Дом и мир

РАССКАЗ НИКХИЛЕША

Сегодня мы уезжаем в Калькутту. Жизнь становится тяжким бременем, если ее тревоги поглощают вас целиком. Не надо сидеть на одном месте, не надо накапливать тревоги в сердце. Впрочем, я ведь и не хозяин дома, а всего лишь случайный прохожий на дороге жизни. Не мне сносить удары судьбы и ждать, пока не грянет последний — смерть. Нет, наш союз с тобой, Бимола, — всего лишь союз двух путников. Пока у нас был один путь, все было хорошо, но, если мы будем стараться сохранять наш союз и впредь, он только стеснит нас. Сегодня мы сбрасываем его оковы и снова в путь. Вполне достаточно, если иногда мы сможем мимоходом обменяться взглядом или коснуться рукой руки другого. А дальше? Дальше нам откроется бесконечно широкая дорога, и вечный поток жизни подхватит и понесет нас. Разве ты можешь лишить меня многого, любимая? Стоит мне прислушаться, и до моего слуха откуда-то издалека доносится сладостная песня флейты. Божественный нектар Лакшми неиссякаем, — иногда она нарочно разбивает чаши жизней и с улыбкой смотрит на наши слезы. Но я не стану собирать осколки, а пойду вперед с неутоленной жаждой в сердце.

— Братец, — обратилась ко мне меджо-рани, — твои книги упакованы в ящики и готовы к отправке. Скажи, что это значит?

— Это значит, что я очень к ним привязан и не могу с ними расстаться.

— Я бы хотела, чтобы ты был привязан и к кое-чему другому. Неужели ты больше не вернешься сюда?

— Я буду приезжать, но оставаться здесь надолго больше не хочу.

— Правда? Знаешь что, пойдем ко мне, и я покажу тебе, к скольким вещам я привязана.

С этими словами меджо-рани повела меня к себе.

Ее комната была заставлена всевозможными сундуками, узлами и ящиками. Приоткрыв один из них, она показала мне все необходимое для приготовления бетеля.

— Вот бутылочка с ароматическим порошком, а здесь, в металлических коробочках, разные пряности. Вот карты. Я не забыла и шахматной доски: я найду себе партнеров, если вы оба будете там слишком заняты. Вот гребешок, ты помнишь его? Это один из гребней свадеши, который ты подарил мне, а это...

— Но в чем дело, меджо-рани? Зачем ты собрала эти вещи?

— Я еду в Калькутту вместе с вами,

— Как?

— Не бойся, братец, не бойся. Я не собираюсь ни соблазнять тебя, ни ссориться с чхото-рани. Рано или поздно всем приходится умирать, поэтому, пока есть время, лучше устроиться на берегу Ганги. При мысли о том, что меня могут сжечь под нашим старым баньяном, я испытываю настоящий ужас. Поэтому я и не хотела умирать до сих пор и раздражала вас своим присутствием.

Наконец-то я услышал настоящий голос своего домашнего очага. Меджо-рани вошла в наш дом невестой, когда ей было всего девять лет, а мне только что исполнилось шесть. В жаркий полдень, прячась в тени под высокой стеной, мы играли с ней в разные игры. В саду я взбирался на манговое дерево и срывал незрелые плоды, а она сидела на земле, крошила манго, приправляла их перцем, солью и душистыми травами, приготовляя совершенно несъедобное блюдо. Все обязанности по добыванию из кладовой продуктов, необходимых для празднования кукольной свадьбы, лежали на мне, так как бабушкин свод наказаний не предусматривал для меня никаких кар. Я же бегал с ее поручениями к старшему брату, когда меджо-рани нужно было выпросить у мужа что-нибудь из ряда вон выходящее, — я умел так пристать к нему, что в конце концов он соглашался на все. Как-то я заболел лихорадкой, и в течение трех дней врач разрешал мне только подогретую воду и засахаренные зерна кардамона. Меджо-рани не могла видеть моих лишений и несколько дней тайно доставляла мне всякие вкусные вещи. И досталось же ей, когда ее поймали как-то на месте преступления! А затем, когда мы подросли, наша дружба перешла в привязанность более нежную, более интимную, у нас бывали и ссоры — и какие! Случалось, что интересы наши сталкивались, вызывая подозрительность, ревность, порой даже вражду. С появлением в доме Бимолы разрыв, казалось, должен был стать неизбежным. Но целительные силы, дремавшие на дне души, легко затягивали трещинки, образовавшиеся на поверхности. Отношения, сложившиеся с детства, окрепли и выросли, обвивая, словно плющ, весь дом, стены двора, крытые веранды, сад. И сейчас, когда я увидел, что меджо-рани собрала и уложила все свои пожитки и готовится покинуть наш дом, сердце мое больно заныло, словно кто-то до предела натянул нити, связывающие нас, желая оборвать их. Я хорошо понимал, почему решила устремиться навстречу неведомому меджо- рани, которая переступила порог нашего дома девятилетней девочкой и с тех пор ни разу не покидала его, свыклась с его укладом, сроднилась с ним и вряд ли представляет себе жизнь за его стенами. Но она, конечно, никогда не скажет мне истинной причины своего желания уехать и будет приводить всякие пустые доводы.

