я ждала свою судьбу!

Часы в вестибюле торжественно пробили десять. Вскоре вдалеке показалось множество огней, и я увидела толпу, которая, извиваясь, как огромная черная змея, медленно ползла к воротам.

Услыхав шум, управляющий бросился к воротам и взволнованным голосом спросил подскакавшего всадника:

— Какие новости, Джотадхор?

— Плохие, — последовал ответ.

Эти слова Джотадхора я хорошо слышала сверху. Затем он еще что-то прошептал — что именно, я не расслышала. В ворота внесли паланкин, за мим носилки. Рядом с паланкином шел доктор Moтxyp.

— Каково ваше мнение? — спросил управляющий.

— Ничего пока не известно, — ответил доктор. — Серьезное ранение в голову.

— А Омулло-бабу?

— Пуля попала ему в сердце и убила наповал.

Рабиндрант Тагор

Дом и мир

Роман. Перевод В. Новиковой

Москва. Художественная литература, 1963