Дом и мир

РАССКАЗ НИКXИЛЕША

Прежде я мало интересовался собой. Теперь же нередко гляжу на себя со стороны и стараюсь представить, каким видит меня Бимола. Какая скорбно-торжественная фигура представляется, наверно, ее взору. И все это — моя привычка чересчур серьезно относиться ко всему на свете.

А этого не следует делать. Гораздо лучше шагать по жизни смеясь, чем орошая ее слезами. Ведь только так, в сущности, и можно продолжать жить. Мы только потому и можем наслаждаться едой и сном, что умеем, словно от призраков, отмахиваться от большинства невзгод, стерегущих нас и дома и в мире. Если бы хоть на одно мгновение мы признали всю серьезность их — разве сохранились бы у нас аппетит и сон?

Но я не могу причислить себя к людям, легкомысленно шагающим по жизни. В моей печали, кажется, заключена вся мировая скорбь. Оттого так печально мое лицо, что, глядя на меня, нельзя удержать слез.

О несчастный, почему ты не выйдешь на большую дорогу вселенной и не почувствуешь себя частицей ее? Кто тебе эта Бимола — крошечная песчинка в безбрежном вечном океане человечества? Твоя жена! Но что такое жена? Радужный мыльный пузырь, который ты сам выдул через соломинку и теперь стережешь день и ночь. Но ведь стоит прикоснуться к нему булавкой, и он мгновенно лопнет.

Моя жена! В самом деле, моя? А если она скажет: «Нет, я сама по себе?» Должен ли я тогда сказать: «Как Это так? Разве ты не моя»? Жена! Но довод ли это? И в Этом ли истина? Разве можно в одно слово, как в тюрьму, заключить всего человека?

Моя жена! Было ли для меня что-нибудь на свете более чистое, более прекрасное? Я оберегал ее от всего, не позволял жизненной грязи коснуться ее. Для нее курился фимиам моего восхищения и пела музыка моей страсти; к ее ногам складывал я весной пышные цветы бокула, а осенью нежные цветы шефали. И если сейчас мутный поток унесет ее с собой в водосточную канаву, как бумажный кораблик, неужели я...

Но я опять впадаю в скорбный тон. При чем тут «мутный поток», при чем «канава»? Горькие слова, брошенные в припадке ревности, не меняют сути дела. Если Бимола больше не моя, она и не станет моей, а насилие и злость только подтвердят это. А если разрывается сердце? Пусть разрывается. Ни мир, ни даже я сам от этого не погибнем. Самая тяжкая утрата в жизни — это утрата человека. И все-таки можно переплыть океан слез и достичь другого берега, иначе люди не плакали бы.

Но общество... Что ж, в конце концов, дело общества, как оно посмотрит на это. Я горюю о себе, а не об обществе. Если Бимола скажет, что она больше не жена мне, разве я буду страдать из-за того, что та, которую общество называло моей женой, покинула меня.

От беды не уйдешь. Одного я не должен допускать ни в каком случае — нельзя терзаться мыслью, что жизнь моя потеряла смысл от того, что мной пренебрегли. Смысл моей жизни не ограничивается семейным кругом. Есть и другие ценности, которых ничто не уничтожит. Настало время теперь подумать о них в полную меру.

Нужно взглянуть на себя и Бимолу со стороны: я долго кутал ее в дорогие покровы своего воображения. И хотя образ, созданный моей фантазией, не всегда совпадал с образом настоящей Бимолы, тем не менее в душе я боготворил ее.

Я, и только я, виноват в том, что сотворил себе кумира из Бимолы. Я был ненасытен. Я наделял ее неземными совершенствами, потому что это было приятно мне самому. Но Бимола всегда оставалась сама собой. Нелепо было думать, что она станет разыгрывать из себя небесное создание ради моего удовольствия. Всевышний не обязан сотворять женщину по моему заказу.

Во всяком случае, теперь пора посмотреть правде в глаза и окончательно отрешиться от прекрасных грез. Я долго наблюдал за происходящим, не понимая его смысла. И только сейчас мне стало очевидно, что в жизнь Бимолы я вошел случайно. По натуре она лучше всего подходит к союзу с Шондипом. И это для меня сейчас главное.