Во всем мире, кроме меня, у нее не осталось никого близкого. И эта обиженная судьбой, рано овдовевшая, бездетная женщина вкладывала в свое чувство ко мне всю нежность, накопившуюся в ее сердце. Только стоя в ее комнате, среди разбросанных ящиков и узлов, я по-настоящему понял всю глубину горя, которое причиняла ей самая мысль о возможности разлуки. Я отлично сознавал, что в основе ее мелочных ссор с Бимолой и столкновений из-за денег лежало вовсе не корыстолюбие — просто ей было трудно примириться с тем, что попираются ее права на единственного близкого ей человека, что слабеют узы их дружбы, и все это потому, что между ними встала неизвестно откуда взявшаяся женщина. Ее самолюбие страдало на каждом шагу, но она не могла и не должна была жаловаться.

Бимола тоже понимала, что права, которые предъявляет на меня меджо-рани, основываются не только на наших родственных отношениях, что корни их уходят гораздо глубже. Потому-то она так ревниво относилась к нашей дружбе, возникшей еще в детские годы.

На душе у меня было тяжело. Я опустился на сундук и сказал:

— Диди, как бы мне хотелось вернуть дни, когда мы впервые встретились здесь.

— Нет, брат, я не хотела бы снова пережить свою жизнь, — сказала она, глубоко вздохнув. — В облике женщины — ни за что! Пусть уж те страдания, которые мне пришлось перенести, окончатся в этой жизни. Начать все снова у меня просто не хватило бы сил.

— Свобода, к которой приходят путем страданий, искупает их, — заметил я.

— Возможно, братец. Вы — мужчины, для вас и существует свобода. А мы, женщины, любим связывать других — для этого мы и сами можем надеть оковы. О, вам нелегко освободиться из наших сетей. Если вам непременно нужно расправить крылья и улететь, приходится брать с собой и нас — мы отказываемся сидеть на месте. Поэтому-то я и упаковала столько сундуков. Разве можно отпускать тебя в путь совсем налегке?

— Твою ношу легко унести, — улыбнулся я. — И если уж мужчины не жалуются на свое бремя, то, по всей вероятности, женщины, которые заставляют их нести тяжелую ношу, щедро вознаграждают их за это.

— Вы не жалуетесь на тяжесть, потому что наш груз слагается из всяких мелочей. Но если вы хотите отбросить хоть какую-нибудь из них, женщина начинает убеждать вас, что именно эта мелочь ничего не весит. Вот при помощи этих пустячков мы и угнетаем вас. Так когда же мы едем, братец?

— В половине двенадцатого ночи. У нас еще много времени.

— Вот что, братец, дорогой, послушай хоть раз в жизни моего совета: ляг отдохнуть сегодня после обеда и выспись хорошенько. Ведь ночью в поезде ты не поспишь как следует. Ты так скверно выглядишь, кажется — еще немного, и совсем свалишься. Пойдем, сначала тебе надо искупаться.

Мы пошли на мою половину, но по дороге нам встретилась Кхема. Она плотно укуталась в свое покрывало и умоляющим шепотом сообщила мне:

— Господин полицейский инспектор кого-то привез, он хочет видеть махараджа.

— Разве махарадж вор или разбойник, что инспектор от него не отстает? — вспылила меджо-рани. — Пойди скажи инспектору, что махарадж пошел купаться.

— Дай только схожу и узнаю, в чем там дело, — сказал я, — может быть, что-нибудь срочное.

