Дом и мир

РАССКАЗ НИКХИЛЕША

Как-то раз я проснулся среди ночи, и вдруг мне почудилось, что мир, в котором я жил до сих нор, со всеми окружавшими меня предметами, постелью, комнатой, домом, стал каким-то нереальным, призрачным. Я внезапно понял, почему человек так боится призраков умерших близких. Очень страшно, когда хорошо знакомое, близкое, родное вдруг становится непонятным, чужим. Жизнь привычную, удобную, надо втискивать в другое русло, которого, но существу, еще и нет. Трудно оставаться самим собой в таких условиях — посмотришь на себя, а ты уже и впрямь не тот, что был.

С некоторых пор мне стало ясно, что Шондип со своими последователями пытаются создать беспорядки в нашем районе. Будь я уверен в себе, как прежде, я немедленно предложил бы Шондипу убраться отсюда. Но то, что произошло со мной, выбило почву у меня из-под ног. И потерял уверенность в себе. Мне неловко сказать Шондипу, чтобы он уехал, я перевожу разговор на другую тему и чувствую себя ничтожеством.

Брак для меня не просто прибежище взрослого человека и не один из этапов его жизненного пути. Он — часть меня самого. И я не могу изменять его по своей воле. Насилие над ним равноценно насилию над моим богом. Я никому не могу рассказать об этом. Возможно, я — чудак. Возможно, меня обманывают. Но если кто-то и может обмануть меня, я себя обмануть не могу.

Я служу истине, которая лежит в основе мира. Мне придется теперь разорвать его пагубные сети. Мой бог освободит меня от рабства. Я получу свободу ценой собственной крови, и она утвердит царство покоя в моей, душе.

Я уже сейчас ощущаю радость своего освобождения. Время от времени из мрака доносится песня утренней птицы моей души. Мужающий голос се твердит мне, что если и исчезнет Бимола — порождение иллюзии, — то жизнь для меня еще не кончится!

Я узнал от учителя, что Шондип вместе с Хоришем Кунду готовят большие торжества в честь богини Дурги. Необходимые расходы Хориш Кунду покрывает из кармана своих арендаторов. Силами пандитов Кобиротно и Биддабагиша был сочинен хвалебный гимн, который звучит весьма двусмысленно. По этому поводу между учителем и Шондипом произошла стычка. Шондип сказал:

— Эволюция затрагивает и богов. Если потомки не будут приспосабливать к своим вкусам богов, созданных их предками, они кончат атеизмом. Моя миссия состоит в том, чтобы вдохнуть новую жизнь в наших древних богов. Я рожден их спасителем, они будут обязаны мне своим освобождением от пут прошлого.

С детских лет я наблюдаю, как жонглирует идеями Шондип. Поиски истины не интересуют его нисколько, зато ему доставляет немалое удовольствие потешаться над ней. Появись он на свет в дебрях Центральной Африки, он с пеной у рта доказывал бы, выдвигая в защиту своего мнения множество всяких доводов, что людоедство — идеальный способ общения между людьми. Но те, которые любят вводить в заблуждение других, в конце концов сами становятся жертвами заблуждения. Я совершенно убежден, что, проповедуя очередную ложь, он каждый раз искренне верит, что открыл истину, даже если она откровенно противоречит его прежним измышлениям. Но я не собираюсь помогать ему строить в нашей стране винокурню, где варилось бы зелье, именуемое иллюзией. Молодые люди, готовые посвятить себя служению родине, не должны приучаться к пьянящим напиткам. Люди, которые считают необходимым прибегать к возбуждающим средствам, чтобы заставить других работать в полную меру своих сил, обычно гораздо больше ценят самое работу, чем тех, кого они заставляют глотать Эти средства. Если я не смогу спасти страну от этого безумия, то фимиам, который курят Матери-Родине, превратится в ядовитый угар, а патриотическое служение родине станет тем смертоносным оружием, которое вонзится в ее грудь.

Я вынужден был сказать Шондипу в присутствии Бимолы, что он должен покинуть наш дом. Возможно, и Бимола и Шондип неправильно истолкуют мой поступок, но страх быть неверно понятым больше не мучит меня. И если даже Бимола не поймет меня — пусть будет так!

