Дом и мир

РАССКАЗ ШОНДИПА

Когда я читаю свой дневник, у меня возникает вопрос: я ли это? Будто я — это сплошные слова, будто я — это книга, обернутая в переплет из плоти и крови.

Земля не мертва, как луна. Она дышит, из ее рек и морей поднимаются клубы пара, окутывающие поверхность, а пыль носится в воздухе и укрывает ее, словно плащом. Если посмотреть на землю со стороны, увидишь лишь свет, отражаемый облаками пара и пыльным покровом. Разве можно различить на ней государства и страны?

Так же и человек — он дышит, он думает, и мысли, которые излучает его мозг, пеленой тумана обволакивают его. В этом тумане стираются грани плоти и крови, и начинает казаться, будто человек — шар, сотканный из теней и света. Мне кажется, будто я подобен живой планете. Я — шар идей. Но ведь я — это не только мои желания, мои мысли, мои поступки, а и то, чего я не люблю, чем быть не желаю. Я начал существовать еще до своего появления на свет. Я не мог участвовать в своем созидании. Поэтому мне пришлось иметь дело с тем, что уже было готово.

Я твердо убежден: все великое — жестоко. Справедливыми могут быть лишь заурядные люди. Несправедливость — исключительное право великих.

Сначала поверхность земли была ровной. Однако вулкан пробил ее изнутри огненным рогом и вознесся над нею. Ему не было никакого дела до остальной земли, он действовал сам по себе. Расчетливая несправедливость и убежденная жестокость дают человеку или целому народу богатство и власть. Если один закрывает глаза, другой действует, иначе существование первого было бы слишком безоблачным.

Поэтому я проповедую великое учение несправедливость. Я заявляю: только несправедливость несет освобождение, она как пламя, которому необходимо непрестанно пожирать что-то, иначе оно угаснет и превратится в ничто. Стоит какому-нибудь народу или человеку утратить способность творить зло вокруг, и ему останется один путь — на свалку мира. Но пока это только идея. Сам я еще не олицетворяю ее полностью. Сколько бы я ни превозносил несправедливость, в броне, одевающей мое «я», остаются трещины, и сквозь них можно рассмотреть нежность и душевную мягкость. Как я сказал, это происходит оттого, что большая часть меня была создана раньше, чем я очутился на этой ступени своего бытия.

Время от времени мы вместе с учениками устраиваем испытание жестокости. Однажды у нас был пикник. Неподалеку на лугу паслась коза. Я спросил:

— Кто из вас сможет отрезать заднюю ногу у живой козы?

Все растерялись, а я пошел и отрезал. Самый жестокий из моих учеников от такого зрелища потерял сознание.

Видя, что я совершенно спокоен, они назвали меня великим святым и взяли прах от моих ног. Иными словами, все увидели в тот день иллюзорный шар моих идей, а никак не меня самого, по странной иронии судьбы созданного ласковым и жалостливым, с тревожно бьющимся сердцем, которое лучше держать скрытым.

В теперешней главе моей жизни, связанной с Бимолой и Никхилом, многое также остается скрытым. Покров не спал бы, если бы с моими идеями не произошло нечто неожиданное.

Мыслям, неотступно преследующим меня, подчинена моя внутренняя жизнь, но есть и другая часть моей жизни, и притом значительная, которая не поддается их воздействию. Отсюда весьма существенное расхождение между мной — таким, каким меня видят другие, и таким, каков я на самом деле, — расхождение, которое я всеми силами стараюсь скрыть даже от самого себя, чтобы не погубить не только свои планы, но и самое свою жизнь.

Жизнь — это нечто неопределенное, клубок противоречий. Мы же, люди мыслящие, стремимся вылепить ее по угодному нам образцу и сообщить ей определенность, которая достигается только удачей. Все, перед кем склонялся мир, начиная с непобедимого Александра Македонского и кончая нынешним американским миллиардером Рокфеллером, выбирали себе определенный символ — меч или золотую монету — и приспосабливали свою жизнь к этому символу, что и приводило их, в конце концов, к успеху.

Вот тут-то и начинается наш спор с Никхилом. Я говорю: «Познавай себя», — и он говорит: «Познавай себя». Но в его толковании «познавай» значит как раз «не познавай».

— Добиться того успеха, о котором ты мечтаешь, — сказал он мне как-то, — можно, лишь пойдя на сделку со своей совестью. Но душа выше успеха.

— Ты выражаешься очень туманно, — сказал я в ответ.

— Ничего не поделаешь, — возразил Никхил. — Душа сложнее машины, поэтому если ты станешь разбирать ее по частям, как машину, чтобы добиться ясности понимания, то это ничего тебе не даст. Определить успех много легче, чем определить, что такое душа. Добиваясь успеха, легче всего потерять душу.

— Но где она находится, эта замечательная душа? — спросил я. — На кончике носа или на переносице?

— Там, где она может познать себя в бесконечном и стать выше земных успехов.