— Не к чему! — решительно возразила она. — Вчера чхото-рани напекла целую гору пирожков, сейчас пошлю несколько инспектору, это поможет ему скоротать время, пока ты купаешься.

С этими словами она втолкнула меня в ванную комнату и закрыла за мной дверь.

— Мое чистое платье! — взмолился я изнутри.

— Сейчас достану, ты пока купайся.

Я не нашел в себе сил противиться такому деспотизму, это не слишком частое явление на свете. Пусть так, пусть полицейский инспектор лакомится пирожками, с делом можно и повременить. Последние дни полиция усердствовала вовсю — не проходило и дня, чтобы ко мне не приводили какого-нибудь человека, подозреваемого в краже, который, к величайшему удовольствию окружающих, тут же доказывал свою непричастность к этому делу. По всей вероятности, приволокли еще одного несчастного. Но почему же угощаться пирожками будет один инспектор? Какая несправедливость!

Я начал колотить в дверь.

— Если у тебя начался приступ безумия, облей голову холодной водой, — крикнула мне с веранды меджо- рани, — это тебе поможет.

— Пошлите пирожков на двоих, — прокричал я через дверь, — наверно, тот, кого инспектор привел сюда как вора, больше их заслуживает. Скажите слуге, чтобы ему положили побольше.

Я поспешно вымылся и вышел из комнаты. У двери на полу сидела Бимола. Неужели это была моя Бимола — гордая, самолюбивая Бимола?! Что привело ее к моим дверям? Я резко остановился. Она встала и, не поднимая глаз, сказала:

— Я хотела с тобой поговорить.

— Так входи, — сказал я.

— Но ты же идешь по какому-то делу?

— Дело подождет, сперва я хочу выслушать...

— Нет, сначала кончай свои дела. Мы поговорим после обеда.

Инспектора я застал уже перед пустым блюдом. Тот же, кого он привел, еще был занят поглощением пирожков.

— Боже мой, — в удивлении воскликнул я, — да ведь это Омулло!

— Совершенно верно, — ответил он с набитым ртом. — Ну, я славно поел! Остальные пирожки, если вы позволите, я возьму с собой.

И он принялся складывать недоеденные пирожки в свой платок.

— В чем дело? — спросил я, глядя на инспектора.

— Махарадж, — ответил он, улыбаясь. — Мы нисколько не приблизились к разгадке тайны этой кражи, напротив, мы еще больше запутались.

С этими словами он развязал грязную рваную тряпицу и протянул мне пачку банкнот.

— Вот, махарадж, ваши шесть тысяч рупий.

— Где вы их нашли?

— У Омулло-бабу. Вчера вечером он пришел к управляющему вашей конторы в Чокуйе и сказал: «Похищенные деньги найдены». Когда была совершена кража, управляющий испугался меньше, чем теперь, когда похищенное возвратили. Он боялся, как бы его не заподозрили в том, что он сам стащил деньги, а теперь решил пойти на попятную и выдумывает всякие небылицы, чтобы отвести от себя подозрение. Поэтому он предложил Омулло- бабу покушать, а сам дал знать в полицию. Я отправился туда верхом и вот с раннего утра вожусь с Омулло, который упорно отказывается говорить, откуда у него эти деньги. — «Не скажете — не отпустим вас», — сказал я. — «В таком случае, я придумаю что-нибудь». — «Ну что ж, придумывайте», — согласился я. — «Деньги эти я нашел под кустом». — «Лгать тоже не так-то просто, — сказал я. — Надо все сказать: где тот куст, почему вы оказались около него». — «Не беспокойтесь, — ответил он, — у меня будет достаточно времени все придумать».

— Хоричорон-бабу, — обратился я к инспектору, — а что, если вы зря задержали сына почтенного человека?

— Нибарон Гхошал — отец Омулло — не только весьма почтенный человек. Он мой школьный товарищ, махарадж. Позвольте, я расскажу вам, что, по моему мнению, произошло. Омулло знает, кто украл, знает, что деньги предназначались для крикунов «Банде Матарам». Он хочет взять вину на себя и спасти другого человека. Это как раз в его духе.

— Вот что, сын мой, — обратился он к Омулло, — и мне было когда-то восемнадцать лет. Я учился в Рипон-колледже. Однажды я чуть не угодил в тюрьму, желая спасти извозчика от лап полицейского. Только случай помог мне избежать тюрьмы. Махарадж, — продолжал он, — настоящему вору, по-видимому, удастся скрыться, но, мне кажется, я знаю инициаторов всей этой истории.