Проповедники-мусульмане из Дакки все прибывают, В моих владениях мусульмане питали почти такое же отвращение к закланию коров, как индусы. Теперь же донесения об убийствах этих животных поступают со всех сторон. Первыми — и с явным неодобрением — сообщили мне об этом мои арендаторы-мусульмане. Я сразу же понял, что впереди нас ждет немало трудностей. Дело в том, что в основе всего этого лежит искусственно разжигаемый фанатизм, однако, пытаясь пресечь такого рода выходки, можно вызвать взрыв уже настоящего фанатизма, со стороны наших противников это довольно тонкий ход,

Я призвал к себе нескольких наиболее влиятельных арендаторов-индусов и попытался объяснить им положение.

— Мы можем быть непоколебимы в своей вере, — сказал я, — но это отнюдь не означает, что мы имеем право вмешиваться в религиозные убеждения других. Ведь, несмотря на то, что большинство нас вишнуиты, мы не мешаем шактистам приносить в жертву животных. Тут ничего не поделаешь. Пусть и мусульмане поступают так, как им нравится. Поэтому постарайтесь, пожалуйста, избегать всяких осложнений и беспорядков.

— Но ведь сколько времени уже, махарадж, — возразили они, — не знали мы подобных бедствий.

— Мусульмане сдерживались, и все было спокойно. Нам надо вести себя так, чтобы отношения опять могли наладиться. Это будет невозможно, если между вами произойдут столкновения.

— Нет, махарадж, — настаивали они, — прежнего так легко не вернешь. Они не успокоятся, пока вы не употребите власть.

— Если применить силу, — ответил я, — то очень скоро от заклания коров они перейдут к убийствам людей.

Среди моих арендаторов был один, знающий английский язык. Он умел щегольнуть модным выражением.

— Дело тут не только в предрассудках, — сказал он. — Наша страна земледельческая, корова здесь...

— Буйволицы тоже дают нам молоко, и на них же пашут, — прервал я его. — Поэтому пока мы сами, вымазанные кровью буйвола, с его отсеченной головой па плечах, пляшем в экстазе на папертях своих храмов, нам незачем ссориться с мусульманами из-за религиозных убеждений. Это только посмешит богов и приведет к еще большей нетерпимости. Раз нельзя убивать коров, а буйволов можно, то тут дело не в религии, а в слепых предрассудках.

Знающий английский язык продолжал:

— Но разве вы не видите, что кроется за всем этим? Ведь, нарушая закон, мусульмане убеждены, что им не грозит наказание. Разве вы не слышали, что произошло в Панчуре?

— Отчего оказалось возможным, — сказал я, — с такой легкостью натравить мусульман на нас? Не сами ли мы своей нетерпимостью подготовили для этого почву? А теперь всевышний решил наказать нас за это и обрушить на наши же головы содеянные нами грехи.

— Хорошо же, раз так, пусть они обрушиваются на нас, — ответил мой собеседник. — Но это им даром не пройдет, нам удалось поколебать основу их былого могущества — твердую веру в непогрешимость собственных законов. Некогда они творили правый суд, а теперь сами ведут себя, как разбойники. Может быть, история и не отметит этого, но мы это запомним навеки.

Мое имя приобретает известность, благодаря пасквилям, которые перепечатываются всеми газетами. Говорят, что в поместье Чоккроборти на погребальном костре у реки на днях было торжественно сожжено мое чучело. Готовятся и другие выпады.

Дело в том, что мои противники решили сообща открыть текстильную фабрику и пришли ко мне с предложением принять участие в этом деле.

— Если бы убыток терпел я один, в том не было бы беды, — отвечал я. — Но я не хочу даже косвенно быть причиной убытков, которые, несомненно, понесут люди, на последние гроши купившие ваши акции, поэтому я не войду в это дело.

— Правы ли мы будем, заключив, что вопрос процветания родины вас нимало не интересует? — осведомились мои посетители.

— Развитие промышленности, безусловно, может привести к расцвету страны, — ответил я, — но одного желания мало, чтобы расцвет этот действительно наступил. Наша промышленность чахла даже в более спокойные времена, так неужели же она расцветет пышным цветом теперь, когда мы окончательно потеряли голову?

— Почему вы не хотите сказать прямо, что боитесь потерять деньги?

— Я вложу свои деньги только тогда, когда увижу, что вас интересуют действительно успехи промышленности. Но из того, что вы развели огонь, еще не следует, что вы обязательно приготовите обед.