— Ну, а как ты связываешь все это с нашей работой на благо родины?

— Так ведь это одно и то же. Если страна ставит себя и свои дела превыше всего, она достигает успеха, но теряет душу. Если же она стремится к истинному величию, то успеха она может и не добиться, но душу обретет обязательно.

— Где ты видел в истории тому примеры?

— Человек достаточно велик, чтобы не считаться ни с успехами, ни с примерами. Возможно, что примеров нет. Внутри семени тоже нет цветка, есть только зародыш. Впрочем, разве примеров действительно нет? В течение многих веков Будда почитался в Индии, но разве это почитание — результат его деятельности?

Нельзя сказать, чтобы я совершенно не мог понять точки зрения Никхила. В этом-то и кроется для меня опасность. Я родился в Индии, и яд духовных исканий течет у меня в жилах. Как бы громко я ни провозглашал, что идти путем самоотречения безумие, я никогда не был в состоянии окончательно от него отказаться. Этим и объясняется то, что в нашей стране происходят сейчас такие удивительные вещи. Нам одинаково нужны и религия и патриотизм. Нам нужны и «Бхагавадгита» и «Банде Матарам». Но ведь от этого страдает и то и другое, — гром салюта сливается со звуками флейты, и мы уже не различаем их. Я задался целью прекратить эту неразбериху. Я восстановлю воинственную музыку в ее прежней силе, ибо звуки флейты приведут, в конце концов, нас к гибели. Мы не будем стыдиться победного знамени инстинкта, которое вручила нам мать-природа, мать Шакти, мать Дурга, посылая нас на поле брани. Инстинкт прекрасен, инстинкт чист — чист, как цветок орхидеи, не нуждающийся в омовении.

Один вопрос неотступно преследует меня: почему я допустил, чтобы моя жизнь так тесно переплелась с жизнью Бимолы? Я ведь не шкурка банана, которая несется по волнам и цепляется за каждый сучок.

Я уже говорил: если жизнь ограничивать только шаблоном идеи, то идея придет в столкновение с жизнью и человек окажется за ее пределами. То же произошло и со мной.

Я вовсе не ощущаю ложного стыда оттого, что Бимола стала предметом моего страстного желания. Не может быть никаких сомнений в том, что такое же чувство влечет и ее ко мне. Поэтому она моя по праву. До поры до времени плод висит на ветке. Но это не значит, что он должен вечно так висеть. Всю свою сладость, весь свой сок этот плод накопил для меня. Смысл его существования в том и состоит, чтобы отдать себя в мои руки. Это его естественное предназначение и истинная добродетель, и я сорву этот плод, чтобы не дать ему пропасть зря.

Меня раздражает, что я сам запутываюсь. Бимола в моей жизни какое-то наваждение. Я рожден для власти, для того, чтобы вести за собой народ, куда захочу. Чернь— мой боевой конь. Я оседлал его, в моих руках поводья. Я один знаю, куда будет направлен его бег. Тернии будут впиваться ему в ноги, грязь забивать копыта, но я не дам ему рассуждать и буду гнать его. Этот конь ждет меня у двери, он грызет удила и нетерпеливо бьет копытом. От его звучного ржания содрогается небо.

А я? О чем я думаю? Чего жду? Зачем день за днем упускаю блестящие возможности?

Прежде я воображал, что подобен урагану, что сломанные и оборванные мною цветы только устилают мой путь и не смеют задерживать моего движения вперед. Но теперь я — не ураган, я вьюсь вокруг цветка, подобно шмелю.

И я утверждаю: всяческие идеи, которыми любит украсить себя человек, это только внешний покров. Душа человека остается нетронутой. Если бы кто-нибудь мог проникнуть в мой внутренний мир и написать мою биографию, сразу стало бы ясно, что между мною и арендатором Иопчу, и даже Никхилом, разница небольшая.

Вчера вечером я перелистывал свой дневник. В ту пору, когда я писал его, я только что сдал экзамены на бакалавра юридических наук и мой мозг был забит философией. Но уже тогда я поклялся, что в моей жизни но будет места иллюзиям, созданным мною или кем-либо еще, что я буду строить жизнь на прочной основе реальности. Что же произошло на самом деле? Где она, эта прочная основа? Она больше похожа на сеть: нити тянутся непрерывно, но между ними слишком много ячеек. Что я только ни предпринимал, но справиться с ними не могу. Вот уже несколько дней я твердо шел вперед, как вдруг опять угодил в ячейку и безнадежно застрял в ней.

Дело в том, что я стал даже испытывать угрызения совести.

«Я хочу! Плод передо мной. Надо его сорвать». Все это звучит удивительно четко и ясно. Я всегда говорил: успех приходит лишь к тем, кто упорно и неотступно добивается его. Но бог Индра не пожелал сделать путь к успеху легким и послал нимфу раскаяния туманить пеленой слез глаза путников и стараться сбить их с дороги.