— Кто же они?

— Ваш управляющий Тинкори Дотто и стражник Касем.

Высказав все доводы в пользу своей догадки, инспектор наконец ушел.

— Если ты скажешь мне, кто украл деньги, не пострадает никто, — обратился я к Омулло. — Обещаю тебе это.

— Украл я, — ответил он.

— Как же так? А шайка бандитов?

— Я был один.

Омулло рассказал мне поистине удивительные вещи. После ужина управляющий полоскал во дворе рот. Было темно. Омулло имел при себе два пистолета — один с холостым зарядом, а другой с пулями. Лицо его наполовину прикрывала черная маска. Направив свет фонаря прямо в лицо управляющему, Омулло выстрелил в воздух. Управляющий вскрикнул и упал без чувств. Прибежало несколько стражников, но стоило раздаться второму холостому выстрелу, как все они рассыпались в разные стороны и исчезли в доме, заперев за собою двери. Тут прибежал главный стражник Касем с дубинкой в руках, и Омулло пришлось ранить его в ногу. Затем он заставил дрожащего управляющего, который тем временем пришел в себя, открыть сейф и достал оттуда шесть тысяч рупий. Вскочив на коня, он проскакал несколько миль. Потом отпустил коня на волю и к утру преспокойно добрался сюда.

— Зачем тебе понадобилось делать это? — спросил я.

— На это у меня была очень важная причина, — ответил он.

— Почему же ты потом возвратил деньги?

— Позовите ту, которая приказала мне вернуть деньги. При ней я все расскажу.

— Кто это?

— Чхото-рани-диди.

Я послал за Бимолой. Она медленно вошла в комнату, вся закутанная в белую шаль. Ноги ее были босы. Мне показалось, что я никогда не видел мою Бимолу такой. Как луна на заре, она словно вся была окутана прозрачной светлой дымкой.

Омулло повалился в ноги Бимоле и взял прах от ее ног.

— Я пришел, выполнив твое приказание, диди, — сказал он, поднявшись. — Деньги возвращены.

— Ты спас меня, братик, — ответила Бимола.

— Перед моим мысленным взором неотступно стоял твой образ, диди, поэтому я не произнес ни слова лжи,— продолжал Омулло. — Свой бывший девиз «Банде Ма- тарам» я оставил у твоих ног — он мне больше не понадобится. И я даже получил, вернувшись, свою награду — твой прошад.

Бимола смотрела на него в недоумении, не понимая, что он хочет сказать. Омулло вытащил из кармана узелок и, развязав его, показал ей припрятанные пирожки.

— Я съел не все, часть пирожков я оставил, чтобы ты своими руками угостила меня.

Я понял, что я здесь лишний, и вышел из комнаты. Все, па что я способен, — это заниматься разглагольствованием, думал я, а в награду на мое соломенное чучело наденут изодранную гирлянду и сожгут его на берегу реки. Я никого еще не смог уберечь от гибели. Те же, кому дана такая сила, мановением руки достигают этого. В моих словах нет священного огня. Угли у меня в душе не пылают, они подернуты пеплом. Я не способен возжечь пламя светильника. Жизнь моя тому доказательство: мой светильник остался незажженным.

Медленно вернулся я в онтохпур. Возможно, меня тянуло к меджо-рани. Я обязательно должен был убедить себя в том, что и моя жизнь может еще будить ответный звук в струнах чьей-нибудь вины. Замкнувшись в себе, трудно осознать, что ты действительно живешь. Это сознание приходит только от соприкосновения с другой жизнью.

Не успел я подойти к комнате меджо-рани, как она вышла мне навстречу со словами:

— Ну, братец, я ведь говорила, что ты и сегодня задержишься. Не медли более, обед готов, и сейчас его подадут.

— Я пока достану твои деньги.

По дороге в спальню меджо-рани спросила, не сообщил ли инспектор чего-либо нового о краже. Мне почему-то не хотелось рассказывать ей о том, как были возвращены мне шесть тысяч рупий.

— Все вокруг да около, — сказал я довольно уклончиво.

Войдя в гардеробную, я вынул из кармана связку ключей — ключа от сейфа среди них не оказалось. Я стал удивительно рассеян! Сколько ящиков и шкафов отпирал я сегодня и ни разу не заметил отсутствия ключа от сейфа.