Они считают меня человеком очень расчетливым, скупым и хотят во что бы то ни стало заглянуть в книгу моих расходов, связанных со свадеши. Они, конечно, не знают, что когда-то я пытался поднять урожайность на наших землях. Сколько лет подряд я ввозил сахарный тростник с Явы и, следуя рекомендациям департамента сельского хозяйства, пытался привить его у нас. А чего я добился? Крестьяне до сих пор подсмеиваются надо мной. Сейчас они смеются втихомолку. А когда я, начитавшись сельскохозяйственных газет, советовал им сеять японскую фасоль или разводить хлопок, то они смеялись в открытую. А ведь тогда ни о каких патриотах еще и речи не было и никто не кричал: «Банде Матарам». А история с пароходством? Стоит ли вспоминать об этом?

Если бы мое горящее чучело хоть немного утолило их патриотический ныл, я был бы очень этим доволен.

Что же это такое! Нашу контору в Чокуйе ограбили. Накануне вечером там собрали очередной взнос в семь с половиной тысяч рупий для главного казначейства. Деньги было решено отвезти в Калькутту сегодня утром по реке. Для удобства кассир обменял деньги на кредитки в десять и двадцать рупий и связал их в пачки. Глубокой ночью бандиты, вооруженные пистолетами и ружьями, ограбили кассу. Стражник Кассм был ранен из пистолета.

Удивительней всего то, что грабители забрали только шесть тысяч рупий, остальные кредитки, на полторы тысячи рупий, были разбросаны по комнате, хотя бандиты без труда могли забрать все депьги. Как бы то ни было, налет совершен, и теперь примется за дело полиция. Пропали деньги, пропал и покой!

Когда я вошел на женскую половину дома, оказалось, что все уже знают о случившемся.

— Какой ужас, братец! — воскликнула меджо-рани. — Что же нам делать?!

Желая подбодрить ее, я сказал шутливо:

— Ну как-нибудь проживем. Кое-что у нас еще осталось.

— Не шути, братец, — продолжала она. — И что они на тебя так взъелись? Я об одном прошу: не обостряй ты с ними отношений. Уступи им в чем-нибудь. Неужели во всей стране не найдется человека...

— В угоду этому человеку я не стану выставлять свою родину на посмешище.

— Это возмутительно, что они устроили на берегу реки с твоим чучелом. Стыд им и позор! Наша чхото-рани ничего не боится, недаром она училась у гувернантки. А я себе просто места не находила, пока не позвала жреца Кенарама, чтобы он молитвами оградил нас от несчастий. Ради меня, братец милый, уезжай в Калькутту. Я думать боюсь, что они могут еще выкинуть, нока ты здесь.

Меня до глубины души тронула искренняя тревога меджо-рани. О Аннапурна, наши мольбы у порога твоего сердца никогда не окажутся тщетными!

— И разве я не предупреждала тебя, что нельзя хранить столько денег рядом со своей спальней, — продолжала она. — Ведь они все могут пронюхать. Я беспокоюсь не о деньгах. Просто мало ли что может случиться!

— Хорошо, я сейчас же отнесу деньги в контору, — пообещал я, чтобы успокоить женщину, — а послезавтра мы отправим их в калькуттский банк.

Мы вместе пошли в спальню, но оказалось, что дверь в гардеробную закрыта.

— Я переодеваюсь, — ответила Бимола на мой стук.

— Так рано, а чхото-рани уже наряжается, — не преминула заметить меджо-рани. — Удивительно! Наверно, опять собрание у этих «Банде Матарам». О Деби Чоудхурани[52], уж не припрятываешь ли ты там награбленное?

— Я заберу деньги немного погодя, — сказал я и пошел к себе; в кабинете уже сидел полицейский инспектор.

— Напали вы на след бандитов? — спросил я.

— Кое-кого мы подозреваем.

— Кого же именно?

— Стражника Касема.

— Какой вздор! Ведь он же ранен.

— Это не рана. Небольшая царапина на ноге. Вполне возможно, что она дело его же рук.

— Я просто не допускаю этого. Касем — очень преданный человек.

— Верю, однако это не мешает ему быть вором. Сколько раз я был свидетелем того, как человек двадцать пять лет служит верой и правдой, и вдруг...

— Все равно я не позволю, чтобы его отправили в тюрьму.

— Как это не позволите? Отправят его те, кто обязан это сделать.

— Почему же Касем взял только шесть тысяч, а остальные бросил?

— Чтобы сбить нас с толку. Что бы вы ни говорили в его защиту, он, конечно, воробей стреляный. Службу свою он, правда, нес честно, но я уверен, что он имел касательство ко всем кражам в нашей округе.