Я вижу, Бимола бьется, как попавшая в сети лань. Сколько тревоги, страха, страдания в ее огромных глазах. С какой силой она рвет путы, оставляя на своем теле глубокие раны. Истый охотник должен быть доволен таким зрелищем. Доволен и я, хоть мне и больно. И потому я медлю и, стоя у западни, никак не могу заставить себя затянуть петлю.

Были мгновения, когда я мог броситься к Бимоле, схватить ее за руку, прижать к своей груди... и она не сопротивлялась бы, не протестовала. Она сознавала, что решительный момент приближается и что, после того как неизбежное свершится, весь смысл жизни, все значение ее сразу и круто изменятся. Стоя на краю пропасти, она была бледна и в глазах ее метался страх, но они горели возбуждением. В такие мгновения словно останавливается время и вся вселенная, затаив дыхание, следит за ним. Но я не воспользовался этими мгновениями, упустил их. Я не нашел в себе сил довести дело до конца и превратить возможное в действительное. Теперь я понимаю, что это объединились и восстали против меня какие-то силы, долгое время таившиеся в моей душе.

Точно так же погиб Равана, которого я считаю истинным героем «Рамаяны». Он не ввел Ситу в свой дом, а оставил в лесу. Слабость таилась в душе этой исполинской фигуры. Поэтому такой несовершенной кажется вся глава о Ланке[25]. Если бы не его колебания, Сита отбросила бы мысль о верности и полюбила бы Равану. Эта же слабость — вина тому, что Равана долго жалел своего брата- предателя Вибхишану, вместо того чтобы сразу убить его, и в результате погиб сам.

В этом и заключается трагедия жизни. Нечто крошечное и незаметное, притаившееся в темном, потайном уголке сердца, в какой-то момент может разрушить великое. Вся беда в том, что человек, в сущности, никогда не знает самого себя до конца.

Ну и потом ведь остается еще Никхил. Пусть он чудак, пусть я постоянно высмеиваю его, забыть о том, что он мой друг, я все-таки не могу. Сначала я не слишком задумывался над тем, как должен себя чувствовать он сам, а сейчас мне очень стыдно и неловко из-за этого. Иногда я, как прежде, завожу с ним спор, пытаюсь говорить с прежним задором и горячностью, однако слова мои звучат фальшиво и неубедительно. Порою я иду даже на то, чего никогда не допускал прежде: делаю вид, будто соглашаюсь с ним. Но лицемерия не выносим ни я, ни сам Никхил. Тут уж мы действительно сходимся.

Вот почему я сейчас избегаю встреч с Никхилом — приходится скрывать свое смущение, а это не всегда легко.

Все это — признаки слабости. Стоит только самому себе признаться, что поступок, который ты готовишься совершить, неправилен, и отделаться от этой мысли уже невозможно. Она будет неотступно давить и мучить тебя. Как хорошо было бы, если бы я мог открыто сказать Никхилу, что подобные вещи неизбежны, что они и есть жизнь и что так на них и следует смотреть. И еще, что истина не может встать между настоящими друзьями.

Но увы! Я, по-видимому, и в самом деле начинаю слабеть, а ведь покорил я Бимолу отнюдь не слабостью. Мотылек обжег свои крылышки в огне моего непоколебимого мужества. Но лишь только дым сомнений начинает заволакивать пламя, как Бимола сразу же в смятении отступает. В ней подымается злость, она с удовольствием сорвала бы с меня гирлянду избранника, но не смеет; все, на что она способна, это закрыть глаза и не смотреть на эту гирлянду.

Однако пути отступления отрезаны для нас обоих. Я не нахожу в себе сил оставить Бимолу. И я не сверну с пути, который наметил себе. Мой путь — с народом; мой путь — не черный ход, ведущий в онтохпур. Я не могу отказаться от служения родине, особенно сейчас. Нужно сделать так, чтобы Бимола и родина слились для меня воедино. Пусть ураган с Запада, который сорвал покров, окутывавший сознание моей родины-Лакшми, сорвет покрывало с лица Бимолы, верной супруги, — в этом не будет ничего постыдного. Среди рева и пены, по волнам людского океана понесется ладья, над которой будет развеваться победное знамя «Банде Матарам», и эта ладья станет колыбелью нашей силы и нашей любви. И Бимола увидит тогда столь величественную картину свободы, что оковы сами падут с нее, и она не ощутит стыда. Восхищенная красотой силы разрушения, Бимола не колеблясь станет жестокой. Я заметил, что в натуре у нее есть эта жестокость, которая делает мир прекрасным, без которой немыслима жизнь. Если бы женщины могли освободиться от искусственных оков, созданных мужчинами, мы воочию увидели бы на земле богиню Кали. Она бесстыдна и безжалостна. Я поклоняюсь ей. Бросая Бимолу в вихрь разрушения и гибели, я принесу ее в жертву Кали. Теперь я готовлюсь к этому.