— Где же ключ? — спросила меджо-рани.

Не отвечая на вопрос, я тщетно шарил в карманах, по десять раз перетряхивал все вещи. Мы догадывались: ключ не потерян, а кем-то снят с кольца. Но кто мог взять его? В нашей комнате ведь, кроме нас...

— Не волнуйся ты так, — сказала меджо-рани, — пойди сперва поешь. Наверно, чхото-рани, заметив твою рассеянность, спрятала его в свою шкатулку.

Я страшно расстроился. Снять с кольца ключ и ничего не сказать мне было не похоже на Бимолу. Сегодня она не присутствовала при моем обеде. Она сама принесла из кухни рис и сейчас у себя в комнате угощала Омулло. Меджо-рани хотела ее вызвать, но я запротестовал.

Не успел я встать из-за стола, как в комнату вошла Бимола. Мне не хотелось начинать разговор о пропавшем ключе при меджо-рани, но... не успела Бимола появиться, как невестка воскликнула:

— Ты не знаешь, где ключ от сейфа братца?

— У меня, — ответила Бимола.

— А я что говорила, — торжествующе воскликнула меджо-рани. — Чхото-рани делает вид, что не боится никаких грабителей, а сама потихоньку принимает кое-какие меры предосторожности!

Я взглянул Бимоле в лицо и сразу понял, что тут что- то неладно.

— Хорошо, пусть ключ останется у тебя, деньги я выну вечером, — заметил я как в ни чем не бывало.

— Зачем же откладывать, — вмешалась меджо-рани. — Вынь их сейчас да отправь в конторский сейф, пока не забыл опять.

— Деньги я уже вынула, — сказала Бимола.

Я остолбенел.

— Где же ты их прячешь? — спросила меджо-рани.

— Я их истратила.

— О, ма, вы только ее послушайте! — воскликнула невестка. — Как же ты могла истратить столько денег?

Бимола ничего не ответила. Я стоял, прислонившись к двери, и молчал. Меджо-рани хотела как будто что-то еще сказать, но, взглянув на Бимолу, удержалась.

— Ну что ж, истратила так истратила, — сказала она наконец. — Когда мне попадались под руку деньги мужа, я делала то же самое — какой смысл был оставлять их ему, все равно они перекочевали бы в карманы прихлебателей, которые вечно толклись вокруг него. А думаешь, ты, братец, лучше? Каких только способов вы не изобретаете для того, чтобы побыстрей расправиться с деньгами! У нас нет других возможностей уберечь от вас ваши же деньги, как только украсть их у вас. Ну, а теперь пошли. Сейчас же ложись и отдыхай!

Меджо-рани повела меня в спальню, я шел как во сне.

Когда я лег, она села рядом и весело сказала Бимоле:

— Чхуту, угости меня, пожалуйста, бетелем. Что, у тебя нет бетеля? Ты что это — совсем англичанкой заделалась? В таком случае прикажи принести пакетик из моей комнаты.

— Меджо-рани, — вмешался я, — ты же до сих пор ничего не ела.

— Давно уже поела, — солгала она и глазом не моргнув.

Сидя возле меня, она болтала о всяких пустяках. Служанка из-за двери сообщила Бимоле, что обед ее стынет. Бимола не двинулась с места.

— Как, — воскликнула меджо-рани, — ты еще не ела? Это что еще за новости! Пошли, пошли, ведь уже очень поздно!

И она силой увела Бимолу за собой.

Я догадывался, что между похищенными шестью тысячами рупий и деньгами, вынутыми из сейфа, существует какая-то связь. Но меня вовсе не интересовало, что это за связь. И я не собирался об этом допытываться.

Творец лишь намечает контуры нашей жизни, предоставляя нам самим, по своему вкусу, подправлять его наброски и, положив последние мазки, придавать ей тот или иной облик. В своей жизни, очерченной всевышним, я все же мечтал воплотить какую-нибудь великую идею.

Я потратил много усилий. И лишь тот, кто умеет читать человеческие сердца, знает, как обуздывал я свои страсти, как сурово подавлял собственное «я».