Тут инспектор привел массу примеров того, как мошенники совершают грабеж за двадцать пять — тридцать миль от дома и успевают вернуться вовремя к исполнению своих обязанностей.

— Вы привели Касема? — спросил я.

— Нет, он остался в полицейском участке. Сейчас приедет судья, и начнется допрос.

— Я хочу его видеть.

Как только я вошел в камеру, Касем бросился мне в ноги и, рыдая, проговорил:

— Клянусь богом, махарадж, я не совершал кражи!

— Я в этом уверен. Не бойся, я не дам тебя в обиду, раз ты ни в чем не виноват.

Точность в рассказе Касема отсутствовала. В его изложении все принимало грандиозные размеры — участвовали в ограблении четыреста или пятьсот человек с огромными ружьями и мечами и т. д. Все это, конечно, был вздор. Он или сильно перетрусил, или его мучил стыд от того, что он не выполнил свой долг и не защитил казну хозяина. Он настаивал, что все это дело рук Хориша Кунду, и утверждал даже, что ясно слышал голос его главного арендатора, Экрама.

— Вот что, Касем, — сказал я, — поменьше болтай и не старайся кого-нибудь запутать в это дело. Тебе никто не поручал возбуждать подозрение против Хориша Кунду.

Вернувшись домой, я попросил учителя зайти ко мне. Выслушав меня, он покачал задумчиво головой и сказал:

— Если люди заменяют совесть понятием «родина», ни к чему хорошему привести это не может. В таких случаях бесстыдно обнажаются пороки страны во всем их безобразии.

— Как вы думаете, дело чьих рук...

— Не спрашивай меня. Помни, однако, что порок заразителен. Немедленно удали их всех из своих владений.

— Я дал Шондипу еще один день. Послезавтра они все уедут.

— Да, вот еще что. Забери с собой в Калькутту Бимолу. Здесь кругозор ее слишком ограничен — она не способна видеть людей и их поступки в истинном свете. Покажи ей мир, людей, занятых трудом. Пусть она научится смотреть на вещи широко.

— Я уже думал об этом.

— И не медли. Помни, Никхил, история человечества создается соединенными усилиями всех народов мира. Поэтому нельзя продавать совесть из соображений политики и делать фетиш из родины. Я знаю, что Европа придерживается другого мнения, но разве имеет она право претендовать на роль нашего духовного руководителя? Отдавая жизнь во имя истины, человек становится бессмертным. Обессмертил бы себя на страницах истории человечества и целый парод, погибший за правду. Так пусть же Индия будет первой страной, которая осознала истину в мире, содрогающемся от хохота дьявола. Какая страшная эпидемия порока проникла в нашу родину из чужеземных стран!

Весь день прошел в суматохе допросов и расследования. К вечеру я устал и решил, что отнесу деньги невесток в конторский сейф завтра утром.

Ночью я вдруг проснулся. Было темно. Мне показалось, что я слышу стопы. По-видимому, кто-то плакал. Отчаянные, прерывистые всхлипывания были похожи па порывы ветра дождливой ночью. Мне почудилось, что это рыдает душа нашей комнаты.

В спальне не было никого: ведь с некоторых пор Бимола спит в соседней комнате. Я встал и вышел на веранду. Там на полу ничком лежала Бимола.

Есть вещи, которые не поддаются описанию. Они открываются лишь тому, кто видит все страдания мира и всем сердцем разделяет их. Безмолвное небо, тихие звезды, немая ночь, и на этом фоне безудержные, неутешные слезы!

Мы даем определения человеческим чувствам. Шастры учат нас делить их на дурные и хорошие и для каждого находить свое название. Но как назвать эту муку, хлынувшую из разбитого сердца в ночную тьму? Глубокая ночь, покой которой сторожили миллионы безмолвных звезд, обступила меня со всех сторон. Я смотрел на лежащую у моих ног женщину и с трепетом благоговения думал: «Кто дал мне право осуждать Бимолу? О жизнь, о смерть! О владыка мира, которому пет ни начала, ни конца. Я склоняюсь в низком поклоне перед тайной, которую храните вы!»

Надо уйти, — мелькнуло у меня в голове. Но уйти я не мог. Опустившись на пол рядом с Бимолой, я положил руку ей на голову. В первую минуту она словно окаменела, а затем разразилась бурным потоком слез.

Трудно представить себе, сколько слез хранится в человеческом сердце.

Я ласково провел рукой по ее волосам. Неожиданно она обхватила мои ноги и прижала к своей груди с такой силой, что, казалось, хотела раздавить ее.