В то же время я не могу из ложной скромности согласиться с тем, что отвергнут по заслугам. Я знаю, что у Шондипа есть много привлекательных качеств, которые долгое время держали и меня в плену его обаяния. И все же мне кажется, что как человек он стоит не выше меня. И если свадебная гирлянда ляжет на его плечи, всевышний осудит ту, что оказала ему это унизительное предпочтение. Я говорю это не из хвастовства. Чтобы спасти себя от бездны отчаяния, я должен совершенно честно дать себе отчет, чего же я, в конце концов, стою. Если то, что произошло, расценить как непризнание моих человеческих достоинств, тогда я заслужил быть хламом на свалке жизни. Какой от меня тогда прок!

Пусть же, пройдя сквозь горнило невыносимых страданий, я познаю радость освобождения. Многое стало мне ясно теперь. Я научился отличать свое истинное «я» от того, что было создано моим воображением. Баланс подведен, и в итоге я сам — не калека, не нищий, не больной, за которым требуется женский уход, а человек, крепко сбитый рукой творца. Он перенес все, что выпало ему на долю, и это не сломило его.

Несколько минут тому назад ко мне зашел учитель и, положив руку на плечо, сказал:

— Иди, Никхил, спать, уже глубокая ночь.

Я ложусь поздно, когда Бимола уже спит крепким сном. Иначе мне трудно. В течение дня мы встречаемся, разговариваем, — но о чем могу говорить я с ней в постели под покровом ночной тишины? Мне слишком стыдно, — стыдно душой и телом.

— Почему же вы сами до сих нор не спите? — спросил я учителя, в свою очередь.

Учитель едва заметно улыбнулся.

— Прошли годы, когда я спал, сказал он, уходя, — теперь настало время бодрствовать.

Я уже собрался отложить дневник и отправиться спать, как вдруг увидел в окно яркую, крупную звезду, сверкавшую в просвете грозовых туч. Казалось, она говорила: «Я здесь всегда. Сколько на моих глазах было завязано и разорвано уз. Я пламя вечного светильника брачных покоев, я вечный поцелуй брачной ночи». И внезапно в душе моей пробудилась вера, что где-то там, за пределами вселенной, меня спокойно ждет вечная любовь. В скольких рождениях, в скольких зеркалах видел я ее отражение — в зеркалах разбитых, кривых и запыленных. Но стоило мне сказать: «Это зеркало мое, я запру его в шкатулку», — и отражение моментально исчезало. Пусть! При чем тут зеркало, при чем тут отражение!

О любимая! Я верю — твоя улыбка не увянет никогда и алая полоска твоего пробора будет с каждой новой зарей все ярче пламенеть в лучах восходящего солнца.

А из темного угла слышится голос дьявола: «Это все сказки, которыми обманывают детей». Допустим. Детей надо успокаивать. Но ведь плачут сотни тысяч, миллионы; неужели успокоить их можно только обманом? Нет, вечная любовь не обманет меня, ибо она — настоящая любовь. Настоящая! Вот почему я столько раз видел ее и не раз еще увижу. Я видел ее, несмотря на все свои ошибки и заблуждения, видел сквозь пелену набегавших слез, я терял ее в гуще толпы на ярмарке жизни и вновь находил и знаю, что опять увижу ее, перешагнув порог смерти. О жестокая, не смейся более надо мной. Если я не смог отыскать тебя по следам на дороге, по аромату твоих распущенных волос, повисшему в воздухе, не заставляй меня вечно это оплакивать.

Звезда, выглянувшая из-за туч, говорит мне: «Не бойся, то, что вечно, будет всегда».

Теперь я отправляюсь к Бимоле. Она спит, разметавшись в постели, борьба с самой собой утомила ее. Я не стану ее будить, лишь запечатлею на лбу поцелуй — знак моего преклонения. Я верю, после смерти забудется все — все мои ошибки и огорчения, но трепет сегодняшнего поцелуя навсегда сохранится в моей памяти, потому что гирлянда, сплетенная из таких поцелуев, переходя из одной жизни в другую, украсит, в конце концов, чело вечной возлюбленной.

В комнату вошла меджо-рани. Пробило два часа ночи.

— Что ты делаешь, братец? Иди спать, дорогой. Не сокрушайся так. Мне больно смотреть на тебя, до чего у тебя измученный вид.

Из глаз ее закапали слезы.

Я молча поклонился и, взяв прах от се ног, ушел к себе в спальню.