Беда, однако, в том, что жизнь человека не принадлежит ему одному. Пытаясь создать ее по-своему желанию, человек обязан считаться со своими близкими, иначе его ждет неудача. Поэтому я всегда лелеял мечту привлечь Бимолу к этому сложному созидательному процессу. Я любил ее всей душой и ни на минуту не сомневался в том, что мне удастся зажечь ее своей мечтой и заручиться ее поддержкой. Однако скоро мне пришлось убедиться, что люди, которые умеют легко и естественно привлечь к процессу «самосозидания» окружающих, принадлежат совсем к иной категории, чем я. В моей душе дремлют таинственные силы, но я никому не могу передать их. Те, кому я предлагал себя и все мне принадлежащее, брали лишь все мне принадлежащее, но не то, что покоится в глубине моей души. Испытание, посланное мне, тяжело! В тот момент, когда мне особенно нужна была помощь и поддержка, я оказывался предоставленным самому себе. Но я верен своему обету — из этого испытания я выйду победителем. Значит, мне суждено идти одному тернистой тропой, до самого конца своего жизненного пути...

Сегодня в душе моей зародилось сомнение: не сидит ли во мне тиран? Слишком уж настойчиво стремился я вылить наши отношения с Бимолой в какую-то совершенно определенную идеальную форму. Но жизнь человека нельзя отливать по шаблону. Стараясь придать определенную форму добру, как чему-то материальному, мы добиваемся лишь того, что оно гибнет, жестоко мстя нам за наши попытки.

До сих пор я не отдавал себе ясного отчета в том, что именно из-за этой бессознательной тирании мы все дальше и дальше отходили друг от друга. Под моим давлением Бимола не смогла проявить своего истинного «я» и вынуждена была искать потайной выход своим естественным стремлениям. Ей пришлось украсть шесть тысяч, потому что она не могла быть откровенна со мной, потому что знала мою непреклонность в тех вопросах, в которых я расходился с пей.

Люди, подобные мне, одержимые одной идеей, уживаются лишь с теми, кто с ними заодно. Тем же, кто с нами не согласен, волей-неволей приходится нас обманывать. Своим упрямством мы толкаем на извилистые пути жизни даже честных людей и калечим жену, стремясь сделать из нее единомышленника.

Если бы можно было начать все сначала! На этот раз я пошел бы прямой дорогой. Я не старался бы стеснять движения подруги моей жизни путами своих идей, я лишь наигрывал бы ей радостные мелодии на свирели любви и говорил ей: «Ты любишь меня? Так цвети же, верная себе, озаренная светом своей любви. Пусть смолкнут мои настояния, пусть восторжествует в тебе замысел творца, и пусть отступят в беспорядке мои фантазии».

Но в состоянии ли даже природа залечить зияющую рану, которая образовалась из-за наших несогласий, накапливавшихся так долго? Сорвана навсегда завеса, под покровом которой целительные силы природы незаметно делают свое дело. Раны перевязывают. Может быть, и мы сумеем наложить повязку любви на нашу рану, и со временем окажется, что она зарубцевалась и даже шрам исчез навсегда? Но не поздно ли? Сколько времени потеряно в размолвках и недоразумениях — ведь только теперь мы наконец поняли друг друга. И сколько времени еще потребуется, чтобы окончательно изгладить все следы прошлого? А потом? Допустим, что рана затянется, но сможем ли мы восстановить все то, что было разрушено и исковеркано?

Послышался шорох. Я обернулся и увидел сквозь приоткрытую дверь удалявшуюся фигуру Бимолы. По всей вероятности, она долго молча стояла у двери, не решаясь войти в комнату.

— Бимола, — позвал я, поспешно вскочив.

Она вздрогнула и остановилась спиной ко мне. Я подошел, взял ее за руку и ввел в комнату.

Она кинулась лицом в подушку и зарыдала. Не выпуская ее руки из своей, я сидел рядом и молчал.

Когда бурный поток слез иссяк, она поднялась, и я попытался привлечь ее к себе. Но она слегка оттолкнула мою руку и, опустившись на колени, несколько раз склонилась к моим ногам в глубоком поклоне. Я попытался отодвинуться, но напрасно — крепко обхватив мои ноги руками, она прерывающимся голосом сказала:

— Нет, нет, не отодвигайся, дай совершить поклонение тебе.

Я не двинулся с места. Кто я такой, чтобы мешать ей? Там, где истинно поклонение, там истинно и божество, которому поклоняются. Но разве я тот бог, поклонение которому она совершает?